Текст книги "Город"
Автор книги: Валерьян Подмогильный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Разбогатев, Степан Радченко прежде всего решил переменить комнату. Он ждал случая, чтобы сдать в архив свою убогую, ободранную конуру, чувствуя к ней глухую вражду, ибо комната человека знает интимнейшие его порывы, подсматривает его горе, вбирает его мысли и каждый раз выступает лукавым и противным свидетелем прошлого, немного парадируя волю и подтачивая стремление своим вечным надоедливым «я тебя знаю».
Он разыскал комиссионера и изложил ему свои требования: просторная, светлая и отдельная комната в большом доме в центре. Конечно, паровое отопление, без мебели, согласен на отступные. Жилец он тихий, одинокий и аккуратный.
Комиссионер выслушал его и сказал:
– Словом, вам нужна настоящая комната.
Круг его знакомых всё расширялся. Незаметно знакомился он с семьями и друзьями товарищей, а у них – с разнообразнейшими представителями рода человеческого. Его шляпа всё чаще поднималась на улице, отвечая на приветствия молодых учёных, партийцев, профсоюзных деятелей и просто особ обоего пола, незаметных служащих учреждений, где им платили деньги. В театре, в курильном зале, он мог уже свободно присоединиться к кампании, где обсуждалось представление, исполнители и впечатление; мог зайти куда-нибудь на чашку чая, бывал на вечерах, где читались и критиковались новые вещи за стаканом вина, на вечерах, где просто бездельничали и рассказывали любовные истории, а порою пользовался невинными развлечениями, к которым инстинктивно тянется усталая душа.
Среди товарищей он чувствовал себя хорошо, непринуждённо, радуясь тем тоненьким ниточкам, которые плёл меж людей, как старательный паук. Всем интересуясь и чувствуя неутихающую, неодолимую жажду знать и понимать каждого нового человека, он незаметно расспрашивал, интересовался его жизнью, взглядами, работой, узнавал его мечты и увлечения, ища входа в таинственный музей, который представляет собой человек, – музей сокровенных мыслей и чувств, музей воспоминаний, пережитых тревог и поблекших надежд. Интересовался всеми мелочами, в которых ярче сказывается личность, его занимали даже сплетни. Он мог, не застав кого-нибудь дома и попросив разрешения написать записку, рыться в его столе, в записках, в бумагах, охваченный непобедимым желанием узнать тайны чужого существования. И, как настоящий маниак, умел, прятать своё волнение под неизменным спокойствием, как хитрый преступник, носил с собой всегда ассортимент универсальных отмычек, незаметно проделывая ими над ближним наисложнейшую операцию. Имел десятки знакомых, но ни одного друга. Идя с кем-нибудь рядом, чувствовал неизмеримую отчуждённость, ибо всегда между ним и кем-то другим было стекло, увеличительное стекло исследователя. И часто, возвращаясь с многолюдных собраний, ощущал гнетущее одиночество, пустоту в мыслях и усталость.
Вскоре к служебной работе прибавилась работа в культкомиссии месткома. По обыкновению он взвалил работу себе на плечи, придал ей темп и стройность, удовлетворяя свой общественный аппетит, потребность работать для людей и тормошить их, ибо то иное, лукавое отношение к ним не могло вобрать в себя всей его энергии и исчерпать размах его интересов. Из него вышел хороший гражданин, решительный в общественных вопросах, неуверенный в своих собственных. Сельбуд, КУБУЧ, местком – он всюду проникал в конце концов, ибо должен был найти область, где можно развернуть и применить свои общественные наклонности. Заседание комиссии, заседание месткома, секции, конференции, организация выступлений и вечеров, создание, обсуждение планов и смет – всё горело в его руках блестящими шарами жонглёра. На него можно было положиться, стопроцентную нагрузку тянул он, как бодрый рысак, и чем больше ощущал на себе давление, тем удобнее разделял своё время. Труднее всего становилось выкраивать несколько часов в неделю для встреч с Зоськой. Они чем дальше, всё меньше укладывались в его расписании, ибо час перед обедом был для него самым загруженным. Перед свиданием он с печалью и недовольством думал о том, что завтра придётся бросать дела, отговариваясь разными пустяками, бежать в другой конец города, потом возвращаться, вновь подхватывать на плечи работу и обедать поздно, нарушая распорядок дня. Но и вечером он никогда не мог уверенно сказать, будет ли завтра свободен. Да и в театре появлялся с товарищами, не предупредив Зоську.
Комната, где они встречались, стала для него маленькой станцией, где он вставал с экспресса с чемоданом в руках, прислушиваясь ко второму звонку. Целовал её торопливо, с какой-то нервозной настороженностью, и это разбивало их странные любовные мечты. Ушли минуты тихого очарования, когда они отдели близко, тихо склонившись друг к другу, поблекли жгучие ласки рук, растаяли влюблённые шопоты о любви и слова не соединялись в музыке слияния и превращались в великий шаблон. На рубеже весны желтели листья на древе их познания, облетая незаметно день за днём, оставляя голые понурые ветви.
Девушка чувствовала это болезненно и тревожно. Он совсем забыл её! Что ж поделаешь, дела! Неужто она значит менее дел? Тогда Степан раздражался и говорил о преобладании общественного над личным, читая ей скучную мораль, в которую сам мало верил.
– Настанет лето и я буду свободнее, – утешал он её. – Можно будет уехать на дачу.
Говорил он так уверенно, голос его так баюкал её, что она против воли верила и уносилась за ним в это сказочное путешествие, где будут снова только он и она, свободные от всех забот, зачарованные и радостные. Но куда ехать? Он решительно стоял за путешествие по воде: или по Днепру, через пороги, или морем от Одессы до Батума. Можно будет побродить по горам. Он достанет фотографический аппарат. Но сейчас ему пора итти.
– Побудь ещё хоть пять минут, – просила она.
Он ворчал, но оставался. Она сидела в своём кресле, подогнув ноги, задумчивая, молчаливая, чувствуя тоску, отнимавшую смех, шутки, капризы. И через минуту хмуро шептала:
– Нет, лучше уходи.
Как-то Зоська сказала ему, что у одной из её подруг проектируется вечеринка в складчину. Там, конечно, будут танцовать фокстрот, но она сомневается, сможет ли божественный усвоить его за такое короткое время. Он отказался бы от вечеринки, но раз вопрос касался его способностей, он сказал:
– Глупости! Показывай!
Сначала надо было научиться вальсу, основе всех танцев. Подобрав юбочку, Зоська медленно и выразительно показывала ему нужное па.
– Раз-два-три! _Раз-два-три!
Он стоял, заложив руки в карманы, сосредоточенно наблюдая.
– Ещё раз! – скомандовал он.
Теперь он попробовал сам. Сняв пиджак, насильно двигал непослушными ногами. Зоська стояла рядом и, тихо хлопая в маленькие ладоши, напевала мелодию, стараясь, чтобы в соседней комнате не слышали жильцы.
– Так, так, – говорила она, – чудесно!
Немного привыкнув, он захотел танцевать вдвоём.
– Даму надо обнять, – сказала Зоська.
– Это я умею, – ответил он.
Время прошло незаметно. Зоська предвещала ему великое будущее в танцах.
– Ты танцуешь необычайно легко.
– Значит наши уроки будут продолжаться?
– Только мы поменялись ролями.
В следующий раз они снова танцевали вальс, тихо напевая мотив. Он стал уверенней в движениях и ритме.
– Я устала, – сказала Зоська.
– Ещё, ещё, – сказал он. – Надо работать. Времени мало.
В конце концов он признался ей, что дома танцовал со стулом.
После вальса фокстрот показался ему лёгким, даже разочаровал его своей простотой.
Зоська пояснила, что фигур масса, что тут можно вводить акробатику и собственные изобретения. Но даму обнимают теснее, чем в вальсе. И это его забавляло. Он представил себе, что может обнимать массу женщин, высоких и полных, и сквозь одежду чувствовать их грудь и пружинистый живот. И удвоил усердие.
Вопрос с квартирой двигался медленно, отнимая у него массу времени. Приличной комнаты не находилось. Степан являлся к комиссионеру злой, ругался, вновь выкладывал свои условия, каждый раз слушая ту же самую предупредительную фразу: «Словом, вам нужна настоящая комната».
Затем получал десяток новых адресов, но одно и то же повторялось без вариаций: часть комнат была уже нанята, часть должна была освободиться неизвестно когда, часть совсем не освобождалась, а другие, которые действительно сдавались, были настоящими трущобами, ободранными и грязными; он с отвращением смотрел на следы, оставляемые после себя человеком, кучу сора и жирные обои, свисавшие, как гной, с отвращением чувствовал в застоявшемся воздухе пот и смрад человеческой жизни, с невесёлой мыслью про грязь и животность людей, из которых незначительная часть чиста лишь потому, что моется и меняет бельё.
В конце концов заявил комиссионеру, что лазить по лестницам зря не имеет желания, и тот согласился сообщить ему, когда подвернётся хорошая комната.
Со своей комнатой Степан уже давно попрощался и заходил в неё вечером, как в отель.
«Вот найдётся комната, – думал он, – и тогда можно будет писать».
Вообще он привык к неожиданностям и не волновался.
Приближалась весна. Снег ещё не таял, но посерел, потерял блеск, стал рыхлым в кучках, а на мостовой слежался от безостановочной езды в чёрную массу, с глубокими выбоинами от ритмичных ударов копыт. На тротуарах он превращался солнечными днями в жидкую кашицу, застывающую неровно в холодные ночи. Его бросали с крыш огромными слоями, которые глухо падали наземь, как бездыханное тело. На углах девушки в шубках продавали подснежники со степных курганов, где уже оголилась земля.
– Пять копеек пучок, пять копеек!
Настали солнечные рассветы, полные тёплых ветров, нёсших с палей запах сырой земли, прошлогодних трав и томящийся аромат всходов и набрякших почек. И в тихие, задумчивые дни, когда в крови просыпается простая радость жизни, когда душу охватывает тот бездумный порыв, приводивший далёких пращуров к алтарям весеннего бога, Степан любил бродить по городу.
Зажав подмышкой тяжёлый портфель, блуждал он перед обедом по улицам, без цели, чувствуя необходимость побыть одному после однообразных встреч на службе и общественной работе. Некоторое время он сам не понимал этого тяготения к улице и смутной радости среди гомона и смеха весенней толпы. Думал, что гуляет, как гуляют все, – для отдыха и из желания проветриться.
Но как-то, вернувшись домой взволнованным и возбуждённым, должен был признаться, что ходит смотреть на женщин. Он понял, что только на них останавливались его глаза: на весёлых лицах, на обольстительных ногах и тёплых костюмах, прятавших тело, которое он до боли ощущал. Только на них глядел он с жгучим увлечением, будто каждая таила отдельную, только ей известную тайну, отдельный, выращенный для него сад любви и сладострастья, и от каждой веяло на него сладостным дыханием, которое пьянило его и восторгало. Душа его замирала в горячем тумане, когда видел он женщину, красивую, стройную, способную любить и достойную любви, и сам любил её, мгновенно проникаясь невыразимой благодарностью, что она есть, что он видит её и ласкает беглым взглядом. Некоторые озирались, улыбаясь ему незаметной зовущей усмешкой, и сердце его пенилось и пело. И теперь, поняв это, почувствовал не стыд, а тревогу, радость от сознания буйной силы, пылающей в нём, как частица могучего стремления, движущего миром. Какое-то новое, ясное чувство проснулось, не желание, а эхо желаний, уверенность, что способен любить и быть счастливым.
Он подошёл к окну и раскрыл его, разрывая бумагу. Вместе с холодным потоком воздуха в комнату ворвался грохот улицы, звон женских голосов, шелест женских шагов и платьев. Юноша вытянул руки. Что это с ним? Весна? Откуда это пьянящее предчувствие близкого, неожиданного свидания? Он упал на кровать и, сжавшись от холода, лившегося в комнату, отдался сладострастным мечтам. Миражи наполняли его комнату, исчезая и нарождаясь от самовольного полёта его мыслей. Он путешествовал в горячих чужих краях, блуждал пахучими степями и зарослями, взбирался на горы, откуда виден безграничный овал земли, и всюду тянулись к нему тонкие руки, склонялись волшебные лица, прикосновение которых он ощущал, как настоящие поцелуи. Он мечтал. И внезапно в этом волшебном путешествии по прекрасному краю любви ему навстречу вышла маленькая бледная фигура, склонённая и скорбная, как придорожная нищенка. Зоська. Он остановился от неожиданности, и блестящие видения поблекли и фигура стала явственней, и вот он остался с нею один-на-один в пустой комнате, угнетённый внезапностью случившегося. Зоська! Страшное сожаление угнетало его при воспоминании о девушке, которая была уже выпита, вычерпана до дна, которую он душевно покинул. Образ её вызывал печаль, а не порыв, боль за бессмысленную жизнь, где нужно сохранять привычные радости, ибо люди и чувства их цепки и их приходится отрывать, как пластырь.
Был девятый час, и он подумал, что застанет Выгорского в пивной. Шум и толпа его успокаивали. Улыбаясь подошёл он к столику поэта.
– Жаль, что вы немного опоздали, – сказал тот. – Только что был интересный скандал. Выводили пьяного, а он вырвался и разбил в буфете два блюда с рыбой.
Зрелище было чудесное. К сожалению, ему не позволили продолжать.
– Будем ужинать? – спросил Степан.
– Если вы угощаете, – сказал поэт.
Они заказали пожарские котлеты, и поэт налил стаканы.
– Мне тяжело, – сказал Степан. – Это – весна.
– Всякая весна кончается морозами, – ответил Выгорский. – Лучше не увлекаться весной, чтобы потом не тосковать.
– Ну, уж извините. Если так смотреть на вещи, лучше умереть, не думать.
– Не имею никакого желания умирать, – ответил поэт.
– Желать то, что должно быть – это уж бессмысленность.
Он внезапно просиял.
– Друг мой, я не сказал вам ещё о своей последней радостной новости? Счастье на земле возможно!
– Неужели?
– Да. Я думал о счастьи двадцать восемь лет и пришёл к выводу, что оно не существует. А на двадцать девятом изменил свою мысль. Кстати, вы не заметили, как мне стало двадцать восемь лет? Это было позавчера. Это время – большой обманщик – чисто работает!
– Но оно принесло вам счастье, – сказал Степан.
– Лучше бы не приносило, – вздохнул поэт. – Я не боюсь ни старости, ни смерти, но всё неминуемое меня возмущает.
Он упёрся ладонями в подбородок и минуту смотрел молча перед собой на полную залу, которая трепетала от шагов и голосов. Его худое небритое лицо поросло мелким чёрным волосом и казалось очень усталым.
Потом задвигал пальцами, поглаживая шершавую щёку:
– Счастье? – сказал он сразу. – Даже счастье меня не удовлетворяет. Дело в том, что я был счастлив, не замечая этого.
Властным и острым движением он налил стаканы.
– Всё дело в том, что счастье ничего общего с удовлетворением не имеет. Если бы было иначе, мы не могли бы понимать людей.
И поэт заговорил о счастьи, называя его высшим духовным здоровьем и чувством гармонии.
Степан слушал с интересом, но слишком отвлечённая беседа скоро утомила его. Выгорский сыпал парадоксами, примерами. Время летело незаметно.
Пивная пустела.
– Скоро двенадцать, – сказал хозяин пивной, приятно улыбаясь.
Конечно, это – детское время, но он, как честный гражданин, считает своей обязанностью исполнять букву закона, тем более, что штраф большой.
У дверей он добавил:
– Сегодня было немного шумно, извините, пожалуйста.
Он намекал на скандал с блюдами.
– Заводите алюминиевую посуду, – посоветовал поэт. – Она не бьётся, а металл пользуется теперь огромной популярностью. – Потом обратился к Степану: – Хотите погулять? Чудесная украинская ночь.
Молодой человек колебался.
– Я устал, – сказал он.
– Обещаю молчать.
И пошли вдвоём к Опере, где представление кончилось и незанятые извозчики медленно разъезжались домой. Дойдя до Шевченковского бульвара, приятели повернули назад. Поэт действительно молчал, подняв воротник и засунув руки в карманы пальто. Степан,
пьянея от холодного сияния луны, снял калоши и скользил по замёрзшему тротуару.
С тревогой и страхом шёл на очередное свидание с Зоськой. Где найдёт, он слова, чтобы высказать то тяжёлое сложное чувство жалости и необходимости разрыва, которое его угнетало? Шаблон любви подсказывал, что для ухода должна быть причина, ревность, измена, ссора или хотя бы заметное охлаждение. Да и справится ли он, поймёт ли она?
Зоська уже ждала его. Сидела в кресле, в пушистой голубой кофточке, беззаботно, сбросив туфельки, и улыбнулась, когда он вошёл.
– Как я соскучилась по тебе! – сказала она.
Юноша нерешительно остановился, у порога, смотря на неё смущёнными глазами.
– Я тоже соскучился, – ответил он.
В этих словах было столько печали, что и для него они зазвенели неожиданной откровенностью.
– Иди же сюда, – прошептала она.
Он бросил пальто и шляпу на стул и подошёл к ней походкой вора.
Она усадила его рядом на коврик и обняла его голову.
– Поцеловать тебя?
– Поцелуй.
– Ты хочешь?
– Хочу, – безнадёжно шепнул он.
Она еле коснулась его уст своими устами и, вздрогнув, припала к нему долгим безумным поцелуем, от которого он начал задыхаться.
– Так я тебя люблю, – сказала она.
Он униженно молчал, гладя и целуя ей руки.
– Эти два дня, которые мы не виделись, казались мне такими бесконечными, как два года, – сказала она. – Не знаю, что стало со мною. Хотела зайти к тебе на службу.
– Весна… – пробормотал он.
Она захлопала в ладоши.
– Ах, конечно, весна, как же я не догадалась! И тихонько запела, качая ногою:
Весна, весна, весняночка,
Де твоя сестра-паняночка?
Степан глядел на неё, любуясь её маленькой бодрой фигурой, Проникаясь радостью, звеневшей в её голосе. И ему захотелось взять Зоську за руку, водить её цветущими полями, чтобы она пела, пела для него, для солнца, для роскошного горизонта, затканного белыми тучами.
Он стиснул её руку и сказал:
– Зоська, пойдём в поле, когда растает снег?
– Ну, конечно. Я сплету венок!
Он не мог себя сдержать и в сладостном порыве раскаяния, в огне воспоминаний, которые были связаны с этой девушкой, обнял её и стал безумно целовать её глаза, волосы, губы, захлёбываясь от радости и покорности, как не целовал ещё никогда.
– Ты… Зоська… Я не могу без тебя, не могу… – шептал он.
Когда успокоился, она погладила его по голове.
– Ты – божественный.
Но ему мало было этих поцелуев. Что-то невысказанное осталось в душе. Он хотел сделать для неё что-то исключительное, хотел, чтобы ей всегда было радостно около него, хотел связать её с собою навсегда.
– Зоська, я давно о чём-то думаю, – с увлечением сказал он.
– О чём?
– Давай поженимся.
Она отшатнулась.
– Ты с ума сошёл!
Нет, он совсем не сошёл с ума. С блестящей находчивостью начал он обстоятельно доказывать свою мысль. Прежде всего фактически они уже женаты. Расставаться они не собираются. Следовательно, надо сделать выводы. Он живёт как бедняк, без всякого порядка. И это мешает ему писать. Да и нельзя же вечно пользоваться чужой комнатой! Они достаточно знают друг друга. Зачем красть где-то часы встреч, когда они вообще могут быть вместе? Ей тоже лучше будет жить, конечно, если она любит его. Все же женятся, и странно, как они до сих пор ещё не поженились! Материальная сторона целиком обеспечена. Да он и службу поможет ей найти в конце концов.
Он спокойно взвешивал доводы «за» и не находил ни одного «против». Потом спросил:
– Скажи, ты хочешь? Зоська!
Она лукаво ответила:
– Конечно, хочу! – И грустно добавила: – Если бы ты знал, как тяжко быть любовницей. Я так исстрадалась, измучилась.
Он благодарно поцеловал её.
– Теперь конец твоим мукам. Но родители?
– Я их и спрашивать не стану. Выйду замуж и всё.
Теперь она села возле него на коврике, и началась увлекательная беседа о будущей жизни. В Загс они дойдут, когда будет комната. Но, может быть, надо сразу две. Подумав, согласились, что две найти труднее и труднее меблировать. Степан развивал широкие планы работы и развлечений. В Зоське сразу проснулся женский дух порядка. Она сразу представила себя хозяйкой с неограниченной властью в доме. Два ковра – или она замуж не выходит! На завтрак, конечно, яйца.
– Это очень полезно и вкусно, – сказала она.
Он обнял её и шепнул ей на ухо:
– Кроме того заведём себе пацанка.
А что такое пацанок?
– Это – маленький мальчик.
– Ах, мальчик, это очень, хорошо!
В конце Степан догадался посмотреть на часы. Пять минут четвёртого. Какой обманщик это время!
Одеваясь, Зоська вдруг встрепенулась:
– Завтра вечеринка. Ты, конечно, будешь?
Он вежливо поцеловал её руку.
– Ну, разумеется. Если хочешь, расскажем там о нашей женитьбе.
– О, это будет фурор!
Зоська взяла у него шесть рублей – пай за себя и за него, дала ему адрес и велела притти в десять часов вечера, сама она собиралась отправиться туда раньше, чтобы помочь хозяйке.
Но он не хотел расставаться с нею до завтра.
– Сегодня мы в театре? – спросил он.
Только, чтобы обратно извозчиком!
