Текст книги "Внук кавалергарда"

Автор книги: Валерий Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

VIII

Ванька, конечно, умолчал, не сказал ни Калюжному, ни друзьям, что едет по одной причине – повидать Настю, дочь кузнеца Селина.

– Горилку-то найдешь? – всю недальнюю дорогу донимал Сашко. – Яку я тобе рухлядь надыбал! – И, расхваливая, цокал языком.

Семен молча грыз сухарь и, казалось, не обращал на них никакого внимания, но перед самым Ванькиным домом потянулся, мечтательно изрек:

– Я тоже не против за победу Красной Армии.

– Во-во, а я про че талдычу? – моментально поддержал Сашко. – Я пяти казачкам головы посымал, о-о-о! – Мол, знаешь, что это такое? – Но за Степана с лихвой посчитался.

– Похоронить бы его, – с надеждой обронил Ванька.

– Его уже сховали с почестью мужики. Правда, без домовины, но все как положено было, даже поп.

– А ты откудова знаешь? – недоверчиво покосился Ванька.

– Пленный подхорунжий сказал.

Ванька вздохнул и направил коня в отчиненные воротца.

Притвор в избу был открыт нараспашку, на что Ванька будничным голосом заметил:

– Должно быть, Пентюх приходил.

Ванька с ведром полез в подпол, вытащил полведра картошки, сказал:

– Картоху будем жарить. Тебе, Сень, чистить.

– Лучше бы поросенка жарить, – недовольно буркнул Сенька.

– Тебя, что ли? – раскатисто заржал Сашко, беря порожнее ведро. – Ванек, где у вас крыница?

– Ты то по-русски баешь, то по-хохляцки, – вспылил Ванька. – Я же не ведаю, что такое крыница.

– А я не ведаю, что такое притвор! – беспардонно влез в разговор Сенька.

В коридоре кто-то зашебуршал, потом открылась дверь и, держась рукой за косяк, появился дед Пентюх. Поставив корзину, накрытую тряпочкой, на табуретку, принялся ругаться:

– Обормотом ты был, обормотом и остался. Ответствуй: где две ночи шамонялся, бабка уж переживать начала. А седни, глядь в окно: кажисть, Ванька с друзьями подъехал. И где коня упер, где?..

– Хватит, дед, скрипеть, – психанул парень. – Давай лучше показывай, что там бабка прислала.

Старик сокрушенно махнул рукой и поставил на стол бутыль самогонки, выложил жареную курицу, огурцы:

– Вот, угощайтесь.

Сашко, завидев бутыль, махом уселся за стол.

– Дед, ты зазря на соседа бранишься. Он ведь в бою за революцию участвовал. Вон даже ранение получил. А ты: обормот. Нэ ладно это, – говорил Сашко, разливая по стаканам самогонку. – Герой он – вот хто. У мэнэ был бы такой сосед, я бы кажный дэнь его горилкой угощал.

– Вот и бери энтого обормота к себе шабром, – обиженно просипел дед, – а нас с бабкой избавь, токмо спасибо скажем.

– А я уже взял, – разламывая курицу, успокоил деда Сашко.

Семка поспешил во двор и тут же вернулся, неся солдатскую шинель.

– Вот, дед, скидай свою хламиду, примеряй солдатскую шубу, дарим, – накинул он старику на плечи шинель.

– Будешь как революционер, – подмигнул друзьям Макущенко.

– Релюцанер, – натужно пропыхтел старик, пытаясь развязать узел затянутого на поясе полушалка.

– На хрена мне ваша релюция, – все бухтел и бухтел старый, – вот если бы она мне табачку али денег дала – другое дело. А то возьми, дед, свободу, а взамен жизню отдай. А мы тебя за энтое дело героем прозовем. Как я понимаю, одни умники взялись оттяпать себе власть и денежки, а другие дурни, типа вас, им в энтом помогають. И дразнят друг дружку героями, козыряють. Мы, мол, герои.

– Да, паны дерутся – у холопов чубы трещат, – неожиданно вступился за галиматью старика Сашко, уплетая курицу.

– Да, жалко, наш комиссар вас не слышит, а то бы…

– А где комиссар? – отложив курицу, перебил Семку Сашко.

– В обозе раненым везут, зацепило под сердце. Ох и умный мужик! – закатил хмельные глаза Семка.

– Он, например, говорит, что страной будут управлять такие, как мы с вами.

– Будет бесплатное обучение. Вот ты кем хочешь быть? – обратился он к Ваньке.

– Военным, – не подумав, ляпнул тот.

– Мели, Емеля, – поморщился старик, – все грамотные станете, а вас все равно, дурней, оманут. – Он икнул и, захмелев, сонно положил голову на стол.

– Кто? – вскрикнул Семка. – Зданович, Антонов, Калюжный? Да они со мной и в бою, и в буднях! Анархист ты, дед, вот ты кто.

Но старый уже спал и не слышал, что он анархист.

– Мы, пожалуй, уедем с Ванькой ко мне в Малороссию, найдем гарных дивчин и будэм просто жыти, – заявил с бухты-барахты Макущенко, беря винтарь, стоявший у стены. – Хочешь, я вертушку вон на той крыше сниму? – передергивая затвор, предложил он Семке.

– Не хочу, – великодушно отказался Семка, отрывая бумажку на самокрутку.

– Зря, – тряхнул головой Сашко и поставил винтарь на место.

– Вы, пожалуй, сидите, гуляйте, – сказал Ванька, вылезая из-за стола, – а мне в одно место надо, я скоро.

– Тебя никто не обидит? – стал подниматься за ним Сашко.

– Нет, нет, – торопливо успокоил Ванька и вышел во двор.

Ванька увидел Настю, когда та шла по улице с двумя старухами, одетыми во все черное. Она шла, уткнувши глаза в землю. Из-под черного платка выбивалась светлая прядь волос. Вся ее хрупкая фигура вызывала непомерную жалость, даже боль.

Ванька спрыгнул с коня и негромко окликнул ее. Она остановилась, подняла глаза, долго не узнавала его. Ванька приблизился и прижал ее голову к своей груди.

– Настя, моя милая Настя, я все знаю, – гладил он ее по голове. Сквозь рыдания, она горько выдохнула:

– Как мы теперь… с сестренкой вдвоем…

– Только не плачь, – все гладил ее и успокаивал Ванька.

Отплакавшись, она отвернулась и стала вытирать мокрое лицо, заправила прядь волос, выбившуюся из-под платка, и уж тогда повернулась к нему.

– Оставил нас тятька одних на белом свете, – и опять разрыдалась. Ванька целовал ее соленые от слез глаза и безвольные, пьянящие губы и нежно шептал:

– Нас трое в этом мире, Настенька. Я всегда буду с вами. Я всегда буду рядом, рядом с тобой, моя славная.

Потом короткими вечерами Гражданской войны, перед боем и после боя, и в лазарете на больничной койке он всегда вспоминал ее красивые, но заплаканные глаза, и голос ее, дрожащий от внутреннего озноба, от свалившегося на нее горя.

Он помнил, как она, держась за стремя, провожала его за околицу. «Ты вернешься, ты вернешься, Ваня?» – кричали ее глаза.

И Ванька волчком крутанул гнедого и прокричал одиноко стоявшей на дороге Насте, так похожей на степной неяркий цветок, простой, ко строгий в своей степной красоте.

– Я вернусь, Настя, я обязательно вернусь…

IX

Соседский Егорка, трехлетний русоволосый мальчуган, взял в сенцах за дверью свою деревянную саблю и вывел оттуда резвого скакуна – длинную палку – и на ней галопом помчался за избу, на луг. Он скакал по лугу, представляя себя красным кавалеристом, неистово размахивал саблей и азартно кричал:

– Ура-а, ура, ура-а-а…

Солнце садилось, и наступал вечер. Неподалеку от дома на деревьях загалдела грачиная стая и шумно поднялась на крыло.

Вдруг на засохшую, истосковавшуюся по влаге землю разом хлынул дождь. Егорка стоял под проливным дождем и улыбался. Он радовался вместе с землей.

А дождь все набирал силу. И вот уже ливень обрушился на маленькую деревню, на поля, на луга, на весь белый свет…

Егорка посмотрел в сторону грачей и восторженно замер.

Там, в прогале между деревьями, проносились всадники. Они неслись и неслись, и казалось, им не будет конца. На фоне заходящего красного солнца они сами стали красными, как кровь. Как крылья у птиц в размашистом полете, трепыхались полы бурок и шинелей.

Казалось, они летят к самому солнцу. Красный ливень все шел и шел, а красные всадники все летели и летели. А Егорка, не переставая, махал им рукой. Он не знал, а может, лишь догадывался, что эти всадники улетают в вечность.

Схватка с прошлым

1

Их расстреляли на рассвете, вымещая всю ненависть от несбывшихся надежд на ни в чем не повинных людях. Стреляли зло и беспощадно.

Первое, что он увидел, очнувшись, – это пылающее пляшущей зарницей небо. Как лепестки ярко-красного цветка, рдел восход солнца над горами. Выше вершин синих гор, у самого зенита, клубились желто-розовые облака. Словно вырывались из притяжения кипения. И было все ярко и сочно, как на картинах Айвазовского. Невообразимо сказочно. Если бы не это адское жжение во всем теле.

Он попытался повернуться на бок, но, застонав от острой боли, снова потерял сознание. Позже очнулся от того, что кто-то тащил его на плащ-палатке. Хотел спросить имя спасителя, но язык не слушался, вместо слов вырвалась кашляющая хрипота. Левая сторона его тела горела, как в огне.

И он разом вспомнил, как его взвод попал в засаду к боевикам Шамиля и как они, не ожидавшие присутствия на этом участке повстанцев, хаотично и суматошно отбивались от них. Команд в этой запарке никто не слышал, даже если бы захотел. В воздухе царил тарарам.

Вдруг в трех шагах от него взорвалась граната, и он провалился в бездну. А сейчас кто-то из морских десантников, оставшихся в живых, уцелевших в этой мясорубке, тащил его в укромное место.

– Товарищ капитан, товарищ капитан, Николай Павлович, – испуганно затормошил его боец-спасатель.

Капитан, очнувшись, открыл глаза и перевел взгляд на пехотинца. Перед ним на коленях сидел старшина второй статьи, связист, и испуганно, умоляюще теребил его.

– Что случилось, Лобов? – ослабевшим, с придыхом, голосом прохрипел он.

– Вы живы! Слава Богу! А я уж думал, вас того, – счастливо осклабился он, с треском разрывая пакеты бинтов.

– Глупо вышло. Донельзя нелепо, – болезненно простонал офицер.

– Сейчас вертушки прилетят. Я вызвал, – радостно затараторил он, выливая из пузырька йод на рану под сердцем комвзвода.

– Что же случилось? Как же мы вляпались в такое дерьмо? – стиснув зубы от острой боли, зло прогудел Николай. Хотя сам знал ответ на поставленный вопрос.

– Что, что? – занятно бубнил старшина, стягивая бинты на груди офицера и с ужасом рассматривая рассеченный осколками живот. – А вы сами не знаете? Пьяная разведка «вовиков» нам свинью подложила. Все гоношились, да мы, внутренние войска, всю местность на-зубок знаем, мы все лазейки духов носом за версту чуем. А почти половина взвода морской пехоты уже полегла. Спасибо им! – китайским болванчиком закивал головой старшина. – Паль-шое спасибо! Вот вам и зачистка местности объединенными силами, – кисло хохотнул он, – наших положили, как пшеницу на уборке.

За спиной с присвистом заухали минометные разрывы, в ответ затявкали автоматы и захлопали гранатометы.

– Тащи меня на поле боя! Я еще живой! – захрипел командир. – Приказываю! – сурово прикрикнул он на оторопевшего от такого приказа бойца. – Где мой авт мат?

Десантник матюгнулся, сплюнул в сердцах и ошалело взялся за угол брезента.

– Васюков, Васюков, – рявкнул он раздраженно на бойца, сидевшего в дозоре за валуном. – Поволокли обратно. Ну, нашел себе мытарство, как таскать по полю боя командира, – недовольно гудел он, упираясь ногами в каменистую землю.

Но тут ударили ракетами подлетевшие с востока две вертушки и сразу наступила тишина.

Устало грузили на борт раненых и убитых морских пехотинцев, лишь один прапорщик Приходько сидел на камне и курил отрешенно.

Проходивший мимо старшина Лобов брякнул ни к селу ни к городу:

– Все равно за волнами лучше ховаться, чем за этими погаными кирпичами, – кивнул он на скалы.

Приходько каким-то очумелым взглядом посмотрел на него и, притоптав окурок, настороженно спросил:

– Как там командир?

– Как, как? Осколок под сердцем и живот в решето, – раздраженно ответил старшина, забрасывая в вертолет подобранные на поле боя автоматы.

Капитан-лейтенант Лебедев, командир взвода морской пехоты, минут на пять пришел в сознание в лазарете. Очнувшись, он схватил за запястье руку военврача, осматривающего его, горячо и невнятно зашелестел губами:

– Как там мои, сколько погибло?

Военврач расцепил его хваткую кисть и спокойно заверил:

– Все хорошо, вы отбились, потери небольшие, все хорошо.

И, обернувшись к стоящему за спиной генералу, тихо сказал:

– Надо срочно отправлять его в военно-полевой госпиталь в Ростов, у нас, к сожалению, нет надлежащей аппаратуры для операций такого характера: у него же осколок под сердцем и два осколка в животе.

Генерал понятливо покачал головой и тут же крикнул адъютанту, стоящему на выходе:

– Срочно мой вертолет и вертолет сопровождения, а разведку МВД под трибунал, за лживые разведданные.

На третий день под утро Николай пришел в себя и стал удивленно разглядывать палату, в которой лежал после срочной операции.

«Надо же, – улыбнулся он слабо, – как барин, лежу. В одноместной палате, даже с цветами. А сколько здесь аппаратуры всякой, – покосился он с восторгом на развешанные по стенам и стоящие подле его кровати медицинские приборы, назначения которых он не знал и даже не догадывался. – Вот ведь умные люди какие», – с уважением думал он о врачах. И вдруг с немой болью вспомнил, как его бабушка ходила с палочкой в больницу за лекарством. Ждала там часами, а лекарств в деревенской аптеке, как всегда, не было. Возвращалась ни с чем. Так и умерла от боли в сердце. А он вон как лечится! Да еще как лечится, все мудреные железяки на него работают. Из мертвого живого враз сделают. «Сколько тут аппаратуры мудреной. Вон даже зеленый глазок мигает, и на экране зигзагообразная линия ритма его сердца бежит. Вот бы бабушке тогда такое, о-о, сколько она тогда бы еще прожила», – прочувствованно думал он.

В окно со светлой улыбкой заглянул рассвет. Николай любил раннее утро, его свежесть, его чистоту, как приход новой жизни. Но память все навязчиво крутила картины из его прошлой жизни. Вот в их доме полно грустных людей, плачут мама и бабушка. Это хоронят его отца. Он не помнит его лица. В памяти остался мужчина высокого роста, с бородкой. Или таким он запомнился по снимку, где сфотографировался вместе с мамой. Отец был электриком, и его убило током на маслозаводе. Он там что-то налаживал, и кто-то по ошибке включил рубильник напряжения. Больше Николай не знал ничего.

А вот ему уже лет шесть. Он сидит на полу и рисует, а мама, красивая и молодая, складывает одежду в шифоньер и улыбается, когда оборачивается к нему. Именно такой она и осталась в памяти Николая. Той же осенью она поехала с двоюродной сестрой покупать ей новое пальто в Оренбурге, и вот уже прошло почти двадцать лет, как они пропали. Куда только дед не обращался за помощью в поисках пропавших детей, но везде слышал один ответ:

«В Советском государстве не может быть такого».

Затем наступило время, когда в стране все полетело к чертовой матери. Началась полная неразбериха. Ненасытное ворье и спекулянты пришли к власти. И разбазарили выскочки от власти когда-то могучее государство за несколько лет. Оно стало безыдейным, как пустышка.

Какое тут кого-то искать, тут себя бы не потерять. Одни пухли с голоду, другие жирели от изобилия в личных закромах и никак не могли насытиться. Миллионеры росли как грибы. Демократичное правительство разделило людей на нищих и богатых. С нищих, которые построили эту страну, стали сдирать все, и оставили в чем мать родила. Богатым отдали все, что создали нищие: заводы, пароходы, нефтяные вышки.

Но эти воспоминания, впрочем, не для раненного под сердце, – остановил он в своей памяти скачки в безрадостное прошлое.

А через год схоронили бабушку. Она до последнего дня не верила, что ее дети погибли. Ни живыми, ни мертвыми в Оренбурге их никто не видел. Как испарились. Милиция беспомощно разводила руками, предполагая немыслимое:

«Может, они пропали в поезде, а может, родню встретили, к ним и заехали».

Дед никогда не верил в эту чушь, никакой родни у них в Оренбурге не было. Но не верил он и в их смерть, всегда убеждал Николку:

– Я не знаю, что стряслось с имя в дороге, но, как пить дать, рано или поздно они возвернутся. Видишь ли, людев сейчас по белу свету много поганых, от их вся дрянь и идеть. Должно быть, на их деньги позарились нелюди. Ну, ничего, Бог есть, он все видит. Бог не Микишка, как даст – то шишка. Всем воздаст по заслугам. А девоньки мои всенепременно возвернутся живыми и здоровыми.

А ночами он плакал. Колька, лежа в своей постели, слышал горькие дедовские всхлипывания. Он так и умер с живой надеждой на то, что девоньки возвернутся всенепременно. Николай тогда уже заканчивал десятилетку и готовился к большой жизни.

Соседи помогли похоронить деда Ивана. А спустя девять дней Николай забил досками окна, посидел на крылечке опустевшего дома и, закинув на плечо котомочку с учебниками и харчами, отправился в Оренбург пытать свое счастье.

На поезде он ехал впервые, и поэтому ему все было интересно: проплывающие за окнами вагона деревеньки и городки, переезды с длинными вереницами ожидающих машин, лесополосы, что тянулись по краю железной дороги аж до самого Оренбурга. Его как приклеили к стеклу. Он все смотрел и никак не мог налюбоваться красотой обыденных степных пейзажей.

Перед самым Оренбургом познакомился со щеголем-моряком, тот ехал в отпуск в свой городок, стоящий на реке Самаре. И весь остаток пути морячок расписывал прелести и перспективы военного человека.

– И также гражданский диплом получишь, – брызгал слюной офицер. – А главное, будешь военным. В училище тебя и накормят, и обуют, и спать уложат, кум королю – солнцу брат. Живи – не хочу, – сладко причмокивая, соблазнитель нахваливал жесткую армейскую жизнь.

И Николай, махнув рукой на все институты, с удовольствием купился на пушистые россказни искусителя. И не прогадал.

Офицер военкомата, выдавший ему направление в высшее военно-морское училище города Ленинграда, на прощание серьезно посоветовал:

– Смотри, казачок, не посрами ридный град Оренбург, будет невмоготу тяжело, но всегда держи хвост пистолетом, мол, знайте наш казачий род.

Щелкнула ручка входной двери и, говоря с кем-то в коридоре, как ангел, в белом, в палату вошел лечащий врач Николая, хрупкий, седой мужчина. Пробежав глазами по приборам, прошел и сел на стул, стоящий перед кроватью больного.

– Ну, как живешь, казак? – спросил голосом нарочито бодрым и улыбнулся.

– Хорошо! – прошелестел губами Николай и, тоже улыбнувшись, поинтересовался:

– А надолго я здесь?

– Как понравится, – не стирая улыбки с лица, ответил врач и положил на тумбочку три кусочка зазубренного металла. – Это твои сувениры из Чечни. Занес на память. Да я вижу, ты не в первый раз штопаешься? – кивнул он на зарубцевавшийся шрам на груди раненого и, стирая улыбку с лица, проговорил, толкая ногтем осколки, – этот, маленький, из-под сердца, ближе, на пять миллиметров выше, и ушел бы ты к праотцам на веки вечные… А эти два из живота. – Поправляя трубочку на животе пациента, прошептал участливо: – Болит?

– Болит, – признался Николай.

– Это хорошо, – как-то радостно согласился врач и вытер руки о висевшее на дужке кровати полотенце. – Это и хорошо. Так ты не ответил: где же все-таки тебя латали?

– В другом государстве, – уводя глаза от врача, буркнул раненый.

– Ну, не хочешь говорить, не говори – понимаю, военная тайна. А что раны твои болят, это хорошо, это очень хорошо.

– Чего ж тут хорошего? – недовольный, вымученно спросил Николай.

– Я смотрю, не тело у тебя, а сплошные железные мышцы, измучился, пока резал, силен ты, вояка.

Хирург вздохнул, похлопал успокаивающе пациента по руке и поправил одеяло:

– Вот если бы у тебя шел процесс омертвения тканей, то ничего бы не болело. А впрочем, чего тебе объяснять, все равно ты ничего не поймешь. Отдыхай лучше, поправляйся. Если что понадобится, вызывай медсестру по селектору, вот кнопка вызова, – указал на стену у левой руки Николая. – Ну, лежи, набирайся сил, герой.

И уже открывая входную дверь, спохваченно всплеснул рукой:

– Совсем из головы вылетело, ты дай мне свой домашний адрес.

Николай удивленно и настороженно посмотрел на чудного хирурга.

– Письмо твоей милашке напишу, чтобы каши тебе привезла.

– С Дальнего Востока везти – каша цементом станет, – так же шутливо ответил Николай.

Он не предполагал, что дела его настолько плохи, и виной всему было ранение в живот. И впереди его ждала еще не одна операция и не одно переливание крови. Но это было впереди. А сейчас слова хирурга потревожили его память. Он вспомнил свою необычную встречу с Машенькой. Вспомнил ее прелестную улыбку с ямочками по щекам, ее яркие зеленые глаза и волнистые рыжие волосы, лежащие по плечам. Он вспомнил первую их встречу и счастливо, как ребенок, улыбнулся. Он вспомнил все.

2

В тот день ротный командир пообещал ему влепить наряд вне очереди, если он не нарисует к Международному женскому дню стенную газету. Приказ есть приказ, и хочешь не хочешь, а выполнять надо.

Николай с первого курса показал все свои таланты, все, на что он способен; вот сейчас за это и приходится отдуваться. А послезавтра, когда придут приглашенные девчата из мединститута, ему еще придется пиликать на баяне и петь слезливые песни. Ну, как говорится, назвался груздем – полезай в кузов.

Старшина, прапорщик Горелый, выдал ему увольнительную на десять часов и десятку на покупку красок и кисточек.

– Чек не забудь, живописец луковый, – нравоучительно прокричал он ему с порога каптерки.

– Гвардия ничего и никогда не забывает! – гаркнул Николай в ответ и, подмигнув хозяйственному старшине, нарочито строевым шагом потопал на выход.

– Обалдуй, – подытожил довольный старшина и с треском захлопнул за собой дверь каптерки.

До Гостиного Двора на трамвае добираться долго, а занять себя нечем. Николай решил всю неблизкую дорогу дедуктивным методом угадывать психологические портреты пассажиров.

Первым для своего эксперимента он выбрал затрапезно одетого мужика:

«Этот человек, скорее всего, на пенсии, живет один в общежитии, потому что разведен, имеет ребенка от прошлого брака, пропивает пенсию полностью, а сейчас едет к товарищу, чтобы опохмелиться на двоих, вскладчину, так сказать».

Своим выводом курсант Лебедев остался вполне доволен. Не находя в этом деле ничего сложного, он перевел взгляд на следующего человека. Это была стройная рыжеволосая девушка с зелеными глазами, которые особенно подчеркивало черное приталенное пальто и белый, родной, оренбургский платок.

«Ах какая девушка, какая девушка, мне б такую, – совсем некстати в голову лезли слова из новой песенки Казакова. – Нет, она, скорее всего, работает учителем или бухгалтером в каком-нибудь банке, – через силу вернулся он к своему дурацкому занятию. – Живут с мужем у родителей, и вполне довольна своим бытием». – Ему даже стало плохо от такого умозаключения.

Обидно то, что она замужем, но, присмотревшись, он не обнаружил обручального кольца на ее изящной ручке. Тогда как бы ненароком он придвинулся ближе к девушке. Хотя в вагоне было народу раз-два и обчелся.

– Извините, – забросил он пробный камень для знакомства. – Вы случайно в Оренбурге не были, не там ли я вас видел?

Она внимательно посмотрела на него и без эмоций ответила:

– У меня хорошая память на лица, и смею заверить, что мы никогда не встречались, а если вы имеете в виду оренбургский платок, так мне его отец подарил, он был там по долгу службы.

– А кем работает ваш отец? Извините, конечно, за излишнее любопытство, но все это крайне интересно, – лез он дальше с дурацкими вопросами.

– Да, я так не думаю, – в конце концов улыбнулась она. – Он художник и профессор института искусств, иногда приглашают в другие области для консультаций по реставрации икон.

– Да-да, – не зная, что спросить дальше, замялся Николай, но спасибо девушке, нашлась она:

– Как вас зовут? Вы ведь курсант морского училища? Какая смешная у вас шапка!

– Да мне ее отец из Кызыл-Орды прислал, где он главным дояром по свиноматкам, – начал он, как в казарме, сочинять небылицы, но, встретив ее взгляд, полный недоумения и разочарования, осекся.

– Простите, бога ради, хотел пошутить, да чувствую, не к месту солдафонская шутка, – прижав покаянно руку к сердцу, оправдывался он, потупив глаза.

– Невежда, признающий себя невеждой, уже наполовину невежда, – с утомленной улыбкой тихо сказала она и, кивнув головой, пошла к выходу.

Стучал колесами по рельсам трамвай, мимо проплывали дома и скверы, а Николай стоял на последней площадке вагона и, вспоминая светлый облик незнакомки, костерил себя последними словами:

«Колхозник тупорылый, осел безмозглый, нашел с кем квадратно шутить. Тупица, ты и есть тупица».

И все это время он видел перед собой божественно-неотразимый лик хрупкой незнакомой девушки.

Заскрежетали по рельсам колеса, и под мелодичный голос вагоновожатой он вылетел из вагона. Бежал на предыдущую остановку, как не бегал на занятиях по кроссу, перекрывая все рекорды. Ее увидел бредущей по парку с папкой в руке. Он нагнал ее и, подстраиваясь под ее мелкий шаг, виновато продышал:

– Вы, бога ради, простите, не знаю, что на меня на шло, брякнул подобную нелепицу, видно, посчитал за своего. Не знаю, как такое могло произойти, уму непостижимо.

И увидев, что она улыбнулась, тоже заулыбался и тут же сыпанул джентльменское поздравление:

– Поздравляю вас с праздником женского дня, желаю вам успехов в работе или учебе и вообще всего самого-самого наилучшего в жизни.

Она приятно улыбнулась, углубляя ямочки по щекам, и тихо прощебетала:

– Я еще не работаю, а учусь на третьем курсе в институте, в котором преподает мой отец, учусь на искусствоведа.

– Подождите меня минуточку, – умоляющим голосом попросил он неожиданно и, тронув ее за плечо, сорвался и побежал через дорогу, едва не угодив под колеса проезжавшего автомобиля. Она, обескураженная его поступком, потихоньку пошла вперед.

Забежав в магазин, Николай без очереди купил шоколадку и тут же припустил обратно, на то место, где она должна ждать его. Ее там не было. Но впереди четверо молодых парней развязно и со смехом тащили сопротивляющуюся девушку. Она отбивалась и кричала. Николай кинулся к ней.

– Парни, что же вы делаете? Девушка со мной, оставьте ее в покое, – крикнул он дрожащим от негодования голосом.

Самый здоровый из парней обернулся на Николая, сморщив нос и сузив недобро глаза, прогундел коряво, поглаживая себя по бритой голове:

– О-о, да это же мореман-краснопузик. А я думаю, кто тут вякает геройски. Ну что, давайте бурсака борзого учить зачнем.

И в его руке блеснул раскрытый нож.

Удар ножом шел прямо в грудь, но Николай, перехватив его молниеносно, взял на излом руку и, как щепку, преломил ее в локте. Здоровяк, взвыв, упал на колени.

– Вот так горбатых лечат, не берись за нож, баран, коль не умеешь им работать, – подытожил шутливо Николай.

Второго, тут же напавшего, он сбил в прыжке носком ноги по голове. Третьего – коротким прямым ударом в нос. Четвертый, плюгавенький и худой, как велосипед, выставив перед собой заградительно руки, заверещал испуганно:

– Это они, я не виноват, я не виноват, не бей меня, не бей.

– А это у тебя что за бирюльки? – указал Николай на его ухо, где призывно болталась серьга. – Свастика?

Плюгавый запнулся и развел руками. Курсант резко содрал украшение и швырнул приблатненному под ноги:

– Еще раз увижу подобное, уши поотрываю. А ну, чеши отсюда.

Тот сорвался и пустился затравленно бежать, то и дело оглядываясь на курсанта.

Николай, обернувшись к девушке, спросил ровным голосом:

– Что они хотели от вас?

– Сама не пойму, – сквозь рыдания всхлипнула она. – Впереди шли, смеялись, потом подхватили меня под руки и потащили на какой-то день рождения их вождя.

– Да, место малолюдное, тихое, – вздохнул печально Николай. – А как вас все-таки зовут? Меня Николай Лебедев. Мы же так и не познакомились.

Она озадаченно посмотрела на Николая сквозь слезы и неожиданно рассмеялась.

– Мария, – представилась она и снова заплакала, уронив голову ему на грудь.

– Ты что, Машенька? Все же прошло, – успокаивал он ее, гладя по приникшей к груди голове. – Сейчас я тебя домой провожу и все будет хорошо. А на Восьмое марта ты приедешь к нам в гости, и мы с тобой будем вальсировать. Договорились?

Она согласно кивнула головой.

– А зачем ты меня оставил? – все всхлипывала она.

– Ох ты, совсем забыл, – засмеялся он, доставая из кармана шоколадку. – Обнаглели фашисты, поломали все угощение, – смеясь, он протянул ей шоколадку. – С праздником тебя, Машенька, с Восьмым марта, – и поцеловал ее в щечку.

– А с ними как? – указала она глазами на парней.

Он присел на корточки перед сидящим на земле рыжим парнем, получившим солидный удар по голове, и спросил участливо:

– Скорую не вызвать?

– Да пошел ты, – сквозь зубы ответил тот и, поднявшись, пошел к скулившему здоровяку. Николай подошел следом и встал рядом.

– Если бы вы меня разуделали, сейчас бы орлами порхали и бицепсами поигрывали, да оплошка вышла, нарвались на морского пехотинца, чемпиона военных училищ по контактному каратэ, одним словом, кто за что боролся, тот на то и напоролся, – махнул рукой на очухавшихся парней и сломал поднятый с земли нож, затем предложил, обернувшись к девушке:

– Я тебя провожу.

– Еще встретимся, – грозно пообещал здоровяк, нянькая с вытьем сломанную руку.

– И эта встреча будет для тебя последней. Не руку, а шею сломаю, – пообещал Николай, взяв Машеньку под руку, и они пошли прогулочным шагом по аллее. Прощаясь возле ее подъезда, он напомнил:

– Не забудь, восьмого в пять часов вечера я жду тебя в училище. – И, уже уходя, помахал ей рукой.

Стоя обнаженным по пояс в умывальнике казармы, он внимательно и придирчиво рассматривал свое лицо.

«Неужели она сможет полюбить такого урода? – думал он, поглаживая смуглую щеку. – Как будто нет симпатичней парней в ее окружении».

Его, словно отлитое из бронзы, лицо было не то чтобы красивым, но по-мужски симпатичным и как-то жестко выразительным. И он совершенно зря критиковал себя, думая об ухоженных, зализанных лицах ее знакомых. Они ему в подметки не годились. Но он был до крайности самокритичен.

Проходивший мимо однокурсник звонко шлепнул ладонью по его литой спине и хохотнул панибратски:

– Что, Лебедок, влюбился?

– С чего ты взял? – покосился на него смущенно Николай.

– Только влюбленные могут так по-дурацки свой циферблат рассматривать, – заржал он, смешно корча рожу товарищу.

– Если не скроешься с глаз моих, я тебе, Мухомор, салазки загну, – серьезно пообещал покрасневший Лебедок и, закинув полотенце на шею, пошел к крану.

Мухомор ушел в дальний угол умывальной комнаты и звонко сообщил находившимся в ней курсантам:

– Наш монах Лебедок по уши втюрился в незнакомую чувиху, видите, как по-дурацки свой портрет изучает. – И, довольный, закатился заразительным смехом.

Николай погнался за ним, но юркий Мухомор бегал вокруг умывальных раковин, смешно показывая ему язык.

– Все равно я тебя взгрею, – пообещал улыбчиво Николай, показывая болтливому курсанту кулак. – Вот в казарме и взгрею.

– Мало каши ел, – брякнул задорно Мухомор, предусмотрительно отходя к крайней раковине.