Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

На третий день добрались до селения. На вершине холма у берега широкой реки торчали полуосыпавшиеся стены из обшарпанного красного кирпича, похожие на изломанные зубы в щербатом рту; промежутки меж ними заполняли сосновые частоколы. Вокруг всё было истоптано, изгажено, изрыто; застывшую реку испещрили затянутые ледовой плёнкой проруби. Над холмом густо вились дымы.

Дикари развязали Манессе ноги, посадили, обессиленного, в седло. Сквозь дремотную дымку он видел открывающиеся створы ворот с железными скобами и лезущие к нему со всех сторон белые, словно пухом покрытые, лица; уходящее вдаль нагромождение островерхих жилищ из оленьих шкур и сплетение чёрных дымов над перекрещёнными слегами; шапки снега на плоских крышах коровников и перламутровые отблески наконечников копий, тронутых рыжими лишаями ржавчины.

А затем, словно кусочек родины в этом серо-стальном мире – затрепыхалось что-то ярко-разноцветное, броское, как зелёное дерево среди сплошного сухостоя. Какой-то дикарь заглядывал Манессе в глаза, вертел в руках его винтовку, говорил о чём-то с бородачом, затем ушёл в шатёр, а два дюжих туземца с огромными поясными ножами стащили Манессе с лошади и тоже потащили его в шатёр.

О боже, как там было тепло! Манессе уже и забыл, когда ему было по настоящему тепло. Он повалился в ноги хозяину и, заливаясь слезами, заговорил, что он – не враг северным людям, а совсем наоборот, преданный друг, и готов доказать это словом и делом, пусть только тот не лишает его жизни.

Явившийся откуда-то противный лысеющий старикан, путая времена и падежи, спрашивал его на языке зулу про количество бойцов и следопыта. У жаровни в середине шатра сидело шесть человек: по их известковым лицам гулял румянец, длинные нечёсаные космы свисали как высохшие водоросли. "Всё ясно, – вдруг осенило Манессе – Я умер, а это – демоны загробного мира. Они решают мою судьбу".

Взопревшего, его вывели из шатра, привязали за руки к чёрной в сумерках коновязи с вырезанным на верхушке страшным ликом орущей бабы. Капли пота на лице и шее стремительно застыли, превратившись в солоноватую наледь. Стужа начала стремительно опускаться к груди и ногам. Манессе притоптывал, стараясь согреться, бросал косые взгляды на угрюмых стражников. "И впрямь демоны, – подумал он. – Разве бывает на свете столько волосатых людей?".

Вскорости начали выходить из шатра и допрашивавшие его. Последним вышел тот, что разглядывал винтовку. Поговорил о чём-то с бородачом, затем приказал стражнику отвязать Манессе. Бородач вернулся, неся винтовку и патронташ. Протянул их Манессе.

– Отпускаешь меня, господин? – не поверил тот своим глазами.

Нет, его всего лишь просили показать, как стрелять из винтовки. Рядом выросли три воина с длинными ножами в руках, окружили Манессе, готовые при первой опасности зарезать пленника как поросёнка.

Манессе взял винтовку, поводил стволом, выбирая, куда бы пальнуть. Взгляд его заскользил над клыкастыми верхушками чумов и шатров, над покатыми колпаками сгрудившихся аборигенов, над высокими полуразвалившимися стенами древней постройки, горделиво подпиравшей брусчатой крышей латанный-перелатанный небосвод, потом выхватил в череде клочковатых облаков сизобрюхую птицу и остановился на ней. Манессе вскинул винтовку, прицелился и бабахнул.

Стрелком он был неважным. До сих пор доводилось палить только на стрельбище в Сосновом городке. Тамошний сержант – пузатый краснорожий служака с вечно затуманенным от ката взором, небрежно успокаивал их: "Вы, салаги, главное по своим не бейте. А дикари и так разбегутся, хоть в небо шарашь. Это ж – мыши, а не люди".

Но эти дикари почему-то не разбежались. Хозяин шатра, сморщившись, поковырял пальцем в правом ухе. Бородач что-то возбуждённо заговорил, тыкая пальцем в птицу, которая продолжала свой полёт, превращаясь в чёрную точку.

Зато на звук выстрела начал сбегаться народ. Неуклюже семеня в пушистых одеждах, дикари стекались к шатру грязно-белыми ручейками, сливаясь в колышущееся мохнатое озеро. Многие несли топоры и копья, у некоторых в руках были луки. Вооружённая толпа мужиков прорежалась круглолицыми длинноволосыми женщинами и пузатыми, неповоротливыми в тяжёлой одежде, детьми. Сгрудившись, люди уставились на пленного со смесью отвращения и боязни. Над лисьими колпаками плыл пар, выдыхаемый десятками глоток. "Дикари, а в мехах ходят, – машинально отметил Манессе. – В Лесото каждая такая шуба по тысяче монет шла бы".

Страх покинул его. Видя уродливые, полные трепета, лица дикарей, чувствуя в руках тяжёлое цевьё винтовки, он вдруг ощутил себя хозяином жизни и смерти. Что могут сделать эти несчастные полуобезьяны? Пара выстрелов – и они разбегутся, сверкая пятками. При желании он и сам может стать их предводителем – достаточно уложить вот этого типа с кожаным кулончиком на шее. Ха-ха, прекрасная мысль! Он убьёт его и сам станет вождём, а дикари будут приносить ему меха. Кажется, судьба и впрямь улыбается ему, сыну портового грузчика из Доннибрука.

Но мечтал он не долго. Один из воинов вдруг вырвал у него винтовку, а хозяин шатра, подступив к Манессе, обхватил его сзади за грудь и приставил нож к горлу. Холод металла обжёг небритый подбородок, острие задело дёрнувшийся кадык. Над ухом, окутав его тёплым дыханием, знакомый голос пролаял несколько слов. Манессе дёрнулся, пытаясь освободиться от захватов, но дикарь держал крепко. Отчаянная мысль заколотилась в сознании: "Может, шутка? Может, просто пугают?". А уже в следующее мгновение нестерпимая боль пронзила горло, затопив грудь и голову.

– Ахрр, – вместо крика захрипел Манессе.

В мозгу вспыхнуло отчётливо-яркое, как афиша, вспоминание: дочка хозяина – большеглазая, стройная, в голубом приталенном платье выше колен и жёлтых босоножках – простучала каблучками по кирпичному полу, заглянув с улицы в пекарню, и остановившись возле Манессе, с улыбкой спросила:

– Привет! Папу моего не видел?

Манессе оторопело покачнул головой, раскрыв рот от изумления. Усыпанные мукой работяги, хмыкая, уставились на неё, заулыбались. Она же, поджав чудные губки, расстроенно сказала:

– Жаль.

И выпорхнула на улицу.

Видение дрогнуло и исчезло, сменившись образом щербато хохочущего старика из Соснового городка:

– Новое мясцо прибыло, ха-ха!

А затем он услышал ликующий вопль толпы, и боль ушла, застлав глаза липкой багровой пеленой.

– Вот она – кровь пришельцев! – кричал Головня, потрясая ножом, с которого летели алые брызги. – Видите? Такая же красная, как наша. И подыхают они так же. Ничего в них нет колдовского. Огонь и Лёд наделили их чёрными рылами, думая испугать нас. Но мы не боимся их, потому что за нами – истина и справедливость. За нами – великая Наука. Готовьтесь к бою, братья! Готовьтесь к бою!

Глава третья

"У них – громовые палки, а у нас – копья да стрелы. У них – испытанные бойцы, а у нас – новички. У них – лошади, а у нас – одни коровы. Но зато с нами Наука, а с ними? Богиня не даст проиграть, подставит плечо. Иначе ради чего всё?".

Так размышлял Головня, наблюдая со стены за вьющейся меж холмов цепочкой вражеского отряда. Издали ещё заметил, что впереди, покачиваясь на сугробах, мчится собачья упряжка. Вглядываясь в прикрытое колпаком лицо ездока, он чувствовал нарастающую ненависть. Это был он, несомненно – беглый внук Отца Огневика, которую зиму ускользавший от карающей длани Науки. Старый недруг, ради мести предавший свой край. Спустя столько времени они опять встретились: богоизбранный пророк и неприкаянный загонщик из проклятой семьи. Вот он несётся мимо чахлой лиственничной рощицы, держа подмышкой длинный остол. Кажется, Головня даже слышит его окрики собакам.

– Может, снять его из палки? – прогудел голос Осколыша. – Они далеко бьют, дотянет...

– Нет. Ни к чему подлецам знать, что у нас есть громовая палка. Шарахнем, когда припрёт.

Пришельцы ехали без опаски, на виду у всего становища, не таясь, выдвинулись в крытых санях к берегу залубеневшей реки и здесь остановились, беспорядочно сбившись в кучу, словно растеклись полыньёй. Несколько всадников на тонконогих конях спустились на заваленный снегом лёд, проехали до края становища и, вскарабкавшись на другой берег, помчались вокруг горы, разведывая местность. Остальные, выбравшись из саней, разглядывали ощетинившееся каменными стенами и тыном стойбище, шумели – до ушей высыпавших на стены таёжников долетала их щёлкающая речь. Там же крутился и Огонёк – говорил что-то объёмистому рослому начальнику, показывал на становище. "Видать, объясняет, с какого боку за нас удобнее взяться, паскуда вонючая, – подумал Головня. – Ну погоди же, попадёшься ты мне...".

– Может, перехватить всадников-то? – предложил Лучина. – Прикажу стрелкам – они из них ежей сделают. – Он по привычке хохотнул.

– Нет, – сказал Головня. – Пусть себе разъезжают.

Он всё ещё не доверял меткости своих стрелков, хоть Лучина и божился, что иные его люди белке в глаз попадут.

Над пучками сосен и лиственниц, венчавших холмы мёртвого места, дрожала морозная ясная серь. Лохматое морщинистое небо нависало бурой глиняной крышкой. Враги, усевшись на край саней, что-то жевали, задумчиво поглядывая на стан таёжников. Их лица угольно чернели в рыжем пуху колпаков. Один из пришельцев стащил со спины громовую палку, прицелился. Сухой раскатистый грохот почти слился с воплем кого-то из людей Головни. Со стены внутрь становища рухнуло тело.

– Хладовик, отрада моя, – завопила какая-то баба.

Народ, смешавшись, отхлынул от края стены, повалил вниз по широким снежным ступеням.

– Вовремя тополиную рощу срубили, великий вождь, – одышливо забормотал Хворост, отступая на шаг назад. – Они бы нас оттуда как зайцев... А тут двойная польза – и частокол сделали, и врагов лишили укрытия...

Головня, спрятавшись за полуразрушенным зубцом стены, глянул на первого помощника, опалил его бешенством.

– Палку!

Тот отшатнулся, изумлённо округлив выпуклые лягушачьи глаза, раскрыл трясущийся рот, протянул назад руку и, не оборачиваясь, коротко передал стоявшему чуть поодаль старшему сыну:

– Палку!

Тот, невольно пригнувшись (боялся новых выстрелов), подступил к вождю, на ходу скидывая с плеча громовую палку. Головня подхватил её, развернулся, прицелился, оперев цевьё о засыпанный снегом верх каменного зубца. Долго стоял, слегка двигая винтовку вперёд и назад, покачиваясь туловищем и сопя. Помощники, не подходя к краю стены, напряжённо следили за повелителем. За их спинами, не унимаясь, причитала баба, плакала над погибшим. Народ шумел, сочувствуя ей.

Выстрел вспугнул воробьёв в ближних рощах, щелчком отразился от неба. И тут же, точно хлёсткие удары плёток, загрохотали ответные выстрелы. Посшибало снежные верхушки с зубцов, посыпалась каменная крошка со стен; помощники, не сговариваясь, хряпнулись на животы, поползли в разные стороны, вжимая головы в плечи. Вождь, присев за зубцом, стиснул палку коленями, покусал твёрдые от мороза губы.

– Не попал.

Скосил глаза на лежащих помощников и вытер тыльной стороной рукавицы нос. Проорал, перекрывая гром выстрелов:

– Зато теперь знают, падлюки, что у нас есть палка. Остерегутся лишний раз приближаться. – А затем, отвернувшись, обронил с досадой, ударив себя по коленке: – Эх, в Огонька надо было целить... мразь такую...

Глянул сурово на прильнувшего к заснеженной стене Лучину, крикнул недовольно:

– А ты чего здесь елозишь? Ты где должен быть, а?

Тот непонимающе поднял лицо с налипшим снегом, заморгал.

– А где?

– Ты на западной стене должен быть! Следить за всадниками. Сам не догадаешься? Всё окрика моего ждёшь?

Лучина замотал головой, стряхивая снег.

– Так ведь не было приказа...

– А сам додуматься не можешь? Всё за мной как за мамкой бегать будешь? Иди к своим стрелкам, живо!

Лучина подтянул ноги к животу, вскочил и кинулся к ступенчатому снежному бугру возле стены. А Головня, откинувшись затылком к зубцу, крикнул, подняв глаза к небу:

– Осколыш! На твоих людей жалуются. Говорят, кузнецы твои к зверобабам бегают по ночам, визг и гвалт у них там. Нехорошо. Пресеки беспутство.

С намерением произнёс – чтобы все видели, как он презирает врагов с их страшным оружием. Чтобы даже мысли не возникло, будто испугался обстрела.

Осколыш – могучий, рыжий – отполз за другой зубец, ответил, присев и вытянув ноги перед собой:

– Да ведь народ-то у меня в основном холостой... сам понимаешь – бродяги. Оно, конечно, сейчас на одном месте осели, но привычки-то враз не поменяешь, ага. Да и бабы эти... одно название, что бабы. Волосатые, что твои кобылы. А у зверолюдей, я слыхал, в обычае трахать кого попало. Небось не обидятся, ага. Тем паче, муженьки их – или кто они им? – ушли в тайгу с Ожогом. Бабы-то, я чай, сами рады, ага.

Головня метнул на него непреклонный взор.

– Плевать на баб. Мне порядок нужен. Не хватало ещё, чтоб они у тебя передрались из-за этих страшилищ... – Он покачал головой. – И чего их к ним тянет? Не пойму. Самим-то не боязно с такими любиться? Прямо демоницы...

– Может, и боязно, да ретивое своего требует, ага. С нашими-то бабами не забалуешь. Ты ж сам указал, чтоб у каждой, значит, был муж. Один. Не то, как раньше...

Он замолчал и отвернулся. Головня помолчал, думая о чём-то, затем, когда выстрелы начали редеть, промолвил:

– Никак устали наши друзья? Глянь, что там у них.

Осколыш повернулся, выпростал рыжую бороду.

– Отъезжают вроде. На запад двигают.

– На запад?

Хворост, сплёвывая растаявший на губах снег, подполз на четвереньках к краю стены, проскрипел вождю:

– Стало быть, на частокол полезут, великий вождь. Как и думалось. – Он перевесился через край, погрозил врагам кулаком, каркающе крикнул: – Вот вам ужо, сучий род!

И тут же откинулся обратно, пополз, шурша коленями, под защиту каменной заслоны, спасаясь от новых выстрелов. А Головня посмотрел на него, треснув усмешкой, и опять прислонился затылком к ледяному камню: наслаждался догадливостью – своей и помощников. Вспомнилось, как провожал Ожога с его чудищами в тайгу, как наставлял его: "Днём не нападай, тревожь ночью, не давай им сна. Попытайся спалить весь обоз. Встанут скорей всего с западной стороны – там нет древних стен. Носу из леса не кажи, пока сумерки на наступят. Так и действуй". Тот слушал, не кивая, пялился на него пронзительным взором, словно читал по губам, и жутко становилось Головне от этого немигающего взора. Договорив, похлопал Хворостова отпрыска по плечу:

– Сделаешь по моему слову – расквитаешься за брата.

И Ожог ответил, прошебуршав ровно остриженной бородой по песцовому меховику:

– Я понял, великий вождь.

В этот раз Ожог не взял никого из народа, лишь своего помощника – волоокого, рано начавшего лысеть, с приплюснутым носом и оттопыренными ушами. Всех воинов, с которыми ходил в ледяные поля, передал отцу: в становище они были нужнее. И ушёл. Утонул в хвойной гущине, а вместе с ним – и все зверолюди. Утопали, покачивая заострёнными палками в руках. А Головня смотрел им вслед и мучился тревогой: выполнят ли наказ? Не изменят ли? Рассчитал-то он всё правильно, да только уж больно ветрена душа таёжника. Пока говоришь с ним, он тебя слушает и поступает по твоему слову, а стоит ему остаться одному, как уже другие мысли в голову лезут, тёмные демоны смущают душу. Эти пришельцы-то, небось, не одни явятся – пригонят с собой толпу незримых созданий, коварных шептунов, прельщающих дух человеческий. Устоит ли Ожог перед соблазнами? Не отдастся ли злу? Так и смотрел Головня вслед отряду Ожога, мучаясь сомнениями, пока тот не растаял в ельнике.

По снежным ступеням взлетел, размахивая руками, лучник. Придерживая нож на поясе, просеменил к вождю, почтительнейше наклонился:

– Великий вождь, господин Лучина передаёт – пришельцы встали с западной стороны. Обустраивают стан.

Он подождал ответа, но Головня молчал, глядя в сторону. Воин, не разгибая спины, покосился на Хвороста. Старик, воздевшись над каменными зубцами, окинул взором местность, исчерченную следами от полозьев, шикнул на лучника:

– Иди.

Того и след простыл. Головня, скребя спиной по каменному зубцу, поднялся на ноги, привычно обхватил левой рукавицей кожаный чехол на груди, вглядываясь вдаль. Остальные тоже поднялись, ждали распоряжений. Вражеский обоз рыжим лисьим хвостом растянулся по исхоженному льду реки, передняя его часть уже заворачивала за гору, карабкаясь на берег.

– Эх, стрельнуть бы, – простонал Пар.

Лицо его, перемотанное посередине широким кожаным ремнём (чтобы скрыть уродливую рану), мялось в несдерживаемой ярости. Дай ему волю – выскочит и побежит в одиночку кромсать врагов.

Головня ничего не ответил. Не выпуская из руки громовой палки, молча спустился по хорошо утоптанной снежной насыпи и двинулся к западной стене. Под ногами завертелась лохматая подпалая псина, завиляла хвостом, надеясь на подачку – Головня в сердцах пнул её, отбросив с дороги, выругался.

Осколыш сунулся сзади, заговорил в ухо:

– Я вот чего думаю, великий вождь. В суме этой, что от пришельца осталась, много-много железных штучек. Небось не случайно, ага. Думаю я, в этих-то штучках вся тайна смертельного грома и заложена. Только не соображу пока, как их с палкой соединить. Ты бы дал мне её хоть на вечер – обмозгую, с ребятами поговорю, ага.

Он замолчал и стал ждать ответа, семеня за Головнёй. Но вождь будто и не слышал – широко вышагивая, сжимал рукоять ножа на поясе, а правой ладонью придерживал громовую палку, лежавшую на плече. Осколыш, обиженный, чуть приотстал, понурился, досадуя на такое небрежение. Штырь, идя рядом, легонько пихнул его в бок, показал глазами, чтоб не тревожил вождя.

Головня так ничего и не ответил. Не хотелось ему сейчас думать об этом. Стреляет – и ладно. А палку он в любом случае не отдал бы. Кто его знает, что там повернётся в голове у кузнеца, заполучи он в свои руки оружие пришельцев. Лучше уж от греха подальше держать её при себе. Будет время, сам разберётся, как она действует.

Руины древних вздымались над скоплением шкурниц как утёсы над волнами. То и дело на пути вождя встречались сани с сеном, прикрытым изгвазданными дырявыми шкурами. Тоскливое мычание запертой в хлевах скотины пронизывало незатихающий гул голосов. В голову лезли воспоминания: вот там стояло жилище Сполоха, вот тут сожгли Зарянику и Пепла, вот здесь маялась на привязи Рдяница... Будто враги пробудили призраков, и те обступали вождя со всех сторон, тщась унести его душу. "Чародейство, – с раздражением думал Головня, силясь стряхнуть несвоевременные воспоминания. – Как противостоять ему?". Он тискал в рукавице кожаный чехол с пальцем Искры, шептал заклятья от злых духов и свирепел, видя, что те не уходят. Оттого и был раздражён на всех вокруг. Оттого и не ответил Осколышу.

Минуя ущербную гранитную глыбу, некогда поставленную древними, не удержался от искушения – плюнул под ноги и обернулся к шагавшему позади Штырю:

– Эти штуки давно пора разбить. От них зло исходит.

Тот опешил:

– Сейцас? – Но тут же добавил: – Как приказес, вождзь...

– Потом. Когда враги уйдут. Понял меня? Очистить надо место от скверны.

Штырь торопливо кивнул.

Попетляв меж шкурниц, дошли, наконец, до частокола. Лучники бродили по снежному валу, насыпанному вдоль стены, высовывались над тыном, разглядывали врагов. Внизу горели костры, бабы варили болтанку в объёмистых котелках. Мужики, сидя на краю саней, выспрашивали у воинов наверху:

– Ну что там? Как? Огнём не пышут ли?

Многие таёжники почему-то были уверены, что пришельцы выдыхают пламя.

К Головне подбежал Лучина. Торопливо произнёс:

– Встают на привал.

Головня обошёл его, взбежал на снежную насыпь, осторожно выглянул за частокол.

Пришельцы расположились меж вздутым, точно опухоль, бугром, истыканным глазницами штолен, и еловым перелеском, плавно переходящим в седую накипь тайги. Огромные стройные ели как вьюнами были опутаны заснеженными ветками, понизу пушились бахромой малины и шиповника. Склон здесь был пологий, спуск почти не ощущался, лишь ближе к опушке обнаруживалось некоторое понижение. Тайга подступала наплывами, оставляя большие проплешины, на которых одинокими прутьями торчали тополя и сосны.

Стан свой враги выстраивали по кругу, смыкая торцы саней. Расстояние от лесовиков взяли приличное – явно с расчётом, чтобы не достала громовая палка. Копошились среди шкур как навозные мухи. Ввысь уже потянулись дымы от костров. Доносилась едва слышная прищёлкивающая речь – будто потрескивали поленья в огне или же с тарахтеньем и скрипом рушился под тугими порывами ветра сухостой.

Головня перекинул громовую палку через спину, вцепился в верхушки кольев, устремив на врагов пронзительный взгляд, а на ухо ему уже нашёптывал Пар, пылая жаждой мести:

– Может, сейчас ударим, великий вождь? Они ведь не ждут, боятся нас. А там и Ожог подоспеет. Чай не дурак, сообразит...

Головня шикнул на него, отогнал как назойливого слепня, а в другое ухо уже полился торопливый говорок Лучины:

– Ребята заметили – у них там толстые громовые палки имеются... на железных стояках. Тяжёлые – по два человека сгружали с саней. Небось, по ограде бить будут... И наш там крутится... Огонёк. Кажись, заметил меня. Узнал...

Головня стоял, слушал, а по виску его, маслянисто отсвечивая, стекала янтарная капля. Тяжки были его мысли. Вспоминался постылый бубнёж Хвороста на последнем совете: "Воды-то нет, великий вождь, один снег. Растопим его, а дальше? Спервоначалу на молоке посидим, а как сено кончится, чем коров будем кормить? Нечем, великий вождь. Потому и говорю как на духу – ежели враги надумают измором нас взять, недолго мы тут продержимся. Это уж как есть, великий вождь". И ещё вспоминалось ему гладкое, дородное лицо Ожога, когда тот слушал наставления Головни, и спокойный, невозмутимый взгляд его, и ухоженная белая борода – вечный предмет шуток. Он смотрел на повелителя сверху вниз, почтительно сутулясь, чтобы вождю не пришлось запрокидывать голову, а тот напутствовал его, говорил, как действовать, но главного так и не сказал: "От тебя всё зависит, Ожог. Сумеешь ублюдков ночью потревожить – победим. Не сумеешь – погибнем". Он не сказал этого, испугавшись, как бы Ожог не возомнил себя спасителем народа. Но хоть Головня и не произнёс роковых слов, натянутый как тетива голос выдал его. Ожог и так всё понял. "Ничего, этот не предаст, – убеждал себя Головня. – Иначе несдобровать его папаше. Да и у зверолюдей тут жёны остаются – мужики-то, небось, чуют запах подруг. Тянутся сюда. Значит, не разбегутся, как мыши. Вернутся".

Пришельцы больше не приближались к становищу, лишь разослали вокруг конные разъезды, которые до самого вечера крутились вокруг горы, а с наступлением ночи поспешили вернуться к своим. Головня не видел этого: постояв немного на валу, он ушёл к себе в жилище, чтобы ещё раз посовещаться с помощниками. А сторожить врагов оставил Лучину, которого теперь всё реже звали на совет.

Догорающим пепелищем мерцал в сизых сумерках табор пришельцев. Багровыми головёшками мигали сквозь щелистые стенки саней костры, тёмными привидениями блуждали по своему стану враги, сонно покачивали гривами лошади. До таёжников долетали обрывки смеха и странные глотающие возгласы, словно там собрались заики со всей округи.

Завьюжило, на дремлющих дозорных понесло хлопья снега, поднявшийся ветер заглушил все звуки. Сторожа подкинули дров в прогорающие костры, немного раздвинув сомкнувшуюся кругом серую мглу. Кричали своим товарищам на валу:

– Важко глядай! Тунь-то сам час подчелогать! В згах чловека на виднуть...

Дозорные моргали, смахивая с ресниц снежную крошку, всматривались в вихрящийся полумрак.

И дождались: по табору вдруг разлилось пламя и загрохотали железные палки.

Лучина не увидел этого – отсыпался в жилище. Разбуженный вестовым, набросил на плечи меховик и побежал, зябко кутаясь, к западной стене. От морозного ветра слезились глаза и стыли щёки. Вестовой еле поспевал за начальником. Вылетев на вал (сгрудившиеся бойцы раздвинулись, пропуская главного), уставился на происходящее вдали. За снежной пеленой дрожали на ветру огоньки, грохотали выстрелы, метались вопли. Лучина постоял, вслушиваясь, затем велел посыльному:

– Буди вождя.

Воины деловито переговаривались:

– Аджог вдаряет. Кому ащё?

– Подмогнуць бы. Нынце-та, небос, легко взяць.

– Мож, друг с дружкой передрались? Огненные выкормыши – оне такия.

– Дзападня. Кхатят нас обмануть. Дзавлекають...

В прежние времена Лучина без колебаний бросился бы в схватку. Но теперь в почёте была не храбрость, а исполнительность. Головня терпеть не мог самоуправства, прозревал в нём крамолу. И потому Лучина не двигался с места, просто стоял и смотрел, поджидая вождя.

Головня скоро примчался. Вырос рядом с помощником, отпихнул его в сторону, всем телом подавшись вперёд. За спиной его болталась громовая палка. Меховик не был подпоясан, обтекал бока, как у бабы. Перевязь с ножнами Головня тоже оставил в шатре.

Он долго вглядывался в снежную муть, сопел и кусал губы. Потом повернулся к помощнику.

– Ну и что думаешь?

– Думаю, Ожог чудит. Кому ещё?

– Некому... – Головня опять бросил взгляд в сторону табора. – Ну а если хитрость, а? Если заманивают нас? Мы сейчас ринемся на них, а они нас и возьмут тёпленькими. Может такое быть?

Лучина пожал плечами.

– Может.

– Вот-вот, может, – забормотал вождь себе под нос, будто спорил сам с собой. – Тут не до спеху.

Они помолчали, прислушиваясь к воплям и грохоту боя. Лучина выдавил, превозмогая страх:

– Ну а если и впрямь Ожог? Не поможем ему – погибнет. А поможем – разгоним этих пришельцев ко Льду. А?

Головня не ответил.

Так и простояли ни на валу до самого конца схватки. Огни погасли, опав на землю как стаявшие сугробы. Всё затихло, лишь ветер продолжал гонять снежинки, задувая под колпаки. Вождь постоял ещё некоторое время и ушёл.

А утром глазами таёжников предстал полусожжённый, почернелый табор, обляпанный, точно кротовыми холмами, мёртвыми телами зверолюдей и лошадей. Меховые наверхи на санях сгорели чуть не целиком, лишь в нескольких местах трепыхались обугленные по краям, потемнелые от дыма и пепла обрывки оленьих и медвежьих шкур на деревянных рёбрах. Ощипанными чёрными птицами торчали среди изломанных полозьев жаровни. Враги сновали среди обломков, тащили на опорах здоровенные громовые палки с большими жерлами, собирали из разбитых ящиков рассыпавшиеся железные болванки с заострёнными носами и рыбьими хвостами, хлопотали над ранеными, кормили оставшихся после боя кобыл, сгрудившихся у полуразвалившегося остова громадной шкурницы.

Лучина, продрогший, непроспавшийся, хмуро наблюдал, как пришельцы, взявшись по двое, устанавливают жерластые трубки на снегу, укрепляя боковые опоры. Их товарищи неспешно растягивались цепью позади этих трубок, проверяли оружие, что-то доставали из кожаных сумок на боку, прикручивали обоюдоострые ножи к полым концам громовых палок. Вилакази, которого Лучина сразу узнал по росту и стати, говорил о чём-то с бойцами, расчищавшими снег вокруг больших трубок, показывая при этом в сторону таёжного становища. Те кивали, лоснясь чёрными рожами, слушали начальника.

– Кажись, меньше их стало, – проговорил стоявший рядом с Лучиной помощник.

Лучина промолчал, пытаясь высмотреть среди обломков табора Огонька, потом обернулся, глянув на столпившихся внизу стрелков. Над их мохнатыми колпаками вздымались костяные накладки можжевеловых дуг, рябили оперённым разноцветьем стрелы в колчанах. Пропитанные жиром, присыпанные песком меховики каменно стукались друг о друга. Под козырьками твёрдых колпаков тускло чернели опаловые зрачки. Кто-то неслышно молился, прижавшись лбом к спинке лука, другие перешучивались, толковали промеж себя о предстоящем бое; некоторые, отойдя в сторонку, успокаивали жён и детей. Грызя промёрзлый кончик рукавицы, Лучина поднял глаза: меж скученных шкурниц, задевая концом ножен за мохнатые края, шёл Головня в сопровождении трёх копейщиков.

Стрелки расступились перед вождём, притихли. Головня легко взлетел по снежным ступенькам. Придерживая громовую палку, болтавшуюся за спиной, он окинул взглядом пространство перед становищем, поправил рогатый лосиный череп на колпаке. Лучина опёрся локтем о край частокола. Стянутые рыбьим клеем костяные пластины его доспеха тихо стукнули друг о друга. Приподняв сползший на глаза колпак, он искоса поглядывал на вождя. Тот перехватил его взгляд, хмуро произнёс:

– Сейчас вмажут. – Помолчал, шумно сопя слипающимися от мороза ноздрями, и вдруг радостно ударил Лучину кулаком по плечу: – Вмажут! Будет бой!

Враги, растопырив коленки, вытаскивали из деревянных ящиков каплевидные бруски с хвостами, как у карпов, и вставляли их в устремлённые к небу жерла больших трубок.

Лучина растерянно улыбался, не понимая радости начальника. А тот вдруг вскричал:

– Вниз!

И спрыгнул с вала.

Лучина замешкался, успев заметить, как пришельцы метнулись кто куда от своих трубок. Бахнули выстрелы, с деревьев посыпался снег.

Лучина тоже сиганул вниз, зажал уши. Над частоколом взметнулись тучи холодной серой пыли. Застучали, падая, комья мёрзлой земли, закрутились снежные вихри. На пригнувшихся людей вьюжно обрушилась ледяная крошка.

– Это что ж такое?

– Не боись, – оскалился Головня, выпрямляясь. – Выдюжим.

Снежная буря, заклокотав, опала как сорванный полог. Стрелки торопливо отряхивались, тревожно поглядывали на начальство.

– Не боись, ребята! – приободрил их Головня. – Наша вера любого врага переможет.

Глаза его горели, сквозь волосню на щеках проступал лихорадочный румянец. Движения были порывисты и резки. Обернувшись к одному из охранников – рослому, белобрысому парню с родимым пятном в полщеки, – приказал:

– А ну-ка, подымись на вал, глянь, чем там враги заняты.

Тот боязливо поёжился, но подчинился. Пригибаясь, вскарабкался на вал, полуприсядя глянул меж верхушек частокола.

– Что-то с большими трубками мудрят, великий вождь. Суетятся что-то...

– А остальные что? – крикнул Головня.

– Пока ничего... растянулись вереницей.

Головня, не сгоняя с лица шалую улыбку, снова обозрел лучников, сказал Лучине:

– Хорошо, что мало их. С одного боку только нападать могут. Иначе мы бы тут... – Он не договорил, крикнул стрелкам: – Держись ближе к стенам, ребята! А кто побежит – того я вот этой штукой самолично... – он похлопал по громовой палке за спиной.

И тут небо вновь будто разломилось пополам и с оглушительным скрежетом начало проседать на землю, как трухлявая крыша сруба. За спинами лучников разверзлись пылающие чертоги Огня: неведомая сила расшвыряла шкурницы, подбросила к оплывшему небу разломанные сани, косы и маслобойки, разорванные мешки, осколки посуды. Всё это взмыло ввысь, крутясь в тучах снега и земли, и осыпалось обратно убийственным дождём, частично скатившись на глинистое дно образовавшихся воронок.