Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Тут-то и вошёл в жилище Жар-Косторез. Вошёл – и замер, уставившись на исступлённых баб. Не сразу его заметили, ещё изгибались, как трава на мелководье, елозили ладонями по телу Зольницы, стонали, сочувствуя подруге, пока не грянул чей-то вскрик, и скопище распалось как ком рыхлой земли. Бабы торопливо расползались по углам, лишь Варениха да Зольница остались возле костра, дико таращась на вошедшего.

Тот стоял и смотрел, блестя капельками тающего инея на кургузых усах и бородке. Со щёк сползал морозный румянец. Косторез держал обеими руками круглую берестяную коробочку, в каких бабы хранят иглы и мотки нитей. Забормотал, чтобы нарушить тягостную тишину:

– Поворожить бы... мне. Вишь, припёрло... Жизнь за глотку... Ты бы, Варениха... – он замолчал, не договорив, с досадой прикусил губу. Видел, что явился не вовремя, но уходить не хотел: знал, что второй раз прийти не решится. Помялся, затем опять поднял глаза на бабку: – Ну что? Как?

Та всплеснула руками, тяжело поднялась, опершись ладонями о колени, проковыляла к нему. Затараторила:

– Как же, как же, благодетель, уж ты только скажи, а я – тут как тут. Только скажи. Могу и о будущем погадать, и хвори заклясть, и порчу отвести. Сам ведаешь – не от кривды моё умение, а от правды, от истины; от матери досталось, а уж мать сам Отец Огневик уважал, я-то знаю, врать не буду. Да ты и сам помнишь, конечно. Как не помнить! Чай зим-то уж сколько на свете живём! И тебе, родовичу моему, помогу. Как не помочь! Свой же, Артамоновский, не то, что эти – грязь, тьфу. Вижу, подарочек принёс, Жарушка? Я подарочки ой как люблю! В них – вся доброта заложена, вся благость. Ай как хорошо, ай ладушка!

Она забрала коробочку у Жара и умильно прижала её к груди. Косторез же, немного приободрившись, повернулся к Зольнице, промолвил, изображая сочувствие:

– Говорил с вождём. О тебе. Но разве разжалобишь? – Он вздохнул. – Ни в какую.

Та вдруг ощерилась с неожиданной радостью.

– Скоро Огонь Своё слово скажет. Приберёт и вождя твоего, и Чадника, и всех прочих. А может, и тебя, Жарушка. Думаешь, избегнешь судьбы, хвостом перед ним крутя? Всех вас, ублюдков, кара постигнет, всех до последнего! – Она перешла на визг. – Будете в прахе перед Ним ползать, умолять о пощаде, и никто не вступится за вас, отщепенцев и изгоев, противны вы всем, как блевотина.

Жар попятился, задрожав челюстью, безотчётно коснулся трясущейся рукой связки оберегов на цветастом поясе. Губы сами прошептали заклинание. Варениха переполошилась, всплеснула руками.

– Что ты, что ты, милая! Охолони! Никак, демон вселился? Кыш его, кыш! Уйдите, силы злые, ползите прочь, твари подземные, отступи, Лёд, ослабь хватку...

Но Зольница лишь расхохоталась.

– Теперь-то нет им спасения, подлецам. Не только Чаднику, но и вождю вашему и всем прихлебателям его! За пасынка моего и за жену его перед Огнём ответит! Корчиться в муках будет, а я стану хохотать над ним и плевать в него. Так-то!

– Б-безумная, – выдохнул Жар.

Варениха так и плясала перед ней:

– Молчи, молчи, бабонька! Не ты это говоришь, а злые духи в тебе говорят! Чур их, чур! Изыди! Ах, горе-то какое! Вот уж горе!

– Ты сама, старая, Головне жизнь погубила, – смеялась Зольница. – Сама на него порчу навела. Бросила волоски в пламя и заговор сказала. А волоски-то эти – из гривы его кобылы. Ха-ха! Теперь уж не минует его кара Господня. Ни за что не минует! Слышите, бабы? Вы все – свидетели моего слова. Все повязаны клятвой. И ты, Жар, слышишь? И на тебя падёт моё проклятие, если не вспомнишь о роде. Брось тесать каменную бабу, вернись к Огню! Иначе сдохнешь вместе с Головнёй в грязи и смраде.

Косторез развернулся и, откинув полог, бросился наутёк. "Вот где гнездо крамолы, – думал он. – Вот где предательство". Хотел прямиком кинуться к вождю, поведать об изменнице, да вдруг стало жаль помешанную бабу – всё-таки своя, Артамоновская, зачем губить? Пусть её беснуется в жилище, никому не страшная. Что её заклятья и ворожба против Науки? Дым и прах.

Желтым-желто мерцали окна в срубах, пронизывая морозный сумрак, и курчавилась сосновыми кронами тайга, каймой охватывая стойбище. Меж деревянных жилищ – ровных, с покатыми от снега крышами, – на отлёте тут и там, втыкаясь жердями в провисшее небо, горбато топорщились постройки земляные и шкурные. В них слышались глухие голоса, детский плач и собачий лай: от лютой стужи псы тоже тянулись под кров. Становище раскинулось широко: к срубам лепились сенники, хлева и кладовые, окружённые общим плетнём, на задах виднелись загоны. Иногда из едва заметных в темноте скотников доносилось тоскливое мычание – коровы, соскучившись по хозяевам, звали их, надеясь хоть сейчас, ввечеру, выйти из провонявшего мочой и навозом хлева.

"Ко Льду, – думал со злостью Жар, шагая широко, как на выгоне. – Не хватало ещё бед от заполошных баб. Давно пора их жилище поставить на отшибе. Да и прочую голытьбу – туда же. Чтобы всякая рвань под ногами не путалась. Пусть знают своё место". Злость рождалась из страха, а страх происходил от досады: зачем было соваться к этим ведуньям? Они там как волчицы в логове, пусть перегрызут друг друга. Лишь бы его не трогали.

Но в жилище его ждала полоумная дочь – печальное напоминание о былом, и он вновь, грызя себя, устремился мыслью к Варенихе. Если не бабка, то кто поможет ему? И, глядя в широкие, полные непроходящего ужаса, глаза дочери, в который раз спрашивал себя: за что ему такое наказание?

От судьбы не уйдёшь. Хоть Жар и не стал доносить о преступной ворожбе, зато обо всём прознал Хворост. Хитрый старик давно уже прикидывал, как ему стать главным помощником вождя. Помог случай. Младший отпрыск его, по имени Пар, не один пяток дней уже волочился за рыжей Горивласой. Девка была в самом соку, да ещё и хороших кровей – Артамонова, как-никак. Красотой, правда, не блистала: широколицая, большеротая, с покатым лбом и длинным подбородком, глядела вечно исподлобья, говорила, вытягивая губы и тараща глазищи. Озверев от отсутствия женихов (Павлуцких всех перебили, а идти за простого охотника не позволяла гордость), она вцепилась в Пара мёртвой хваткой – не разожмёшь. Тот, посмеиваясь, водил дуру за нос, думая лишь о забаве. А Горивласа, упоённая сладкими грёзами, выкладывала ему как на духу все сплетни, бродившие в женском жилище. Не умолчала и о чародейских потугах Варенихи. Пар хоть и был недалёкого ума, сумел постичь всю важность дела – рассказал отцу. А уж Хворост, возликовав, ринулся к вождю, предвкушая, как разделается с оставшимися вокруг Головни Артамоновыми.

Вождь принялся за дело круто. Голодным волком ворвался к бабам, велел схватить Зольницу и Варениху, остальным погрозил кулаком, обещав прошерстить потом всё жилище. Обеих женщин отвели на двор Головни, сорвали с них меховики, поставили, дрожащих, на колени, начали допрашивать. К допросу вождь привлёк и Хвороста с Лучиной.

– Ну что, паршивые изменницы, признавайтесь, с кем ещё ворожили, извести меня силились; кому ещё голову заморочили? – спрашивал вождь, расхаживая перед ними с плёткой в руке.

Варениха лопотала синеющими губами:

– Истинная богиня, кормилец родненький, не хотела зла. Ко мне кто только не ходит – каждому помогаю: тому жену излечить, с того сглаз снять, разве ж можно своим худое делать? Если и ворожила кому хворь и несчастья, то лишь чужакам, прости, Наука...

Зато Сполохова мачеха отпираться не стала, закричала, сверкая очами:

– Проклят ты перед Огнём и не избегнешь суда Божьего! Казни меня, мучай, судьба твоя уже решена, последыш! Скоро падёт твоя власть, покарает тебя Огонь за твои мерзости. Не добралась до тебя рука моего пасынка, зато чары мои тебя не минуют, зверёныш. Весь род повыбил, из мужиков только двое и остались, самые жалкие – вот твоя опора! Теперь за нас, баб, взялся. Отец Огневик, пропади его душа, и тот не был так свиреп. Людскую кровь пьёшь, человечьим мясом питаешься...

Головня шагнул к ней, вмазал плёткой по лицу, заорал, наклонившись:

– Признавайся, сука, кого ещё в крамолу вовлекла? Скажешь правду – умрёшь легко. А утаишь – сдохнешь в мучениях. Ну?

Зольница извивалась на снегу. На лице её намерзала корка из крови и снега. Варениха рядом заливалась дымными слезами-льдинками:

– Ой, беда-то какая! Ох, несчастье! За что ж в нам такие страдания? Ой, помираю совсем...

Разъярённый вождь оттолкнул её ногой, крикнул одному из стражников:

– Заткни ей глотку.

Стражник, оставив копьё, подступил к плачущей старухе, поднял её меховик, валявшийся рядом, набросил на голову Варенихи, крепко зажав. Та задёргалась, глухо мыча, забила голыми красными руками по снегу. Головня, не обращая на неё внимания, снова обернулся к скорчившейся на земле Зольнице.

– По частям тебя резать буду, мразь, если не признаешься. Пятки подпалю, руки-ноги повыкручиваю. Ну?

Баба тяжело приподнялась, встала на четвереньки и, подняв измазанное в крови лицо, плюнула в вождя. Тот отпрянул, снова врезал ей плёткой по шее.

– С-сволочь мерзопакостная. Небось, с пришельцами спелась, дрянь. Оттого и упорствуешь. Думаешь, ихнее колдовство тебя спасёт? Ничего тебя не спасёт, еретичка.

Но Зольница лишь рассмеялась.

– А помнишь ли, как перед мужем моим заискивал?

Головня побагровел, крикнул охранникам:

– Бить её плётками, пока не околеет, заразу такую!

Хворост осторожно кашлянул, шагнув вперёд.

– Великий вождь, к ним туда заглядывал Жар-Косторез. Тоже хотел ворожить.

Лучина бросился на старика, схватил за соболий воротник, оттаскивая назад.

– Куда лезешь без спроса? Надо будет – без тебя разберутся.

Лицо его было искажено бешенством, в уголках маленьких глаз бились живчики. Старик отшатнулся, изумлённый – никогда прежде не видел Лучину в такой ярости. Онемел, растерявшись. Но Головня вступился за Хвороста, прохрипел, сощурившись:

– Позовите-ка сюда Жара.

Лучина обернулся к нему, воскликнул:

– Да неужто поверил? Я за Костореза ручаюсь – не крамольник он.

Разволновавшись, шагнул к вождю, но на пути у него выросли охранники, закрыли Головню телами.

– Великий вождь! Жара-то за что? Он ведь – наш, – гундел Лучина.

Головня ухмыльнулся.

– Сполох тоже был наш. Если чист передо мною, отпущу без вреда, ещё и награжу за службу.

Однако, Лучина больше не верил в снисхождение вождя. Глядя на истерзанных, обмороженных баб (своих, Артамоновских!), он чувствовал нарастающий гнев, но не на вождя, а на лукавого старика, который затмил вождю разум.

Он опять бросил взгляд на несчастных женщин. Варениха уже не дёргалась, лишь слабо скребла крючковатыми пальцами по меховику, накрученному на голову. А Зольница сидела с вытянутыми ногами и, тяжело дыша, отколупывала с лица замёрзшую кровь. Смотреть на неё было жутко. Мгновенной вспышкой сверкнуло воспоминание, как угощала она их, парней из мужского жилища, когда они явились к вождю потолковать о загоне. И как приговаривала:

– Наедайтесь как следует. Слабые и себя не спасут, и общину погубят.

Головня тогда принимал из её рук кружку кислого молока и глиняную тарелку с болтанкой, взирал благодарными глазами (у мужиков-то так не покормят!), приговаривал:

– Счастья и долгих зим тебе, Зольница.

Ах, как недавно это было! А теперь – что произошло? Разве не тот самый Головня хлестал сейчас плетью заиндевевшую Зольницу? Разве не та самая Зольница посылала ему ныне проклятья? Зло пришло в общину, раскололо род, внушило людям ненависть друг к другу. Коварное колдовство разъело души, тихой сапой прокралось в сознание. Это пришельцы, чтоб им пусто было, навели морок на родичей – больше некому. Огонь и Лёд уже повержены, но остались пришельцы, алчные южане, тянущие когтистые лапы к северному краю. Это их злая воля ослепила людей, заставила раз за разом покушаться на вождя. Рдяница, Сполох, теперь эти бабы... Можно подумать, будто крамола, угнездившись в общине, перескакивала с одного на другого, сжигая им разум, наполняя сердца яростью. Но значит ли это, что надо крушить всех подряд, не разбирая правых и виноватых? Быть может, враги этого и желают?

Но с суровой невозмутимостью прозвучал властный голос:

– Приведите Жара.

И Лучина похолодел в страшном предчувствии.

Отправив одного стражника за Косторезом, Головня презрительно глянул на окостеневших от холода крамольниц. Велел охранникам:

– Накиньте на них меховики.

Зольница укуталась в одежду, непослушными лиловыми пальцами стала завязывать тесёмки на отворотах. А Варениха, когда ей размотали голову, скатилась с рук воина и упала лицом в снег.

– Кажись, всё, великий вождь, – растерянно промолвил воин, поднимаясь на ноги. – Готова.

Головня безразлично посмотрел на неё и промолчал.

В сумеречном небе задрожало разноцветное сияние, полыхнули разноцветные завеси – жёлтая, синяя, белая. За почернелым частоколом растёкся гул голосов, послышались крики:

– Великий вождь! Покажись! Жив ли ты?

Стражник, что отправился за Жаром, вернулся, сообщив:

– Там люди собрались, великий вождь. Боятся за тебя. Косторез тоже там.

Головня медленно побрёл к калитке. За ним, неотступные как тени, потянулись два воина с копьями.

Распахнув калитку, вождь вышел со двора. Полускрытая сумраком толпа шершаво завздыхала, зашевелилась многопалым чудищем, заскрипела пушистыми, толстыми ходунами по снегу. Вместо лиц – чёрные дыры под колпаками, только бороды мерцали, слабо озарённые небесным сиянием.

– Жив вождь, – прошелестело в толпе.

– Зачем явились? – недружелюбно спросил Головня, раздосадованный, что его отвлекли от допроса. – Разве я вас звал?

Толпа заколебалась. Послышались голоса:

– Так это... тревожились, великий вождь... беспокойство проняло... крики у тебя... как бы чего не случилось...

Вождь надменно скрестил руки:

– Волею Науки мне открылись козни заговорщиц, поддавшихся зловредному прельщению. Обе они завтра предстанут перед судом богини. Вы же идите по жилищам и не тревожьтесь за меня.

– Слава вождю! – выкрикнул кто-то из толпы. – Слава благодетелю!

И люди закричали наперебой:

– Слава! Слава! Долгих зим и крепкого здоровья!

Головня поискал глазами Жара, позвал его:

– Косторез, ты там? Покажись.

Жар торопливо протиснулся вперёд. Судорожно потирая руки, промолвил:

– Я здесь... великий вождь.

Глаза его искательно смотрели из-под колпака.

– Иди за мной, – приказал Головня.

Первое, что увидел Жар, ступив во двор, – это распростёртое на снегу тело Варенихи (седые волосы известково белели в потёмках), и скорбно склонившуюся над мёртвой бабкой Зольницу. Косторез остановился как вкопанный, невольно сделал шаг назад, уперевшись спиной в тын. Зольница подняла на него лицо, усмехнулась из-под ветхого колпака – пятна застывшей крови в темноте чернели как язвы от кожной болезни. Вождь неспешно приближался к ней, поигрывая плетью.

– Слыхала? – самодовольно произнёс он. – Любят меня родичи. Волнуются. Среди ночи из жилищ повылазили. А о тебе всплакнёт ли кто завтра? – Он обернулся к Косторезу. – Знаешь, за что казню её?

Жар молчал, окаменев от страха.

– За предательство и ворожбу, – объяснил Головня. – Порчу на меня вздумала наводить, засранка. Говорят, ты тоже там был, видел, как она колдовала. Правда ли? Я ведь верил тебе, Жар.

– В-великий вождь, – промямлил умелец, трясясь всем телом. – С-случайно...

– Случайно?

– С-случайно заш-шёл... Н-не знал...

– Не знал? А вот мы у неё сейчас спросим. – Он повернул лицо к Зольнице. – Ну что, правду молвит или врёт? Знал он о твоём непотребстве? Отвечай.

Та злобно прищурилась, произнесла будто с удивлением:

– Я-то думала, ты донёс, Жар. Зря грешила, выходит. Прости.

Косторез пошатнулся, вспотев, вцепился в поясные обереги.

– Кл-лянусь... ничего не знал... ничего!

Стоявший чуть поодаль Хворост воскликнул, махнув рукой:

– Да что с ним толковать, великий вождь! Глянь: у него измена на роже нарисована. Прежняя жена в крамоле жила, и приятель его, Сполох, тоже. Случайно, что ли, он за негодяйку эту на твоём совете вступался? Они все повязаны, это уж как пить дать. Позволь, самолично с ним разделаюсь, сволочью такой.

Жар замотал головой, залепетал что-то бессвязное. Страх вымел из головы все мысли, душа забилась куда-то в уголок и вопила от ужаса.

– Обвинения против тебя тяжкие, Жар, – произнёс Головня. – Есть ли что сказать в оправдание?

У Костореза подогнулись ноги. Бухнувшись на колени, он униженно завопил:

– Невиновен я, вождь, невиновен! Это она, мразь, ворожила, а я чист пред тобой. Ходил к Варенихе, чтобы дочь исцелить. Верь мне, Головня! Разве ты не знаешь меня? Мы ведь – родичи с тобой. Одной крови...

Хворост выкрикнул, прерывая его:

– Родством с вождём прикрыться хочешь, кощунник? Не знаешь, разве, что нет для Науки ни Артамонова, ни Рычагова, все равны. Зато каждый видит: Рдяница, Пылан, Сполох, эти две негодяйки – всё твои родичи.

– Да как же... – совсем растерялся Жар. – А вождь... Лучина, хоть ты скажи!

Тот рыпнулся было, поднял глаза, но глянул на вождя и смиренно изрёк:

– Ты, Жар, ответь как на духу: ворожил или нет?

– Да нет же!

Хворост рявкнул:

– Врёшь, пёс! Горивласка призналась, что видела тебя. С какого рожна ей врать?

– Г-горивласка?

– Твоя, Артамоновская порода!

Головня, горько усмехаясь, наблюдал за этим разговором. Потом сказал, подрагивая верхней губой:

– Нет тебе веры, Жар. Юлишь, вертишься... Значит, есть что скрывать. От меня, от твоего вождя. Как же верить тебе? Эх... – И, вздохнув с сожалением, приказал копейщикам: – Отведите его и эту лохматую дрянь к кузницам, пусть там их прикуют. И сторожите хорошенько.

– Вождь! Головня! – возопил Жар, подползая к нему на коленках. – Пощади, помилуй! Это же я, Косторез. За что ты меня? Я в-верен тебе... верен! Клянусь всем святым!

Но Головня отвернулся и, не слушая его, направился в избу. А стражники вывернули Косторезу руки, связали их ремнями и поволокли стенающего умельца к кузницам. Туда же потащили за шиворот и Зольницу. Шалая баба смеялась, суча ногами, пыталась извернуться, укусить стражника за пальцы.

– Все вы прокляты небом! – кричала она. – Все до единого. Отрёкшимся от истины – вечное забвение! Лишь тот свят, кто сохранил веру в сердце. Все сдохнете без славы! И звери придут, чтобы пожрать ваши останки.

А над ней бушевало красками небо, стекая разводами к окоёму, и трепыхались на верхушках коновязей лошадиные гривы, и неслись отовсюду ругань и свист, и люди подбегали к предателям, чтобы пнуть их и плюнуть им в лицо. А стражник, что тащил Зольницу, повторял с ненавистью:

– Добр вождь. Я бы такую заразу, как ты, живьём закопал. Слышишь, падаль?

В ту же ночь бабы в женском жилище придушили Горивласу шкурами. Никто не вступился за неё, не пустил слезу, а поутру, когда о смерти девки донесли вождю, тот лишь пожал плечами: померла, и богиня с ней. Одной больше, одной меньше...

Погребали Горивласу без всяких обрядов, бабы сами выкопали могилу за стойбищем, на еловой опушке, возле корявой, покрытой чёрным мхом, лиственницы. Закидали могилу лапником, сказали заклятье, чтобы призрак погибшей не вздумал им мстить, поплевали через левое плечо. И пошли в становище, откуда неумолчно нёсся раскатистый рёв – община глазела на казнь изменников.

Зольнице отсёк топором голову Пар – младший сынок Хвороста. Отрубил, кичась ловкостью, затем поднял башку за волосы и обнёс, окровавленную, вокруг площадки, показывая каждому.

Старик не мог нарадоваться за отпрыска, приговаривал:

– Какой сынок вырос! Любо-дорого смотреть!

Головня стоял, широко расставив ноги, и медленно скользил взглядом по лицам собравшихся, время от времени теребя кожаный чехольчик на груди с указательным пальцем Искры. Уже сказав всё, что хотел, он теперь отдыхал, впитывая восторг и страх человеческий. Никогда ещё не собиралось в одном месте так много людей. Не только площадка для собраний, но и неогороженное пространство меж жилищ было заполнено бурлящим народом. Глядя поверх колышущихся меховых колпаков на сборище, вождь видел перекрещённые слеги времянок и бревенчатые навесы срубов, дымы от очагов и гривастые головы лошадей, изящно вырезанные верхушки коновязей и заснеженные кроны сосен.

Справа, шагах в двух, бился в припадке Жар. Рот его был перетянут ремнём, руки связаны за спиной. Обнажённая голова Костореза побелела от стужи, уши багровели, как два раскалённых уголька. Не в силах устоять на коленях, он то и дело падал лбом в снег, но стоявший за спиной стражник неизменно поднимал его за воротник. Рядом, привязанные спинами друг к другу, сидели на снегу его жена и дочери – все с посинелыми, избитыми лицами: ночью со всеми троими измывались стражники и сыновья Хвороста. Головня не препятствовал этому: ему было всё равно. Он твёрдо решил перебить всю семью – вырвать куст, плодящий крамолу.

Жена Костореза, тряся опущенной головой, что-то неостановимо шептала – молилась Науке. Лицо её пряталось под свисавшими рыжими космами. Младшая дочь пребывала в беспамятстве (скулы и челюсть её иссекли кровоподтёки, зрачков почти не видать – одни белки), а старшая ошалело улыбалась разбитыми губами и поводила кругом блажным взглядом, полным странного, леденящего душу возбуждения.

– Ты-то хоть верен мне? – спросил вождь Лучину, топтавшегося чуть в стороне.

Тот вздрогнул, перевёл на него блескучий ломкий взгляд.

– Верен всем сердцем.

– А вчера-то помнишь ли? Вступался за предателя.

Лучина понурился, задетый за живое. На белом кончике его носа засинели прожилки.

– Докажи свою верность, – приказал Головня. – Убей Жара.

– Я? – Борода Лучины задрожала.

– Возьми топор и отруби ему башку.

– Почему я? Вон как у Пара лихо выходит.

– Хочу, чтобы ты.

Лучина глянул на Головню больным взором. Скуластое маленькое личико его стало ещё меньше, брови двумя тучами прикрыли глаза. Из горла вырвался едва слышный стон.

– Избавь, Головня. Не могу. Ведь родич он мне...

Вождь взъярился, хотел прикрикнуть на него: "Нет для Науки родичей, все равны!", но вместо этого только качнул головой.

– Иди выполняй.

И Лучина пошёл. Младший сын Хвороста, ухмыляясь, передал ему топор. Стражник пихнул Жара в спину, подтащил к деревянной колоде с зарубкой на остром заломе; откинув свалявшийся песцовый ворот меховика, прижал щеку Костореза к скользкой от замерзающей крови поверхности. Жар бился в его руках, дёргался вперёд и назад, мычал как недоенная корова, а Лучина, встав над ним, перекладывал топор из одной руки в другую и сопел. Толпа заходилась в воплях:

– В огонь сволоча! Сварить его в котле! Лёгкая смерть – слишком мало для предателя. Отрежь ему руки и ноги. Выдави глаза, вырви язык. Пусть помучается! Пусть издохнет как шелудивый пёс! Отдай его на растерзание волкам!

Лучина неотрывно смотрел на товарища. Может, передумает вождь? Может, всего лишь проверяет его, Лучины, верность? Заколебавшись, обернулся к Головне. Тот стоял невозмутим, смотрел на помощника, не мигая. Рукавица крепко обхватывала костяную рукоять ножа в деревянном чехле, висящем на туго перетянутом кожаном поясе. Губы были плотно сомкнуты, скулы румянились от мороза. Лучина снова посмотрел на Жара.

– Знать, судьба такова, – вздохнул ему.

Тот опять задрыгался под ладонью стражника, часто-часто засопел, аж сердце захолонуло – по бороде, застывая на ходу, потекла пузырчатая белая слюна.

– Ты не серчай на меня, Жар, – продолжал Лучина. – Сам видишь... подневольный человек. Головне лучше знать. Науку-то раньше меня увидишь... замолви там словечко. – Он посмотрел на стражника, произнёс: – Убери лапу.

Тот отпустил Жара, выпрямился, непроницаемо взирая на палача. Жар зажмурился, замер, как собака в ожидании удара. Лучина вздохнул, встал сбоку от казнимого, двумя руками занёс над собой топор. Постоял, прицеливаясь, затем с досадой закряхтел и, снова опустив топор, начал зубами стягивать с ладоней рукавицы. Те не давались, застревали, Лучина спешил, тянул их на себя – сначала одну, потому другую. Народ ярился, подзуживал его, неистовствовал. Головня раздражённо крикнул:

– Хватит возиться! Руби!

Жар, открыв глаза, косился на своего палача. Щека его мелко дрожала. Он широко раскрыл рот, будто задыхался, и вдруг заверещал что есть силы:

– Слава великому вождю! Слава великому вождю!

Лучина, скинув рукавицы, опять ухватился за топор – от холода древесины заныли запястья.

– Не шевелись.

Жар, видно, не услышал – дёрнулся. Топор прошёл вскользь, смахнул Косторезу правое ухо с вместе кожей, вонзился в дерево. Жар заорал, покатившись по снегу. Стражник бросился за ним, подхватил, опять потащил к колоде. Кровь испятнала снег вокруг Жара. Сквозь рёв толпы прорезались истошные визги Косторезова семейства и собственный крик умельца:

– Слава великому вождю!

Лучина зарычал, теряя голову:

– Прижми!

Стражник вдавил лицо Жара в колоду, потом отскочил, чтоб не задели. Топор, тускло отсвечивая, опять поднялся над головой Лучины. На этот раз удар был точен. Башка откатилась, разбрызгивая алые пятна, тело свалилось на левый бок. Толпа зашлась в оглушительном крике. Лучина, тяжело дыша, смотрел на труп товарища. В ушах его свистело, по щекам стекали капли пота, руки гудели мурашками. "Сделано", – повторял он себе, будто не верил в совершённое. Он, Лучина, только что умертвил родича. Поднял руку на своего. Преступил важнейший закон общины. И что? Разве обрушились на землю небеса? Разве растаял внезапно снег, обнажив мёрзлую траву? Или поменялись местами север и юг? Нет, ничего этого не случилось. Лишь смеялись, таращась пустыми глазницами, черепа с вершин воткнутых шестов, да взметались тревожимые ветром лошадиные гривы и хвосты на коновязях. А сквозь свист и шум гремел голос вождя: сухой и жёсткий как удар хлыста.

– Отныне никаких оберегов! Никаких чародейств! Только молитва! Кто будет ворожить – тот враг мне и богине. Кто утаит оберег – тот осквернён.

Вождь поднял над собой связку сорванных с шеи амулетов. Ворсинки его колпака трепетали на ветру.

– Прочь заклинатели и ведьмы! В огонь обереги и реликвии! Всякая ворожея – суть изменница. Где колдовство – там и пришельцы. Выжигать нещадно. А ежели кто укроет у себя чародея, вместе с ним под топор пойдёт. Следите, люди, внимательно следите! Каждый из вас – воин добра. Каждый должен исполнять свой долг. Вынюхивайте крамолу как псы, давите её как медведи, грызите как волки! Коварство пришельцев беспредельно. Оглянитесь! Быть может, измена сидит в вашем друге, или в брате, или в вашем отце. Будьте бдительны! Помните: врага мы узнаем не по словам, которые всегда лукавы, не по поступкам, кои всегда обманчивы, но по злобе в душе, по растленности ума, по зловещему блеску в глазах. Не бойтесь промахнуться! Не бойтесь напраслиной погубить своих близких! Я, ваш вождь, сумею отличить добрых от злых. Идите ко мне со своими тревогами, идите со своими страхами, идите с печалями, да утешу вас. Я скажу вам, кто чист перед Наукой, а кто поддался соблазну с юга. Твёрдо держите веру в своём сердце – да спасётесь!..

Слуги уволокли тело умельца, стражники насадили голову Костореза на заострённый шест. Лучину оттёрли назад, за спины охранников, и на площадке для казни, среди беспорядочно торчащих шестов с черепами, началось очередное действо – расправа над семьёй Костореза. Не пощадили никого, даже младшую дочь. Девчонку положили на колоду, обагрённую кровью её родителей и полоумной сестры. Она верещала, кусалась, пинала своих мучителей слабыми детскими ножками. Стражники посмеивались, говорили друг другу: "Ишь ведьмачка кочевряжится. Желчь из неё выходит. Боится, стер-рва. Скулит...". Голову ей отсёк один из охранников Головни – сыновья Хвороста побрезговали марать руки малозимкой.

Тела убитых бросили на съедение псам, чтобы даже могил не осталось от проклятых изменников. Затем развели большой костёр, в который люди принялись швырять свои обереги. Головня сделал это первым: подошёл и кинул в пламя фигурки серебряного тюленя, медного соболя и железной гагары. Потом закричал как полоумный и пустился в пляс. Вслед за ним ударились в неистовый танец и остальные.

Часть третья

Глава первая

– Господин, собственными ушами я слышал, как Медяк-Остроглаз говорил однорукому Вару, что Сверкан-Камнемёт хранит у себя реликвию. А жена его – знахарка, заклинает на железо. Через неё идёт у коров опой и язва. Намедни глянула на дочку Топтыги-Валуна, та и свалилась в горячке. Глаз у неё недобрый, это всякий подтвердит.

Хворост неспешно отпил из белой фарфоровой чашки сливок с ягодой, разгрыз шаткими старческими зубами горьковатый орех (лакомство с юга), втянул ноздрями можжевеловый дым, поставил чашку на изящный кедровый столик с тремя ножками в виде безногих зубастых тварей и посмотрел на ябедника. Тот стоял перед ним на коленях, мял обтёрханые рукавицы. В спутанных чёрных волосах застряла зола, неровная пышная борода мерцала рыбьими чешуйками. Глаза опущены, спрятаны – знак сомнения. Не уверен в своей правоте доносчик, смущается.

– Молодец! – промолвил Хворост. – Ежли правду толкуешь, награжу. Кто-нибудь видал эту реликвию?

– Никто, господин. Но она есть! Всякий это знает!

– Никто не видал, а всякий знает. Откудова?

Доносчик затруднился. Хворост брезгливо созерцал пришедшего, борясь с искушением дать ему ногой по роже. Не иначе, позарился на соседское имущество, сволочь. Или мстил за что-то. Сколько уже их прошло перед его глазами – ябедников, сводивших счёты с соседями. Только отвлекают от насущных дел.

– Чего ещё поведаешь? – устало спросил Хворост.

Человек поёжился, озираясь, потом заговорщицки промолвил, потянув шею к сидящему на лавке старику:

– У Сверкана нелады с господином Чадником. Сверкан за какой-то подарок одолжил ему своего слугу, а тот возьми и покалечься – два пальца себе отхватил топором. Сверкан затребовал подарков за урон, а гость не хочет давать, говорит, не его вина. С тех пор у них вражда. Сверкан даже вождю нажаловаться грозил.

– Ну и чего, жалился?

– Не успел ещё.

Хворост нахмурился, вспоминая что-то.

– Погодь-ка. Этот Сверкан – не Лучины ли человек?

– Так и есть, господин. Два пятка воинов в подчинении имеет. Учит их швырять камни из скрученных ремней.

Хворост откинулся к бревенчатой стене, прикрытой тепла ради толстой серой тканью. Брови его разъехались в стороны.

– И, говоришь, у него жена ворожит?

– Над железом, господин.

Хворост ощутил слабое озарение. Что-то такое неощутимое коснулось сознания. Вот оно, вот! Если Сверкан и впрямь хранит запрещённую вещь, Лучину тоже не помилуют, отправят копаться в мёртвом месте или того хуже, снимут голову с плеч. А у Хвороста уже готов заместитель на его место – родной сынок.

– Ладно, я выслушал тебя. Можешь идти.

Человек поднялся на ноги, поклонился и, развернувшись, исчез за ярко расшитым зелёным пологом, перегораживавшим жилище от стены до стены. Хворост коротко подумал и кликнул слугу.