Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Сейчас я пойду к вождю. А ты покуда сгоняй за дровами. Как будешь ехать мимо Осколышевского загона, передай его людям, что ежели ихние коровы снова будут моё сено жрать, переколю их ко Льду. Так и скажи.

Слуга кивнул.

– Слушаюсь, господин.

Господин! Чудное слово! Повтори бесчисленное количество раз – всё будет мало. Он – господин. Владыка! Хозяин. Ему кланяются, перед ним лебезят. Не то, что раньше, когда слушали самых горластых. Теперь ори – не ори, решать будут те, кто выше: господа. Счастлив тот, кто дожил до нынешних времён. Вдвойне счастлив тот, кто сумел ухватить за хвост птицу удачи.

Слуга помог Хворосту облачиться в песцовый меховик, завязал на нём ярко-красный тканый пояс, привезённый гостями из-за Сизых гор, надел на него кожаную перевязь с серебряными ножнами в самоцветах. Хворост глянул на себя в длинное слюдяное зеркало, висевшее на стене. Неплохо. Даже лицо помолодело от довольства – сияет что начищеное блюдо.

Слуга распахнул перед ним дверь. В лицо дыхнуло стужей, кожу защипало от мороза. Хворост накинул колпак и шагнул наружу. Во дворе уже ждали сани с высокой полукруглой спинкой. Возница, звеня сосульками в рыжей бороде, запрягал вороного. За высоким плетнём стелились дымки, торчали шесты с белыми черепами, увенчанными снежными копнами, на которых, поводя маленькими головками, сидели воробьи и снегири. Слышался шум голосов, лошадиное ржание, собачий лай. На дерябом сером небе молочными пятнами расплывались облака.

Хворост взгромоздился на сани, поглубже надвинул колпак: старческие уши знобило от ветра. Возница с заткнутой за кожаный пояс плетью (конец волочился по истоптанному грязному снегу) повернулся к нему, мотнул рыжей башкой.

– Куда нынче двигаем, господин помощник?

Он говорил без трепета, с чуть заметной развязностью. Скалил редкие зубы, морща виски в насмешке.

– Хайло-то прикрой, – буркнул Хворост. – Раззявил. К вождю давай.

Возница, ничуть не смутившись, брякнулся впереди хозяина, цокнул языком, тронув поводья.

– Но, родимый! Растряси жирок.

Два копейщика открыли плетёные створы ворот. Позванивая бубенчиками на шее, конь затрусил вдоль ивовых оград, на которых колпаками торчали перевёрнутые горшки, громоздились стога почернелого сена, сушились ходуны. На створах ворот висели черепа лосей, волков и медведей – для отпугивания злых духов и привлечения достатка в жилище. У подножия оград темнели головки занесённых снегом деревянных изваяний Науки.

Над стойбищем висел гомон, вдалеке звенели удары молотов по наковальням, невольники несли на спинах короба с хозяйским скарбом, правили бычьими упряжками, гружёными дровами и сеном. Людей было мало: в такой мороз все либо сидели по жилищам, либо околачивались возле шатров гостей, разбитых в низине. Там велись яростные споры, местные препирались с чужаками из-за мягкой рухляди и рыбьего зуба, считали на пальцах, сколько соли, тканей, стальных ножей и серы они получат за каждый тюк соболиных шкурок и за каждый пяток лошадей.

От жилища Хвороста до вождя было рукой подать, в прежние времена старик, невзирая на немощь, явился бы к нему пешком. Но теперь простота была не в чести, и Хворост приноравливался к новым обычаям. Откинувшись к подбитой мехом спинке, сумрачно зыркал из-под пушистого колпака на встречных. Что он скажет Головне? "Великий вождь, – обратится он к нему. – Мне стало ведомо о крамольниках, что ворожат, презирая твой закон...". Нет-нет. Не те слова. Головня сразу спросит: если ведомо, почему не схватил? Это ведь его задача, Хвороста – ловить скрытых недругов Головни. Так чего же он ждёт? Может, лучше поручить ему что попроще: надзор за табунами, к примеру, или обучение новичков?

Старик аж заскрипел зубами, представив себе это. Нет, надо сказать прямо: "Вождь, мне сообщили о ведовстве в общине. Но ведуны эти ходят под рукой Лучины. Позволишь ли допросить их?". Да, так он и скажет: чётко и ясно. А если в избе Головни по случайности окажется Лучина, невелика беда – он, Хворост, всего лишь сообщил о доносе, а последнее слово всё равно за вождём.

Жилище Головни возвышалось над остальным становищем, как остров над неспокойной рекой. Вождю мало было угнездиться на маковке – он велел подсыпать земли с пологого края холма и окружить получившийся бугор сосновым тыном, чтобы никто не мог углядеть, чем там вождь занимается на своём дворе. Тын был высокий, в два человеческих роста, а над ним, словно крышка от короба, виднелась двускатная кровля со скошенной трубой, – чёрная верхушка трубы едва выглядывала из-под закопчёных сугробов, испещрённых следами птичьих лап. Справа, где холм постепенно сползал к реке, к тыну чуть не вплотную примыкали жилища рядовых общинников – сплошь из земли или шкур, безо всяких оград и загонов. Меж жилищ тянулись сети, к подмазанным навозом стенкам были прислонены сани и лыжи, кое-где стояли кожемялки. Ниже, на самом берегу реки, недалеко от полуистреблённой лиственничной рощи, пыхтели глинобитные столбики печей, зияли чёрные проплешины ям для пережигания дерева, громоздились пыльные горки бурого угля; в дыму бегали дети, чумазые люди раздували меха, сыпали лопатами уголь; красными языками текли ручейки шлака.

С другой стороны избы, на холме, чуть пониже Головнинского бугра, ячеисто сгрудились огороженные плетнями дворы помощников вождя: утонувшие в сугробах деревянные срубы с мутными стеклянными окнами, окружённые невысокими земляными валами (для тепла), стиснутые со всех сторон хлевами, сенниками и избёнками прислуги, как коровы – телятами. Возле каждого сруба – рукастая коновязь, а меж плетней – шесты с черепами. Деловито сновали невольники; лошади, мотая пышными хвостами, брали сено с плетней; хозяйки в меховиках и цветастых платках судачили у ивовых калиток.

За дальними плетнями, как широкий ноготь, раскинулась проплешина, посреди которой горделиво возвышалось каменное изваяние Науки: алоокая, золотистоликая богиня поддерживала ладонями раздутое чрево, готовое разродиться зловредными сыновьями – Огнём и Льдом. А вокруг изваяния беспорядочно торчали неизменные шесты с черепами. Это была площадка для обрядов. Там Головня обращался к народу, там говорил с Наукой, там казнил предателей. За площадкой холм круто обрушивался в падь, когда-то заросшую сосняком и тальником, а ныне заставленную кузницами, утонувшими в чаду и угольной пыли. Чтобы добраться до кузниц, надо было спуститься к реке, пройти мимо плавилен и обогнуть холм, изрядно поплутав меж жилищ простолюдинов, которые волной подступали к склону, сплошь покрытому оленьим мхом и багульником.

А вокруг, насколько хватал глаз – сплошные рощи и перелески, разрезанные распадками; и извилистое русло реки, скованное льдом, на котором как слепни в молоке барахтались рыбаки, баламутившие сачками проруби. Из-за длинного высокого мыса по снежной колее двигался маленький обоз: быки тянули сани с обледенелыми бочками. За водой теперь приходилось ездить далеко – все ближние проруби давно протухли, а сниматься с места, как делали раньше, Головня запретил: решил жить, как южные люди, не кочуя, чтобы гости и вестники из дальних общин не искали его по всей тайге.

Перед воротами вождя, как всегда, толпились жалобщики и побирушки.

– А ну раздвинься! – прогудел возница, придерживая вороного.

Люди торопливо расступались, почтительно выглядывали из-под старых колпаков, протягивали ладони – ждали подачки. Возница подъехал к самым воротам, соскочил на снег, забарабанил в створы.

– Открывай господину Хворосту.

В левой створке открылось маленькое квадратное окошко, в нём появилось лицо с белыми от инея бородой и усами. Хлопнув заиндевелыми ресницами, лицо исчезло, захлопнув окошко, створки медленно раскрылись, обнаружив выстроившихся полукругом воинов с поднятыми кверху копьями. Тихонько постукивали костяные доспехи, скрепленные рыбьим клеем. Сани вползли во двор, Хворост грузно вылез из них, сипя, направился ко входу в жилище. Створы за его спиной неспешно закрылись. Начальник стражников, приземистый, с буйной порослью чёрных бровей под узким лбом, требовательно вытянул к старику ладонь:

– Сдай нож, господин.

Тот вынул оружие из ножен, передал его охраннику. Слуга распахнул перед ним дверь. Хворост ступил в избу, не глядя, скинул меховик в руки невольников.

То была ещё не жилая часть, а лишь междверная, тепла ради созданная. Кто-то из гостей (уж не Чадник ли?) подсказал вождю эту мысль. Со стены, в моргающем кругу света, падавшего из окошка, призрачно яснел берёзовый лик Науки – круглый, бугорчатый, с лазуритами в разъятых очах. Закрывая его, из холода полумрака выплыло лицо воина в колпаке. Хворост почувствовал быстрые прикосновения ладоней, скользнувших по нательнику. Гнилозубый рот промолвил:

– Чист.

Распахнулись другие двери, старик, пригнувшись, ступил в жилую часть. Ступил – и чуть не выругался в голос: у широкого окна, положив переплетёные руки на большой прямоугольный стол, сидел щуплый и скуластый Лучина. Рядом с ним, откинувшись к подоконнику, почёсывался высокий нескладный Штырь, а напротив обоих, вытянув ноги, покачивался на стуле вождь. Страшным жаром дышала печь и переливчато оплывали в этом жару разноцветные завеси на стенах.

– Никак новую крамолу выискал, старик? – приветливо осведомился у него Головня, повернувшись.

– Так и есть, великий вождь.

Хворост вперевалочку протопал к столу, бросил взгляд на Лучину. Тот взирал на него неласково – знал о стариковской нелюбви к себе, вечно ждал от Хвороста подвоха. Старик опустился рядом с вождём на табурет, смахнул со лба бисерины пота. Кинул косой взгляд на печь (за каким рожном Головня её поставил? Очага ему мало, что ли?), посмотрел на багровеющий, распаренный лик вождя. Тот был – весь внимание: губы плотно сжаты, землистые зрачки неподвижны, пронзают иглами.

– Тяжкое дело, больших людей касается, – промолвил старик с намёком.

– Что ж с того? Говори как есть.

Хворост наклонил голову, почесал седой затылок.

– Пришёл ко мне человек. Донёс, что Сверкан-Камнемёт прячет реликвию. И что жена его над железом колдует. Сказал, все соседи о том ведают. Двух свидетелей назвал.

– Лжа! – вырвалось у Лучины.

Головня предостерегающе поднял ладонь.

– Пусть говорит.

Лицо его ожесточилось, в глазах заплясали зловещие искорки.

– Да что говорить, великий вождь? Это всё. – Хворост опять вздохнул. – Я бы у него поворошил в жилище, да Лучина ведь взбрыкнёт. Скажет – опять под него копаю. Потому и пришёл.

– Лжа всё это и поклёп, – снова выступил Лучина. – Сам небось и придумал. Каждый знает: не любишь ты меня, завидуешь, сковырнуть хочешь, чтоб сынку своему место освободить...

Лицо его обострилось, он подался вперёд, упёрся грудью в край столешницы – вот-вот набросится на старика, будет рвать его в клочья, как охотничий пёс загнанного зайца. Старик с презрительным высокомерием искоса глянул на него, уронил жилистую, всю в коричневых пятнах, ладонь на стол.

– Помолчи, Лучина, – с невнятной угрозой сказал Головня.

Но тот уже не мог остановиться. Воздев руки, словно звал в свидетели небеса, он воскликнул:

– Как же молчать, вождь? И так уже двух воинов казнили. И каких! Стригун-Синеок через пол-стойбища дротик кидал! Ни единого промаха. А Ковыль-Острозуб?.. Э, да что говорить! Этому старику волю дай – он всё войско перебьёт, неугомонный. Ему ведь плевать на народ. О себе думает, сволочь, о собственной выгоде. Теперь вот на помощника моего позарился. А всё отчего? Я ему – как шило в заднице. Того не видит в слепоте своей, что истребляя моих людей, себе же яму роет. Без войска как от пришельцев отобьёмся? Или своих головорезов в бой пустишь, умник? Они ведь ничего не умеют, кроме как безоружных кромсать. Небось от первого же пришельца дёру дадут до самых ледяных полей...

Старик глядел на него, улыбаясь уголками бесцветных губ. Ему не надо было ничего говорить – Лучина сам губил себя неосторожными словами. Вождь хлопнул кулаком по столу, так что подпрыгнули глиняные кружки и бронзовые блюда с солониной, кровянкой и молоком.

– Тихо! Развопился как баба.

Помощник выпрямился, метнул на вождя и старика пламенеющий взгляд, засопел, сдерживая рвущиеся из глотки слова. Штырь скрестил руки на груди, уставился в боковое окно, всем видом показывая, что его это не касается. Два серебряных шарика, висевшие на кончиках его косиц, переливались мечущимися тенями, словно потешались над собравшимися.

– Много себе позволяешь, Лучина, – продолжал вождь, помолчав. – Оскорбляя Хвороста, оскорбляешь меня. Кто сделал его помощником? Не я ли? Что ж ты думаешь – я возвысил недостойного? Скажи прямо.

Лучина понурился, погладил ладонью костяшки на правом кулаке. Выдавил, превозмогая себя:

– Прости, вождь.

Головня долго смотрел на него уничтожающим взглядом, перекатывая желваки. Потом отвернулся, сунул в рот хрустящий кусок солонины. Сказал Хворосту:

– Разберись с этим Сверканом, старик. Ежели и впрямь поддался скверне, казню не пощады.

Хворост едва заметно подвигал шаткой челюстью.

– Всю душу вытрясу, великий вождь. Уж от меня крамольник не уйдёт.

Лучина дёрнулся, хотел съязвить, но промолчал. А вождь, сжав висевший на шее кожаный чехол с пальцем Искры, произнёс:

– Общее дело творим – каждый по-своему. Одни за кузнецами надзирают, другие воинов учат, третьи измену корчуют. Не соперничать нужно, а помогать друг дружке. Вы – как пальцы на руке: пока сжаты в кулак, необоримы, а поодиночке бессильны. Я всех вас ценю, все вы равно близки мне. С тобой, Лучина, я шёл в мёртвое место и казнил заговорщиков. С тобой, Хворост, я хоронил погибших в мятеже и разоблачал козни Жара. С тобой, Штырь, я ставил каменное изваяние. Вы должны поддерживать друг друга, а вместо этого грызётесь как собаки. Стыдно смотреть. Кабы не знал я тебя, Лучина, подумал бы – крамольник молвит. Злой предатель. Соглядатай пришельцев.

Старик втихаря злорадствовал. Пусть ускользнул Лучина, вывернулся как склизкий хариус, а всё ж таки потрепало его, протрясло до печёнок, осталось только добить. И потому он обронил, будто невзначай:

– На тебя, Лучина, и Чадник жалуется. Говорит, обманул ты его, должок не вернул, не по-дружески это.

Лучина вскинулся: зрачки так и закрутились карими косточками.

– Чадник этот – подлец и прощелыга. Сколько уж народу от него стонет! Всех в оборот взял. Эвон глянь – возле тына толкутся. Половина, считай – жалобщики на Чадника. Да и за железо уж больно круто ломит. Понятно – он один такой, всех выжил, вот и ставит цену, какую хочет. Слиток уже по четыре пятка шкур идёт. Виданое ли дело? Будто мы из садка эти шкуры черпаем. А кто виноват? Опять же – мои люди. Они дань собирают – с них и спрос. Иной раз нагрянешь в общину – а там от хворей треть мужиков перемёрла, чего с них трясти-то? А надо! Потому как Чадник требует. Ему, вишь ты, к спеху, он, вишь ты, за большую воду торопится. Отгрузил нам один раз железа в долг – до сих пор величается, будто благодеяние совершил. А только обманщик он и плут. И в долг меньше дал, чем потом содрал с нас пушнины, уж я-то помню. Ходит, книжечкой своей помахивает, а кто его знает, что в книжке этой записано? Может, там совсем и не про меха сказано? Может, там воины мои пересчитаны, чтоб пришельцам потом донести, а? Да что говорить... Вон хоть Штыря спросите. Чего молчишь, Штырь? Или не прав я? Или не ты мне давеча плакался, что умельцы бегут? Они и будут бежать, когда им тут одно наобещают, а потом за долги да провинности всё отберут, да ещё колоду на шею наденут. А корень зла – Чадник. Тянет из нас жилы, кровь сосёт, что твой рой. А скажешь что – он только книжечку свою листает да носом тебя туда тычет. Э, да что говорить! По правде сказать – порядка у нас мало, вождь. Один бардак. Потому как привыкли жить на честном слове, а теперь одного слова мало. Людей скопилось – тьма: каждый своё гнёт. Да и вещей для обмена раньше столько не было. Прежде-то любой знал, сколько за куль серы полагается, сколько за косу, сколько за реликвию, будь она неладна. А ныне смотришь – глаза разбегаются. Да и меры у всех свои. За Тихой рекой считают так, а на Чёрном берегу – иначе. Не разберёшь. И гости этим пользуются, а Чадник – первый. Ты только глянь – у него пастухов да слуг с половину нашего войска наберётся. А ежели всех невольников, какие есть, сложить, то и побольше. Потому как три шкуры с людей дерёт. Вот мужики долги и отрабатывают, вместо того, чтоб с копьём да луком упражняться.

Лучина разорялся, а Хворост, смиренно помаргивая, глядел на вождя, ждал, когда тот рявкнет на обнаглевшего помощника, вышвырнет его прочь, как бывало. Но вождь молчал, только набухал кровью, постукивая обгрызенными ногтями по столешнице. "Неужто и сейчас стерпит?" – подумал Хворост. Не выдержав, спросил у распалившегося Лучины:

– Что ж ты предлагаешь – отпустить невольников?

– Не знаю, – ответил тот, отдуваясь. – Моё дело – войско. О нём и пекусь.

И тут Головня грянул – точно лопнуло в нём что-то.

– Вот и пекись! – заорал, выкатив зенки. – А в чужое не лезь.

Лучина опять скис, опустил взор на крашеный коричневым, словно глиной вымазанный, пол.

Повисла тишина. Штырь почёсывал толстыми, с впитавшейся каменной пылью, пальцами подбородок, гладил короткую стриженную бородку. Хворост глядел на вождя преданным взором, ждал его слова. Лучина ковырял носком пол, не поднимал глаз. Русые патлы висели как мочало, закрывали лицо.

А вождь промолвил:

– О бардаке знаю лучше тебя. Чай не в пещере живу. Вижу, слышу... Да и про жалобщиков известно. Тружусь как ломовая лошадь. Всё на мне. Да ещё ваши склоки разбирать... Ты – помощник или кто? Разнылся... Чадник ему, вишь, не угодил. Не в Чаднике дело. Он, слава богине, исправно железо поставляет, грех пенять. Без него мы бы как предки сидели – на кости да камне. Все ножи, какие есть, все наконечники для копий, все острия для стрел из его железа сделаны. Даже кузнечные молоты – и те из привозных слитков. А уголь? Опять же Чадник доставил. Из Серых Ям давно ни слуху – ни духу. Кабы не восточные гости, остались бы мы без уголька. Вот и соображай. Что цену ломят – знаю, не глупей тебя. А только не до жиру нам сейчас. Пришельцев-то уже на Гниловодье видали! Стало быть – с трёх сторон нас зажимают. Один только север свободен. Да и то – не наш он пока. Хорошо, если Хворостов отпрыск там управится, подомнёт зверолюдей. А если нет? Много, много забот нынче. Нам бы силушку копить, а вместо этого приходится с жалобщиками разбираться, спорщиков растаскивать. Эх, помощнички...

Вождь встал, подошёл к покрытому ледяным узором окну, глянул в него, потом обернулся – жёлтые зубы сверкнули в свете лучины.

– Мыслю я, пришельцы скоро сюда нагрянут. Чёрный берег уже ихний – мы туда боле не суёмся. Надо разведчиков разослать, да людей не хватает. Одна надежда на прибрежные общины. Если не прохлопают врагов, успеем подготовиться. – Он вздохнул, тиская в ладони висевший на шее кожаный чехол. Процедил, глядя в сторону: – Думают, сволочи, предательством взять. Опасаются в открытом бою чело ставить. Надеются поднять брата на брата. – Он перевёл взгляд на помощников, поднял волосатый кулак. – Потому и надо бдительными быть. Никому доверия нет! Никому! Был Сполох – предал. Был Жар – предал. Искра – и та изменила. Верил ей, заразе. Единственной из всех – верил. А она, дрянь, мерзавка... Что уж о других говорить!..

Он замолчал, прикусив верхнюю губу, засопел, вспоминая покойную жену. Хворост чуть не крякнул с досады – опять Лучина уцелел. Ничто его не берёт, сволочь такую – ни близость к крамольникам, ни препирательства с гостями. Точно заговорённый он. А может, и впрямь заговорённый?

Заелозив на табурете, старик скрипуче произнёс:

– У меня тут мысль родилась, великий вождь. Думаю, ежели по всем общинам подать разверстать – к примеру, по три пятка соболиных шкурок с жилища – порядка-то больше станет. И людей освободим. Заодно неплохо бы утвердить место сбора. Пусть-ка общинники сами везут пушнину сюда. А нам тогда заботы – раз в пяток зим опись проводить: сколько где жилищ.

Головня поднял на него проясневший взор. Моргнул, соображая.

– Дело говоришь! Только где грамотеев-то взять? Отцовых отпрысков привлекать не позволю – пусть гниют в земле.

– А у гостей и взять. У того же Чадника. Я знаю, у него писаря есть бойкие, мигом сладят.

Вождь расплылся в счастливой улыбке. Протянув руки, отлепился от узкого скошенного подоконника, подошёл к старику, обнял его, с чувством поцеловав в лысоватую макушку.

– Ну голова! Ну голова!

Старик смиренно возвёл очи горе.

– Всё во имя Науки и твоего благополучия, великий вождь.

– С писарями-то ты здорово сообразил! – сказал Головня, в волнении меряя шагами жилище. – Так просто их Чадник, конечно, не отдаст, заупрямится. Ну ничего, уломаю я его. Никуда он, голубчик, не денется. – Вождь аж потёр ладони – так был доволен.

А Хворост, куя железо пока горячо, продолжил:

– И вот ещё у меня мысля возникла, великий вождь. Уж не прогневайся... Коли донимают тебя жалобщики разными просьбами, отвлекают от великих дел, ты бы поручил сведущим людям составить свод правил, по которым жить следует, да какие кары за какую провинность надлежит применять. Глядишь, и сам бы сбросил оковы с рук, и порядку бы больше стало. Потому как людишки-то дурные – одних рассудишь, другие с тем же самым лезут. А так, ежели нужда будет, грамотей глянет в свод правил да и рассудит по уставу. А ты, великий вождь, будешь с Наукой говорить, пришельцев побеждать, крамолу искоренять – заниматься тем, что достойно твоего величия.

Тут уж не только Головня, а даже Лучина со Штырём уставились на старика с восхищением. Невольно, с опаской, покосился Лучина на Головню – уж не утратил ли тот божественного дара? Не передался ли этот дар старику? А Головня, потерев тонкими пальцами кончик носа, смотрел перед собой невидящим взором и моргал, размышляя. Потом медленно перевёл взгляд на Хвороста. Тот был – весь внимание, замер, сложив ладони на тощем животе, только дрожал кончик седой бороды.

– С сего дня, – объявил Головня, – будешь мне первым помощником. А если случится мне куда отъехать, будешь управлять народом как вождь. Так я решил и так будет отныне.

Хворост, поразившись, сполз со стула – подняв ладони, ловил руку вождя, тянулся к ней губами.

– Милость твоя беспредельна, великий вождь.

Тот положил ему ладони на плечи.

– Встань. Негоже первому помощнику вождя скрести коленками пол.

Тот, кряхтя, поднялся и поклонился Головне.

Раскрылась дверь и в избу вошёл, пригнувшись, стражник. Вид у него был взъерошенный, глаза таращились как два маленьких блюда.

– Великий вождь, – пролепетал он, – там Пар. Едва жив. Страшно смотреть.

И сразу повисла тишина, точно пало страшное заклятье. Пар, сын Хвороста, начальствовал над отрядом, посланным против Лиштуковых. Никто не ждал его так скоро.

Голос вождя медленно произнёс:

– Зови.

И стражник утопал, закрыв дверь. Головня же как стоял, так и застыл недвижимо, весь в напряжении. А старик задрожал нижней челюстью и опустился на табурет, словно у него подломились ноги.

Дверь снова открылась, и внутрь вполз на четвереньках продрогший воин в дырявом меховике, в перевязанных кожаными ремешками ходунах. Полуоторванный колпак его болтался сбоку на одном шнурке. А лицо его – боже, что за лицо! Вместо ушей – два окровавленных клочка болтающейся кожицы, а вместо носа – чёрная хрящевая дыра. Голый подбородок багровел едва зажившим ожогом.

– О великий вождь, – прохрипел он, но тут руки его подогнулись, и он хряпнулся лицом в дощатый пол.

– Ч-что? Что случилось? – срывающимся голосом крикнул Головня, подступая к нему. – Говори, ну!

Воин издыхающей рыбой шевелился у его ног. Лучина и Штырь сорвались с места, подбежали к нему, подняли. Тот воззрился на вождя страшной безносой рожей, завращал ввалившимися чёрными глазами. Обожжённый подбородок алел вздувшимися шрамами. Из глотки излился хрип:

– Перебили... всех... до единого...

Хворост тоже вскочил, просеменил к нему, крикнул в лицо:

– Сынок! Сынок! Кто это? Кто сделал? О горе!

Зрачки воина скатились вниз, к самому краю глаз – словно две большие икринки в молоке. Выдавил:

– Ог-гонёк... паскуда...

Старик вцепился в свои волосья, заорал, мечась по жилищу. Дверь снова распахнулась, внутрь ворвались три стражника с обнажёнными ножами. Сгрудившись у входа, растерянно уставились на происходящее, не зная, от кого защищать любимого вождя. Головня рявкнул:

– Пошли прочь!

Стражников вымело из комнаты.

Пар же гудел больным голосом, слепо перекатывая голову по плечам:

– Нарочно... жизнь оставил... чтоб сообщил. Огонёк... сказал, скоро придёт... Уши мне резал... и нос... собака... насмехался...

– Что ещё сказал? – выкрикнул вождь, вцепившись пальцами в плечи воина.

– Сказал... самолично тебя... убьёт... великий вождь... просил передать...

– Он мне это передал? Мне? Он? – Головня, забывшись, тряс воина за плечи, а тот, закатив глаза, начал проседать в руках державших его.

Старик, забывшись, подбежал к двери, распахнул её, крикнул Штырю и Лучине, оборачиваясь:

– Ко мне в сани его! Живо!

Те посмотрели на вождя. Головня кивнул. Впавшего в беспамятство Пара понесли в сани. На том совет и завершился.

Хворост поставил перед собой бронзовую лохань с вяленым мясом и начал быстро есть, роняя на серые куски мяса стариковские слёзы. Оранжево сиял раззявленой пастью очаг и коптили по углам лучины, озаряя призрачным светом медно-чеканные поставцы, кованые сундуки с висячими замками, золотистый полог, закрывавший широкое ложе с чугунными завитушками, устланное сермяжными тюфяками, на которых, прикрытый оленьей замшей, спал изуродованный Пар.

Раскрылась дверь, впустив морозную белую хмарь, и слуга тихо произнёс, робея:

– К тебе Чадник, господин. Очень просится.

Хворост обернулся к нему, окатил налитым кровью глазом. Просипел:

– Чего ему?

– Очень просится. Говорит, уезжает. Попрощаться...

Старик хотел рявкнуть, выгнать глупца, но передумал: гость был хорошим другом, негоже отказывать ему.

– Зови, – сказал он едва слышно.

Отодвинул от себя полупустое блюдо, вытер руки о расшитый разноцветными нитями нательник и сплёл пальцы, облокотившись на колени.

Чадник ступил внутрь, скинул колпак, воздел ладони к потолку.

– Страшная, страшная весть, господин! В самое сердце она поразила меня. О небеса, как вы немилосердны к нам!

Хворост смотрел на него, не мигая. Снег таял на подбитых кожей ходунах Чадника, льдисто мерцал. Старик промолвил:

– Тихо ты. Тут он. Спит.

Гость, осёкшись, подошёл к нему, не развязывая песцовый меховик, проговорил вполголоса:

– Господин, нет слов, чтобы выразить мою скорбь. Позволишь ли преподнести тебе подарок, чтобы хоть немного развеять твою печаль? Я хотел сделать его на прощание, ведь завтра отбываю по делам, но теперь одарю тебя, чтобы хоть немного утешить в твоей грусти.

Хворост поднял на него лицо. Под отёкшими глазами бились живчики.

– Что ты хотел мне подарить, Чадник?

Тот отступил на шаг, изогнулся в приглашающем жесте, словно встречал его в своём жилище, и произнёс:

– Великодушный господин, хлопни в ладоши, и мои слуги внесут тебе рулоны нежнейшей ангоры, мягкого мохера и редчайшего кашемира. А ещё два короба вкуснейшей морской соли и три кувшина дивного южного вина.

– На дворе ждут? – спросил Хворост.

– За оградой, господин. Только хлопни в ладоши. – Он снова приблизился, наклонился к облезлому старческому уху. – И ещё один, особенный подарок. – Потными руками развязал тесёмки на меховике и извлёк из-за пазухи золотой перстень с большим квадратным изумрудом, украшенным насечкой в виде птицы с поднятыми крылами. Хворост отшатнулся, выставил ладонь, отстраняясь от подарка.

– В уме ли ты? – каркнул он. – Или забыл, как вождь говорит об оберегах и реликвиях? Убери, спрячь, чтоб глаза мои не видели. Кому вздумал предлагать такое! Мне, карающей деснице великого вождя!..

– Нет-нет, господин, это – не оберег и не реликвия. Это – знак властелина, который носят большие люди в южных землях, за Небесными горами. Обладать этим перстнем считается великой честью.

Старик, нахмурившись, глядел на искрящийся в свете костра изумруд – казалось, птица машет крылами и разевает клюв. Изогнутый лик Хвороста, колыхаясь, отражался в сияющей позолоте.

– Ну ладно, коли так, – пробурчал он.

Приняв из рук гостя драгоценный подарок, он покрутил его в пальцах и сжал в кулаке.

– Его носят на пальце, господин, – с вежливой улыбкой пояснил гость.

– За подарок благодарствую, – сказал Хворост. – Повешу на шею. На пальцах пускай южане носят. У нас другой обычай. – Он хлопнул в ладоши, сказал явившемуся слуге: – Там за плетнём ждут люди с грузом. Проводи их в кладовку. – Тяжело поднялся, опершись о стол (тот аж скрипнул под ладонью), произнёс, кладя руку на плечо гостю: – Не взыщи, если не стану выказывать бурной радости. Сам понимаешь, тяжко на сердце. Вот говорю с тобой, а у самого лицо сына стоит перед глазами. Нескоро ещё оклемаюсь. – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Заодно уж... раз зашёл... Спросить тебя хочу. – Старик вздохнул, превозмогая себя. Ах, до чего же трудно было сейчас говорить о делах! – Нам грамотеи надобны. Для устава. И для даней. Так ты бы дал писаря. Мы бы облагодетельствовали богато. Вождь хотел с тобой потолковать, но уж коли зашёл ко мне...

Чадник всплеснул короткими ручонками.

– Желание господина – закон для меня.

– Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.

Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.

Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:

– И вот ещё что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя – так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.

Чадник, замерев, слушал его, тискал соболиные рукавицы. Потом воскликнул:

– Ах, господин, ты истинно мой дух-охранитель! Во всех землях, куда заснёт меня судьба, поведаю о твоём великом уме и милостях, коими оделяешь ты нас, гостей. – Он опять начал было разливаться в славословиях, но Хворост лишь махнул рукой.

– Ладно, ступай. А то сына разбудишь.

И гость вышел, нахлобучив бахромистый колпак. А старик так и остался сидеть, слепо таращась в устланный ветками лиственниц пол, одолеваемый злостью и досадой. "Может, хоть так его сковырнём? – думал он о Лучине. – Любит его вождь. Несмотря ни на что – любит. Потому что – родич. Потому что последний. Вот и держится, прощает ему всё. Любую подлость и наглость прощает. Ну ничего, вода камень точит. И Лучину одолеем. Дай только срок".