Текст книги "Дождь над городом"
Автор книги: Валерий Поволяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
– А сам-то как? Давно на трассе?
– Я-то? Я на нефти давно. Старичок. А на трассе нет. – Он повернулся, пощипал пальцами бороду, вдруг вскинул голову. – Мать честная! Я-то думаю, кто на меня так внимательно смотрит. Ан, оказывается, кедр! Ого! Зеренных шишек сколько!
Он выдернул из снеговой обочины сукастый обрубок, торчащий как лаптовая бита, коротким махом зашвырнул обрубок в зеленый полог. Оттуда ссыпалось несколько ершистых, роняющих орехи шишек. Рогов слазил в снег, достал.
– Кедр, он сейчас твердый и не особо вкусный. А вот в августе бывает хорош. Орех молочный, нежный, как сливочное масло. Липкий только, вся шишка в смоле. Орешки надо зубами выдирать, так извозюкаешься, три дня потом неумытым ходишь, к твоей физиономии все подряд клеится. Палец к носу поднесешь – отдирать надо плоскогубцами. Ага. Правда, есть способ борьбы со смолой. Бросишь шишку в костер, смола, она выгорает, орех парным становится, в пазах – чистенькие зернышки. Такие – вай-вай! Пальчики оближешь! Объеденье, деликатес высшего сорта. А эти орехи каляные, – Рогов выплюнул на дорогу скорлупу – зиму пережили. Как их только белка не слопала?
К вечеру весь балковый городок переехал на берег Полтысьянки.
Трассовики занялись изготовлением дюкера. Дюкер через Полтысьянку – это четырехсот-, с гаком, метровая труба, которую надо вначале собрать в общую нить, соединить глубокими корневыми швами, потом покрыть нитроизоляцией – специальной защитной коркой, чтоб ржавь не подобралась к телу дюкера, обмазать битумной мастикой, обмотать стеклохолстом или бризолем, сверху обшить досками, чтобы создать предохранительный каркас, а в торце, дабы вода не забралась вовнутрь, поставить специальную заглушку, пулей называется, и только тогда протягивать. Да еще надо грузы к обшивке прикрепить, чтобы дюкер, грешным делом, не всплыл.
Вся трассовая техника сгрудилась на небольшом, в полкилометра, отрезке. Водители, оставшиеся без работы, поступили в распоряжение сварщиков, битумщиков, водолазов.
Полтысьянка была еще скована полутораметровым льдом, но под этой толщью уже чувствовался ровный тяжелый бег просыпающейся реки, надо было спешить, не ждать, когда лед начнет бугриться, соловеть, растрескиваться на неровные ломины.
Дни стояли один к одному, как жаркие чеканные пятаки, о такой погоде можно только мечтать. Уно Тильк жалел, что с ними нет Дюймовочки: ой как хотелось жене увидеть, как через реку будут протаскивать дюкер, не верила она, что огромное толстое тело трубопровода может гнуться, словно нитка (недаром ведь трассу еще и нитью зовут!), покорной змеей ляжет на водное дно и конец, заткнутый пулей, лебедка вытянет уже на том берегу.
Дюймовочку месяц назад отправили в Тюмень на какие-то мудреные курсы. А Вдовин, тот жалел, что с ними Дедусика нет.
– В радость это было бы дедку. Для него такое зрелище как орден к медали под пиджачный отворот. Иль как лишняя сотня на сберкнижку.
– Дедусику не до тебя, Контий Вилат. Небось хлеб сеет, кости после сибирской зимы отпаривает.
– А что? Огреб деньгу – и был таков.
– Видели бы вы, как он плакал перед отъездом.
– Ага. Цельную бутылку, ноль семьдесят пять из-под шампанского, слезами наполнил.
– Выпить бы!
– Пока не протянем дюкер – сухой закон! – предупредил Старенков.
– Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось? – Уно мечтательно потянулся, с острым хрустом раздвигая, расслаивая позвоночник, в глазах у него завспыхивало, замерцало что-то жадное, желанное, светлое. – Хотелось бы, да не дано нашему теляти волка схряпать.
– Уно, где ты научился так чисто по-русски говорить? – спросил Старенков.
– В Эстонии.
– Прости, перебил, – сказал Старенков.
– Ничего. А хотел бы выпить кофе. И не простого, хотя простого тоже так хочется, что даже зубы ломит, – а кофе по-дьявольски. Есть такой, рецепт с Кубы вывезен. Знаете, как готовится? О-о... Колдовской процесс. В чашку кладется половина чайной ложки корицы, три зернышка поджаренного кофе, одна фиговинка – иль как ее там назвать, бутончик, что ли? – гвоздики, еще чайная ложка сахара да плюс две чайные ложки рома. Кубинского, конечно. Все это заливается готовым черным кофе – кипящим, чтоб пузырьки взбулькивали, накрывается блюдечком и настаивается пять минут. Ни больше ни меньше – ровно пять! Получается кофе такой, что... А, что там говорить! Знаете, у Наполеона был министр иностранных дел. Талейран. Так этот умняга Талейран сказал однажды про какой-то мудреный напиток: «Горячий, как ад, черный, как дьявол, чистый, как ангел, и сладкий, как любовь». Так этот кофе таким вот и получается. Кто хоть раз попробовал, навсегда запомнит. Да.
– Уно, больно заковыристо ты говорить начал, – покрутил головой Вдовин. – Дюймовочка виновата? Э?
– Она. Читать заставляет, мозги раскручивает, накачку им дает. Иначе, говорит, от себя на пушечном выстреле держать будет. Как и до замужества.
Ксенофонт Вдовин захохотал.
– А по-моему, такой кофей – чепуха на постном масле. – Старенков повернул к свету лицо, что-то разбойное проглядывало в его кочевной красе: борода горелая, щеки утомленно полышут, глаза резкие, с белками в прожилках, в нездоровой натуженной опайке век. – По-моему, это аристократическое сюсюканье.
– Как знать, как знать. – Уно выгнул ноги, подтянул колени к подбородку.
Вдруг каждый из них почувствовал в этот момент неожиданную тревогу, словно столкнулся с опасностью. И каждый из трассовиков воспринял это предостережение души по-своему. Уно почему-то подумал, что, не дай бог, вертолет, который везет сейчас для них обмазку, может грохнуться в тайге, но тут же успокоил себя и даже посмеялся, вспомнив, как сам он в июле летел на Ми‑8, горючего в баках ни капли, и они кое-как дотянули до деревянного вертолетного помоста подбазы, расположившейся у берега черной глубокой Конды – речки, знаменитой могучими бревноподобными осетрами. Пока от вкопанных в болотистую куртину цистерн тянули шланги к бакам, Уно показали на парня, шагавшего по слегам к вертолету. Парень был огромен, плечи по километру, голова маленькая, макушку венчала кепочка-восьмиклинка с пуговкой наверху и крохотным, всего в полтора пальца шириной, козырьком. Увидев, что на него смотрят, парень натянул кепочку на нос. Уно рассказали, что этот парень угодил год назад под вертолетный винт, лопасть врезала ему по голове, посреди лба – лбу хоть бы хны, а лопасть, кувыркаясь, отлетела на добрую сотню метров в сторону. С тех пор парень стал знаменитостью.
Уно рассмеялся – анекдот! Попробовали ему доказать, что правда, – не поверил. Тогда поспорили, может такое быть или не может. Уно подошел к парню, спросил напрямик: «Выдумка вертолетная история или не выдумка?» Парень ответил коротко: «Было!» Вертолетчики этому парню «Запорожец» вскладчину купили – он им жизнь спас: ведь лопасть держалась на честном слове и должна была обломиться в воздухе.
А перед Старенковым прыгали в эту минуту золотые обрезки пламени, шипела кипящая нефть, черный чадный дым ел глаза, увидел он и самого себя, со стороны увидел – испачканного, с грязным лицом, с рассеченной надвое губой, перед ним, как кадры в кино, заново прокручивались самые острые моменты его жизни.
Ксенофонт Вдовин в минуту тревоги подумал о доме, у него, как недавно узнали трассовики, подрастала озорная молодь – десяти– и двенадцатилетний сорванцы. Как и положено, сорванцы пропускали школу, доводили до слез молоденьких учительниц – словом, беспокойство приносили немалое. Жена замаялась с ними. Ведь парни не девки – на уме охотничьи пистоны да желание заложить их под ножки учительского стула, чтобы испугать какую-нибудь математичку или немку, еще ножи, чтобы на крышках парт выцарапывать свои имена, игра монетой о пристенок, футбол, драки. Девчонки – те полегче в воспитании, попокладистей, и горя с ними меньше.
Каждый думал в эту минуту о своем.
– Вот что, – произнес, выплывая из раздумий, Старенков. – Мы должны спасательную станцию оборудовать.
– На хрена она нужна?
– По технике безопасности спасстанция предписана. Только вот оснастки нет. Да и как ее заиметь?
– Что в оснастку-то входит?
– Э-э, Контий Вилат, входит столько, что и не спрашивай. Голову потерять можно.
– Ты бригадир, тебе и терять.
Старенков достал бумажку и, поглядывая в нее, начал один за другим загибать пальцы.
– Шлюпка на пять человек – одна, весла – три пары, уключины – три штуки... Или пары, черт их знает. Нагрудников спасательных – три, концов Александрова с двадцатиметровой веревкой – два, спасательных кругов – два, фонарей «летучая мышь» – один, досок толщиной не менее сорока миллиметров – две, санитарная сумка с набором медикаментов – одна.
– Не хвост собачий, – вздохнул Вдовин. – Много всего. Сразу не добудешь.
– Про спасателя вот только забыли. Слона и не приметили.
– Спасателем – любой из нас, – сказал Старенков. – Ты, я, он, он.
– А еще бы пост ГАИ на Луне установить, – мечтательно потянулся Уно. – Иль мимо сада городского на велосипеде проехать.
– Спишь, что ль? – спросил кто-то невнятно.
– Ага, – сказал Уно.
...Утром весь городок поднялся на ноги, не было ни одного человека, который бы остался в балке. Солнце еще не проснулось, предутренний туман плотным пологом сел на землю, нужно было ловкое умение ветра, чтобы поднять его, перебросить в сторону от трассы. Но ветра не было, загулял где-то, а может, еще не проснулся.
В береговом отпае вырубили квадрат, линию прохода отметили поверху, по льду, тонкими неошкуренными слегами, положенными одна к одной. Вдоль слег, по ту и другую сторону, сделали несколько квадратных колодцев – для водолазов, в каждый опустили по веревке.
Мощная трехсоттонная лебедка, установленная на противоположном берегу, была не видна, ее скрывал туман, из проруби выпрастывались обледенелые тросы, каждый в руку толщиной. Концы тросов были заякорены за пулю, вернее, за два тяжелых стальных языка, приваренных к пуле – этой заглушке, похожей на огромный танковый люк. Вдоль дюкера мрачными портовыми громадами проступали сквозь туман трубоукладчики – машины, вообще-то не обладающие приметным ростом, но туман увеличивал предметы, рассеивал контуры, раздувал их до невероятных размеров. С того берега прибрел Ксенофонт Вдовин. От обычной его суетливости и следа не осталось – был он торжественный, как новобранец перед присягой, даже выбрит, что на него непохоже – не в характере КВ каждый день бриться, трасса его и небритым принимает. Свои большие хрящеватые, наподобие лопухов, уши он подобрал, подсунул под шапку, голос его, хоть и хрипатый, наполнился достоинством.
Он, обтирая ладонью заветренное свекольное лицо, разыскал Старенкова, мазнул пальцами по козырьку шапки, вроде бы отдал честь:
– Бригадир! На том берегу готовность полная. Ждут команды.
– Туман проклятый, собственного носа не видно.
– Точно, – согласился вдруг Вдовин, – только коней красть. В старину так и делали.
– Валяй на тот берег, скажи – через пятнадцать минут начинаем. Сигнал зеленой ракетой подам. Надо бы красной, красная виднее, да нету, на складе были только зеленые. Красные другие профукали.
Вдовин повернулся на одной ноге и хотел уже было раствориться в тумане, как Старенков окликнул его:
– Постой! Сколько там на твоих кремлевских?
Ксенофонт отогнул рукав, заглянул под него – жилистое костлявое запястье окольцовывал тонюсенький, не толще шпагата, ремешок дамских часиков, купленных в Зеренове. Капелюшка циферблата поблескивала из темноты.
– Двадцать минут восьмого.
– «Двадцать минут восьмого!» – передразнил Старенков. – С получки денег тебе дам, купишь новые часы. На десять минут отстают. Подведи!
Вдовин, пыхтя, подцепил неуклюжими, огрубелыми пальцами колесико завода, передвинул стрелку вперед.
– Теперь иди! По ракете начинаем!
– Понял! – Вдовин отступил назад, все еще вглядываясь в крохотный вырез дамских часиков, с пыхтением задирая пальцами обшлаг. – Через пятнадцать минут, как у генералов в кино, начнем атаку. – Он, подпрыгнув, рывком развернулся, с топотом потрусил в туман, оскользаясь на наледях, всхрипывая и отплевываясь.
Старенков двинулся к дощатой натопленной будке, поставленной у самой реки, – там расположилось управленческое и областное начальство, прибывшее на проводку дюкера. Главным среди всех был Елистрат Иванович, начотдела, седой огромный старик с орлиным носом, жгучими, калеными, как антрацит, глазами и длинной белой шевелюрой.
– Все готово, – доложил ему Старенков. – Через пятнадцать минут начинаем, Елистрат Иванович.
Начальство, пошарив в кармане просторного пиджака, побрякало ключами, спичками, медью, извлекло оттуда платок, книжицу троллейбусных билетов, обтрепанный пропуск, затем столбик «Холодка» – мятных таблеток. Елистрат Иванович расколупнул таблетки ногтем.
– Хотите?
– Нет, – напряженно отказался Старенков. Он уже начал злиться: время идет, а начальство и не торопится, «Холодок» кушает.
– Знаете первую и главную заповедь? – спокойно спросил Елистрат Иванович, взгляд у него был пытливым, медлительным, проникающим вовнутрь, в нем крылось что-то хмурое и веселое одновременно. Когда он ощупывал кого-либо глазами, возникало чувство, будто под рентген попал. – Не знаете первую заповедь? Не суетиться. Поняли? Все готово?
– Все.
– Тогда с богом, – просто и даже несколько скучно сказал Елистрат Иванович.
Старенков выбрался наружу, туман по-прежнему не проходил, наоборот, он даже погустел еще больше, но густей не густей, не отменять же из-за него сегодняшнюю протяжку. Дорог каждый час, каждая минута. Туман имел странный рыжеватый оттенок, и эта непривычная окрашенность была неприятной для Старенкова, он сощурил глаза, посмотрел на восток, где занималось солнце, и, стряхивая с себя мрачность оцепенения, подумал, что это от солнца, это его лучи так недобро меднят туман...
Около пули, пробуя ногами тросы, уходящие в зелено-сажевую, подернутую тонким чистым ледком глубь, толпился народ. Старенков ощутил непривычную зыбкость тела, легкий звон в ушах, будто рядом жужжал мокрец, слабосильный, когда в одиночку, и способный, если в куче, обглодать человека до костей. Напряженный суетной говорок стих, когда Старенков приблизился к этому новгородскому вече.
– Что, старшой, не пора ли нам пора? – спросил кто-то из-за спины Уно Тилька. Кто же именно – Старенков не разглядел, не до того.
– Туман-то, а? И уползать не думает, – глухо, с суровой озабоченностью проговорил он, поднял руку.
– Тому, кто под водой, все едино... Когда дюкер нырнет в Полтысьянку, да под лед, ему туман, как папе римскому гавайская гитара.
– Остряки! Хоть по пятаку плати за слово.
Он поглядел в сторону небольшой открытой будки, где в рост стояли водолазы, облаченные в непромокаемые балахоны. Эти тоже, кажется, готовы. Он подал им знак: сейчас начинаем. «Водолазный бог», низенький колченогий человек, махнул рукой, показывая, что все в порядке.
Старенков забрался рукой под бортовину полушубка, выдернул из-за брючного ремня старую оскребанную ракетницу с деревянной вытертой ручкой, разломил ее. Нащупав в карманах дубленки тяжелый картонный столбик патрона, загнал в ствол, оглянулся на застывшие громады трубоукладчиков, которые слабо посвечивали фарами сквозь туман.
– Давай, старшой!
Кивнул, посмотрел на крепкий лед Полтысьянки, еще раз кивнул и, медленно согнув руку в локте, выпалил в воздух. Ракета едва видимо озеленила высь.
– Да-авай! – запел кто-то тонко и чисто.
– Ава-а-ай! – отшлепнулся звук от сосновых стволов, промчался над головами людей.
Трос, обледенелый, обросший короткими бородавчатыми сосульками, неторопко двинулся в воду. К колодцам тут же зашагали «куриной иноходью» водолазы, таща за собой трубчатые хвосты, медноголовые тусклые шлемы они несли в руках. «Рано, – подумал Старенков, – им работа только через час, а то и через полтора будет, не раньше. Им, водолазам, наблюдать, как пойдет дюкер по донной траншее, хорошо ли будет ложиться, не надо ли подвигать его куда-нибудь, влево или вправо. А сейчас, если нырнут в глубину, то через полчаса выскочат назад, стуча зубами от холода. Замерзнут ребята».
– Ра-ано! – прокричал он водолазам. – Рано под лед торопитесь!
Те услышали, замедлили иноходь. Свинцовые бляхи на их скафандрах выглядели как боевые доспехи древних дружинников.
– Слушай, КВ! – не оборачиваясь, позвал бригадир. – Вдовин, мать честная!
– Он на том берегу, ты сам его послал, – послышался чей-то голос, кажется, того, что спрашивал: «Не пора ли нам пора?»
– Слушай, друг, – попросил его Старенков, – возьми еще одного человека, разведи два костра, один вон там, – он показал на водолазный дощаник, – другой по эту сторону дюкера. И нарубите лапника, сучьев, греться будем. Теперь, пока дюкер не подтянем, нам останова не видать как собственных ушей.
Вскоре и слева и справа заполыхали костры, пахучий дым смолья поплыл над полтысьянским льдом, поедая туман, изгоняя его, отблески огней отражались на лицах людей, делали их строгими, настороженными; что-то военное, фронтовое чудилось во всем, что происходило сейчас на берегу безвестной таежной речушки. Танками ревели трубоукладчики, подхватывая и подавая дюкер в воду, тоскливо и пусто светили в тумане их полуслепые фары, опоясанные радужными обводами.
Толстая уродливая затычка дюкера покорно ползла за тросами, вспарывая снег, землю, подрубая древесные корни, толчками подбираясь к воде. Вот вывернула из земляной пепельно-гнойной неглуби камень-голяк, весь в бурых железистых подпалинах, подцепила, уволакивая в сторону, под ноги людей, столпившихся у края наледи, ломанула тонко захряпавший стеклянный ледок, развела полеву-поправу осколки, медленно, неуклюже скрипя и мутя воду, забурлившую, как под струей монитора, червячьей переступью поползла под лед.
– Все, пошла рыбку ловить!
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь...
– А что?
– То! Бывает, в дюкере свищ обнаружится, шов пробьет, тогда всю волынку назад приходится вытягивать.
– Зачем его тогда на берегу испытывали?
– На берегу – одно, в воде – другое! В одном разе – божий дар, в другом – яишня. Дюкер жа ползет на излом, все время под нагрузкой под изгибом, вот и может какой-нибудь шов занервничать, течь дать.
Вздыбилась, сломалась ребровина проруби, дюкер, плохо гнущийся, топорно прямой, огромный, как железнодорожный состав, зацепил «спиной» за лед, толстые метровые глыбины хрусталя посыпались в речную глубину, вздымая высокие, как при взрывах, водяные столбы. Столбы с тяжелым ухающим шлепаньем опускались вниз, в полтысьянскую черноту. Край ребровины согнулся бугром, с обшивки соскочили лопнувшие болванки груза, не выдержал болт, скреплявший их, кто-то выругался досадно и с болью, оглянулся в сторону высокого тревожного костра, кромсающего пламенем своим, рубящего вязкую липкую плоть на огромные куски.
– От черт! Все груза посрывает.
– Не любит он кольчужку, вишь, как не любит.
– Не посрывает, – почти не размыкая губ, обронил Старенков. – Счас в траншею ляжет. Немного осталось. А там как по маслу поползет.
Надсадно выли дизели, скрипела деревянная оплетка дюкера, все вокруг насторожилось, даже сама природа поутихла, не смея перечить тяжкому рабочему грохоту машин. Как же все-таки ляжет в траншею дюкер, не подцепит ли носом какой-нибудь центнерный донный валун? Хуже, если этот валун угодит под тулово дюкера – тут уж беда! Но не должно быть никаких валунов, водолазы все обследовали, подчистили траншею. Вообще-то Полтысьянка – река опрятная, и дно и берега в порядке держит, грязи не допускает...
Дюкер, слабо крякнув, погрузился в воду, со дна взлетели на взбудораженную рябь огромные пузыри, лопнули с пистонным щелком, подбросив вверх султаны воды. На лед выбросило несколько мелких рыбешек. Две, заплясав бешено, как на раскаленной сковороде, спрыгнули назад, одна, менее расторопная, прилипла мокрым боком ко льду. Уно Тильк, как ребенок, помчался к рыбешке, оторвал ее, вялую, широко раскрылатившую жаберные крышки, с обкровяненным полупрозрачным ротиком.
– Плотичка. Самец. С молоком, – показал ладонь, в которой густела розовая слизь, опустил рыбешку в воду, но та всплыла вверх брюшком.
– Отплавал свое твой самец.
– Давай-ка на шампур и в пламя – будет что на обед.
– На обед и без того будет. Начальство прибыло – кормежка предстоит по высшему сорту. С северным коэффициентом.
Костылев находился все это время рядом со Старенковым, даже к начальству ходил вместе с ним. Правда, бригадир, озабоченный, с обвисшим замороченным лицом, с жесткими неприязненными глазами, напружиненный, готовый каждую минуту к неожиданности, вот уже три или четыре часа подряд не расслабляющийся, не замечал своего товарища, даже не узнавал, когда сталкивались нос к носу. Вот, что называется, человек ушел в себя.
– Долго тащить этого угря будем?
– Если все хорошо пойдет, дня три.
Вскоре пришла весть и со дна. Из колодца выбрался водолаз, синея замерзшим лицом и выстукивая зубами дятловую дробь, доложил, что дюкер лег на дно, идет по траншее нормально. Потом водолаз, выбравшись из негнущегося костюма и прыгая на льду, высоко задирая локти, добавил, что рыбы в реке много, вся проснулась, видать, весна на подходе. Из-под дюкера такой осетр выскользнул, промахнул мимо смотрового стекла, что чуть с ног не сбил, пожаловался водолаз. Страшно стало – корова, а не осетр, в полтора центнера весом.
Все вдруг заулыбались, в каждом ведь живет охотничья или рыбацкая страстишка, жилка добытчика. Предками дадена – далекими предками, что жили только охотой, мамонтов били, так сказать, на котлеты, ящеров – на антрекоты.
Набежали рассказчики, у каждого своя история, и напряжение спало, всем веселее сделалось.
– А у одного типа как-то, это на Конде было, ощенилась сука. Он одного щенка себе оставил, остальных, когда пошел рыбалить, забрал с собой. Благополучно утопил их, сел рыбу удить. Вдруг одна удочка у него хряп! – чуть ли не пополам, еле успел за конец ухватить. Полчаса боролся с рыбиной, взмок весь, обессилел, вытащил все-таки на берег. Оказалось, сом. Килограмм на тридцать. Стал он чистить сома, а там щенки потопленные. Всех сом проглотил! Ну и ругался же рыбак!
– Надо полагать.
– Не топи щенков, не топи!
– Собака, она друг человека.
– Очень свежая мысль.
– Вот бог и наказал.
– А ханты, те рыбой оленей кормят. Особенно зимой рыбка хорошо идет – отсыпет олешке рыбы из мешка, тот и грызет ее, как морковку.
– Да, ханты – великие спецы по рыбе. Рыбой и живут.
– Ты видел их дома? Настоящие хантские дома? На воде стоят. На сваях. Строятся вроде бы вверх дном – к небу дома ширше, к фундаменту уже, я видел.
– Это чтоб дождь не тревожил, в дом не затекал.
– А как они птицу ловят! Ого-го! Хитроумные ловушки. Слопцы называются.
– К нам в балок как-то зимой ханты пришли. Пешком, без оленей, прогуливались вроде бы. Двое, оба веселые, улыбки шесть на девять. «Далеко живете?» – спрашиваем. «Нет, недалеко», – отвечают. «Когда вышли?» – «Вчера утром». Это значит, сотню километров отмахали, чтоб людей повидать.
– Ничего себе прогулка.
Старенков стоял на берегу Полтысьянки, прочно и широко вогнав унты в снег, время от времени оглядываясь, не подают ли сигналы от трубачей, как они называли трубоукладчики, правильно ли идет дюкер, не ломается ли обшивка. Нет, все шло нормально, все вроде бы нормально. Тьфу-тьфу-тьфу, сотню раз надо через плечо сплюнуть, сотню раз костяшками по дереву постучать.
Подумалось: вот и зима на исходе, остались какие-то жалкие крохи, всего ничего.
За спиной поднялось солнце, сквозь туманную рядь проступила длинная темная полоска противоположного берега, точечки под белым обрывом – это люди, наверху же, на самом обрыве, светлеют сосновые стволы. А вон и приземистая тушка лебедки, от которой, как нитки из катушки, исходят тросы, опускаясь в дымную полынью, вызванивают свою бурлацкую песню.
В работе перестало ощущаться время, его бег, люди забыли, что существует такая вещь, как время, забыли про завтраки и про обеды, про солнце и звезды.
Сюда, на берег Полтысьянки, уже в вечерней мгле Старенкову доставили гнутую алюминиевую посудину, придавленную сверху крышкой от кастрюли. Открыл, а в посудине – распаренная рассыпчатая каша с дымящимися буграми мяса, комком масла, вплавленным в макушку пахучей фудзиямы.
– А вот те орудие труда, – Ксенофонт Вдовин, который принес посудину, достал из кармана алюминиевую ложку, торжественно вручил бригадиру.
Старенков расчистил рукавицей место на поваленном корневище пихтача, устроился на нем, стал есть кашу, поглядывая в замутненную, бурчащую воздухом полынью, куда уходило тулово дюкера, и одновременно на противоположный берег.
– Что, Павло? – подошел Костылев, сел рядом. – Сил набираешься?
– Грустно чего-то. Тоска в голову шибает. Не пойму, что со мной творится.
– Конец работы, оно и неспокойно. Начало нового дела только в ноябре предвидится. Это когда еще будет? За горами еще. А сейчас что... Еще несколько деньков, и зимник поплывет. В отпуска пойдем. В общем, уже не до работы. Когда с чем-то прощаешься, обязательно грустно становится. Закон природы. Душевная физика.
– Гмм. Хошь, кашей поделюсь? Нет? Ну нет так нет.
Костылев подумал, что странность старенковская оттого, что большую ответственность за протяг дюкера ощущает, она и придавила бригадира, как коршун воробья, вот и тяжко ему, и на душе сумеречно.
Дюкер тащили весь день и всю ночь без перерыва.
Утро началось с беды.
К Старенкову прибежал вездесуй Вдовин, без шапки, нараспашку, голая грудь на мороз выставлена.
– Бригадир! Дюкер трещину дал!
Старенков даже в лице изменился, глаза вызеленились злым огнем.
– Чего мелешь?
– Не мелю. При прогибе, видать, это стряслось. Один из швов, кажись, треснул.
И это еще до испытания дюкера под водой! Что будет, когда ему нагрузку в полтора раза выше нормы дадут! Располощет нагрузка дюкер на рваные куски, разнесет по частям.
Надо срочно посылать к трещине водолазов, срывать обортовку, снимать груз, соскабливать изоляцию и варить на глубине, заделывать свищ.
Доложили начальству.
– А может, лучше дюкер назад вытащить? – спросил Елистрат Иванович, невозмутимо погладывая «Холодок». – Здесь, на берегу, разобрать и новый шов сделать.
– Время! Время упустим, Елистрат Иваныч! Если река тронется, то дюкер до зимы сохнуть будет. Вы не глядите, что лед толстый. Река вот-вот пойдет. А потом, вытаскивая, мы еще больше поломать его можем.
– Значит, решили под водой свищ заделывать?
– Под водой.
– Учтите только, что водолазы, как водится, сварщики никудышные. Водолазное дело они знают на ять с плюсом, а сварку – спустя рукава. На двойку с минусом.
– Это я знаю.
– Наклепают такое, что не рады будете.
– Попробую своих сварщиков под воду спустить.
Елистрат Иванович даже поперхнулся «Холодком».
– Под воду? А если кессонка?
– Здесь глубина воробью по колено. Никакой кессонкой и не пахнет. А водолазы, они будут страховать.
– Предупреждаю – на спуск специальное врачебное разрешение нужно.
– Ответственность, если кто согласится в воду пойти, я возьму на себя.
– Как хотите. Мое дело предупредить. Но если можно все-таки водолаза послать на это дело – посылайте водолаза.
– Добро. Я узнаю...
Старенков вышел из командирской будки, шагнул в снег, увидел Вдовина, его напряженное потное лицо, поморщился.
– Чего, бригадир? – пробормотал Ксенофонт вопросительно.
– Ничего. В древние времена гонцам, принесшим плохую весть, головы рубили.
– Так то в древние. Что делать будем?
– Собирай бригаду! И водолазов зови.
Бригаду не надо было собирать, она в полном составе находилась на полтысьянском берегу.
Когда пришли водолазы, Старенков откашлялся, неловко потеребил руками бороду, глубоко вздохнул, прогоняя подступившую к горлу сухость.
– Ребята, дело вот какое образовалось. Дюкер на глубине неожиданно пузырить начал. Свищ. Свищ этот надо заделать под водой. Только под водой. Назад вытягивать дюкер нельзя. Не успеем справиться. Полтысьянка должна вот-вот стронуться. Не глядите, что лед толстый, – помолчал, прислушиваясь к плеску воды в полынье. – Лед, он в полдня тонким, как папирус, станет. Или будем все-таки назад вытаскивать, а?
– Нет, – раздалось сразу несколько голосов.
– Теперь вопрос к водолазам. Кто из вас может варить на глубине?
Было слышно, как пошумливает ветер в сосновых шапках, играет лапами, выдергивает ржавые отсохшие иголки, роняет вниз и те падают с сухим невесомым треском. Где-то сонно каркала ворона.
– Понятно, – тихо произнес Старенков, присел на корточки, – никто не умеет. Тогда дело наше, ребята, дохлое. Насчет Полтысьянки я ведь не шучу. Она снимется в один присест, это предсказано. Я сегодня с метеорологами разговаривал – те предупредили. Как только снимется, так вода сразу на подъем попрет, все затопит. И до осени не сойдет. – Он скатал пальцами снежок, выжал из него творожную влагу. – А нас на том берегу уже ждут. Встречная нитка. Не видно ее еще, но вот-вот завиднеется.
Выступил вперед старший водолаз – невысокий крепыш с пристыженным лицом, развел перед собой красные жилистые руки.
– Дело это ответственное. По мелочам мы можем, а тут штука крупная. Срезаться несложно. Не беремся.
Старенков сплюнул, поглядел тоскливо поверх голов, огладил рукой борт полушубка, там, где сердце.
– Чувствовал я беду эту, черт возьми. Видит бог, чувствовал. М‑да. А как бригада? Варить в воде, братцы, придется. Может кто-нибудь? В глубине, в холоде. Над головою лед, под ногами – рыба. А?
Бригада сидела молча, никто даже не шевельнулся, каждый обдумывал предложенное. Прав водолаз: дюкер заделывать под водой – вещь нешуточная. Вода такая, что пробкой через пятнадцать минут наружу выскочишь, а тут работы часа на три. Такую простуду-лихоманку можно получить, что вся зарплата на лекарства уйдет. Не-ет, ремонтировать дюкер на полтысьянском дне – дело серьезное.
– Тогда тянем назад. Другого выхода нет. – Старенков расслабил пальцы, тяжелый проволглый снежок выскользнул, тупо шмякнулся в обелесенный, пропитанный мокротой носок унта.
Костылев сунул руки в карманы дубленки – не заметил, как застыли, бугры ладоней вздулись, побелели. Сощурился. Перед ним возникла, замерещилась чья-то фигура. Сощурился сильнее – женская фигура-то, ладная какая! Клавка Озолина! Глаза посверкивают плутовато, в них – затаенная страсть игрока. Достала из лаковой сумки несколько красненьких бумажек.
– Пошла к черту! – беззвучно прошептал Костылев, сопротивляясь жаркому, зовущему томлению. – Вспоминать даже не хочу.
Потер виски пальцами, вспомнил Дедусика, его неприкрытый интерес, когда задавал вопрос в больнице, намекал на премию, и вдруг так обидно ему стало, что хоть кричи. Бабке Лукерье Федоровне денег на старость он заработал, на ремонт домишка хватит, зачем же ему еще? Не в этом главное. Бригада чуть было не приняла его за рвача, вон до сих пор он встречает неверящие глаза.
