Текст книги "Дождь над городом"
Автор книги: Валерий Поволяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Старенков тяжело хлопнул ладонью по колену:
– Тогда другого выхода нет. Будем выбирать дюкер обратно. Точка.
– Погоди, бригадир, – Костылев поднялся, лицо у него было бледного липового цвета, в желтизну – еще не заветрел после больницы, у всей бригады портреты в коричневу, шелушатся, сплошь темные краски, а Костылев по-прежнему бледен. – Я тебе рассказывал, что в армии водолазом служил. Всякое мне приходилось делать – и якоря со дна бухт поднимать, и минные поля рвать, и старые торпеды обезвреживать. Всякое. Чинили корабли на плаву, варили, клепали обшивку. Так что я хоть и не сварщик вроде бы, а работу эту сделаю.
– Сиди ты! Недавно ведь с больничного.
– Об этом прошу не вспоминать, – проговорил Костылев твердо.
– Нет, так нет... Водолазы тоже вроде бы сварщики. Якобы, как будто бы, вроде бы, – Старенков усмехнулся жестко. – Только никудышние. Если твое «вроде бы» такое же никудышное, то лучше не надо.
Закашлялся, недобро посмотрел на водолазов.
– Хочешь, вот что сделаем, – предложил Костылев. – Я покажу, как я варю, Контий Вилат покажет, как он варит, пусть водолаз свое ремесло тоже продемонстрирует. Если я общелкаю всех – иду под воду. Уступлю хоть одному – греюсь на воздухе.
– Контия тебе не обскакать. Он палец к носу медью приварить может – носу не больно и оторвать нельзя, – сказал Старенков. – Потому и в бригаде держим.
– Контий – мастер на большой, – заявил Вдовин самодовольно, похлопал себя кулаком по груди.
– Слушай, Иван, тебе что? Одной болячки мало? Чуть без ног не остался... А? Хочешь вторую хворь заработать? – Старенков яростно поддел носком унта льдышку, та, прожужжав в воздухе, плюхнулась в водную чернь.
Резок, нетерпим что-то стал в последнее время Старенков. Видно, устал. На отдых, видно, пора.
– Хочу или не хочу – это мое дело. Главное – дюкер.
– Правда твоя. Время идет. Оно не то что золотое, оно – брильянтовое. Тащи, ребят, сюда маску и сварочную вилку с электродами. Уно, ты к генератору, держи его на «полном вперед!».
На площадку выкатили несколько колбасин – обрезков труб-«тыщовок», притащили ящик из-под макарон, сколоченный из хлипких досочек, а в общем целый, чтобы экзаменуемому было на что сесть и легче справляться с заданием, притащили рогульку с толстой, обмотанной изоляцией ручкой. Костылев выглядел мрачным, на лице проступило огорчение – в общем, ни к чему, конечно, это театральное представление. Но хода назад нет. Он понимал, что может опростоволоситься перед тем же Вдовиным. КВ – профессионал, обойти его дело трудное, он варит, словно поет. Усмехнулся, на минуту представив, какую песню может изобразить Вдовин своим хрипатым голосом...
Старенков достал три спички, две надломил, одну больше, другую меньше, зажал их двумя пальцами, кончики упрятал в кулак.
– Кто вытянет самую короткую – первым варит, среднюю – вторым, длинную – последним.
Самая короткая выпала водолазу – усатому малому со сведенными, как у рака, к переносице глазами; средняя – Костылеву, Вдовину, как всегда, подфартило.
Водолаз варил резкими короткими всплесками, суетно, часто отрывая электрод от шва и щуря глаза на тускнеющую красноту. Шов у него получался неровным, кочкастым, в наплавлениях металла.
– Хватит, – сказал ему Старенков недовольно. В лучшем случае тебя через два месяца учеником сварщика можно ставить.
Сварщик, обиженный, что-то пробурчал под нос и отошел.
На макаронный ящик уселся Костылев, выдернул из рогульки электрод, которым варил водолаз, откинул в наст. Из снежной норки, куда вошел разгоряченный прут, шипя, вытекло облачко пара. Выбрав новый электрод, с ровной красной обмазкой, обмедненным, похожим на лезвие рапиры острием, вогнал в усы держателя.
– Варить тебе самый чуток, – сказал Старенков, – вот столько, – отмерил двумя пальцами кусок стыка в пол-ладони длиной.
На флоте Костылеву приходилось варить куда больше в воде, чем в обычных условиях, – в воде ему, честно говоря, было проще варить, чем на суше, хотя теорию и практику «сухопутной» сварки он тоже проходил. И даже в большем объеме, чем проходят нынешние ученики, готовясь сдать на разряд: армия есть армия, бог Марс точной работы требует.
Разогрел стык, держа рогульку под наклоном, оплавил ровным длинным канальчиком, сверху залил металлом. Закончил варить, когда в усах остался короткий, с приплюснутым пятачком обмягченного металла штырек.
– Все! – сказал он, поднялся с ящика.
Шов, он у всякого творца свой рисунок имеет. Каждый варит, будто ручкой пишет. И каждый по-разному: один строчку кляксами украшает, другой чистенький почерк имеет, один накладывает металл слева, другой – справа, третий – сверху. Костылевский шов был спокойным, с хорошим проваром.
– Вот те раз! – воскликнул кто-то не без удивления.
Пришаркал Вдовин, почесал полуголый, с редкими кудельками растительности затылок, поглядел на Костылева вприщур, и тот уловил в его быстром трезвом взгляде что-то причастное к обману и одновременно нежное, неожиданно мягкое, полное надежды.
– Не-а, – подув в нос, сказал Вдовин, сдвинул шапку на нос, зыркнул лукаво. – Я лучше не сумею.
Старенков запустил руку в бороду, ожесточенно потрепал ее. Смятение, потерянность, жалость крылись в этом ожесточении.
– Па-анятно. Слушай, Вань, а техбез ты знаешь?
– Технику безопасности?
– Ее, грешную.
– Спрашивай.
– Что должен сделать подводный сварщик перед началом работ?
– Должен детально изучить место, вернее, кусок реки, где ему придется варить. Если скорость течения больше одного метра в секунду, то это место надо оградить щитами.
– М-да. Вот тебе и се лави. Точно. Давай-ка пункт второй. Что делает сварщик, если на поверхности воды разлит бензин, керосин, нефть? Словом, что-нибудь этакое, что от одной спички пыхнуть может?
– Побойся бога, сейчас же лед.
– Твое дело – отвечать.
– Нечего делать. Должен нырнуть в воду, перекрестившись, а резак зажигать только под водой, на глубине.
– Ладно. Готовьсь! – проговорил Старенков, направился к дощатому командирскому сарайчику, напрямую, в обход тропки. Плечи его были опущены, спина трудно напряжена, ноги оскользались в вязком сочащемся снегу. Дважды он чуть не упал, но продолжал упрямо продираться по крутизне, не оглядываясь, двигаясь медленно и тяжело.
21
Костылев ступил на мокрую, размочаленную обшивку дюкера, боком сдвинулся по ней, волоча за собой шланги, всхлипывая и морщась от дрожи в ногах, ощущая неприятную запотелость груди под толстым колючим свитером, сковывающую тяжесть водолазного комбинезона, прилипшую к животу огрузность свинцовых медалей – специальных утяжелителей, без которых водолаз всплывет наверх, как яичная скорлупка. Он посмотрел сквозь туманно отмокревшее стекло шлема на берег, на длинную шеренгу людей, безмолвно жестикулирующую, открывающую рты, и его неприятно поразила замороженность звуков – до него не доходило ничто, кроме хрипа собственного дыхания.
Медноносым ботинком, в котором отразился свет скатывающегося к горизонту солнца, он проломил ледок, сковавший полынью, подтянул к себе упрямые, мускульно сопротивляющиеся шланги, неуклюже нащупал свинцовой подошвой сучок на бортовине дюкера, нашел, постоял, примеряясь сделать следующий шаг, увидел деревянную пластинку лестницы, привязанную к двум веревкам, обрадовался ей. Зная, что в воде ему двигаться будет куда легче, шагнул смелее, глядя, как шевелятся угрями выползающие из черной полупрозрачной воды шланги водолаза – того, с глазами, сведенными к переносице, ушедшего первым. Зацепился носком бахила за пластину, оперся на нее. Сдул с верхней, обметанной потом губы соленые едкие капли, пошевелил головой, ткнул затылком в кнопку стравливателя. Нажал, услышал шипение. Работает.
Держась руками за бортовину дюкера, спустился на вторую ступеньку, потом на третью. Погрузился в воду, пустив долгую бурлящую струю, проверил, хорошо ли подается воздух. Хорошо. Ему показалось, что он даже чувствует, языком, небом ощущает запах вечерних сосен, хвои, опадающей в снег, смолы, напластовывавшейся в иззубринах стволов, в грибовидных кряжинах, чует костерный щелк, дым. А костры на берегу как зажгли, так и не тушили. Снег вокруг них вытаял, даже прошлогодние зеленые ростки клюквы начали распрямляться, обманутые костерным теплом. Клюковку заметили, накрыли стаканом, чтобы не затоптал кто нечаянно.
– Иван, как настроение? – услышал он совсем рядом оглушающе громкий, совершенно неискаженный голос Старенкова.
Вздрогнул, ответил не сразу. Это насторожило бригадира.
– Может, тебе вернуться? А? Слышишь меня? Что за черт!
– Настроение на большой, как говорит моя бабушка, – ответил Костылев медленно. – Все в порядке, иду ко дну...
– Не шути.
– Не буду, – пообещал Костылев.
Под водой он огляделся – длинное, обитое далеко видимыми светлыми досками тулово дюкера неуклюже уходило в глубину, напоминая гигантское страшноватое тело доисторического животного. Того гляди, животное оживет, взбрыкнет хвостом, одним ударом сдерет ледовое одеяло с Полтысьянки, и забурлит тогда вода, застонут берега. Но животное молчало. Лед приподнимался куполом в центровине над тёком реки; там, где он был толще, темнели напластования, будто пыль сгустилась, где тоньше, можно было даже нащупать глазами блеклую расплывающуюся точку солнца. Сурово, мрачно было под водой.
Далеко впереди пускал белые пузыри водолаз, ушедший первым, стравливал воздух. Костылев нащупал негнущимися, закованными в толстую броню пальцами кнопку фонаря, висевшего над медалью-грузом, надавил на нее. Собранный в снопик луч неуверенно втесался в темноту, разогнал мутные, похожие на дым клубы, проник сквозь них, и Костылев разглядел, что клубы – это собранная в облако рыбья молодь. Проснулась рыбешка! Потом снопик уперся в шипастый, защищенный латами бок осетра, медно заблиставший в свете. Рыбина, непуганая, незнакомая с человеком, с неопасливым любопытством разглядывавшая воздушную буркотню, оставляемую водолазом, по-поросячьи вывернула голову в сторону Костылева, оглядела его с непритворным изумлением, в смугляном сверке ее зрачков отразились сложные чувства, какая-то борьба. Потом центнерный гигант, считая свою силу неоспоримой, не допуская даже возможности покушения на собственную особу, шевельнул плавниками и со скоростью торпедного катера подлетел к Костылеву. У осетра глазки были маленькими, свинячьими, жаберные крышки, как печные заслонки, торчали воинственно в стороны. Потом взгляд рыбины охладел, в нем заметались враждебные блески.
– Пошел вон! – крикнул на осетра Костылев, как на собаку.
– Т-ты чего? – встревожился на берегу Старенков.
– Осетр подплыл, обнюхивает.
Старенков булькающе засмеялся:
– Хлеба просит?
– Фиг его знает! Может, ему медали мои понравились. А может, под дельфина ладится, – проговорил, напрягаясь, Костылев, стараясь, чтобы его настороженность, плохо сокрытая равнодушно выговоренными словами, не передалась наверх, чтобы на берегу не усекли что-нибудь недоброго. Он, засопев и стравив побольше воздуха, поднес руку к осетриной морде, твердой и острой, как керновая часть бомбы, уперся, со страхом ожидая, что осетр сейчас вильнет головой и цапнет зубами за руку, спросил себя: «Есть ли у осетра зубы? Есть или нет? Он же не хищный...» – и с силой надавил на рыбий нос.
Осетр круто выгнул толстое ловкое тело, потом, враз вспузырив воду, испуганно метнулся наверх, к потолку льда, перед Костылевым промелькнуло пятно упругого хвоста. Чуть не задел его осетр, а если б задел, наверняка бы смотровое стекло вдребезги. Под куполом, впоровшись в ядрышко солнца, осетр распрямился, растаял в глубине. Костылев вздохнул облегченно. Все остальные рыбины, всякие сороги, окуни, сырки, щуки, попадавшиеся далее, казались ему добродушными котятами по сравнению с гигантом осетром.
Дно Полтысьянки было каменистым. Много обросших черной тинкой валунов, пугающих своей бесприютностью, много ям с берложьей темью – в таких воронках, сказывают, черти водятся. Много глубинных выдавлин и бугров; кое-где попадались мертвые, тяжелые, как чугун, лесины, не одну уже сотню лет пролежавшие на дне. Под косо прогнутым телом дюкера чернела траншея. В нее дюкер войдет, как патрон в ствол, когда торцевина трубопровода будет уже сохнуть на противоположном берегу.
Хотя подо льдом и было теплее, чем снаружи, холод все же довольно быстро забрался под резиновую тяжесть костюма, под толщу шерстяной одежды, и Костылев стал выстукивать зубами чечетку, с придыхом всасывая в себя воздух.
– Замерз? – услышал он голос Старенкова. Бригадир не дремал. Бодрствовал на «стреме». – Может, назад?
– Нет.
– Как дюкер?
– На змея похож. Как дракон, изогнулся.
– Па-анятно.
Из темноты высверкнул огонек. Это спутник-водолаз поджидал Костылева. Когда тот приблизился, водолаз показал рукой на обшивку дюкера. Из-под сучковатой, плотного распила доски выпростался толстый бокастый пузырь, подержался секунду, шевелясь, увеличиваясь в объеме, потом мягко, неприметно оторвался и, набирая скорость, унесся вверх. Сменяя его, из расщелины высунулся другой пузырь. Здесь течь, понял Костылев. Он забрал у водолаза ломик, гаечный ключ. Первым делом надо было отвинтить груз, сбросить его, потом – расшить оплетку. Костылев, вяло работая ногами, приблизился к обшивке, взглянул вниз, в круто уходящую черноту траншеи, где застыла торцевина дюкера. Торцевина была далеко. Костылев стравил воздух, накинул ключ на грубо опиленную гайку болта.
– Чего сопишь? – спросил Старенков.
– Свищ нашли. Подкапываться начали.
– Сильно пузырит?
– Не очень. Но дюкер удачно застопорили. Метрах в трех он уже в траншею проваливается. Не то подымать бы его пришлось.
– Ясно, – задумчиво произнес Старенков.
Костылев напрягся, отворачивая гайку, та уперлась, не подаваясь, тогда он притиснул конец ключа к свинцовой блямбе, насел всем телом. Хрипло вздохнул. Гайка неохотно, туго подалась.
– А-а-а! – забормотал он, забыв, что голос его слышен наверху, каждый дох, каждый шорох там как на ладони, в посвист ветра врезается. – А‑а, скотобаза!
– Чего у тебя? – встревоженно заорал Старенков.
– Ничего, – очнувшись, грубо ответил Костылев. – Это я с гайкой воюю. И вообще, – он повысил голос, задохнулся, стравил воздух, – не действуй мне тут на нервы своими вопросами. Молчи, пока сам не вызову.
Всхрипнул, раздосадованный собственной яростью, открутил гайку, растерянно похлопал себя по бокам в поисках карманов, но карманы на водолазной одежде не положены. Положил гайку на потолок дюкера. Снял лемех. Постоял несколько секунд без движения, прокричал по связи наверх:
– Слышь, бригадир!
– Ну, – отозвался Старенков:
– Груза как? Сохранить иль выкинуть можно?
– Хотелось бы назад навесить.
– Если бы, да кабы, да росли во рту грибы...
– Ладно, выкидывай! Мы место со свищом засыпем получше. Щебня навалим, он заменит груз.
Костылев острием лома выбил штырь; второй груз, невидимый, с той стороны, беззвучно плюхнулся на дно.
Костылев сглотнул слюну, откашлялся, с досадой отметив, что брызги слюны обдали стекло, смотреть стало труднее. Сделал несколько бесцельных движений, разогреваясь. Холод сковал тело, потянуло в сон, в глотке собралась щекотная слизь.
– Тебе плохо? – сострадающим голосом спросил Старенков.
– Иди ты! – обозлился Костылев, подцепил ломом доску, рванул на себя. Как и положено, доска не подалась – ребята работали на совесть, оплетку сколачивали на века. Он хакнул горлом, со спины к нему подплыл водолаз, тоже вцепился руками в лом, вдвоем они навалились на торчок, доска, сверкнув гнутыми гвоздями, обнажила блестко-серый слой бризоля. Вторая доска подалась легче, они сделали в оплетке окно, потом с двух сторон начали срезать широкими штыковыми ножами изоляцию. Хорошо, что бризоль поддается легче, чем стеклохолст, тот вообще надо топором брать, застывает до металлической твердости.
Делая судорожные движения плечами, стараясь освободиться от цепкого холода, Костылев всаживал нож в битумную мякоть, отковыривал комок, покрытый плотной картонной кожицей, счищая его с ножа. Потом заносил руку для нового удара, вновь погружал лезвие в вязкую, вызывающую озлобление плоть, делал несколько рывков руками, отколупывал очередной комок.
Работа затяжная, муторная, а холод уже подбирается к сердцу, стремится хватануть его грубой колючей лапой. В разъеме грудной клетки начало остро и часто покалывать, Костылев облизнул языком синие замороженные губы, часто подышал в шлем, нагоняя тепла, стравил воздух.
Холод проник и под шерстяные штаны, болезненные муравьи облепили ноги, от них обессилели мышцы, сделались дряблыми, непослушными, чужими. Костылев выругался, не заботясь о том, как его поймут наверху, поглядел сквозь неясное стекло на напарника. Тот, мрачно поблескивая глазами и открыв сухой, обезвоженный рот, отковыривал кусок бризоля, косо вогнав в изоляцию широкую лопатку ножа. Костылев с мучительной ознобной тревогой подумал о том, что они не выдюжат, не осилят свищ в один прием, надо будет выходить наверх, на обогрев, на отдых. «Нет», – решительно сказал он себе, стиснул зубы, прислушался к тонкому комариному звону, заполнившему уши, звучавшему как предостережение, как сигнал об опасности.
Водолаз оторвался от оплетки, выпрямился, оставив в битумной корке нож, беззвучно зашевелил губами.
– Слушай! – сразу же встревожился бригадир, оглушил Костылева.
Верно говорят, что нет худа без добра. После старенковского рявканья комарий гуд пропал, – Ну!
– Твой напарник сообщил, что он почти околел от холода, просится на берег.
– Пусть идет! – зло проговорил Костылев, окинул взглядом фигуру напарника.
– А ты?
– Я нет!
– Сдурел, Иван! – прокричал Старенков.
– Не ори! Пока не заварю свищ, наверх не выйду.
Старенков досадно, беспокойно задышал. Он не понимал упрямства Костылева.
– Не дури, Иван! – с надеждой и одновременно униженно попросил Старенков. – Оставаться опасно. Никакой залатанный шов, никакой самый распрекрасный дюкер не стоит риска. Ей-богу!
Костылев подумал, что конечно же риск ни к чему, но если он поднимется сейчас наверх, то что о нем подумают ребята? Нет, пока он не справится со свищом, подъем отставить. Он почувствовал себя дремотно, зыбко. Желая погасить это противное ощущение, выпалил зло:
– Ничего со мной не случится! Пусть водолаз топает на берег, пусть греется. Мне сменщика пришлите. Всё. Конец связи! Точка!
Костылев, стуча зубами, чувствуя, как кожа на его лице больно обтягивает кости, и вместе с тем с какой-то радостной искоркой, которую он ощущал внутри себя, – потом он понял, что именно эта искорка, этот позыв надежды не дали ему сойти на нет и свалиться в траншею, – все-таки закончил очистку изоляции. Пузыри воздуха теперь безостановочно вымахивали перед самым его лицом, вспархивая, как голуби, и он не отшатывался от них. Пришла смена. Второй водолаз был попроворнее и посметливее, с улыбчивым лицом, бледнеющим за смотровым стеклом. Работать стало веселее.
Свищ был небольшим – порина чуть больше игольного ушка. Но когда по трубе под большим, сокрушающим напором пошла бы нефть, она разворотила бы это игольное ушко до размеров человеческой головы.
Машинально Костылев запалил резак, разогрел свищ, загоняя пузыри назад, в огромную полость дюкера, залил дырку металлом, обработал пробку со всех сторон плоскими пятаковыми нашлепинами, потом сверху еще напластовал стальную страховку.
– Все, – слабо прохрипел он в микрофон, только сейчас ощутив, как тревожатся за него люди на берегу, как жадно ловят каждое слово, переданное из речной глуби.
– Слышишь, что народ тут в твой адрес кричит? – прогромыхал Старенков. – А? Иван, ты слышишь?
Сквозь перханье и шорохи переговорки Костылев разобрал вначале далеко, а потом быстро приблизившееся «Ура!». Это кричали сварщики, дизелисты, шоферы, изолировщики – весь трассовый люд, вместе с которым он провел тяжелую зиму и, несмотря на все тяжести, проложил-таки нефтяную артерию. Осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и произойдет стыковка со встречной магистралью.
Черная толща воды вдруг стала зеленой, бутылочной окраски, в ней носились мрачные вихлявые призраки, загорались и гасли тусклые осенние сполохи, паслись золотобокие рыбы – речная глубина вдруг стала цветастой, пестрой. Утратив осмотрительность, замерзший, теряющий силы Костылев вяло помогал водолазу накладывать бризоль на тело трубы, затем заколачивать досками окно. Когда работа была закончена, тупо сел на закраину траншеи, отпихнул бахилом шланги от себя.
Усталость, грузная, обволакивающая, вызывающая тошноту, навалилась на него студенистой липкой безобразью, он вяло подумал, что это наносное, быстро проходящее, воспринял это и всерьез и невсерьез. Но когда перед ним заметались беленькие призрачные строчки, будто на экране неисправного телевизора, он обессиленно сглотнул слюну, сопротивляясь страшной физической немощи, попробовал стиснуть зубы, а когда это не получилось, разлепил рот в жалкой и неудобной улыбке. «Вот и проиграл ты битву, Костылев, – подумал он, – продул сражение. Амба. Закрывай кавычки».
Из бутылочной толщи выдвинулся, а вернее, как-то неясно проступил водолаз, подгреб под себя воду руками, встревоженно склонился над Костылевым. «Что?» – беззвучно спросили его губы. Тут же над самым ухом Костылева раздалось громовое рявканье, будто на футбольном поле любимая команда забила гол и стадион поднялся разом, взревел. Потом в одурманенную явь его сознания проникло другое. Крик, стоны, шум ветра, отблеск далекой битвы.
– Ива-а-ан! – срываясь на сипенье, звал его Старенков.
Костылев неожиданно ощутил себя ракетой, летящей в неведомое далеко, к незнакомым звездам, в прекрасный мир, где всегда тепло, светит солнце, гуляют павлины и растет виноград величиной в кулак. Перед ним замаячил острый и маленький, как кошачий глаз, огонек, потом эта кроха разгорелась и заполыхала не на шутку, на смену ознобу пришло ощущение легкой прохлады, словно он из жаркого, пекущего дня вошел в затененную дачную комнату. Костылев с мгновенной готовностью, без размышлений, отдался этой целебной прохладе, ее неге и тиши, и в последнюю секунду перед тем, как уснуть, он услышал визгливый крик:
– Воздух страви-и! Во-оздух!
Приоткрыв глаза, машинально надавил затылком на клапан, увидел перед собой осетра в смешном резиновом балахоне, разлепил синие губы. Осетр закачался перед ним, взмахивая рукавами, тыкая ему в нос чем-то твердым, но тычки до лица не доходили, хотя голову жестко и тупо встряхивало.
– Во-оздух!
Он опять прижался затылком к клапану, не понимая, зачем это делает. И вообще, чего от него хотят? К чему этот крик? Подумал безразлично, что нужно терпение, больше ничего, и эти требовательные вопли увянут. Перед ним замаячило усталое прекрасное лицо с широко открытыми и почему-то обиженными глазами, от лица исходило неземное сияние, он оттянул уголки рта книзу, узнавая: Лю‑юдми-ила! Женщина чужая и близкая ему, всегда озабоченная и спешащая, оставшаяся тайной и всегда желанная. Он подумал, что неудобно сидеть перед женщиной, надо подняться, но вот странное дело – ноги, разбухшие толстопятые столбы, не слушаются. Нет, это ему не нравится, он человек упрямый, он все-таки встанет, выпрямится, покажет, что у него есть рост и осанка.
Ноги подгибались, подворачивались в ступнях и в коленях. Костылев, цепляясь за стояки перил, напрягаясь всем непослушным телом, справился с немощью, дотянулся своим лицом до ее лица, улыбаясь опасливо, заглянул в ее глаза.
– Во-оздух!
Поморщившись, он стравил воздух, стал искать, где же Людмила. Ведь только что была рядом, вот тут стояла, тут!
– Во-о-оздух!
Он, злясь, покрутил головою: перестаньте мною командовать, я теперь речной житель! Увидел рядом натуженное лицо водолаза, тот, ухватив его под мышки, тащил по круто уходящему вверх речному дну. Костылев сделал шаг, споткнулся о покрытый ржавью камень, из-под которого мышонком вымелькнула какая-то мелкая рыбешка, еще раз попробовал понять, куда же делась любимая женщина? И тут все стало на свои места.
Перед смотровым стеклом болталась перекладина веревочного трапа. Костылев вцепился в нее. Застонав, подтянулся. Сзади его подтолкнул водолаз. Костылев завис на перекладине, кривясь от изматывающей рези, помотался на лесенке беспомощно, отдыхая, потом подтащил к животу одну ногу, правую, нащупал бахилом вторую досочку, оперся на нее, подтянул левую.
После третьей ступеньки шлем его пробил темноту, он увидел огромное медное блюдо, обварившее горизонт пламенем, сизую дымку вечера, снеговую равнину в рыжастых вечерних тенях, еще что-то, показавшееся смешным и глупым, – кажется, одинокую, ворчливо разевающую рот ворону, фланирующую над Полтысьянкой в поисках пищи.
Чьи-то сильные руки подхватили его под балахон, вытащили на лед.
Вокруг огрузшего, беспамятного Костылева возникла тревожная хлопотня – одни свинчивали шлем, другие снимали медали с груди, третьи сдирали с него подводную одежку, четвертые подгоняли сани с заранее подогретыми тулупами.
Костылева завернули в горячую овчину, бережно уложили на сани, и люди молча, сменяя друг друга в тревожном беге, доставили его в жарко натопленный балок. Там терли спиртом до тех пор, пока Костылев не размежил бессмысленные, подернутые далекой болью глаза. И только тогда уложили спать, установив дежурство.
...Он проснулся лишь на третьи сутки, вялый, отекший, с черно выделявшимися обмороженными пятнами на лице, без жизни в глазах.
На зов дежурного примчался Старенков, сел на приземистую треногую табуретку, подпер кулаками подбородок. Лицо его было нетерпеливым, жестким, подбористым, щеки глубоко ввалились, это было заметно даже сквозь пышность бороды. Печально-напряженными глазами он поймал взгляд Костылева, улыбнулся вполсилы, вложив в эту улыбку все лучшее, что было в нем, всю свою доброту и нежность.
– Это ты-ы? – узнавая, прошептал Костылев. – Ты‑ы?
– Так точно, – раздвинул бороду Старенков, – я это, Иван. Собственной персоной.
– Что-то я не то под водой делал. А? Перепугал народ? Незачем это было.
– За свои подводные чудачества ты у меня еще промеж ушей получишь. Поскольку я демократ, то выбирай заранее – промеж ушей спереди или промеж ушей сзади?
– Уж больно ты грозен, как я погляжу.
– Еще бы. Половину трассовиков чуть кондратий не хватил, пока ты под водой телепался. Громыхалка всё передавала, ничего не скрывала. Такая толпа собралась, что меня чуть на сосне не вздернули. Считали, что я во всем виноват.
– Прости!
– Ла-адно, – протянул Старенков. – Все уже ушло в плюсквамперфект, в прошедшее время.
– Как дюкер?
– На том берегу. Состыковались.
– Здорово.
– Теперь-от команда последовала: по домам! На сорок восемь рабочих дней. Плюс воскресенья.
– Указ об отпуске вышел?
– О нем самом.
Костылев вяло подвигал кадыком, сглотнул слюну. Старенков понял, что он думает о чем-то своем, важном, и, чтобы не мешать, отвернулся к окну, посмотрел в неплотную сизь леса, в солнце, которое теперь жарило без устали, в темнющую прозрачность полтысьянских далей, достал из кармана курево, хотел было подымить, но передумал. Повернулся к Костылеву, спросил:
– Ты, Иван, как? Вернешься после отпуска на трассу или... – Помолчал, запустил пальцы в бороду. – Будешь домик подправлять, ставни резные навешивать, палисадник городить?
Костылев отвечать не стал. Сил не было – слишком много выпало на его долю за последние полгода. Звезда его, выходит, такая. Вон сколько испытаний! Началось все в Зеренове, на ликвидации газовой аварии, потом на трассе нод плеть угодил, а сейчас вот полтысьянская история стряслась. Много для одного человека.
Он пошевелил губами, произнес отчетливо и тихо:
– Есть и другие невыполненные дела. Одно из них вообще со всех сторон обстругать надо. Недаром же под водой мерещилось...
– Кто мерещился? – твердым голосом спросил Старенков, кашлянул надсадно, будто крепкого дыма хлебнул.
– Русалка, – спокойно и отрешенно отозвался Костылев.
– Какая еще такая русалка?
Но Костылев и на этот вопрос отвечать не стал. У него было ощущение, какое случается на охоте, когда бьешь утку в далекий лет: выстрелишь, и на сотые доли секунды тебя охватывает томящий озноб – попал или не попал? Такое ощущение было у него и сейчас: будто выстрелил по цели и еще не знает, попал или промахнулся...
22
День выдался пасмурный, мелко и холодно дождило, когда Костылев появился в аэропорту. Расспросив шустрых длинноногих девушек, где может находиться Бородина, – в бортпроводницкой, а где бортпроводницкая? – поднялся по темному служебному ходу на третий этаж. Торцовые части коридора имели всего по одному окну. Мощи этих окон, распахнутости их не хватало, чтобы осветить длинную мрачную штольню. В сумраке подземелья двигались, плавали какие-то фигуры, заглядывали в двери, открывали их, и тогда лица окрашивал серый тусклый, не по весне слепой свет. Походило это на какую-то очень занятную игру. Костылев остановился у окна, чтобы унять стук в груди – сердце колотилось так, что готово было вот-вот сорваться с места, вымахнуть наружу. Посмотрел в окно – дождь припустил, край крыши запузырился кипятком. Однако дождяной этот всплеск был кратковременным. Мелькнула мысль, что в дождь самолеты не должны ходить и у него еще есть время обдумать свое житье-бытье, но за стенкой здания так пушечно загрохотал реактивный двигатель, что стало ясно – дождь современной технике такая же помеха, как слону паутина.
А сердце, сердце-то... Оно и не думало умерять свой пыл, лупило и лупило молотком в висок. Костылев растопырил пальцы, критически посмотрел на них – дрожат, окаянные! Словно пьяные, дрожат.
Несколько раз подряд захватил губами липкого дождливого воздуха, глотку будто вазелином обмазало, но мандраж так и не прошел. Сердце строчило, словно из автомата.
Он тихо, докучно, про себя, выругался и медленными шагами двинулся по коридору, на ходу читая таблички. Вот она, бортпроводницкая. Небось набита стюардессами, как огурец семечками. Прислушался – не слышно ли гомона за дверью, а то попадешь сейчас, как кур во щи, языкастым девчонкам на зуб... Он опасливо и нервно поглядел на крашеные разводы, портящие дверь, приложил настороженное ухо к косяку, ловя каждый скрип и шорох, уверился, что в бортпроводницкой – ничего опасного, тишина, стукнул костяшкой указательного пальца в фанерную твердь. Не дожидаясь ответа, толкнул дверь вперед, сокрушил крепость и очутился в тихой просторной комнате с окном во всю стену. Несмотря на огромное окно, здесь тоже света не хватает, отметил он. Хоть удавись, такая несимпатичная темноликая погода царит на улице.
У окна одиноко стояла женщина в форменном летном пиджачке. Женщина повернулась, и у Костылева больно и сладко заныла грудь, дыхание перетянуло, и он не сдержался, закашлялся.
