Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Головня теперь не ложился спать без охраны. Боялся покушения. В охранники всегда брал Рычаговских мужиков. Но даже в жилище, оставаясь наедине с женой, не находил покоя. Искра рычала на него, как разродившаяся сука на пришлого кобеля, выговаривала за каждую мелочь, и Головня едва сдерживался, чтобы не огрызаться в ответ. Беременность жены служила ей защитой. Как ни досадовал он на неё, но ругаться с матерью наследника не хотел. Она называла его убийцей и отступником, а он молчал. Она швырялась посудой в неуклюжих охранников, сбивавших горшки косолапыми ногами, он сносил и это. И лишь когда она принялась драть за волосья Зарянику, Головня взял её за запястья и тихо произнёс: "Уймись". Жена вырвалась, начала орать на чём свет стоит. А Головня смотрел на неё, расхристанную, погрузневшую, с набрякшими от недосыпа синяками под глазами, и думал: не бывает друзей, бывают люди, которые нам необходимы. Сколько сил он потратил, чтобы добиться этой девки – а теперь нужна ли она ему? Нет больше страсти, нет мечты, изрублена ножами палачей, заплутала в кронах местных сосен, нет больше тихой готовности разделять все беды и радости ближнего, а без этого какая семья? Название одно, а не семья. И он вспоминал отца, оравшего на мать, вспоминал свой тогдашний стыд за родителей, и вдруг начинал по иному думать о них. И отец больше не представлялся ему таким уж злым, а мать – средоточием заботливости и доброты. Теперь он прозревал то, чего не мог заметить тогда – мучительную невозможность двух людей преступить обычай ради душевного покоя. "Поскорей бы всё закончилось", – думал он, в очередной раз слушая ворчание жены. Думал – и сам ужасался своим мыслям. Почему закончилось? Как? Ведь он не собирался бросать жену. Но уже подспудно искал предлог для расставания, и заранее печалился разлуке, потому что чувствовал, что перечёркивает таким образом прежнюю жизнь.

Иногда в пути налетали вьюги, хлестали по лицу колкими крыльями. Приходилось останавливаться, пережидать непогоду. Однажды посреди бела дня на общину обрушилась настоящая пурга: ветер сбивал с ног, норовил разметать всю поклажу. "Лёд явился по наши души, – говорили общинники. – Чует, куда идём".

Чтобы не замёрзнуть, пришлось ставить шкурницы. В них просидели до следующего дня. Выходили только по нужде или чтобы подкинуть сена скотине. Когда ветер унялся, недосчитались быка и двух лошадей – их сожрали волки. Что делать? Раскидали вещи по другим саням, ссадили мужиков-невольников. Печальные горемыки побрели в плетёных снегоступах, меряя палками глубину сугробов.

Головня прикидывал: через пяток дней они будут в Гранитной пади, а оттуда рукой подать до излучины, где начинаются Ивовые пустоши. За этими-то пустошами и лежит мёртвое место. Никто из Артамоновых никогда там не был, но вся тайга знала – туда лучше не соваться, погибнешь. Потому-то и рвался в мёртвое место Головня. О колдуне ведь тоже говорили, что хуже его нет никого в этом мире. И чем всё обернулось? Значит, и мёртвое место не так страшно.

"Лишь бы успеть до оттепели", – думал Головня. Как оттепель грянет, уже не пробьёшься: лёд растает, берега развезёт в грязи, начнут преть болота, плодить комаров. Хотя нет худа без добра – растаявший снег обнажит прошлозимнюю траву. Будет чем кормить скотину. Всё лучше, чем ломкие ветви лозняка. Да и леса оживут к вящей радости охотников. Может, не так и плохо, если потеплеет? "А скарб как волочь? – тут же задавался вопросом Головня. – На своём горбу? Или бросить его?". Сомнения изводили хуже бескормицы.

А тут ещё река начала петлять, точно запутывала людей. Взбешённый Головня приказал идти напрямик, срезать извивы русла. Сполох сунулся было с возражениями – получил нагоняй. "Не смей спорить со мной, – орал вождь, потрясая кулаками. – Советчик выискался! Был бы умный, сам бы стал вождём. А сейчас молчи и не вякай".

Полезли через бурелом, рубя заросли тальника и голубики. Сани цеплялись друг за друга, застревали меж деревьев, быки и лошади спотыкались о спрятанные в снегу корни. Возницы, причитая, распрягали их, вместе с бабами тянули сани, проваливаясь по колена в сугробы. Волки, обнаглев, подкрадывались к оставленной без присмотра скотине, прыгали на быков, стараясь вонзить зубы в заросшую длинной шерстью глотку. Охотники отгоняли их, пускали стрелы в хищников, но ни одного не подстрелили. Головня негодовал. "Вижу, каково ты людей учишь, – выговаривал он Сполоху. – То-то у них охота нейдёт". Сполох вымещал обиду на охотниках, те огрызались в ответ. Бабы неистово ругались, поливая вождя и всех вокруг, мычали быки, гомонили возницы. Головня подгонял озверевших людей: "Злые духи нас водят, не хотят пускать в мёртвое место. Цель близка. Не останавливаться!". Отдельно обращался к Рычаговым: "Мёртвое место – ваш путь к свободе. Помните об этом!". И невольники помнили: рыча от натуги, толкали сани и тащили за собой упирающихся, изнурённых лошадей. В ожесточении поломали двое саней: те перехлестнулись полозьями, уткнулись носами в заснеженный распадок – рабы с досады дёрнули их в разные стороны, сани и развалились. Разъярённый Головня крикнул им: "Сами тащите теперь добро. Вьючить скотину я вам не позволю". Рычаговские мужики сделали из шкур большие заплечные мешки, перевязали их сверху сушёными жилами, пришили по два ремня, чтобы вдевать руки. Погрузили туда весь скарб и понесли на спинах, торя путь снегоступами. Вождь только усмехнулся: могут же, когда захотят! За ними, лопаясь от злости, побрели бабы.

Наконец, пробились к новому изгибу русла. Счастливые, скатились по пологому берегу, вывалились на скрытый под снегом лёд. Оглядевшись, подсчитали потери: двое саней, один бык и две лошади. "Могло быть и хуже", – подумал Головня. Но вслух произнёс:

– Мы посрамили демонов Огня и Льда, прошли через лес. Радуйтесь, братья! Мы показали свою силу.

А над ним, свирепея, неистовствовала пляска духов, и клыкасто щетинилась соснами тайга, как огромная распахнутая челюсть, готовая вот-вот перекусить крохотных людишек.

Запасы мяса скоро иссякли, и Головня разрешил заколоть быка. Этого хватило ровно на сутки, после чего убили ещё одного. Артамоновы уплетали мясо за обе щеки, злорадствуя над вождём, Рычаговы же пребывали в печали – боялись, что вождь отступит. И тогда прости-прощай, долгожданная свобода. Но Головня не отступил.

До Гранитной пади добрались только через два пятка дней. К тому времени рабы волокли уже добрую половину саней и скарба. Быков сожрали всех, лошадей пока не трогали. Вождь ходил по стоянке, подбадривал родичей: "Ничего, скоро конец нашим невзгодам". За ним неотступно следовал брат Заряники, доносчик, настороженно озирался, ловя ухом проклятья Артамоновых: "Сучий потрох", "Чтоб ему провалиться", "Росток от колдовского древа". Головня тоже слышал эти слова, но молчал. Пусть их ругаются, лишь бы шли. Мёртвое место всех помирит.

На второй день после Гранитной пади вышли к снежному полю. Тут и там в голую равнину наплывами врезались еловые рощи, меж которых жиденько бледнели заросли тальника.

– Неужто Ивовые пустоши? – изумился Головня. – Не рано ли?

Двинулись по полю, пересекли его, вышли к опушке ельника. Вождь чесал в затылке – куда теперь? Сполох пробурчал:

– Непохоже на ивняк. – И замолчал, прикусив язык.

Головня отмахнулся – там разберёмся.

Двинулись на север, оставляя за собой цепочку прорубей и метки из навозных лепёшек. Опять пришлось пережидать пургу и отбиваться от волков. Теперь даже Рычаговы возроптали – решили, что Головня ведёт их на убой. Говорили меж собой: "Не надо уже этой свободы – живыми бы остаться". А однажды вечером по стоянке с диким верещанием вдруг пронёсся охотник, кричавший: "Всё равно погибать!" – подскочил к успевшей зарасти тонким ледком проруби и сиганул в воду, только его и видели. Головня протолкался сквозь сгрудившуюся толпу родичей, посмотрел на плавающие в чёрной воде льдинки, обернулся. Хотел спросить: "Кто таков?", но вместо этого просто окинул взором общинников – кого не хватало? Не хватало Золовика, вдового кума Рдяницы, косца из первейших. Двое детей его, уже подростки, потеряно топтались возле ближнего жилища, испуганно тараща большие голодные глаза. Вождь встряхнул вихрами, выискал в толпе Искру, подошёл к ней, раздвигая плечами собравшихся.

– Детей на поруки общине.

Жена холодно глянула на него и молча кивнула. Головня постоял, собираясь с мыслями, потом громко объявил:

– Наш брат был обуян тёмными духами. Сами ведаете, что таким одна дорога – на тот свет. Чай не в первый раз... Бывало такое и ещё будет. Помолимся за упокой души... чтоб Наука простила ему грех...

И запнулся, не зная, что ещё сказать. Задела его эта смерть, хлеще заговора и недовольных слов задела. Не ожидал он такого от родича. Совсем не ожидал.

Общинники молчали. Бабы смахивали слёзы, мужики угрюмо взирали на прорубь.

Головня опустился на колени и простёр к небу руки.

– О великая Наука, мать всего сущего! Прими в своей обители нашего брата, так безвременно покинувшего нас. Не карай его строго за слабость его, но по милости своей одари благодатью.

И все прочие тоже преклонили колена и зашептали молитвы и заклятья.

На следующее утро они покинули осквернённое смертью место. Шли вдоль берега, то и дело натыкаясь на застывшие протоки и чахлый лозняк по кочкам. Головня хмуро молчал, сидя верхом на белоглазой кобыле. К нему несколько раз подступали Сполох и Лучина, предлагали заколоть какую-нибудь лошадь, чтобы покормить людей. "Пусть друг друга жрут, – отвечал вконец остервеневший Головня. – Кобыл трогать не дам". Подступал и Жар-Косторез, просил дать мясо хотя бы детям – ответ был тот же. "Привыкли жрать от пуза, – выговаривал Головня родичам. – Забыли, как при Отце Огневике каждую косточку вылизывали. Богиня послала нам испытание – достойно примем его. А кто возмечтает о конине, вмиг окажется на небесах".

К концу второго дня стало ясно, что направление они взяли не то. "Не река это, а старица, – выразил общую мысль Лучина. – Обмишулились мы. Налево поворачивать надо было". Головня тихо выругался.

– Опять демоны водят, – сказал он. – Значит, боятся. Не хотят, чтобы дошли до цели.

Пришлось возвращаться к Гранитной пади. Обратно тащились ещё три дня. Бабы впадали во всполошенье – лопотали без умолку, спрыгивали с саней и с хохотом неслись в тайгу. Их ловили, волокли обратно, привязывали за ноги к саням. Для родичей это было даже в развлеченье – всполошенные как дурочки повторяли каждое движение тех, кого видели рядом. Смотрелось это презабавно: бабы то безостановочно кивали, подражая лошадям, то черпали горстью воздух, делая вид, что едят, а то вслед за возницами взмахивали руками, точно хлестали кобыл. Родичи посмеивались над ними, а самые озорные нарочно кривлялись и гримасничали, чтобы посмотреть на ужимки всполошенных. Головня не мешал им – пусть веселятся, лишь бы не бунтовали. Но Искра негодовала: покрикивала на шалопаев, выговаривала Головне. "У Отца Огневика мы как у Огня за пазухой были, – ворчала она. – А теперь мужики распустились, никакой управы на них нет. Каждый с двумя-тремя живёт. Куда такое годиться?". "Ты мне старика не поминай, – злился Головня. – Нет его больше, и слава богине". "Всё тебе претит – и Огонь, и родичи, и бабы...". "А бабы что – не родичи? – ухмылялся вождь. – Несёшь сама не знаешь чего". "Родичей на собрание пускают. А у тебя бабы по жилищам сидят, детей нянчат. Одни мужики сам-третей решают. А точнее сказать, один ты". "Кто ж виноват, что столько нарожали? Пусть теперь нянчат. Дела своим чередом пойдут". Искра скрипела зубами и отворачивалась. Всё ему было не так: мало детей – плохо, много детей – ещё хуже. А в ответе опять бабы. Как с таким жить?

От Гранитной пади повернули налево и двинулись по руслу, минуя старицу. Тут-то и почуяли, что зима отступает – плевки перестали замерзать на лету. И сразу будто теплом в лицо пахнуло: мороз уже не стягивал кожу, а только покалывал легонько, щекоча ноздри.

Лес поредел, пошёл луговинами, точно старый меховик – прорехами, берега затянуло тальником, из которого великанами торчали сосны и лиственницы. Стоянку теперь разбивали прямо на льду, чтобы не ломиться в заросли лозняка. Скотина совсем отощала, даже лошади, обходившиеся до сих пор промёрзлой травой, шатались от голода. Их приходилось кормить ветками кустарника, а перед тем, за неимением деревьев, к которым можно было привязать кобылиц, самим подолгу держать лошадей под уздцы, чтобы они, вспотев, не вздумали есть снег. На третий день пали от опоя последние быки. Общинники с жадностью набросились на их туши, отъелись досыта впервые за долгое время. Из содранных с быков шкур сделали мешки, набили их требухой, погрузили в сани. Но горькая то была радость – с предчувствием нового голода, с пронзительной безнадёгой и пьяным отчаянием. Отныне оставалось надеяться только на рыбу: будет она – выживет род, не будет – все лягут костьми в бескрайних снегах.

Скоро леса уступили место ивовым чащам. Деревья больше не защищали людей от дыхания Льда, и непогода разыгралась вовсю. Дня не проходило, чтобы общину не накрывала пурга. Люди прятались под санями, иные пытались отсидеться под шкурами – их вытаскивали оттуда полузадохнувшимися и обмороженными. Головня потрясал кулаками, крича стихии: "Вам не остановить меня, младшие боги! Я пришёл сюда на клич вашей матери и не уйду, пока она не прикажет мне это. Знайте, владыки тьмы и света, я – перст судьбы!".

Люди ворчали: "Неймётся ему. Подождал бы до лета, пока снег сойдёт. Понесло же его на излёте зимы! А и дойдём до мёртвого места – дальше-то что? Голод небось не закончится, а в мёртвом месте едой не разживёшься, на то оно и мёртвое". Но в глаза вождю говорить это опасались, подходили к Искре, просили воздействовать на мужа. Особенно яро налегала Рдяница: "Ты с ним погуторь, милая, иначе всех погубит, и сам сгинет". Искра вздыхала: "Что же я могу? Он и меня не слушает...".

Доведённые голодом до крайности, Артамоновы решили кинуть жребий на Рычаговых, кого из невольников отправить в котёл. Условились, что выбирать будут из одних мужиков и старых баб – молодухи шли наперечёт, чуть не каждая была на сносях, брюхатая от какого-нибудь охотника. Выбрали несчастливца, привели его в мужское жилище и там втихаря задушили, чтоб рабы не прознали. Да разве утаишь такое? Приторный запах человеческого мяса, поднимавшийся над большим котлом, поплыл над становищем, теребя ноздри, заставляя чаще биться сердца. Артамоновы собрались вокруг костра, тянули шеи, жадно принюхиваясь, молчали. Стыд разъедал душу. А невольники, собравшись на свой сход, выли от ужаса. Наплевав на страх, рабы бросились к жилищу вождя, распластались перед ним на снегу, не смея поднять глаз.

– Во имя Науки, благой и всеведущей, молим тебя, великий вождь – спаси от лютости твоих родичей.

Головня вышел к ним, нахмурил чело.

– Зачем явились? Забыли уже, кто вы есть? Вы – рабы, и доля ваша рабская. В мёртвом месте получите свободу.

Невольников будто в землю вжало при этих словах.

– Неужто ж не вступишься? – укоризненно произнёс кто-то. – Такого-то свирепства отродясь не бывало... да и грех страшный...

– Кто сказал? Ты, косорылый? А? Подними рожу-то! Дай полюбоваться на тебя.

Тот поднял лицо, заморгал, бегая глазами.

– Что ж, не по нраву тебе, как мои родичи обходятся с твоими? Хочешь сам законы устанавливать? Отвечай!

– Я, великий вождь... куда уж мне, сирому и убогому...

– Вот то-то и оно, умник. Лучина, всыпь ему как следует, чтоб не забывался.

– Да как же это, вождь... я ведь только... пощади, великий вождь! Прояви милость!

Но Головня будто не слышал воплей. Насупленный, смотрел, как охотники волокут дерзкого, стягивая с него меховик, как кидают животом вниз на сани и, привязав за ноги и за руки к боковинам, начинают стегать плёткой. Истязаемый верещал, дёргаясь в путах, колотился башкой о днище саней. Остальные Рычаговы, подняв головы, с ужасом наблюдали за расправой.

– Бей крепко! – подзадоривал Головня. – Не жалей скота! Чтоб навсегда запомнил, каково указывать вождю.

Лучина взмок, полосуя несчастного, а Головня ухмылялся. Все Артамоновы сошлись поглазеть на новое зрелище. Кто-то подбодрил Лучину:

– Так его, сволоча! Не жалей прохвоста!

Наказуемый уже затих, обмякнув в санях, а Головня всё не давал отбой. Лучина вытер пот со лба, искоса посмотрел на вождя. Тот заметил этот взгляд, почесал рукавицей ухо.

– Ладно, отвязывай горлопана. – Он глянул на всех исподлобья, помолчал, наблюдая, как охотники вытаскивают окровавленного человека из саней.

– Завтра двинемся дальше. И горе тем, кто пикнет хоть слово.

Рычаговы разбрелись по становищу, молчаливые и растерянные. Артамоновы же торжествовали. Говорили меж собой: "Наш человек – Головня! Слышит зов крови. Не отрёкся".

Но сильнее всех произошедшее подействовало, как ни странно, на самого Головню. Он вернулся в жилище отрешённый, швырнул в сторону рукавицы, стянул колпак и, плюхнувшись на шкуру, остановившимся взором уставился на огонь. Пальцы его то и дело сжимались в кулаки, он сопел и повторял вполголоса: "Сечь, сечь... без пощады".

Заряника робко подползла к нему на коленках, обхватила его ноги.

– Господин, не отдавай меня им.

Головня посмотрел на неё больным взглядом.

– Дура, кому ты нужна...

А Искра, ступив следом в жилище, усмехнулась:

– Ну что, попил кровушки? Хватит тебе на сегодня?

Головня вскочил, подбежал к ней, схватил за локти.

– Ты-то, ты-то куда... Все ненавидят, все, но ты... Почему? Как? Думал, со мной будешь, а ты... Эх, Искра...

Она отшатнулась, в изумлении воззрившись на него. Не ярость была в его глазах, но скорбь. Этот покорёженный жизнью, изломанный человек вдруг на мгновение сбросил с себя маску боговдохновенного вождя и обнажил душу – всю в мучительных корчах, рвущуюся в клочки, безмолвно кричащую в тоске. Но мелькнув едва ощутимо, душа тут же спряталась вновь, исчезла, будто крот в норе, и теперь это опять был великий вождь – несокрушимый как скала. И он процедил, отпуская её руки:

– Тебе не остановить меня. Никому не остановить. За мною – судьба. За мною – правда.

– Видела я твою правду...

– Ничего ты не видела. А как увидишь – поздно будет, всем башки поотшибаю. Мнится тебе, не знаю я, о чём ты с Рдяницей сговариваешься? Всё знаю! Но прощаю – ради тебя, ради прошлого нашего, ради наследника. Однако ж, терпение моё не беспредельно.

В сумраке жилища, едва освещённый тлеющим очагом, Головня казался сгустком тьмы, демоном, скрутившимся из дыма. А из-за спины его, по-детски подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками, таращила глазёнки маленькая волчица – пока ещё неопасная, с хрупкими зубками, но уже себе на уме, уже с хитрецой и завистью, уже смотревшая на Искру не как на хозяйку, а как на соперницу.

Искра погладила себя по тугому животу. Сказала примирительно:

– Неужто думаешь, я не хочу добра своему первенцу? Мне ли ненавидеть тебя – отца моего ребёнка? Ты будешь уважаем, и он будет уважаем. Тебя осрамят, и на него вечный позор ляжет.

Головня озадаченно глянул на неё, отошёл, подсел к очагу. Задумался. Заряника вопросительно посмотрела на него, ждала приказаний, но вождь молчал. Тогда Искра, утверждая своё торжество, велела служанке:

– Подкинь-ка, милая, дров в огонь. Да выметайся – не нужна ты сегодня. Погуляй со своими.

Заряника в нерешительности опять посмотрела на вождя. Тот безмолвствовал. Тогда девка вскочила и, набросив колпак, выбежала наружу за поленьями. Искра уселась напротив супруга, вздохнула.

– Отчего мы перестали понимать друг друга, Головня?

Тот пожал плечами, не сводя взора с костра. Искра продолжала:

– Ты слишком ретив, хватаешь через край. Так нельзя. Надо быть сдержаннее.

Головня лукаво посмотрел на неё, ядовито раздвинул уголки губ.

– Скажи, любимая, а тебе тоже перепал кусок от того бедолаги?

Искра побелела.

– Ты... ты несносен!..

– Прикрыл я ваши грязные задницы, взял грех на душу, – продолжал Головня, не слушая её. – Теперь вот и Рычаговы на меня злобятся. Все хотят меня погубить. А всё почему? Совесть вашу тормошу. По правде божьей жить заставляю. Тяну душонки к спасению. А вы плачете, как дети. Мне ли печалиться? Дети всегда плачут и злятся, особенно если их наказывают. Но без наказаний нельзя.

– Родители не обрекают своих отпрысков на смерть, – буркнула Искра.

– Да и дети на жизнь родителей не покушаются, – тут же возразил Головня.

Искра смерила его тяжёлым взглядом. Открыла было рот, чтобы ответить, но тут в жилище, вся окутанная белым паром, бочком протиснулась служанка с охапкой дров в руках. Свалив поленья у костра, она стала по одному подбрасывать их в пламя. Искра сказала нетерпеливо:

– Ладно, хватит. Иди.

Заряника, поджав губы, выскользнула наружу.

– А может, и нет никакого откровения? – осторожно вопросила Искра, помедлив. – Может, всё – только морок?

– Есть! – выкрикнул Головня, ударив кулаком по шкуре на полу. – Есть откровение! Иначе что же? Случайно я встретил колдунью? Случайно постиг убийство? Случайно покарал Отца? Всё случайно?

– Не знаю... может быть...

Головня подался вперёд, прошил жену сумасшедшим взглядом.

– Не ты – Огонь говорит это. Огонь! Не вытравить Его, не затушить. Вот Он, – Головня сплюнул в костёр. – Следит за нами, беснуется в пляске, обжигает лаской. Везде и всюду. Слабы люди! Не могут устоять перед Ним. Потому и одинок я, что вокруг меня одни сопляки. Кабы был хоть один достойный... Но нет, нет достойных! Сполох нестоек, Лучина – дурак, а Косторез – размазня. Меня не будет – сожрёт их Огонь. Даже ты боишься меня. Неужто тебе ближе эти людоеды, что шастают снаружи? Ответь!

– Это ты загнал их сюда, – помолчав, сказала Искра.

Головня долго смотрел на неё – помертвелым тяжёлым взглядом. Потом хлопнул в ладоши и позвал:

– Пепел!

Отодвинув медвежий полог, в жилище ступил брат Заряники. Поморгал, привыкая к полумраку, хрипло произнёс, опираясь ладонью на топор за поясом:

– Ты звал, вождь?

– С сегодняшнего дня ты – свободный человек. Можешь выбирать, уйти от нас или присоединиться к Артамоновым.

Парень покачнулся, изумлённо выкатив глаза.

– О великий вождь, я...

Головня ждал ответа, но тот мялся, не в силах выдавить ни слова. Потом всё же произнёс, опустив глаза:

– А моя сестра?

– Она получит свободу вместе со всеми.

– Я не покину её.

Головня легонько кивнул.

– Тогда иди.

Охранник вышел, а Искра покачала головой.

– Это такое благородство, да?

Головня ничего не ответил. Он поворошил палкой костёр и отвернулся. Так они и сидели в тягостном молчании, полные тяжёлых раздумий, пока в жилище вдруг не ворвалась Заряника. Раскрасневшаяся, она тащила за руку угрюмого брата и тараторила:

– Господин, ты – истинный наш благодетель. Прости меня, неразумную, что без позволения нарушила твой покой. Сердце моё взыграло от радости, когда я услышала эту весть. – Она повернулась к брату, мявшемуся рядом, дёрнула его за меховик. – Кланяйся вождю, дурачина. Благодари за милость!

Тот вместе с сестрой неловко встал на колени, произнёс, не глядя в глаза:

– Славься, великий вождь.

– Наша судьба навек сплетена с твоей судьбой, великий вождь, – продолжила Заряника, простирая к нему ладони в рукавицах. – Мы – твои верные псы. Куда скажешь, туда и пойдём. Что скажешь, то и сделаем. Молю – не гони нас. Великая Наука проникла в наши души, покорила наши тела. Нам некуда идти. Наша община – здесь, среди твоих людей. Смилуйся, великий вождь, прими моего брата как равного.

Она уткнулась лбом в лежавшую на полу шкуру, вытянула руки. Пепел, посмотрев на сестру, сделал то же самое. Головня рассмеялся:

– Ясно вижу: свет истины озарил вас, богиня направила по Своей стезе. Что ж, дарую свободу и тебе, Заряника! Идущая стопами Науки не может быть рабыней.

Ликующий вопль вырвался у обоих Рычаговых. Не сговариваясь, они поползли к вождю, хотели поцеловать его ноги. Головня брезгливо отмахнулся.

– Ну ладно, будет. Вы теперь свободны, помните об этом! Угодничество пристало только невольнику. Ты, Заряника, больше не моя служанка: выходи замуж и рожай детей. О приданом не заботься – я дам его тебе. А ты, Пепел, волею Науки разоблачивший козни заговорщиков, теперь станешь моим помощником. Я дам тебе жилище и лошадей. Распоряжайся ими как хочешь: дари, меняй, дели на части. Но помни: ты силён и знатен, пока предан Науке. Отвергнешь Её и вернёшься в ничтожество.

– О великий вождь, ради тебя... ради Науки... в огонь и в воду... только прикажи... – наперебой лопотали упоённые счастьем брат и сестра.

А где-то снаружи Рычаговские бабы хлопотали над впавшим в беспамятство парнем, что отведал плетей, и глотали слёзы рабыни, отмывая котёл, в котором сварили их собрата.

Глава четвёртая

Мёртвое место – сплошь холмы, набитые крошащимся камнем и реликвиями: льдинками, палочками, пластинами. Было их там без счёта, как костей – человеческих, собачьих, всяких-разных. Целые россыпи. А ещё – обтёсанные гранитные глыбы, высокие и низкие. Стояли поодиночке и по нескольку штук зараз, выщербленые, обгрызенные дождями и ветром – всё, что осталось от древних святилищ. Чуть дальше на юг – Большая река, а по ту сторону реки – гора, и на ней, обрывками, каменные стены. Громадные, как утёсы. К иным приделаны здоровенные каменные бочки с изломанным верхом. Сама гора бугристая и лысая, как плешь, только в некоторых местах торчали одинокие сосны и тополя, кое-где – всё те же гранитные глыбы, а на самом большом бугре, ближе к северному склону, тянулись к небу руины каких-то построек, наподобие хлевов, только больше и выше во много раз. Внутри эти "хлева" были разгорожены полуобвалившимися стенами, на которых гнездились воробьи и синицы. Головня, увидав такое, замер, поражённый искусством древних.

– Глянь-ка, – сказал он Жару. – Мы такое и из дерева не сделаем, а они из камня возвели. Ну не диво ли? Надо и нам наловчиться валуны складывать, чтобы прославить богиню. Ты как мыслишь?

Косторез в сомнении поглядел на зияющие брешами руины.

– Где ж таких умельцев найти? Я по камню отродясь не работал.

– Найду, – уверенно заявил Головня. – Хоть на краю земли, но найду.

В середине самой большой постройки, очистив её от обломков стен, он поставил свою шкурницу – рассудил, что если там обитал когда-то великий владыка древних, то и ему, Головне, в ней самое место.

Люди вкапывались в мёрзлую глину, искали железо древних. Среди заросших жёлтым ягелем холмов, утыканных разлапистыми лиственницами, топорщились меховые и земляные жилища – длинные и приземистые. Общинники сновали туда-сюда, вывозили землю на лошадиных упряжках. Некоторые, щеголяя, обвешивались костями – оленьими, собачьими, человечьими. Кое-кто и черепушку на колпак водрузил для пущего страху. Роскошно!

Зима переломилась к лету. Лёд на реке треснул и, стремительно тая, с грохотом поволокся течением на полдень, в край чёрных пришельцев. Обнажились от снега кочки на болотах, каплями крови заалели ягоды брусники и клюквы, зашелестел на ветру сухой пырей, устилавший обширные пространства между сосновыми рощами. Повсюду в распадках заблестела вода и запузырилась глубокая чёрная грязь.

Лошади, чудом доковылявшие до мёртвого места, отъелись на полынных лугах, разродились жеребятами. Общинники, в последние дни сидевшие на рыбе да сосновой заболони, ожили, пили кумыс, кусками ели масло.

Мимо становища то и дело проходили стада оленей, загодя спасавшиеся от гнуса. Охотники чуть не каждый день подстреливали по нескольку сохатых, получая кроме мяса и жира ещё и свежие, с кровинкой, рога – самое желанное лакомство. Жизнь стала привольная, жирная. Мёртвое место оказалось местом благодати.

С Рычаговыми Головня поступил хитро: вернул свободу, но не дал лошадей. Пусть, дескать, ковыляют на своих двоих, если пожелают уйти. Предосторожность напрасная: бывшие невольники и так уже в большинстве не рвались обратно, в родное становище. Из всей Рычаговской общины покинуть Артамоновых захотели всего два пятка мужиков да несколько старух. Уходя, эти радетели за старину звали с собой девок и баб, те ни в какую не соглашались – прикипели уже к новым очагам, прижились, да и бременем вот-вот должны были разрешиться. Куда им было идти? Артамоновские жёны, правда, ворчали, покрикивали на новоявленных соперниц, но кто их теперь слушал? Собрание молчало, не смело пикнуть, а вождь всё делал в угоду мужикам. Не было больше Отца Огневика, чтобы постоять за женщин.

Рычаговы спорили друг с другом до хрипоты.

– Вернуться в родное становище? – вопрошали одни. – Вот ещё! Что мы там хорошего видели? Голодуху да загоны? А здесь, хоть подневольные, зажили так, что и не снилось. У Артамоновых-то и мясо, и молоко, и панты, и масло, и сливки с ягодой. А у нас? Рыба да старая кожа? Нет уж, хватит! Чем ходить в загоны, лучше поклонимся Науке и пойдём бить зверьё.

– А кровь предков вам – божья роса? – возражали им ревнители прошлого. – Или забыли, как Артамоновы наших резали? Забыли про Краснощёка, сожранного ими? Вот она, ихняя Наука! Отцы да деды ныне с небес взирают, подношений взыскуют. А мы? Если не о них, то хоть о гордости Рычаговской вспомним. Артамоновы нас шпыняли, за людей не считали, а мы теперь дружбу с ними заведём? Нет уж, поруха роду, позор.

– Вчера шпыняли, а завтра сами кланяться будут, – не сдавались сторонники великого вождя. – Ты посмотри на Пепла – так и пыжится от важности, на прежних хозяев поглядывая. А был-то как мы.

– Честь его на предательстве зиждется. Он наших людей под нож подвёл. За это ему презрение и вечное проклятие. И сеструхе его, шалаве, тоже. Хотите такими же стать, как они? От корней своих отречься? В души отца и матери наплевать?

– Ежели Наука – главная богиня, то какое ж тут наплевательство? Справедливость одна...

– А ежели не главная?

– За ней нынче сила. А значит, и правда.

Такие перепалки происходили ежедневно. Головня, слушая их, посмеивался, вспоминал, с какой ненавистью взирали на него люди, когда он гнал их, стонущих, в мёртвое место. А теперь куда девалась их злоба? Не жизнь настала – праздник. Ешь, пей, гуляй – сказка! Оттого и таяли ряды тех, кто хотел уйти. Куда им было уходить? В неизвестность? В пустоту? В зубы к чёрным пришельцам? А здесь и накормят, и обогреют, и спать уложат. Живи – не хочу. Головня уже не опасался заговора, а потому решился отпустить от себя Лучину: отправил его с несколькими охотниками в зимник к Сияну – подать весточку и узнать, как там дела.

Удручало, однако, что хорошего, добротного железа ему так и не попалось. Сплошная ржавая труха, рассыпавшаяся при малейшем прикосновении. Люди вгрызались в землю всё глубже, кое-где дошли до нетронутой породы, а вместо залежей металлов находили бесчисленные реликвии древних. "Металл, металл, – твердил Головня. – Ищите металл". Металла не было. Головня метался как зверь в западне. Не хотел верить, что сделал ошибку, подозревал богиню в каверзе. Сколько их уже было, этих каверз? А сколько ещё будет!