Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Косторез сглотнул, потёр ладонью кулак, уставился на огонь, будто ждал от него совета. Потом поднял глаза и вопросил со страхом:

– Потяну ли, Отче?

Старик ответил ему:

– Так велит Огонь.

Но Жар ещё колебался, и просил избрать другого, и говорил, что недостоин, и даже стонал от ужаса, но встречал лишь непреклонность и суровый отказ. Ярка в сердцах воскликнула:

– Будь моя воля, жену бы твою избрали вождём, а не тебя. У Рдяницы-то воля покрепче будет.

И Жар тут же сник, пробормотал слова благодарности и помолился за удачу общего дела.

Потом Отец принялся толковать об изгнании Ледовой скверны, о спасительной опеке Господа, о новом загоне, а Жар кивал и не спускал с него преданного взора, заверяя, что будет послушен не только ему, но и детям его и внукам. Так они решили с Отцом Огневиком, и Косторез дал клятву над пламенем.

Затем они пили кипяток и ели собачатину, а Головня думал с затаённым злорадством, что долгожданная победа не принесла старику радости. Гладенькое лицо его оставалось задумчивым, в голосе не чувствовалось торжества. Странный человек! Избавился от старого врага, а не рад!

– Ходи путями Огня, Головня, и тоже станешь вождём, – назидательно произнёс старик. – Огонь привечает верных. Помни об этом во все дни свои. А теперь ступай. Пусть Жар найдёт тебе дело.

И загонщик вышел – багровый от ярости и досады. Лютый дед извёл его хлеще голода. Ничем его не возьмёшь, хоть ты тресни.

Теперь в общине было тихо. Ни криков, ни ругани, ни смеха, ни слёз. Только потрескивал догорающий в середине стойбища костёр да слышался скрежет лопат по дереву – бабы выгребали навоз из хлевов. Мужики, как видно, разъехались – кто за дровами, кто за сеном. Все вернулись к будничным заботам, словно и не было собрания, переломившего судьбу пополам. Жизнь всколыхнулась как река, в которую бросили огромный камень, и снова потекла себе спокойно. Вот только не было больше ни вождя, ни плавильщика, ни реликвий, ни надежд на Искру. Ради чего тогда жить?

Перво-наперво Головня решил заглянуть к Сполоху. Он чувствовал вину перед ним, хоть и невольную. Оправдаться не надеялся – думал поддержать да перетолковать вдвоём, как им дальше в общине обретаться.

Но пошёл он туда не напрямик, через площадку для собраний, где издыхал, вспыхивая углями, костёр, а по задам, мимо глухих стен, по краю косогора. Воротило его от площадки, хоть в лес беги. Потому и выбрал такой путь.

А на задах чего только нет: утонувшие в сугробах сани, воткнутые в землю лыжи, выброшенные на мороз старые шкуры (твёрдые от собачьей слюны), рассохшиеся кадки, вёсла от кожемяк, медвежьи и оленьи кости, глиняные черепки, а ещё занесённые снегом земляные валы с жёлтыми потёками и обломки серых от дыма и пыли льдин, когда-то закрывавших окна. Хрустя снегом и поскальзываясь, Головня пробирался к жилищу вождя, где сейчас стенали от горя Сполох и его мачеха. Внизу, на реке, сгрудились вокруг прорубей коровы. Приставленные к стаду мальчишки покрикивали на них, отгоняли нетерпеливых хворостинами. Там же крутились и собаки, охраняли скотину от волков, надеясь на людскую подачку. Головня обогнул жилище Сияна и вдруг, к своему изумлению, налетел на Искру. Та шла за водой с коромыслом на плече. Столкнувшись с Головнёй, уронила вёдра, те так и покатились по снежной тропе, пока не уткнулись в сугробы. Девка оторопела на миг, потом упала на колени и разрыдалась.

– Прости, Головня. Не хотела показывать твой подарок. Но Огнеглазка, дура, упёрлась, грозила Варенихе рассказать. Что мне было делать? Я с неё клятву взяла, думала, побоится, а она всё деду растрепала. Как же мне теперь жить? Бабы волчицами смотрят, а отец грозится на следующую зиму замуж отдать. За Павлуцкого... И реликвию отняли. Я хотела погадать на ней, уж так мечтала, так мечтала... А теперь что же? Как же быть, Головня?

Загонщик, растерявшись, пробормотал:

– Да ладно, что ты... Ну, встань, встань, неловко же...

Она ползла к нему, хотела обнять его ноги, но Головня не давался, отступал. Произнёс холодно:

– Это я виноват. Знал, чем дело кончится. Не должен был давать тебе "льдинку". На мне грех, не на тебе.

Она подняла на него прекрасные, полные слёз, глаза, шмыгнула носом, приоткрыла рот. Головня стиснул зубы и, обойдя её, направился дальше. Не время было сейчас нюни распускать. "Пусть ревёт, глупая, – подумал он, взнуздывая себя. – Впредь умнее будет".

Возле жилища изгнанного вождя ездовые псы лизали рыбьи очистки. Головня остановился, взял в обход, чтобы не ломиться через голодную свору. Обычно псы были смирные, но иногда сходили с ума, бросались на других собак и коров, рвали их в клочья. Такое случалось либо с дальнего пути, либо с голодухи. И тогда люди бежали за Огоньком: кроме него, некому было унять разбушевавшихся зверюг. Огонёк приходил, лупил собак рукавицами по мордам, прохаживался остолом по спинам, хватал вожака за уши и тащил его в жилище, чтоб охолонул. Без вожака псы быстро смирели – бери их голыми руками. Головня хоть собак и не любил (а кто их любил, кроме Огонька?), но вожака ихнего знал – здоровенного кобеля с тёмной полосой вдоль хребта. И потому, заметив его среди жрущих псов, взял правее, за сенник, прошёл мимо хлева и подступил, озираясь, ко входу в избу. Остановился в нерешительности и прислушался. Ему вдруг пришло в голову, что если мачеха Сполоха там, то вся его затея – корове под хвост. Баба была гневливая, вспыльчивая, а сейчас, потеряв мужа, и вовсе могла ошалеть.

Он услышал шелестящий звук струи, бьющей в снег, осторожно заглянул за угол. Спиной к нему, покачиваясь как молодая берёзка на ветру, стоял сын вождя и справлял нужду. Под ногами, виляя хвостом, крутилась собака – ждала, когда можно будет полизать солёный снег. Справа был загон для лошадей. Одна из кобыл, бельмастая, белого окраса, перевесила морду через ограду, принюхивалась к хозяину, поводила ушами. Головня узнал кобылицу – на ней вождь ездил ловить Большого-И-Старого. Тосковала, значит, по господину.

Сполох сопел, запрокинув голову и уперевшись левой рукой в наклонную стену, нимало не смущённый тем, что его могли увидеть девки из женского жилища. Головня подумал было, что он пьян, но тут же сообразил – откуда? Кумыса-то нет, если только дурман-травы надышался.

Он тихо позвал его:

– Сполох.

Тот повернул голову, вскинул левую бровь. Сын вождя был без колпака, нечёсаные лохмы расплескались по плечам, закрыли лоб и брови.

– Зачем пришёл, наветчик? – Прищурился и добавил, усмехнувшись: – Это из-за тебя сейчас Искра там вопила?

Голос у него был не пьяный, а больной, с надрывом. Завязав жилой штаны, Сполох повернулся к нему, надвинул на голову колпак. Глаза его смотрели пронзительно и недобро, лицо блестело, точно жиром смазанное.

– Нет на мне навета, – твёрдо ответил Головня. – Глупость есть, а навета нет. Ты это знай.

Сполох постоял молча, не сводя с него взгляда. Потом сказал:

– Да мне-то теперь всё едино – глупость, навет. Через тебя беду терплю...

– Что ж мне теперь, в тундру уйти, чтоб тебе на душе полегчало?

– А это уж как хочешь: можешь в тундру, можешь в лес. Хоть к колдуну в зубы. Плакать не буду, Уголёк.

Головня вздрогнул. Такого оскорбления он не ожидал. Назвать загонщика детским именем – хуже нет обиды. От ярости сжались кулаки, глаза застлала пелена. Ещё мгновение, и он бросился бы на Сполоха, чтобы затолкнуть ему в глотку мерзкие слова. Неимоверным усилием подавив этот порыв, он пробурчал с угрозой:

– Ты бы придержал язык, Сполох. Метёшь как помелом. Нехорошо.

Тот слушал его, брезгливо подрагивая ноздрями – взъерошенный, неопрятный – истый пёс, вылезший из навозной кучи. Потом вдруг подступил вплотную, схватил бывшего товарища за грудки и встряхнул: "Не приближайся ко мне, падаль. Сиди в своей норке и не шебурши, с-сучонок. Пошёл, пошёл".

И сильным толчком опрокинул его на спину. А затем, не дав опомниться, принялся пинать.

– Сучий потрох, отродье потаскухи-матери, ты кем себя возомнил? Я-то хоть – сын вождя, а ты как был пустым местом, так и останешься. Тявкаешь как беззубый щенок, ждёшь, когда возьмут тебя за загривок и вышвырнут прочь...

Головня ворочался, прикрывая лицо руками. Пытался встать, но Сполох раз за разом валил его на землю. Наконец, Головне удалось откатиться в сторону и вскочить. Тело у него гудело от ударов, губы стали липкими и солоноватыми.

– Кабы не был ты друг мне, ответил бы за всё, – рявкнул он, схаркивая кровь.

– А ты – падаль, гнильё вонючее, поганый чёрный пёс, – заорал Сполох, вновь кидаясь на него.

Головня увернулся и врезал товарищу по челюсти, но тут же получил ответный удар по шее. Сильный удар, болезненный – даже колпак сбился. Он набычился, выставил вперёд кулаки, прошипел:

– Не друг ты мне больше, Сполох. Так и знай.

– С такими друзьями врагов не надо, – огрызнулся тот.

Они кружили друг возле друга, примериваясь для удара. У Головни сочилась кровь меж зубов, кололо в правом боку, он тяжело дышал, но отступать не хотел. Сполох был без рукавиц, кулаки его запунцовели от мороза, открытые уши горели как ошпаренные.

– Как там у Отца на Яркиных харчах? – спросил сын вождя, оскалясь. – Хорошо было?

– Иди ты ко Льду, – ответил Головня, бросаясь на противника.

Они покатились по снегу, лупцуя друг друга. Рядом неистово лаяла собака, которой так и не дали полизать пропитанный мочой снег. Скоро к месту событий сбежались другие псы. На шум вышла Зольница, засмеялась, увидев побоище.

– Вот кого Огонь принёс. А ну-ка наподдай ему, сынок, чтоб жизнь невзвидел.

Оба бойца уже выдыхались, но злая баба подзуживала их, да ещё принесла из жилища маслобойку и принялась колошматить измученного Головню по спине. Меховик смягчал удары, но загонщику всё равно приходилось туго. Тело одеревенело от боли, в глазах вспыхивали искры, из носа и разбитых губ капала кровь. Он заорал в отчаянии, готовый уже вонзить зубы в глотку Сполоха, но тут чьи-то руки вцепились ему в плечи и отодрали от лежащего на снегу сына вождя.

– Хватит! Хватит! – прокричал ему на ухо испуганный голос. – Лёд отуманил!

Головня ещё вырывался, пытаясь врезать противнику, визжал что-то непотребное, но его оттаскивали всё дальше и дальше, а потом повалили на снег, и голос Жара-Костореза крикнул:

– Хватит! Хватит! Не дело это!

Головня с трудом сел, очумело огляделся. В башке гудело, снег забился за шиворот и теперь таял, стекая по спине ледяными ручейками. Пот стремительно замерзал, превращаясь в наледь.

Новый вождь нависал над ним словно родитель над расшалившимся ребёнком. Редковласое лицо его терялось под колпаком, так что Головня видел лишь жидкую бородёнку да выпяченную нижнюю губу.

– Раздухарились, – сказал Жар. – Олени!

И тут же старческий голос объявил:

– Воистину бесы показали своё лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лёд-то! Корчится в муках, корёжит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.

Отец Огневик бушевал, потрясая посохом. Даже на собрании, обличая вождя и чужака, он не был так взбешён, как сейчас. Громы и молнии сыпались на головы противников, вызывая суеверный ужас у баб, сбежавшихся на крики и лай.

– Что сделаем с ними? – спросил Жар-Косторез у старика.

Отец сопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:

– Сполоха – в мужское жилище, а мачеху его – в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого телёнка, – показал он на Головню, – отправь за табуном. Пусть проветрится.

– Последнего лишаешь, Отче! – горестно воскликнула Зольница.

– Поделом! – ответил тот.

У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шёл пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:

– Доберусь ещё до тебя, сволочь.

И ушёл в жилище.

Люди начали расходиться, но тут вперёд вылезла Рдяница, тряхнула чёрными лохмами и осклабилась редкозубо – старая неукротимая волчица.

– А решать за вождя, это по-Огненному, Отче?

Косторез аж присел от такой дерзости. Глянул испуганно на жену, перевёл взор на Отца. Старик лишь отмахнулся рассеянно:

– Пустое молвишь...

Но Рдяница не унималась, воскликнула, обращаясь ко всем:

– Так кто тут вождь-то – Жар или Отец Огневик? Или не вождь, не община решают, кому где селиться? Что за времена настали, люди? Или уже обычай не про нас?

Старик медленно повернулся к ней, хмыкнул, прищурившись.

– Вождь, говоришь? Вон он, рядом с тобой стоит. Давай вместе и спросим. Слыхал, Жар, слова супруги? Что решишь? Надо ли Сполоха и его мачеху расселить по другим жилищам или оставим как есть?

Косторез колебался, взвешивал про себя, с кем опаснее ссориться – с женой или с Отцом. Потом выдавил:

– Надо... расселить.

– Вот и славно, – подытожил Отец Огневик. – Вот и решено.

И зашагал к себе в избу. А Жар стоял – поникший, раздавленный, полный стыда и горечи. И бабы, расходясь, качали головами – разве это вождь? Подтирка, а не вождь. Название одно.

Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил её взгляд – страдальческий, испуганный, сокрушённый. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Злобно осклабившись, он сказал Косторезу:

– Слышь, вождь, Отец сказал, что ты мне работу найдёшь. А какую – не сказал. Может, спросим у него, а?

Жар поднял на него выжженные глаза.

– Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? – Вздохнул и отвернулся. – Дрова нужны.

– Ладно, – проворчал Головня, отряхиваясь. – Будут вам дрова.

Глава шестая

Глаза лошади – как два потухших угля. Морда – тёплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом – загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Плевок замёрз на лету, стукнулся о вьюк на боку и отскочил в сугроб. Головня очистил нос кобылы от сосулек, проверил подпругу, поправил вьючное седло.

Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время – время отверженных смутьянов. В темноте легче проникнуть туда, куда не осмелятся пройти малодушные. Он был сейчас как крот, живущий в норе – слепой когтистый зверёк, умеющий ходить там, где не пройдут другие.

Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи – он не отвечал. Может, это были не люди, а призраки? Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: "Ты это... пойди, копыта прижги... коровам". Головня поднимался и шёл, а вокруг шелестели злые голоски: "Отцу передался... Плавильщика с вождём заложил... Небось, наушничает старику, с рук его кормится...". Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шёл сквозь них как сквозь пургу – выставив вперёд голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегчённо расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и всё повторялось.

Он достиг края, превратился в отщепенца. Но Огню и этого было мало. Суровый бог, Он послал Головне новую муку.

Голос Огонька барабанил над очагом россыпью мелких камешков. Захлёбывающаяся речь его то превращалась в журчащий ручеёк, то вновь извергалась мощным потоком. Слушая внука Отца Огневика, Головня чувствовал, как странное озарение постигает его. Названия ему он дать не мог, но чем дольше говорил Огонёк, тем чётче проявлялось перед загонщиком понимание того, что он обрёл, наконец, ту тропу, по которой следует идти.

А Огонёк тараторил:

– Как поднялись, отец уж говорит: "Недоброе что-то. Падалью тянет". Собаки тоже всполошились... залаяли... не уймёшь. Еле успокоили их, положились на милость Огня... тронулись. Едем и чувствуем – запах такой... не наш. Чужой какой-то. А уж псы разволновались – так и тянут прочь, будто демоны в них вселились. И вот думаю я: "Неужто чёрные пришельцы?". Думаю, и сам себе не верю. А на душе камень такой... тяжесть, хоть из нарт выпрыгивай. Билось во мне что-то, стучало вот здесь, – Огонёк притронулся пальцем к макушке. – Верьте-не верьте, а чуял я... И тут ка-ак шарахнет! Да с раскатами... Аж земля сотряслась. Истинная правда! Жар подтвердит. Жахнуло... точно скала с неба упала. Псов оглушило – метнулись кто куда... в ремнях запутались...а мы – кубарем с нарт, все в снегу – страху-то, страху! Будто Лёд с неба спустился...Жар себя потерял, пополз на четвереньках, а отец сидит в сугробе и ругается... рычит. Я с псами вожусь... пытаюсь распутать. И се, зрим: над самым окоёмом... вдалеке... несутся, угорелые – олени! Видимо-невидимо. Точно стая волков их гонит. А только нет там волков. Нету! А знаете, что было? Кто догадливый? – Огонёк улыбнулся, многозначительно вылупил глазёнки. – Пришельцы! Точно такие, какими их старик описывал... чёрные, как угольки... а одёжа – будто наизнанку... кожей наружу. Так чудно! Мчат на лошадях и палками машут... у каждого своя... прижимают одним концом к плечу и бахают... Великий Огонь, спаси и сохрани! И сверху – клянусь вам! – тёмные демоны так и сигают. И вообразите-ка: на небе неведомо что творится, духи завывают, а тут – прорва оленей и пришельцы... все – с громовыми палками. Мчатся, лупят, и олени падают – один, второй... третий... а грохот-то, грохот! Жар в снег зарылся... верещит. Мы с отцом застыли, не двигаемся. Колдовские чары! Олени несутся вдалеке... А чёрные пришельцы гонят их, гонят... А вслед за ними – духи холода, духи болезней... летят, оскалясь, и лязгают зубами... пожирают свет... и всё темней и темней вокруг...

Жутко и странно было слушать это. Точно ожили кошмары, обретя плоть и кровь, и мерещилось, будто в жилище тоже становится темнее, и уже вползают туда, спускаясь по дымным извивам, демоны стужи и мрака. И люди, цепенея от ужаса, чуяли, что наплывает с юга мгла, которая – может, через день или два – явится к ним. Стариковская сказка оказалась былью, и сжались сердца в тёмном предчувствии.

Но сердце Головни уже давно было в объятиях мрака. Он не страшился надвигающейся грозы – он желал её! Ядовитая обида на судьбу заставила его поклониться злым силам, которые – единственные – могли сейчас спасти его. Он понял это ещё три дня назад, когда вместе с Лучиной и Сияном пробивал замёрзшую за ночь прорубь.

Точнее, так: они с Лучиной расчищали прорубь, а Сиян подновлял ледяной валик, чтобы скотина не соскальзывала в воду. Прорубь была старая, за ночь успела зарасти белой коркой и взирала на людей бельмастым глазом, словно говорила: "Меня сломаете, новая появится. Не совладать вам с тёмным богом, ох не совладать". Казалось, на них наложили заклятье: пешни выскакивали из ладоней, сердце стучало как бешеное, перед глазами стояла пелена. Демон голода разъедал тела. Наплывающая дремота клонила к земле, манила дивными видениями.

– Давайте-давайте, – торопил их Сиян. – Пошевеливайтесь.

И не было сил огрызнуться. Сцепив зубы, они били ломами по слуду и думали о еде. В какой-то миг Головня прикрыл глаза, чтобы перевести дух, и демоны сна вдруг заграбастали его душу. Они поволокли её в зыбкие чертоги Льда, лишив сил, а тело истуканом повалилось на бок. Головня очнулся, лишь больно ударившись виском о твердь. Сиян засмеялся.

– Рано, Головня. Прорубь очистишь, тогда и ныряй.

Лучина перестал стучать пешнёй, сказал, вытирая пот со лба:

– А я вот слыхал, в одной общине загонщика гром поразил, когда он перечил вождю. А был тот загонщик родственником Отца. И что? Ушёл по морошковой тропе.

Сиян почмокал жирными губами, но промолчал. А Лучина продолжил:

– А вот ещё слыхал: в другой общине вождя хотели изгнать, но враги его сами стали изгоями.

Сиян почесал толстую шею, произнёс:

– Дело-то богоугодное.

Головня криво ухмыльнулся, раздумывая, не плюнуть ли рыбаку в надутую рожу. Отыгрывался за Искру, мерзавец такой. Не мог простить, что какой-то полуеретик-отщепенец положил глаз на дочь. Но Головня сдержался – Сиян был старше, пререкаться с ним он не мог. Лишь тихо прогудел:

– Перед Огнём не отмоетесь.

Скуластое плоское лицо Сияна расплылось в мечтательной улыбке. Он был себе на уме, этот прелюбодей и затейник, водивший за нос самого Отца Огневика. Никогда невозможно было понять, говорит он серьёзно или порет чепуху. На всё у него была готова шутка – даже с исповедей выходил так, словно побывал на пиру. Щерился весело да приговаривал: "Не погрешишь – не покаешься. Правильно я говорю, ребята?". И подмигивал проходящим бабам. А те заливались румянцем и хохотали, отмахиваясь от него: "Пошёл, пошёл, бедовый".

Никто, лучше него, не умел делать валики у проруби. Оттого и любили его бабы. Бывало, спустится иная за водой, поглядит на ледяной валик и скажет: "Добрая работа. Не иначе, Сиян постарался".

– Дело-то богоугодное, – повторил Сиян, проверяя остроту топорика, который держал в правой руке.

– Колдуна небось не случайно встретил, – добавил Лучина и зевнул, прикрыв рот рукавицей.

– Небось! – важно повторил Сиян.

Головня перебегал глазами с одного на другого, и руки его начали дрожать. Затаясь, он наблюдал за хищниками, как мышь, прячущаяся от совы. А негодяи перекидывались замечаниями, будто его рядом и не было.

– Колдун наворожил, вот и нашёл реликвию, – промолвил Лучина.

– А то!

– Без колдуна ничего бы не было.

– Ничего.

– Колдун всему виной.

– Он.

Головня бросил пешню, выпрямился. Сиян – он всегда такой, но Лучина? Он глянул на него: мелкий, жилистый, с узким сухим личиком, лыбится, обнажая остренькие зубки, приспускает веки, словно в блаженном сне.

Сиян высморкался в снег, вытер нос рукавом:

– Работать-то будете нынче, дрыщи?

Значит, это была всего лишь шутка – злая, паршивая шутка. Но Головня решил – нет, то был знак! Колдун звал его, глаголя устами двух насмешников. Пронзив необозримые дали, он послал видения, которые смутили душу Сияна и Лучины. Потому и вспомнили оба о колдуне: чародей пробудил в них эти мысли, разжёг злобный трепет, заставил излить свой ужас на отверженного. И загонщик услышал его глас. Не сразу, но распознал его намёки. И, восхищённый, промолвил: "Иду к тебе, великий кудесник!".

А через три дня в общину нагрянули гости. Для кого-то – желанные, а для Головни – роковые. Они прибыли из общины Павлуцких, от родичей Светозара, приехали к месту обмена на саврасых кобылицах, пригнали обоз со строганиной, рыбой и мороженой ягодой, привели четырёх коров и пять лошадей. Меняться с ними поехали Жар, Светозар и Огонёк. На большой улов не рассчитывали, слишком мало в общине было пушнины, чтоб запастись серой и железом на зиму вперёд. О скотине не думали вовсе. И поди ж ты – Огонь снизошёл к мольбам Артамоновых, кинул кусок, лукавый Бог, чтоб не окочурились.

Место обмена – длинная ржавая палка с выцветшими ленточками на верхушке. Воткнул её первый Артамонов, хотя иные молвят, что Павлуцкий. Завидуют! Никак не могут, подлецы, простить, что Артамоновский вождь обошёл всех на празднике Огня, первым напоил скакуна из Хрустального озера.

Каждую зиму Артамоновы доставляли к урочищу Двух Рек песцовый и соболий мех, чтобы забрать железо и серу, привезённые Павлуцкими. Иногда к месту обмена приходили гости из дальних краёв – странные долговязые люди с узкими лицами и непонятной речью – привозили ткани, самоцветы и пиво в глиняных кувшинах. Им тоже нужна была пушнина, и Артамоновы делились ею с ними.

В этот раз Костореза со спутниками поджидали двое Павлуцких – отец и сын. Приехали говорить о свадьбе младшего Палуцкого и Огнеглазки, дочки Светозара. Жар, не будь дураком, препроводил их в общину. Отец Огневик, увидевши такое, растаял, пригласил к себе. Лебезил и заискивал, разве только свой сан не уступил. Оно и понятно: спасители рода! Избавители от голода. Не чудо ли?

Головня видел их, выходящих из жилища Отца. Они были веселы и беспечны, и духи радости витали над ними, а родичи счастливыми криками приветствовали их.

– Конец голоду! – вещал Отец Огневик. – Конец испытаниям! Празднуйте, люди! Празднуйте избавление от бед! Долго Огонь испытывал нашу веру, вёл нас через ледяную пустошь невзгод и потерь. Маловерные сдались и ушли в чёрную бездну, но мы, сохранившие надежду, достигли блаженных чертогов. Слава, слава Творцу жизни и мудрости Его! Страшные бедствия обрушил Он на нас, но очистительное пламя выжгло скверну. Воистину нет пределов милости Его!

И люди, тесным полукругом стоявшие перед ним, вопили "Слава!" и валились на колени, полные восторга и священного трепета, а старик смотрел на них и улыбался – лукавый, хитрый лис.

Жених Огнеглазки – высокий, рыжий, широкоплечий – вышагивал меж Светозаром и Яркой, а сзади вертелся Огонёк, нашёптывал что-то будущему родственнику, хихикал. Тот улыбался и кивал, поводя вокруг холодным взором, и видно было, что привык он к почёту, не впервой ему такая честь – Огонь коснулся его дланью, и удача сопутствовала ему. Перед Отцом не робел, шёл спокойно, смотрел прямо, не пряча глаз – второй Светозар, могучее подспорье Отца. И Огнеглазка, двигаясь следом, смущалась и млела, с тихой радостью глядя ему в спину.

Они шли к нартам, на которых приехали гости, и общинники двигались вслед за ними, переползали на коленях и выли как помешанные: "Долгих лет жизни Отцу... счастья Павлуцким... здоровья молодым". Мужики цокали языками, разглядывая приведённых ими лошадей. Щупали их за ушами и выше холки, толковали меж собой:

– На полтора пальца жира будет. Добрая скотина. Должно, целую зиму на воле паслась.

Все были восхищены и преисполнены ликования. И только Сполох злобствовал, не мог забыть поругания своей семьи. Выступив навстречу, крикнул с горькой ухмылкой:

– Да восславим мудрость Отца нашего Огневика, забравшего у нас Большого-И-Старого во имя торжества Огня и посрамления маловерных. Да преклоним головы пред неиссякаемой милостью его, спасшей наши души от скверны...

Припухшие от недосыпа глаза его смотрели на Отца с вызовом, нечёсаные волосы торчали во все стороны. Загонщики повалили дерзкого на снег, заткнули ему глотку, потащили в жилище. Слышно было, как он вырывался из их рук и кричал – бешено, зло: "Чёрные пришельцы... Знак судьбы... проклятье на вас всех...".

Мачеха его припала к ногам Отца Огневика, взмолилась:

– Кто по молодости не безумствовал, Отец? Дай ему срок, и он исправится.

Старик надменно задрал бороду.

– Сегодня прощу – ради счастья внучки. Но видит Огонь, допрыгается он у тебя, засранец.

Потом был обряд Приобщения и праздник – неистовый, бурный, неудержимый. Веселились как в последний раз. Счастье переполняло людей, но счастье это было с горчинкой – весть о страшных пришельцах, виденных Жаром со спутниками по пути к месту обмена, отравила Артамоновым радость. Снова и снова расспрашивали Огонька и Жара-Костореза о необычайной встрече с жуткими созданиями, снова и снова прислушивались к шуму ветра – не приближаются ли отродья Льда? Тревога донимала людей, не позволяла целиком отдаться радости.

Отец Огневик, одетый торжественно – в лисий меховик с колпаком из лап чернобурки, перепоясанный шерстяным кушаком с серебряными нитями, – забрался на крышу своего жилища, громогласно взывал оттуда к Господу, благодарил за милость и просил о защите. Висевшие на его поясе железные и бронзовые фигурки зверей и птиц позвякивали, стукаясь друг о друга. Жених водил пригнанных в подарок кобылиц и коров вокруг дома старика, а тот высекал огнивом искры над каждой скотиной и вёл счёт: "Одна корова, две коровы, три коровы...". Потом объявил, изображая Огонь: "Девицу я дал – пусть станет началом людей. Скот я дал – пусть даст большой приплод. Священный огонь да зажжётся! Приди, о покровитель семейных уз!". Затем бросил огниво в трубу, где его поймал Светозар.

Мужики скакали на лошадях вокруг стойбища, кидали друг другу зашитое в мешок тело собаки, утопленной ради такого случая в проруби; парни прыгали через поставленные торцом сани, перетягивали кожаный ремень; девки водили хоровод вокруг костра, пели песни. Пьяное молоко лилось рекой. Огнеглазка безвылазно сидела в жилище Отца, стерегла своё счастье. Ей не полагалось участвовать в торжестве – она должна была тихо маяться в уголке и ждать своего часа.

Старик рвал сено над коленопреклонённым женихом в знак его покорности, водил молодых поклониться кобыльей голове. Преподнёс старшему Павлуцкому одну лисью и полтора пятка горностаевых шкурок, серебряную упряжку, бронзовое блюдо, железный светильник и медный ларец с вделанными самоцветами (дар гостей из Загорья); Светозар и Огонёк пригнали двух рыжих кобыл (ездили за ними в урочище Рогов, где пасся общинный табун).

Соседей угощали три дня. На последнем пиру, когда уже доедали обёрнутые брюшным жиром сердце и печень быка, Сиян-рыбак вдруг поднялся и возгласил:

– Хочу и я поделиться своей радостью, братья. Сват наш, почтенный Пепел, оказал мне честь и согласился стать кумом: моя Искра пойдёт за второго его сына Теплыша на празднике Огня. Да будет крепнуть дружба меж Артамоновыми и Павлуцкими! Да не исчезнет она вовек!

Это было в мужском жилище, среди чада костра, когда загонщики, уже слегка захмелевшие, позволили себе расстегнуть меховики и снять набрюшники – вольность, которую осуждал Пламяслав и не приветствовал Отец Огневик. Все бросились поздравлять удачливого рыбака, громко дивясь его оборотистости, и только Головня сидел, как громом поражённый – молчал и с изумлением смотрел на Сияна. Страшное известие оглушило его. Он сидел и повторял его про себя, не веря услышанному. Искра пойдёт за Павлуцкого. Как смириться с этим? Как принять?

Израненный факелами сумрак дрожал над стойбищем, распадался на опалённые куски. Головне было душно. Он хотел скрыться от благого Бога, но где? В тайге? Или у Павлуцких? Мир не принимал его. От безнадёги щемило сердце. Он кружил по общине как слепой, лихорадочно припоминая все события последних дней, искал выход, но не находил. Думал броситься к Сияну, умолить его подождать с помолвкой. Потом решил пойти к Отцу Огневику, потолковать с ним – авось снизойдёт к смиренной просьбе загонщика. С отчаяния хотел даже ринуться к Жару – пусть созовёт собрание, а уж там посмотрим. Мысли вспыхивали одна за другой – горячие, яркие – и немедленно тухли, словно раскалённый кусок железа в холодной воде. Всё было тщетно, надежда умерла.

А потом в памяти всплыл голос Сполоха: "Хоть к колдуну в зубы".

Что за странное проклятье! С чего вдруг к колдуну? Мог ведь сказать: "Иди ты ко Льду" или "Провалиться тебе на этом месте", но сказал: "К колдуну". Это – знак, как и тогда, у проруби. Пламяслав говорил: "Когда мы жили у большой воды, Лёд держался от нас в отдалении, а про колдуна мы и не слыхали. Последние времена грядут, оттого и сыпятся на нас несчастья: голод, чёрные пришельцы и колдун".