Текст книги "Город"
Автор книги: Валерьян Подмогильный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Был день, когда Степан проснулся и поднялся на верстаке. Тело его онемело от лежания на голом дереве, но он не обращал внимания на эту усталость и со страхом протирал глаза. Сегодня вступительный экзамен – не проспал ли он? Припомнив, что экзамен назначен на час дня, намного успокоился и потянулся. Он почувствовал щемящую боль в шее и потёр её рукой.
Тихий однообразный шум слышен был из-за перегородки, которая отделяла его помещение от стойла,– там доили коров. Это успокоило его: ещё рано. Он сидел на верстаке, упираясь руками в колени, склонив растрёпанную голову, и припоминал. Детали вчерашнего дня проходили перед ним ясной нитью. Может, ещё с того времени, когда он был пастушком и, подолгу лёжа в поле, плёл кнуты и корзинки, он выработал в себе привычку к самоуглублению. И теперь, припоминая прошедший день, остался недоволен собой. Он поймал себя на колебании, на какой-то минутной упадочности – словом, на том, что можно назвать малодушием. А права на это он, по собственному мнению, не имел никакого. Он – новая сила, призванная из деревни к творческой работе. Он – один из тех, которые должны бороться с гнилью прошлого и смело строить будущее. Даже за ту ароматную папироску, подачку, какого-то барчука, ему было теперь стыдно. Степан откинул со лба нависшие волосы и начал быстро одеваться. Вытряхнул френч, потёр локтем брюки, чтоб счистить с них пыль, и развязал свои узлы. В них были продукты, солдатская шинель царского времени и смена белья. Опорожнив один узел на пол, юноша вытер мешочком сапоги, поплевал на них и снова вытер. Теперь он был совсем молодцом.
Умыться было негде. Поэтому он решил выкупаться после экзаменов в Днепре, а пока принялся за завтрак. Привёз он три хлеба, с полпуда пшеничной муки, фунта четыре сала, десяток варёных яиц, мешочек гречневой муки. Неожиданно из узла выкатилась пара картошек, и юноша громко рассмеялся такой находке. Сложив все продовольственные достатки на верстак, он поставил рядом для порядка походный котелок и уже начал резать хлеб, но вдруг вспомнил о физкультуре. Ему непременно хотелось начать день нормально, по-городскому, так, как будто он уже вполне освоился в новой обстановке. Важно сразу же установить для себя норму, ибо в порядке – залог успеха.
Степан поднялся и начал искать подходящий для упражнения объект. Схватив скамью, он несколько раз подбросил её, довольный ловкостью и упругостью мускулов. Поставил её, но не был ещё удовлетворён. Любовно ощупав свои бицепсы, подпрыгнул, ухватился за край низкой перекладины и начал подтягиваться на руках всё с большим и большим напряжением и упорством. И когда в конце концов спрыгнул на землю, красный от напряжения и удовольствия, то, повернувшись к дверям увидел женщину с подойником в руке. Она смотрела на него испуганно и беспокойно.
– Я тут спал, – пробормотал юноша. – Мне позволили.
Она молчала. Степан чувствовал себя немного неловко, но не потому, что был без френча и сорочка высунулась от резких движений из-под пояса, как у ребёнка, а потому, что физкультура вышла из надлежащих рамок и превратилась в баловство, неподходящее ни к его серьёзности, ни к положению. Верно, доильщица будет трепать языком, что он пробовал влезть на чердак и что-то украсть. Он откинул назад волосы и, считая разговор оконченным, хотел приняться за завтрак, но она вошла в его кабинет, посмотрела на вещи и поставила на пол ведро с молоком.
– Твёрдо было спать? – уныло и устало спросила она, пощупав рукой верстак.
– Н-да, – недовольно пробурчал Степан.
Всё-таки она не уходила. Что ей, собственно, нужно? Что это за подозрительный и пристальный осмотр? Он недвусмысленно нахмурился.
– Я – хозяйка,—объяснила наконец женщина. – Хотите молока?
Хозяйка! Сама коров доит! Ага, профсоюз кусается с прислугой! Конечно, от своего брата-доильщицы он взял бы молоко, но благодеяния хозяйки ему не нужны.
– Нет, не хочу, – ответил он.
А хозяйка, не ожидая ответа, уж наливала ему котелок,
– Умыться можете во дворе, там есть кран, – прибавила она, забирая ведро.
Степан смотрел ей вслед. У неё была толстая круглая спина, – раздобрела на привольных харчах! Он сердито надел френч и застегнулся. Нарезав сала и хлеба, начал завтракать, размышляя об экзамене. Нечего ему бояться! Математику знал он чудесно! Чтоб проверить себя, припомнил формулы площадей всех фигур, квадратные уравнения, соотношения тригонометрических функций. И хоть бессознательно припоминал то, что знал наилучше, ему всё же приятна была ясность своих знаний. Об экзаменах по социальным наукам он даже не думал – столько докладов делал на селе и каждый
день столько газет читал. Плюс социальное происхождение, ревстаж и профессиональная работа. На фронте науки он был вооружён не плохо.
Посмотрев документы, он также остался доволен. Всё было в порядке. Кучкой бумаг лежала вся его жизнь за последние пять лет – повстанчество во время гетманщины, борьба с белыми бандами, культурная и профессиональная работа. С удовольствием перечитал он кое-что. И чего тут только не было! Был плен и побег из-под расстрела. Были митинги, агитация, резолюции, борьба с темнотой и самогоном. И как приятно видеть всё это в штампах, печатях, ровных строчках печатной машинки и неуклюжих кривульках полуграмотных рук!
Степан бодро поднялся, спрятал документы в карман, заострил ножиком карандаш и приготовил бумагу. Пора итти. Накрыв свои продукты мешочком, он остановился около молока. Правду говоря, ему хотелось, пить, Солёное сало с хлебом так и просит жидкого. А молоко всё равно прокиснет в таком тепле. Он взял котелок, опорожнил его одним приёмом и с презрением бросил посуду на верстак. С паршивой овцы хоть шерсти клок!
Выйдя во двор, накинул на двери крючок и направился на улицу. Перед тем как итти в институт, он хотел побывать в профсоюзе по вопросу о работе. Сегодня он очень легко ориентировался в городе и мало обращал на него внимания. Озабоченный важным вопросом о своём устройстве, он больше смотрел в самого себя, нежели кругом.
Во Дворце труда Степан едва нашёл среди сотен комнат нужный ему отдел Рабземлеса. Так как он считал своё дело очень важным, то решил обратиться к председателю правления. Ему пришлось ждать, но он не огорчился – во-первых, было только десять часов, во-вторых, ждал он, сидя на скамейке рядом с другими посетителями, как равный с равными. Попросив у соседа свежую газету, он, не теряя времени, познакомился с новостями в международном положении Союза республик и оценил его, как благоприятное. Затем перешёл к отделу «Жизнь села». Он прочёл его с увлечением. Узнав, что в селе Глухарях, по требованию сельсовета, сменили непутёвого агронома, Степан с сожалением подумал:
«И у нас нужно бы. Только народ наш – как пень».
Аккуратно прочёл о краже в кооперативе села Кондратевки, о борьбе с самогоном в Кагарлыцком районе, об образцовом случном пункте в местечке Радомысль. Каждую строчку и цифру он сравнивал с фактами из жизни своего села и в конце концов пришёл к выводу, что у них не хуже, чем у людей.
«Культурные силы нужны нам, вот что», – думал Степан.
И ему приятно было, что он только временно, на три года, оставил свои избы, чтобы потом вернуться домой во всеоружии на борьбу и с самогоном, и с кражами, и с бездеятельностью местной власти.
Тем временем пришла его очередь итти к председателю правления. Степан переступил порог, боясь встретить слишком строгое лицо в кресле у стола, мягкую мебель и накрытый ковром пол. Это ведь как-никак в Киеве! Но успокоился с первого же взгляда. Обстановка в комнате председателя правления мало чем отличалась от районного бюро, которое одновременно служило всему районному правлению союза кабинетом. Разве что диван у стены – о такой роскоши в районе даже не мечтали, да для него и места свободного там не нашлось бы.
Председатель правления был человек прямой и очень удивился, выслушав Степана. Разве он, сам активный работник союза, не знает, куда с такими делами нужно обращаться? Нужно прежде всего зарегистрироваться как командированному и встать на учёт биржи труда. На всё это есть определённый порядок, и нельзя тратить зря своё время и время занятого человека!
Степан вышел из кабинета смущённый. Всё, что говорил ему председатель, он и сам чудесно знал. Но это… в общем порядке! Юноша всё время надеялся, что для него сделают исключение, хотя бы за его активное участие в революции и безупречную работу в профсоюзе. Кроме того он был командирован в высшее учебное заведение и имел право на поддержку в первую очередь. А председатель правления не спросил у него даже документов. Это скверно, но справедливо. Нужно признать! Какие тут протекции?
Найдя биржу, Степан узнал, что она открыта для посетителей только по средам и пятницам, а сегодня понедельник. Таков был порядок, и никаких исключений из него не делалось, даже для приезжих.
С какой надеждой он входил во Дворец труда, с таким же унынием покидал его кровлю. Ему вдруг стало ясно, что службы он тут не найдёт. Он один среди сотен! Ему скажут, что он приехал учиться, что помогать ему должно государство, и посоветуют добиваться стипендии. Так и должно быть. Он никого не винил.
На улице в голову внезапно пришла мысль зайти в какое-нибудь большое учреждение. Может быть, там как раз нужен молодой сообразительный счетовод или регистратор? Просто зайти и спросить. Это ведь не грех. Скажут нет, он уйдёт. А вдруг повезёт? Эта мысль взволновала его. В душе жила твёрдая надежда на свою судьбу, ибо каждому свойственна считать себя исключительным явлением под солнцем и луною. Он
свернул к крыльцу под большой вывеской «Государственное издательство Украины» и быстрыми шагами взошёл на второй этаж. В первой комнате сидели на диване и разговаривали какие-то молодые люди, в углу стучала машинка. У стен стояли шкафы с книгами.
Остановившись на минуту, с независимым видом Степан пошёл дальше, боясь, чтобы его не остановили. Глазами он искал табличку с надписью «заведующий» и увидел её лишь в третьей комнате. Он уже взялся за ручку двери, когда человек, сидевший вблизи над рукописями, вдруг спросил:
– Заведующего нет. В чём дело, товарищ?
Степан немного растерялся, пробормотал неясно «дело есть» и повернул обратно. У самого выхода он услышал слова, быстро сказанные, очевидно, по его адресу:
– Верно, торбу стихов притащил.
И потом смех. В дверях он обернулся. Это сказал один из молодых людей, сидевших на диване, брюнет в серой широкой рубашке с узким пояском.
Спускаясь по лестнице, юноша удивлённо думал:
«Какие стихи? Причём тут стихи?»
Между тем упорство не покидало его. И хоть в другом учреждении ему тоже не удалось застать заведующего, а в третьем он собственными глазами видел список сокращённых, он зашёл ещё и в четвёртое. Директор был в кабинете и принял его.
Тут была мягкая мебель и большие массивные часы на стене, но директор был молодой и не страшный. Судьба как будто улыбалась юноше. Директор попросил его сесть и выслушал до конца. Затем закурил и произнёс:
– Я всё это испытал на себе. Я ведь – красный директор. Привлекать рабоче-крестьянскую молодёжь к работе – это наша главная задача. Только этим можно
оздоровить наш аппарат. Мы знаем, что только молодым рукам под силу построить социализм. Наведайтесь так месяца через два-три…
Выходя из учреждения, Степан едва сдерживал раздражение. Ласковый приём директора возмутил его до глубины души. Он чувствовал, что все двери так же точно замкнутся перед ним – одни безнадёжно, другие со сладенькой вежливостью. Два-три месяца! С червонцем в кармане и тремя хлебами! В хлеву, по милости торговца! Засунув руки в карманы френча, юноша проталкивался в уличной толпе, стараясь не глядеть никому в лицо. Так, будто каждый встречный готов был бросить ему унизительное слово – «неудачник».
Часы на окрисполкоме прервали его невесёлые мысли. Четверть первого. А в час начинались экзамены. Расспрашивая как пройти к институту, Степан быстро шёл вперёд. Ясность непосредственной цели – экзамен – сразу успокоила его. Если он провалится, к чему ему все должности? Но в душе он был твёрдо уверен, что экзамены пройдут для него благополучно и мысль о провале казалась ему приятной шуткой. В такт своим уверенным шагам юноша легко успокаивал взволнованные нервы. Смешно же было в конце концов воображать, что вот он явился – и всё будет к его услугам. Надо понять, что он попал в жизнь, которая вертится уже сотни лет. Фей и добрых волшебников теперь нет, да никогда и не было. Терпением и работой, можно чего-нибудь достигнуть. И мечты о возможности сналёту добыть место в городской машине сейчас казались ему самому детскими. Он знал, что нужно сдать экзамен, добиться стипендии, и учиться, а всё остальное приложится. Есть студенческие организации, артели, столовые, а для этого нужно быть студентом. И нужно помнить: – таких, как ты – тысячи!
В коридорах института была такая толкотня, что Степан невольно растерялся. Попав в могучий человеческий поток, он дал себя нести неведомо куда и зачем. И только когда поток остановился возле какой-то аудитории, он смог спросить, где же именно состоятся экзамены?
Оказалось, что попал он куда следует. Но не успел Степан успокоиться, как сосед спросил его:
– А вы, товарищ, приёмную комиссию уже прошли?
Расталкивая экзаменующихся, юноша пробрался на площадку и побежал на третий этаж. А что, если он уже опоздал, если комиссия уже закрылась? Вот и сыскал себе службу! Красный от стыда и волнения, он вошёл в комнату комиссии – нет, она была ещё на месте. Его записали сто двадцать третьим.
Через четыре часа Степана пропустила приёмная комиссия – на экзамены он должен был явиться послезавтра. Голодный и разочарованный, он вяло шёл домой. Степан прекрасно понимал, что приёмная комиссия нужна и что за один день нельзя проэкзаменовать все пятьсот человек, командированных в вуз. Но логические соображения не возбуждали в нём ни малейшего сочувствия. Он начал понимать, что порядок хорош только тогда, когда по доброй воле применяешь его к себе, и что это вещь очень неприятная, когда его к тебе применяют другие. Он был утомлён. Пустой завтрашний день пугал его.
Сойдя па Подол, он свернул к Днепру, чтобы выкупаться, как задумал это утром. Дорогой купил коробку спичек, и хоть сильно хотелось курить, но побоялся, чтобы не стошнило. Сначала надо выкупаться, перекусить, а уже потом можно будет папиросой полакомиться. Купаться, однако, ему не удалось – это можно было сделать только на пляже, то есть переехать с берега на остров. Это стоило пять копеек на гребной лодке и десять – на моторной. Две копейки спички, плюс пять—семь копеек. Такие расходы были ему не по карману. А может быть, домой, в село придётся возвращаться – нужны будут деньги на проезд. Он тупо убеждал себя, что это обязательно нужно иметь в виду.
Вначале ему пришла мысль пройти далеко по берегу за город, выкупаться на безлюдьи и вернуться в свою каморку лишь вечером. Его тело ныло от голода, в мускулах чувствовалась страшная усталость и он решил только умыться. Сняв фуражку и расстегнув воротник, Степан, боязливо оглядываясь, опустил руки в воду и вздрогнул – такой скользкой и неприятной показалась ему вода. Тем не менее он заставил себя умыться, вытерся замасленным платком и медленно пошёл на свой Нижний Вал.
В каморке всё было, так, как он оставил. Юноша едва смог проглотить пару яиц и торопливо свернул папиросу. Но и курить он не мог – сухость во рту и противные спазмы заставили его бросить папиросу и растоптать её сапогом. Совершенно опустошённый, он сбросил френч, застелил им верстак, вытянулся всем телом на досках, свесив ноги, и, даже не стараясь о чём-нибудь думать, безразлично смотрел на сумерки в окне. Та же самая труба застилала дымом посеревшее небо.
III.
На другой день после обеда Степан собрался к Левко. Вчера ещё ему неприятно было бы встретить кого-нибудь из знакомых, а сегодня хотелось кого-нибудь увидеть, с кем-нибудь поговорить. Утром юноша отрезал немного хлеба, взял сала, несколько картофелин, крупы и пошёл по берегу за город. Зашёл версты за три от пристани, ища место, где бы, наконец, не было людей. Несколько раз он уже собирался расположиться, но снова натыкался на рыбака или торговку, ожидающую переправы. Трудно было здесь разойтись с ближними, но Степан терпеливо шёл вперёд, оставляя город за выступами извилистого берега.
В конце концов пришёл к небольшому заливу между двумя обрывами, где было тихо и безлюдно. Тут он разулся, снял френч и пристроил свой котелок. Набрав сухой травы, развёл под котелком огонь, промыл крупу, почистил картошку и накрошил сало. Каша варилась. Степан разделся и лёг на берегу под тёплым утренним солнцем. Каждые четверть часа звонили в Лавре куранты, и этот звон, вместе с плеском воды, наводил на юношу покой и грусть.
Потом сразу вскочил и прыгнул в воду, плавал, переворачивался, нырял, вскрикивая от наслаждения. Затем, не одеваясь, с дикой жадностью принялся за кашу. Она уже сгустилась и булькала. Он торопливо ловил палочкой куски картошки и сала и глотал их, не разжёвывая. За неимением ложки, он погружал в густую гречневую кашу хлебные ломти и неутомимо пожирал их. В один миг котелок опустел. А Степан лёг рядом на своём френче, укрывшись бельём. Жара тяжело закрывала ему веки. Он заснул, не успев даже закурить.
Проснулся Степан незаметно. Над головой синела бездонная лазурь, а по телу ходила дрожь, как от купанья. Он лежал в тени холма, за который свернуло солнце. Холод и разбудил его. Степан поднялся, протёр глаза и начал одеваться. Несвоевременный сон оставил после себя муть в мыслях и отяжеление мускулов.
Юноша сел на берегу под косыми лучами заходящего солнца. И тут, в ясной тиши последних летних дней, его охватило болезненное чувство одиночества. Он не знал, откуда эта тоска, но каждая мысль тянула за собой липкую тяжесть и застывала. Такое сосущее безволье он переживал впервые, и оно овеяло душу тёмным предчувствием гибели. Взоры его уносились по течению, туда, где он вырос и боролся. Песчаные берега, безлюдье и тёплый ветер, напоминая покой села, усиливали его печаль. Ибо за горкой он чуял город и себя – одно из бесчисленных, незаметных телец среди камня и порядка. На пороге желанного видел себя изгнанником, который оставил на родной земле весну и цветущие поля.
Потом вдруг вспомнил про Надийку. Так, словно воспоминание о ней затаилось в нём и внезапно расцвело в страстных порывах его одиночества. Она, словно шутя, спряталась от него и теперь вышла из тайника, душистая и смеющаяся. Воспоминание о прикосновении её руки животворным огнём зажгло его кровь. Он вспомнил встречу на пароходе, её слова. Каждый её взгляд, её смех освещали его душу, прокладывая в ней спутанные дорожки любви.
«Вы так подготовлены! Вы получите стипендию!» Да, да! Он способен и силён. Он умеет быть упорным.
Там, где нельзя сбить преграды натиском плеча, он будет точить её, как червь. Дни, месяцы и годы! Пусть она только склонится к нему, и они вдвоём войдут в городские ворота победителями.
– Надийка! – шептал он.
Одно имя её уже звучало надеждой, и он повторял его, как символ победы.
Юноша быстро возвращался домой, объятый единой мыслью о своей милой. Она стёрла все его заботы, как настоящая волшебница, ибо стала самым важным, что нужно было добыть. Желание увидеть её было так сильно, что он решил сейчас же пойти к ней.
Дома, вытряхивая френч и вытирая мешком сапоги, Степан заколебался. Правда, Надийка была с ним на пароходе любезна и просила приходить, но ведь она была очень весёлой—не признак ли это того, что у неё уже есть милый? Он быстро отбросил эту страшную мысль – ведь Надийка, так же, как и он, впервые в этом городе. А может, за эти два вечера, что она здесь, она встретила кого-нибудь и полюбила? То, что любовь пробуждается внезапно, Степан знал по собственному опыту. Наконец может он тогда и понравился ей, но теперь, беспризорный, чем может он укрепить, её чувство? Вот придёт он к ней, жалкий сельский парень в этом шумном городе… И что скажет, что принесёт? Он хочет опереться на неё, а Женщины сами ищут опоры.
Степан долго думал, сидя на скамейке, и решил пойти к Надийке после экзаменов. Он придёт к ней студентом, а не деревенским парнем. И от этой мысли успокоился. Но дома уже не мог сидеть и пошёл навестить Левко.
К счастью, застал его дома. Первое, что поразило молодого человека, – это абсолютный порядок в убогой студенческой комнате. Обстановка её была далеко не роскошной – небольшой раскрашенный сундук, простой стол, складная кровать, два стула и самодельная этажерка на стене. Но стол был накрыт чистой серой бумагой, книги лежали ровными кучками, сундук был застелен красно-чёрной клетчатой тканью, окно убрано вышитым полотенцем и постель застлана. Над ней висело самое ценное украшение и гордость хозяина, – двухстволка и кожаный патронташ. Заботливая рука, уют и спокойствие чувствовались в ровной линии портретов, висящих на стене и тоже убранных полотенцами, – Шевченко, Франко и Ленин. Зависть и беспокойство охватили Степана, когда он увидел это опрятное жильё.
Сам хозяин в нижней сорочке сидел у стола и работал над книгой, но гостя принял приветливо, усадил и начал расспрашивать, как он устроился на новом месте. И Степан не мог побороть стыда. Он ответил, что устроился хорошо, живёт в пустующей летом комнате, в которую осенью должен перебраться какой-то хозяйский родственник, что жаловаться ему не на что, а вскоре он получит стипендию и переберётся в дом КУБУЧа, когда станет настоящим студентом. Экзамены завтра, но он вовсе их не боится. Кроме того имеет революционный стаж.
– А вы как? Комната у вас хорошая?.. – несмело спросил Степан, преисполнившись к Левко глубоким уважением, даже величая его на «вы».
Левко усмехнулся. Выстрадана эта комната! Полтора года назад он достал её по ордеру, и хозяева встретили его, как настоящего зверя. Не давали воды, уборную запирали. Двое тут стареньких – из учителей. Один преподавал в гимназии латынь, но теперь мёртвые языки не преподаются, и он служит в архиве за три червонца. Шло время, жилец и хозяева познакомились и теперь друзьями. Чай вместе пьют, и можно сварить, если что нужно. Хорошие люди, хоть и старосветские.
– Да сейчас увидишь их, – сказал он. – Вот чай будем пить
Степан начал отказываться – он ведь не голоден! – но студент, не слушая его, медленно надел рубашку и, не подпоясавшись, выплыл из комнаты.
– Ну, вот! Как раз чай есть… Идём! – довольно произнёс он.
Он потянул за руку растерявшегося Степана, который отказывался из приличия, а на самом деле очень хотел посмотреть на горожан и познакомиться с ними. Левко не мог их заменить для юноши, ибо, как и он сам, должен был со временем вернуться в деревню, побыв в городе хоть и не случайным, но временным путешественником. И, немного стыдясь за себя, заранее собираюсь молчать и больше присматриваться, Степан вошёл в комнату настоящего горожанина и к тому же бывшего учителя гимназии.
Комната его представляла склад самых разнообразных вещей. Казалось, что вся эта мебель сбежалась сюда из разных комнат и вдруг оцепенела от страха. И так как для неё тут не хватало места, часть её подпирала стены, а часть громоздилась посреди комнаты. Широкая двухспальная кровать выглядывала из-за куцой ширмы и упиралась в шкаф с книгами, где на месте выбитого стекла мрачно темнел коричневый картон. Рядом со шкафом, не позволяя ему свободно открываться, стоял большой резной буфет, который прислонился верхушкой к стене, поддерживающей его в равновесии. Под окном справа приткнулась заполненная нотами этажерка, хоть пианино в комнате и не было; Косяком к окну, немного заслоняя его своим краем, красовался зеркальный шкаф – единственная вещь, которая сберегла свою целость и чистоту. Симметрично к грандиозной кровати высился потёртый турецкий диван, и на его широкой спинке с продолговатой деревянной полочкой вздымал к потолку свой рупор граммофон, среди ровных кучек пластинок.
У самой двери в уголке чернела буржуйка – жестяная печка, зимой обогревавшая комнату, а летом служившая для приготовления пищи. Широкая, подцепленная к потолку труба тянулась от неё на полкомнаты, затем круто сворачивала и исчезала в стене. Комната была большая, но до того загромождённая вещами, что посреди комнаты оставалось лишь место для маленького ломберного столика, на котором обедали. Рядом со своими гигантскими соседями столик казался крохотным. На нём и был сервирован чай – синий кипятильный чайник, четыре чашки, сахар в блюдце и несколько кусочков хлеба на тарелке.
Левко познакомил Степана с хозяевами. Андрей Венедиктович был бодрый старичок, обросший сединой. В его движениях и поклонах была торжественность и самоуважение. Жене его недоставало зубов, поэтому её приветствия Степан не разобрал. Эта сгорбленная женщина с высохшим лицом и дрожащими руками пригласила на своём неразборчивом языке садиться и начала осторожно разливать чай.
Андрей Венедиктович похвалил Степана за его намерение учиться, но выразил недовольство теперешней учебной системой и тем, что старые опытные педагоги устранены от работы. Потом вдруг спросил:
– А вы знаете латинский язык?
Степан совсем смутился от исключительного внимания хозяина, покраснел и сознался, что знает о существовании латыни, но сам её не изучал, потому что теперь латынь не нужна. Последнее слово неприятно подействовало на Андрея Венедиктовича. Латинский язык не нужен! Так пусть же знает молодой человек, что только классицизм спасёт мир от современного обскурантизма, как уже спас от религиозного. Только возвратившись к нему, человечество снова вернётся к светлому миропониманию, к цельности натуры и творческого порыва.
Голос бывшего учителя страстно, и громко зазвенел. Всё более и более волнуясь, Андрей Венедиктович осыпал Степана именами и поговорками, содержания которых он не понимал. Он говорил о золотом веке Августа и римском гении, покорившем весь мир и горящем сейчас во мраке современности ясной звездой спасения. О христианстве, которое предательски погубило Рим, но было им побеждено в эпоху Возрождения. О своём излюбленном Луции, Анесе, Сенеке, воспитателе Нерона, которого преследовали интригами и кознями, об ртом несравненном философе, который, будучи присуждён к казни, умер от собственной руки, перерезав вену, как и подобает мудрецу.
Вечерело, и в сумерках голос учителя звенел пророчески. Он всё время обращался к Степану, нагоняя на него ужас. Но увидев, что Левко спокойно пьёт чай, Степан ободрился и выпил свой стакан, уже не обращая внимания на пророчества хозяина. Хозяйка сидела незаметно, спрятавшись своими узкими плечами за брюхатым чайником.
– Я стар, но бодр, – вещал старик. – Я не страшусь смерти, ибо дух мой классически ясен и спокоен…
В комнате Левко Степан сказал:
– Ну, и старик! Нечего сказать, крепкий.
– Он помешался на своём языке, – ответил студент, – а человек он добрый. И объяснить многое может. Умный старик, всё знает.
В дверях Степан спросил;
– Ну, а латинский язык, разве он кому-нибудь нужен?
– Чорту он нужен, – засмеялся Левко. – Сказано – мёртвый язык. И всё.
Он провёл товарища, на лестницу, приглашал его заходить, когда захочет, – за делом и просто так.
