Текст книги "Дождь над городом"
Автор книги: Валерий Поволяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Костылев, ловя в словах Старенкова, в дребезжании его обесцвеченного морозом голоса что-то опасное для себя, не возражал бригадиру, но и не поддакивал.
– Правильно поступаешь, – подмечал Старенков, – начальству слова поперек не говори. И вообще... Слишком сладким будешь – проглотят, слишком горьким – выплюнут. Есть такая пословица.
– Что за рационализацию-то хоть придумал? Дельную?
– Дельную. Чай поставил? Говорят, ведро воды заменяет двести грамм масла.
– Говорят, что кур доят. – Костылев поднялся, взял обколупленный тусклобокий чайник с дужкой, для крепости и удобства обкрученной проволокой, налил из бачка воды, поставил на плоскую тяжелую макушку печушки.
– Проведу рационализацию, будь она неладна, вдвое быстрее плети варить будем. Побыстрее пошлепаем на запад.
До слуха донесся тихий, деликатный стук.
– Входи, Уно, – выкрикнул Старенков. Костылев поразился: как же это он угадал, кто за дверью?
– Добрый вечер, – сказал Уно Тильк.
– Добрый.
– Я без предисловий, – начал Уно, – сразу о деле.
– Давай! – Старенков неожиданно рассмеялся, загнал желваки под самые скулы. – Нет бы, как в Средней Азин, вначале о здоровье хозяина расспросить, потом о здоровье его родителей, жены, детей, потом...
– Не могу с предисловиями, – устало сказал Уно, голос у него был сникшим, тихим и от этого немного дряблым. – У нас беда стряслась.
– Что за беда?
– В Зеренове. У действующей скважины головку обломило. Нужно срочно посылать туда людей, давить аварию.
– Посылай.
– Нет у меня людей. Нет! Слушай, не мог бы дать человек трех-четырех? Недели на две. А? А я добром тебе отплачу. Не последний же день мы живем на белом свете.
– Не последний.
– Не откажи, борода!
– Тяжелый случай. Мне ж самому люди нужны, Уно. Я того... Реконструкцию затеял, новшества разные ввожу.
– Ребятам по повышенной ставке заплачу – Уно сгорбился, в глазах его застыло сложное выражение; тут было все – и собственная слабость, а вернее, ощущение ее, и жалость, и беспощадность, и злость, как, впрочем, и великодушие. Плечи у Уно были огромными, чуть вдавленными в середине, будто он нагрузил на них что-то тяжелое, распирали ватник.
– Может, мне? Помочь смогу. А, Павел? – спросил Костылев.
– Ему сварщики нужны, а ты шофер. Рулевой круг там крутить не требуется, там с газовым резаком управляться надо.
– Я сварку знаю. Я же тебе говорил. В армии. Подводной сваркой занимался. И кроме того, в автошколе это дело проходил.
– Ла-адно, – протяжно и сильно, горлово произнес Старенков. – Ладно! – он рубанул ладонью воздух, как мечом. – Могу Дедусика еще в подмогу дать.
– Дедусика не надо, – сказал Уно Тильк. – Дедусик не выдержит, загнется еще, а жмурики, сам знаешь, нам не нужны.
– Типун тебе на язык, – Костылев повернулся к Старенкову. – Отпускаешь?
– Как приятеля не отпустить? Отпускаю.
– Спасибо, – Уно поднялся. – Одного мало. Еще бы...
– Можешь Вдовина забрать.
– Рогова не отдашь?
– Рогов его вон сменщик, – Старенков повел головой, взглянул на Костылева, шофер различил в темных цыганских зрачках бригадира печаль и силу, увидел, как в глубокой черноте глаз серпиком вспыхнул огонек, понял, что Старенков злится на него. И понятно: людей и так нехватка, каждый человек на счету, а тут беда, стрясшаяся у черта на куличках, еще более ослабляет его бригаду.
– Ну ладно. Спасибо и на том. Значит, Иван Костылев да Вдовин. Беру! – Уно напялил на голову треух, захлопнул дверь балка.
Бригадир прислонился к оконцу, подышал на него, стаивая белую вспушенность изморози.
– Вот о чем я хочу с тобой потолковать, – сказал он, не отрываясь от оконца. – Помнишь наш с тобой разговор в самолете? Помнишь? Это хорошо. Я тебе тогда посоветовал не увлекаться особенно-то заработком. Было? Ну и как? Вместе с Уно уходишь – не длинный ли рубль тому причина?
– А ты хочешь, чтоб я вообще от денег отказался?
– Ну смотри! Ребята если пронюхают – спуску не дадут. Это куда хуже, чем моя критика. Смотри! Человека ведь по растопыру пальцев иногда определить можно, по одному жесту, по одному поступку, что он за фрукт, хороший или плохой.
– Знаю не хуже тебя.
Разговор ушел в сторону, Старенков рассказал, что у него когда-то на насосной станции был один оборотистый парень, тоже из породы «экономистов», так ребята взяли его однажды в оборот и высадили с работы. Жаль, что он, Старенков, не заступился за него. Парня, как ему сейчас кажется, можно было бы спасти, сделать нормальным человеком...
– А вообще, знаешь, я тебе завидую, – вдруг проговорил он. – Поедешь в Зереново. Там аэропорт. Не понял еще, в чем дело? Нет, не в том, что Уно заплатит по тройной ставке. Деньги, будем считать, – это морс. Сегодня есть, завтра нет. Чем больше их, тем слаще во рту. Ты Людмилу, дурачок, увидишь. Напиши ей письмо, сообщи, что ты в Зеренове. Она же летает, рейсы в Зереново есть. Напишешь – прилетит. Точно говорю.
– Прилетит? – неуверенно скосил глаза Костылев. – А адрес? Я адреса не знаю.
– Адрес простой. Областной центр, наша столица, так сказать. Аэропорт. Фамилия ее – Бородина. Могу поспорить, что прилетит. На коньяк. Хошь? Если прилетит – ты мне выставляешь, если нет – я тебе. А?
Костылев задумчиво покрутил головой.
– Не жмись. Сколько тебе можно повторять? Только письмо под мою диктовку напиши. Тогда уж точно прилетит.
У Костылева где-то в висках, в пугающей глуби, под черепной коробкой, возникла сладкая боль. Издалека, совсем из далекого далека донесся до него голос бригадира:
– Я знаю, как писать хорошие письма.
Костылев чужими, вялыми, противными самому себе шагами подошел к столику, вытянул вставной ящичек, извлек из него пачку неисписанных бланков, оторвал два.
– Держи перо, – Старенков кинул на стол нарядную, по косой опоясанную оранжевыми точечками заводских букв авторучку.
Костылев взял ручку, на обороте бланка написал: «Людмила, мы без Вас не можем. Мы – это два охламона, с которыми Вы познакомились два с половиной месяца назад в «Орионе». Прилетайте в Зереново, один из нас будет там на ликвидации газовой аварии. Буду я, а именно Костылев. Помните мрачного, неразговорчивого человека, который, когда шли из ресторана, плелся сзади и все молчал и молчал? Прилетайте! Ладно? Старенков Павел и Костылев Иван».
Старенков подошел, прочитал, по-птичьи притянул голову к плечу.
– Дурак, – грустно сказал он. – Мог бы понежнее. И подлиньше. Длинным письмам всегда больше верят.
8
Световой день на севере короткий, с воробьиный скок. Из балочного становья вылетели на стареньком, со стучащими лопастями Ми‑4 поутру, едва поднялось солнце, блеклое, холодное, пустое; в Игриме пересели на Ан‑2, промороженный до скрипучести. Холод пробрал самолет до железных потрохов. Летчики в одинаковых долгополых шубах молча протиснулись в свою крохотную заиндевелую кабинку, запустили двигатель, и через десять минут под стрекозьими плоскостями уже колыхалась, плыла сонная заснеженная земля. В Зереново прилетели, когда солнце, прочертив над кромкой далеких лесов короткую низкую линию, свалилось за плоский обрез. Едва приземлились, как с небес, из-под примчавшихся вслед за самолетом лохматых сухих облаков, выхлестнул железный мерзлый ветер, поднял столб снега, нещадно растрепал, бросил на дома, вмиг утонувшие в густой мути.
Костылев, подняв воротник полушубка-дубленки, двигался впритык к Вдовину, цепляясь краем глаза за его тщедушную фигуру, в сторону тусклого желтого пятна. Это был свет аэропортовского домика.
– Во, черт! Ну и лупит! – прохрипел идущий сзади пилот. – До мозгов прочесывает.
– Это еще... цветики, – тонко врезался в свист ветра Вдовин, – орехи будут, когда до домика сил не хватит дойти.
Тупая, безудержная, какая-то странная сила толкала Костылева в грудь, в живот, пронизывала с острым жжением тело, протыкала его насквозь. Казалось, раскинь он руки – и повиснет на упругой простыни ветра, ветер не даст ему свалиться на землю. С таким ветром Костылев еще не сталкивался. Желтое пятно меркло в мути, оно уже пробивалось едва-едва, полминуты-минута – и исчезнет совсем, и тогда они заблудятся в сотне метров от жилья, у них не хватит сил докарабкаться до людей. Сознание обреченности, смутной досады, бессилия человеческого естества перед мрачной колдовской мощью природы слабило ноги, выворачивало ступни. Костылев вдруг с ясной жутью понял, что они не дойдут до домика, а если чудом доберутся, то это будет подачкой судьбы.
Растворился в снежном клубе идущий перед ним Вдовин, и Костылев остался один, совсем одинешенек! Жалость к самому себе так остро полоснула его по сердцу, что он закричал, но ветер загнал крик обратно в глотку, опалил нёбо и горло, и пузырчатая слюна, нездорово обметавшая боковины языка, враз превратилась в лед. Он притиснул к лицу рукавицу, закашлялся, сплюнул лед. В это время на него сзади налетел летчик, врезал кулаком между лопаток.
– Не... оста... навливайся! – донеслось до Костылева. Он шагнул вперед, но до Вдовина не дотянулся. Тот находился где-то рядом – рывок ветра донес до него хриплый коченеющий голос, швырнул звук в лицо и тут же потащил куда-то дальше. Потом перед Костылевым вспыхнуло что-то сияющее, жаркое, нежное, он шагнул в этот мираж, выкинув перед собой руки, вонзился в твердый, режущий запястья наст. И, только ощутив боль, понял, что упал. А ураган времени не терял, вздыбился над распластанным человеком, опрокинул на него сугроб снега.
Костылев, наверное, и замерз бы, если бы не летчик, шедший следом. Он раскопал завал, вытянул оттуда Костылева, доволок до аэропортовской избушки. Костылев очнулся оттого, что нависший над ним Уно с незнакомым выражением лица, в щелки сощуривший остановившиеся глаза, шлепал его ладонью по щекам, пока шофер не размежил веки.
– Отошел, – вздохнул кто-то с удивленным сочувствием. Костылев узнал: Вдовин, Ксенофонт.
– Р-работничек, – пробормотал из пустоты Уно Тильк. – Если ты и дальше будешь от ветра в обморок бухаться, нам с аварией в жизнь не совладать.
Костылев покрутил головой, оперся руками о крестовину скамейки, на которой лежал.
– Он не виноват, – хрипло возразил летчик. – На него пласт снега рухнул. Все равно что лавина.
– Хуже, чем лавина, – окутался паром Вдовин. Голос у него в этот момент был величественным, как гудок трансатлантического лайнера: Контий Вилат хоть один раз в жизни, а все же оказался сильнее кого-то, кто находился с ним рядом.
– Довольно с этим. Значит, так, – проговорил Уно, ухватился ладонью за костистый, с глубокой раздвоиной подбородок. – Положение такое. Поселок не смог переключиться на отопление соляркой, дома разморозились. Все до единого... Даже детский сад. На улице – минус полста, в домах тоже – минус полста. В поселке запрещено курить, потому что ветер гонит газ на дома. Каждую минуту может рвануть. Жители в панике. Надо спешить. Будем работать при фонарях спецмашины. Полчаса передыха, и к скважине. Все. Вопросы есть?
– Е, – выпустив очередной клуб пара, шевельнулся Вдовин. – Что со скважиной?
– Пока не знаю. Будет ясно на месте.
Дверь домика с треском распахнулась, в световой круг втиснулся маленький кривоногий человек в огняном пушистом малахае, глазки его – крохотные вороньи бусины – радостно посверкивали, и по остывшему лицу его с негнущимися деревянными складками у рта медленно проползла печальная тень.
– Баушкин, – назвался он. Голос у него был медленным, тонким. – Председатель поселкового Совета. Хорошо, что прибыли. Очень хорошо. Мы уже ребят поморозили, в газу задохлись.
– Как произошла авария? – распрямился Уно, голова его притиснулась к почернелым перекладинам потолка.
– Очень просто, – сказал Баушкин, и тень опять заскользила по его лицу. Он посмотрел вверх, на Уно, с уважением: как и всякий человек маленького роста, он завистливо относился к гигантам. – Недалеко от газовой колонны стояла буровая вышка. Старая вышка, ржа уже всю съела. Геологи были, пробы брали – смотрели, что там, в земле, они и оставили. Сказали, что вернутся, потому мы им и разрешили оставить. А тут, как на грех, ураган налетами к нам зачастил. Никогда такого не было. Сегодня вы как раз попали в такое светопреставленье, – Баушкин говорил, тщательно вылепливая каждую буковку, каждое мелкое словцо, он наполнял своей речью жизнь, сознание только что прилетевшей аварийной бригады новым смыслом. – У вышки от ветра ослабла одна оттяжка, вот, ослабшая, она и упала. Когда падала, салазками зацепила шлейф, а там – понятное дело... Врезала по скуле арматуре. И вся недолга.
– Это я с вами по рации из самолета говорил? – спросил Уно.
– Со мной.
– Только сейчас я голос ваш признал. Теперь картина ясная. Надо бы геологов, сукиных детей, на ликвидацию бросить, чтоб знали, как хвосты после себя оставлять.
– Геологам мы по акту счет представим.
– Спецмашина имеется?
– Имеется.
– Чтоб ни искорки, не то давить аварию на том свете придется.
– Машина новая, только с завода. Проверенная.
– Всежки.
Костылев с усталым равнодушием подивился осведомленности Уно Тилька насчет аварии. Удивленность тут же сменилась досадным безразличием. «Ведь ничего удивительного, ничего сверхъестественного. Поговорил бригадир в воздухе с предпоссовета, кой-чего узнал, а ты удивляешься... Чему удивляешься, дурак?» Он выпрямился на скамейке, оперся непослушными обескровленными ногами о неровный тесовый пол.
– Поморозился? – спросил Баушкин. – Может, врача надо?
– Не надо. Ураган его малость подшиб. Вроде контузии. Пройдет.
– Ясно, – сказал Баушкин. – Ясно, что отставить врача. Вовремя вы, ребята, прискакали. В общем, спасайте! Христом-богом молю. От всех жителей.
– Ты же, Баушкин, хант, – серьезно заметил Уно Тильк. – Ты же язычник. Ханты – язычники испокон веков. При чем тут бог?
– Я – крещеный язычник.
– Не померзнем мы на скважине?
– Прикажу тулупы привезти.
– Тогда двинулись.
– Это далеко, на том краю поселка.
– Знаю. У Сосьвы.
– Собачками поедем, – Баушкин похлопал руками по бокам меховушки, опустил голову и сделался еще ниже. Надвинул малахай на лоб, прикрыл мехом глаза. – Один секунд – и там!
Они кучно вывалились на улицу; цепляясь друг за друга руками, попадали на сани. Костылев провалился во что-то мягкое, потрескивающее электричеством, отдающее былым теплом, натянул меховую накидку на себя, укутался по самый подбородок, перед ним заплясали темные, похожие на дым космы, что с тупым ревом вонзались в бок домика, в тонко дзенькающие стекла, рассыпались и с тихим, почему-то слышимым в этом адовом вое шорохом стекали вниз. Погонщик присвистнул, сани, просевшие под тяжелым костылевским телом, рванулись, он перевернулся на бок, с трудом удерживаясь на ребровинах опояски, снег стеклянно заскрипел под полозьями. Подумал, что сегодняшняя его поездка – не что иное, как следствие какого-то незнакомого, неумолимо развивающегося процесса. Выла вьюга, скрипел снег, тяжело дышали собаки в упряжке, потом до Костылева донесся едва слышимый крик: «Приехали!» Но он не реагировал на этот крик до тех пор, пока снег не перестал скрипеть под нартами. Свесил с саней замерзающие ноги, пошевелил пальцами в унтах, подумал о Дедусиковом балке, где всегда стояла тропическая жара.
– Станция Березай, кому надо – вылезай! – раздалось совсем рядом. Костылев встал, покачнулся под напором ветра, услышал, как где-то внутри, в разъеме грудной клетки, тупо и однообразно забухтело сердце, гоня кровь в жилы. Принюхался. Резко пахло газом, будто кто вывернул вхолостую горелки. Костылев уткнулся носом в собственное плечо, притиснул ноздри к воротнику, подумал: «Как же в таком газу работать? Дуба дать можно!»
– Счас ветер повернет! – прокричал Уно совсем рядом. – Газ уйдет в другую сторону. Не дрейфь, ребята!
Где-то вдалеке полоснуло северное сияние, осветило все вокруг слабым огнем. А тут еще сверху, с плоского, обдутого ураганом обрыва выплеснулся, врезался в воющие снежные космы лезвистый, тонкий, как бритва, луч; кто-то совсем недалеко гаркнул «Ура!». От этого крика сделалось веселее. Костылев сделал мелкий шаг к лучу, остановился, подумал об Уно Тильке, о Ксенофонте Вдовине, дурманящая теплая нежность подперла у него снизу горло.
– Спасибо, ребята. Сгибнуть не дали. Спасибо!
Рядом очутился Баушкин, прокричал, загораживаясь от ветра бортовиной малахая:
– С вашим поселком по рации говорил. Там тоже ураган. Но никаких аварий, все путем. Все обошлось. Работу только приостановили. – Предпоссовета шагнул в сторону, под луч, и растворился в густом, как вата, газовом клубе.
Костылев повернулся, увидел впаянные в лед остронизые суденышки с мертво поблескивающими стеклами рубок, придавленными тупыми макушками труб и срезанными мачтами, подумал: «Плохо судам зимовать на открытом месте. Холодно...» Чуть правее он увидел что-то бесформенное, ребристое, поваленное наземь, понял, что перед ним останки буровой вышки. Из этой беспомощной рукастой бесформенности выхлестывал снежный султан. Донесся высокий, с присвистом и зубовным скрежетом визг. Аварийная скважина! Костылев вгляделся в газовый клуб, сглотнул подсушенную холодную слюну, – его обдало нефтяным смрадом, сладкой вонью…
9
Муж все более и более уходил в себя, это вызывало у Людмилы жалость. Острое, до слез, чувство охватывало ее. Если бы не Андрюшка, она после этих слов совсем бы перестала появляться дома, определив себе такой график, при котором не оставалось бы интервалов для отдыха и встреч с мужем. Но и бросить мужа она не могла – страшилась будущего, того дня, когда подросший сын спросит у нее: «А где мой папа? Кто он? Почему мы не вместе?» И ей нечего будет ответить.
Сегодня, когда к ней подошла Зинка Щеголева, культорг, смешливая девочка, почти подросток, угловатая и нескладешная, похожая на мальчишку и плоская, как мальчишка, с короткой ребячьей прической на пробор, твердыми сучками косичек, перетянутых красным репсом. Зинка совершенно не стеснялась своей непритязательной внешности, ей, похоже, было все равно, как она выглядит, – всех парней она отбривала острым находчивым словом. К своим же подругам, особенно неудачливым – на ее взгляд, неудачливым! – относилась с участием и, как могла, утешала их.
– Людка, у тебя опять что-то не так? – спросила она, ввалившись в отдел перевозок.
– Не так.
– Опять муж?
– Как тебе сказать...
– Ну, Дед Мороз, коричневые зенки! Он дождется, мы его на комсомольское бюро вызовем. Мы ему лысину в обратном направлении расчешем.
– Не надо, Зинка. И лысины у него нет.
– Будет! – возмущенная Зинка всплеснула руками, косички приподнялись, распрямились воинственно, стали походить на рожки. – Как не надо? Скажешь еще... А если он тебя бить начнет? Нет, этого писаря-писателя надо пропылесосить. Чтоб не думал, что ему все можно.
– Зинуля, – осадила ее Людмила. – Отойди от зла и сотвори добро.
– М-да? Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим, – уверенно, с радостной нераскаянностью выпалила Зинка пришедшее на ум бродячее выражение, и такое стремление к душевному реваншу проглянуло в ее голосе, такая непримиримость к существованию Людмилиного мужа, этого Бармалея, злого духа, Кащея Бессмертного, и такая звонкая боль выбила слезы из ее глаз, что все, кто был в отделе перевозок, заулыбались, а начальник отдела, толстеющий добряк с бледным морщинистым лбом, оторвался от кипы бумаг, рассеянно окинул Зинку взором, потом осмотрел Людмилу, успокаивающе повертел в воздухе пухлой ладошкой:
– Э, новгородское вече! Поменьше эмоций.
– Людк, знаешь что? – затараторила Зинка. – У нас сегодня экскурсия. На судостроительный завод. Все, кто свободен от полетов, идут. Пошли и мы, а?
Людмила вдруг почувствовала, что, если она сейчас откажется, Зинка расплачется. И вот уже опять начал суроветь, набухать слезами взгляд, кончик носа покраснел, задвигался с обиженным недоумением из стороны в сторону и сама Зинка стала еще более некрасивой, размокшей, в чем-то сродни попавшей под дождь сороке.
– А? – повторила Зинка.
– Пошли, – согласилась Людмила. В ней вдруг вспыхнула ненависть, совершенно безадресная, ни к кому не обращенная. Ненависть эту сменило недовольство. Недовольство собой, бытом, работой, мужем, городом, подругами. Она вдруг подумала о давней, но незабытой встрече с двумя крепкими парнями, дымный неухоженный ресторан, неумелый оркестр, улыбнулась машинально, и на душе у нее оттаяло.
– Я сейчас, – заторопилась Зинка. – Надену пальто. А ты спускайся вниз. Все уже внизу.
Она по-парнишечьи, с маху, толкнула плечом дверь, вылетела в коридор, застучала по полу, врезаясь в паркет подкованными каблуками.
Людмила медленно спустилась в вестибюль, сверху, похоже на перилах, за ней скатилась Зинка, дохнула в шею, за воротник:
– Пляши!
– Зачем? – не оборачиваясь, спросила Людмила.
– Тебе письмо. Только что пришло. Пляши!
– Может, конфетой обойдусь?
– За конфету не отдам. Конфета – это мало.
Людмила притопнула ногой, с дерзким вызовом вскинула голову, потом, расправив руки, провела ими по воздуху, будто ощупывая, пробуя на прочность, отбила давно забытое плясовое коленце, виртуозное, короткое, лихое.
Зинка, светясь, чмокнула ее в щеку. Прямо как телушка, нежной стала. И губы телушечьи.
– Держи!
Людмила взяла письмо в руки: потертый на изгибах конверт, облохмаченные уголки – в кармане долго носили, почерк подпрыгивающий, неспокойный, одна буква больше, другая меньше. Раскрыв сумочку, она втиснула в матерчатое отделение конверт.
– Важное что-нибудь? – В Зинкиных глазах мелькнула надежда.
Людмила кивнула головой.
– Почему не распечатываешь?
– Позже.
Судостроительный завод поразил ее своей огромностью, силой своей, длиной цеховых пролетов, мощными корпусами кораблей-«полуфабрикатов», обилием народа. Она раньше даже не представляла, что в их городе, далеком от великих рек и морей, могут строиться корабли. Правда, проходя по скрипучему рассыхающемуся мосту через Туру – спокойную неряшливую речушку с черной густой водой, видела, как у причалов бултыхаются светлотрубые толкачи, но никогда не думала, что эти толкачи выпускает шумный громила-завод.
– Во сила! – восхитилась Зинка, увидев плавучую электростанцию.
Плавучая электростанция была, действительно, необычным судном, и, хотя еще представляла собой просто большой кусок железа, от нее уже исходило что-то жаркое, сверкающее. В Зинкиных глазах вдруг заиграло море, вздыбились пузырчатые соленые волны, небо сомкнулось с водой и в черной неровной прослоине, родившейся на линии соприкосновения, спокойно и уверенно засветился плавучий огонек. Зипка была увлекающейся натурой, непоседой. Завидное качество. Людмиле захотелось стать вровень с Зинкой, сбросить с плеч все неладности, заботы, покориться жизни, судьбе и – будь что будет! – проявить в конце концов характер, расстаться с мужем. Она скупо улыбнулась: попробуй! Никогда она этого не сделает. Наверное, не сделает. Не сможет. По многим причинам. Из-за Андрюшки.
Экскурсовод, плотный, в порванном в проймах халате, с грудью борца и бетонной нижней челюстью, имел неплохо подвешенный язык. Голос же его был не в пример внешности – пронзительно высоким, с подвизгом. Глаза с ласковым блеском чаще других задерживались на Людмиле.
– И этот туда же, – усекла Зинка, крутнула головой.
– Скоро электростанцию мы сбросим на воду, – в произнесенном «сбросим» вместо «спустим» было сокрыто пренебрежение, лихость, рисовка перед хорошенькими экскурсантками. – Сброс проходит традиционно. Избирается крестная мать судна – самая красивая девушка завода. Такая, как вы, – экскурсовод поклонился Людмиле, стукнулся бетонной челюстью о твердую грудь. – Крестная мать разбивает бутылку о борт корабля, а горлышко отдает команде. Команда хранит это горлышко, переписывается с крестной матерью, – экскурсовод снова посмотрел на Людмилу.
«После экскурсии телефон попросит», – поняла она с безнадежной усталостью, выбралась из толпы слушателей, пошла к выходу – широким, в две створки, окрашенным суриком воротам, ощущая на себе сожалеющий взгляд. Зинка, топоча каблуками, догнала ее.
– Люд, ты куда? Экскурсия еще не кончилась.
– Что-то чувствую себя не очень, Зина.
– Я с тобой. А экскурсовод-то, а? – Она изменила голос, добавив в него пронзительных тонов, высокости, передразнила: – «Знаете, как делается пушка? Берется длинная дырка, обмазывается горячим железом, получается ствол...»
Людмила рассмеялась. Улица встретила их морозной свежестью, яблоневым духом, запахом разломленного арбуза, которым отдавал снег. Людмила вспомнила, как она где-то читала, что молодой, поутру выпавший снежок обязательно пахнет антоновкой либо дарами бахчей – арбузами. Так же пахнет и принесенное с мороза белье, и стылый круг молока с желтой нашлепкой поднявшихся наверх сливок, и сосновая, отделенная от ствола кожура.
– Знаешь, мне отец рассказывал, что на месте этого завода еще десять лет назад был пшик. Болотный берег, поросший камышом. Отец ходил сюда бить уток. А сейчас – и-и!
– Сколько тебе лет, Зинка?
– Много. Старуха уже.
– Ты еще не в том возрасте, чтобы не отвечать на этот вопрос.
– Двадцать один.
– Завидки берут.
– Слушай, Люд, а что было в письме?
Людмила раскрыла сумочку, извлекла конверт, оторвала от края полоску. Письмо было коротким, короче не бывает.
– Чего там? – любопытничала Зинка.
– Так, человек один... приехать просит.
Зинка взглянула на черный пятак штемпеля.
– С севера прислано?
Людмила кивнула.
– Так поезжай!
– Зереново это.
– В Зеренове небо закрыто. Ураган. Хороший человек-то хоть? А?
– Ничего. Ладно, Зинуль. Домой поеду, посмотрю, как там мой Андрюшка.
– Ой, Людк! – Зинка вдруг вцепилась руками в ее пальто, прижалась щекой к плечу, высверкнула одним глазом, другой прикрыла плетью волос; какая-то горестная обида, желание лучшей участи отразились в Зинкином взоре, и Людмила отвернулась от нее.
Когда она была дома, коротко затренькал телефон. Людмила подняла тяжелую влажную трубку, притиснула ее вначале к виску, потом сдвинула к уху.
– Люд! – услышала она недалекое Зинкино дыхание. – Зереново открыли. Я заявила тебя в экипаж. Давай скорее!
– Хорошо, Зинка! Я сейчас! – проговорила Людмила в колосничок трубки, внезапно поняв в этот миг, что созданный за многие годы мир, с его привычками, устоями, неблагополучием во имя Андрюшкиного благополучия, рушится, земля распахивается, принимая ее в свои теснины.
10
Уно Тильк с топаньем ввалился в домик, где остановилась аварийная бригада. Огромный, красноглазый с мороза, сел на лавку, отколупнул от подбородка льдышку, из раздвоины вылущил целую сосульку, поморщился от боли.
– Дела, мужики, хреновые.
– Говори яснее, – потребовал Вдовин.
– Где уж яснее, – Уно дохнул паром. – Скважину нам в короткий срок не задавить. Сложно. И поселок дальше морозить нельзя, за это нас по голове не погладят.
– А если погладят, то так, что зубы выскочат.
– В двух километрах от аварийной скважины есть еще одна. На консервации стоит. Ее надо срочно освоить, перебросить в поселок шлейф, пустить газ. Иначе детишек из Зеренова эвакуировать придется.
– Уно, как быть, если на поселок опять газ с аварийной скважины пойдет?
– Предусмотрено и это. В аэропорту возьмем реактивную установку, будем отгонять газ. А потом, скважина за ночь немного поутихла. Гидратная пробка образовалась. Как селедочный хвост в глотке.
– Па-анятно.
– Но... Скважина сильная, в устье давление около ста атмосфер. Пробку как дважды два выплюнуть может.
– Сбитую колонну совсем срезать будем? Или поднимем и хомут на пробой поставим, а? – не унимался Вдовин.
– Ах, Контий Вилат, Контий Вилат, Коньячок ты наш. – Уно потер озябшие руки. – Значит, хомут твой как пластырь на порез? Хомут уже готовят. Все, мужики! К скважине!
Выскочили из избенки под всполошный вой ветра, гнавшего по снегу колкую поземку, небо было чистым, облака утянуло кверху. У скважины толпилось довольно много незнакомого люда – наверное, местные, поселковцы.
– Как, братва? – издали закричал Вдовин. – Хомутино готов?
Кто-то – не разглядеть кто, ветер высекал искры из глаз, обволакивал слезами – отозвался хмуро:
– Готов, поперек ему в дышло.
– В дышло не принимается.
– Посидишь неделю на мерзлых консервах – не так заговоришь.
– Пробку не вышибло?
– Не. Сидит тычок.
– А кто шлейф от запаски тянуть будет? – Вдовин подбежал к Уно, нырнул ему под локоть, стараясь заглянуть в лицо. – Они или мы?
– Местные будут тянуть. Нам надо эту скважину на ноги ставить.
– Ясно-ть.
– Осторожно, мужики, – предупредил Уно, – кабы скважина не плюнула! Давление-то сотня! На такой струе стоять можно.
– Фонтанирует, сука, – угрюмо пробасил один из поселковцев, мужик с колючими проволочными усами, похожий на таракана.
– Бульдозер прислали?
– Я с бульдозера. Здесь машина, – отозвался угрюмый, – за будкой стоит.
– Движка что-то не слышу.
– Ветер из ушей звук выдувает, вот и не слышишь.
– Искрогасители на выхлопе стоят?
– Стоят.
– Движок задраен?
– Запакован.
– Значит, так. Надо вышку в сторону оттащить. Подцепишь канатом и отволокешь.
– Ну. А далее?
– Дальше скважину очищать будем.
Поваленную вышку зацепили удавкой троса, накинули другой конец на бульдозерный крюк, сам бульдозер, понемногу газуя и пыхая разреженным дымком, сполз на лед Сосьвы, трос натянулся, запел, раскручиваясь и пружиня, гнутые переплетины вышки затрещали, но сама вышка не стронулась ни на миллиметр.
– Примерзла, собака, – сплюнул Уно. – А потом, этот деятель по газам вдарить боится, думает, что в воздух взлетит. Да не взлетишь ты, не дрейфь! – проорал он угрюмому. – Газуй!
Угрюмый, похоже, услышал, трос заскрипел, задзенькал тоненько, но вышка с места не сдвинулась, она намертво вмерзла в снег. Казалось, не было такой силы, которая могла бы отодрать ее от земли.
– Неужто одной машиной не совладаем? Быть того не может. Второго трактора ждать долго. Время идет... Идет время! Каждая минута на счету! – в запале выкрикнул Уно, хрястнул кулаком по поле тулупа. Взвыл ветер, шибанул в лицо мерзлым и колким, как стекло, снежным крошевом. Все разом подняли воротники.
– Вот гад, счас повернет, опять погонит газ на поселок, – проговорил Вдовин.
– Сейчас не страшно, скважина молчит. Хуже, когда она заговорит. Тогда – да-а.
– Газуй! – прокричал Уно.
– Слушай, Уно, – притиснулся к нему Костылев, – трусит он, бульдозерист этот. Баба небось, детишки. Ничего у него не выйдет. Дай я!
Уно посмотрел на Костылева, прикрывшись от ветра лохматым, со свалявшейся в кудельки шерстью воротником, что-то горестное и обиженное почудилось Костылеву в его взгляде. А может, не почудилось, может, так оно и было на самом деле? Еще он уловил жалость и ободрение.
Неожиданно холод ожег Костылева изнутри. Он сглотнул слюну. Неужели Уно боится за него? Боится потому, что не верит? Ему, Ивану Костылеву? Был грех – в аэропорту слабаком оказался, снегом чуть не засыпало.
