Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Может, откочевать на полуночь? – подал мысль Лучина. – А что? Там сейчас свободно: бери – не хочу, – он хохотнул, но тут же осёкся.

– Удирать, значит? – процедил вождь. – Как зайцы?

Лучина простодушно пожал плечами.

– Мы примем бой, – тихо, но твёрдо заявил Головня.

– С кем? – хмуро вопросил Сполох. – Людей-то всего ничего.

– Что ж, мало воинов тебе? – спросил вождь. – А Рычаговы? Небось не разбегутся.

– Да что Рычаговы... Их ещё обучить надо.

– Вот и обучи.

– Дело нехитрое, земля мне в нос. А с громовыми палками что делать? Против них никакое заклятье не поможет.

– Ты-то почём знаешь?

Сполох долго смотрел в плещущийся костёр, затем промолвил едва слышно:

– Да уж знаю.

Вождь помолчал, размышляя.

В желтоватом свете костра лица помощников обметало золотистой пыльцой. Сполох отрешённо смотрел куда-то вдаль, посасывая хребет вяленой мундушки. В глазах его проглядывала такая усталость и покорность судьбе, что хоть топись. Последние тяжкие дни и на нём оставили свой отпечаток: исчертили лоб морщинами, придали лику вид суровый и угрюмый. Он тоже сник, как и вождь, но не из-за пришельцев: корил себя, что стал хоть невольным, но виновником истребления рода; не успел, не сумел, не смог спасти. Проклятье отступничества нависло грозовой тучей. Страх вселился в сердце, вызвал сомнения: верно ли он поступает? Тем ли путём идёт? Головня ясно видел это – в печальной задумчивости, в навечно застывшей на устах горечи, в язвительной желчности, с какой он теперь выслушивал слова вождя. Крамола витала рядом с ним, нашёптывала в уши коварные слова.

Сидевший рядом Лучина, напротив, казался сгустком бешеной силы, рьяным волком, изготовившимся к прыжку. Борода его, прежде короткая, теперь раскучерявилась белокурыми завитками, поднялась к ушам, скрыла подвижный рот; буйные вихры падали на глаза, заслоняя лукавый взгляд. Ничто его, казалось, не трогало: ни гибель рода, ни враги, идущие с юга, ни предчувствие голода. Разве что повздыхал маленько, идя с Головнёй на охоту: "Что ж за невезуха-то, а? Только было жить начали – и вот на тебе. Всех рабов повыщелкали, а которых не повыщелкали, тех опустили. Опять ходи на охоту да жратву добывай. Когда ж облегчение-то настанет?". Не человек, а огрызок какой-то, душевный урод.

Третьим, укрепясь точно столб, с прямой как журавлиная нога спиной восседал Хворост – сухой, костистый, впалоглазый. Сидел, подслеповато моргая, время от времени двигал челюстью, будто жевал что-то. Бывший раб, а ныне – советник вождя, с руками, замаранными кровью Артамоновых.

Вождь был обозлён и разочарован. Обозлён мятежом, а разочарован упёртостью родичей. Как ни талдычил им про Науку, как ни вбивал божьи заповеди, а стоило один раз отлучиться, и всё опять расползлось, как раскисшая шкура. Нет в людях стойкости, нет крепизны, одни лишь шатания да разброд. Едва отвернулся – уже в крамоле, замысливают измену. Кругом обман и предательство. Все на подозрении. Все до единого.

Знойника, Сполохова подружка, поднесла ему луковую похлёбку в железном котелке. От похлёбки шёл густой вкусный пар, влажно поглаживавший щёки и нос. Головня поставил котелок себе в ноги, взял деревянную ложку, принялся хлебать, низко согнувшись – громко, с урчанием. Глядя на девку, сопел, вспоминая Искру и Зарянику.

Сполох опять что-то пробубнил. Головня повернулся к нему.

– А?

– Говорю, коли коров нет, то и косить ни к чему. А только как зиму протянем? Одними лошадёнками сыт не будешь, особливо когда забрюхатеют.

– А с пришельцами как же?

Тот понурился.

– Ну а что? Я ж о мясе...

– А ежели сюда нагрянут?

– Ну... не знаю тогда. Будем биться.

– Вот-вот. Соображаешь?

– Чего?

– А того. Они о нас знают, а мы о них – нет. Вот о чём надо думать, а не о коровах да молоке.

– Так ведь... помрём же без молока-то, земля мне в уши! – простонал помощник.

Головня досадливо глянул на него.

– Огорчаешь ты меня Сполох. Сильно огорчаешь. Мятеж прохлопал, книги древних не уберёг, теперь вот стенаешь попусту. Думаешь, богиня покинула нас?

– Да что ж богиня... одной богиней не прокормишься. А у нас ещё детвора на руках. Бабы и без того изнемогают...

Он умолк, смущённо опустив голову, явно чувствуя, что его понесло не туда. О младенцах, коих привёз вождь от Павлуцких, по общине давно ходил шёпоток: мол, лишние рты, своих бы прокормить, бабам морока и так далее. Половина этих младенцев, правда, перемёрла ещё в пути или сразу по прибытии: застудились, оголодали, ослабли; не спасли их местные духи. Но и выжило немало – женщины утонули в навалившихся хлопотах. В прежние времена справились бы с этим без труда, да ещё радовались бы такому пополнению, но нынче в разворошенной, прореженной мятежом общине бабам приходилось туго. Всё теперь лежало на них: и варка пищи, и выделка шкур, и уход за скотиной, и чистка хлевов. Да ещё и присмотр за чужими детьми. Как тут не взвыть? О собрании нынче и не заикались – не до собрания было в круговерти забот. Одни только мужики-охотники на собрание и являлись, слушали вождя, ударами копий о землю выражали одобрение. Если и приходила какая баба, сидела тихо за спинами мужиков, голоса не подымала. Видела ясно: бабье мнение никого тут не трогает, только свои дела обсуждают, на женщин наплевать. Вот чего добилась Рдяница своим безумством: хотела вернуть бабам силу, а вместо этого превратила в бессловесных рабынь.

Один только Сполох и вступился. Но тут же получил острастку. Не от вождя – от Хвороста. Тот негодующе воскликнул:

– Кощунство!

На потную лысину его пал багровый отсвет, кустистые брови вмялись в морщинистый, испятнанный коричневыми пежинами лоб.

Сполох с ненавистью посмотрел на него. Перед вождём выслуживался, подонок. Рад был до смерти, что в совет попал. Мало ему смертей, мало убийств, ещё Артамоновской кровушки жаждет, упырь проклятый. А вождь-то, вождь – пресветлый, всепобеждающий, неукротимый вождь – что с ним сталось? Не видит разве, что родичей всё меньше, а чужаков всё больше? Или видит, да в ус не дует? Ах, Головня, Головня!

– Твои слова меня не пугают, старик, – сухо сказал он. – Я говорю, что вижу – честно и открыто. Не знаю, как у вас, Рычаговых, а среди Артамоновых искони принято говорить правду в лицо. И вот я говорю: железа не нашли – это раз. Друг дружку перебили – это два. Зимник потеряли – это три. Зима придёт, а у нас – ни единой коровы. А если опять дожди запоздают? Тогда и лошади падут. Хоть сам ложись да помирай.

– Как смеешь ты сомневаться в мудрости вождя? – напирал Хворост, брызгая слюной. – Маловерный! Сколько было тех, кто пророчил гибель в мёртвом месте? Сколько было тех, кто говорил: "Не дойдём"? И где они сейчас? Наука не бросит нас в беде, протянет спасительную длань. Надо верить и молиться. Сим победим.

"Надо было ему не морду бить в становище, а ножом в брюхо, – подумал Сполох. – Не заливался бы тут дроздом".

Головня посмотрел на молчавшего до сих пор Жара.

– А ты что скажешь?

Косторез пожал плечами, тихо ответил, глядя в землю:

– Ты решаешь. Прикажешь – сделаем.

Он безучастно теребил связку оберегов на груди, шевелил губами, словно шептал молитву.

Головня с досадой отвёл от него взор.

– В общем, так. Коли Наука призвала нас защищать край, значит, всё в этом краю – наше. Верно? И всякий, кто примет нас с добром, будет нам другом. А всякий, кто примет со злом, будем нам врагом. Наука наделила нас правом карать и миловать, Наука возвысила над остальными. Стало быть, мы решаем, кому жить и кому умереть. И пусть не ждут пощады те, кто выступит против нас. Или мы, или пришельцы – третьего не дано. – Он помолчал, почёсывая ногтем заросший тёмным волосом подбородок, и добавил: – Послезавтра выступаем на Ильиных. Там найдём и людей, и скотину.

Беда одних – праздник для других. И смерть множества приносит счастье тем, кто уцелел.

Странный вид являла община после мятежа. Артамоновские мужики почти все были мертвы, но имущество их – одежда, уголь, древесина, украшения, дурман-трава и много чего ещё – осталось нетронутым и перекочевало в жилища выживших. Ряды охотников изрядно поредели, зато баб осталось хоть отбавляй. Сбылась мечта рыбака Сияна. Вот только сам он уже не мог этому порадоваться.

После совета Сполох заглянул к Косторезу. Тот лежал на засаленной оленьей шкуре и отстранённо вертел в пальцах статуэтку Науки с отломанной головой. Девчонки его, насупленные, тихие, с навечно застывшим в глазах страхом, хлопотали снаружи – при помощи комков серого лошадиного мозга разминали смятую шкуру. Старшая, слегка тронувшаяся умом после бунта, словно и не заметила Сполоха, когда тот прошёл мимо, младшая же застыла на мгновение и проводила его глазами, ничего не ответив на шутливое приветствие.

В жилище гудело комарьё, буравившее вязкий и тяжёлый воздух. От ложа пованивало гнильцой и потом; шкуры валялись абы как, полог был сдвинут, заляпан жиром, захватан пальцами. Кругом были раскиданы обглоданные кости, узорчатые глиняные кружки, осколки мисок. Серебряные и медные лари – предмет гордости Рдяницы – стояли пустые, с отломанными крышками. Бронзовое блюдо с древней чеканкой исчезло, присвоенное кем-то из Рычаговых.

Разговор поначалу не клеился. Сполох мялся, не решаясь перейти к делу, Косторез же отмалчивался, злобясь на него за смерть жены и сына.

Наконец, Сполох решился:

– Искра всему виной. Кабы не она, ничего бы не случилось.

Жар вскинулся.

– Искра? Искра? Нет её. И души нет. И Павлуцких нет. – Голос его сорвался, стянутые язвенными узлами щёки пронзило болью. Привычным движением он поскрёб обгорелую кожу на носу – невесомые белесые лоскутки перхотно просыпались на шкуру.

– Погубили бабу, – промолвил Сполох.

– А знаешь, как? Знаешь, как было? – Жар сел и устремил на гостя пронзительный взор, дрогнув распухшими губами.

– Как?

Дёргая левым веком, Жар зашептал – быстро-быстро, глотая окончания слов.

– Приехали к Павлуцким. Стоим у входа в жилище. Внутрь не пустили – еретики же! Головня им: "Отдайте Искру. Она – жена моя". Огнеглазка тут как выскочит: "Гоните их прочь". Ошалела, с-сука, дура толстая... Головня им: "Хуже будет". А ихний Отец нам: "Пошли прочь, отщепенцы". Ну, и пошли... поехали. Вижу: Головня не в себе. Остановился, думает. Говорю ему: "Скотину отгоним – сговорчивее будут". А он: "Ни Льда... убейте всех, кто выше колена". Всех! – Маленькое тоненькое лицо Жара скукожилось. Он заморгал, будто ему не хватало воздуха.

– И убили? – помедлив, спросил Сполох.

– Как сказал. Ты бы видел... Ты бы это видел, – он захлебнулся словами, спрятал лицо в ладонях. Прогнусавил сквозь пальцы: – Даже я... я тоже...

Сполох молчал, не сводя с него тяжёлого взгляда. Воображению рисовались мёртвые тела, лающие псы, вопящие женщины, рыдающие дети – всё то, чего он уже насмотрелся во время мятежа. Лишь одного он не мог представить себе: Жара, вспарывающего животы беззащитным людям. Слишком уж мирным казался нрав у Костореза. Не мог он так поступить. И всё же...

– Искру потом нашли... – продолжал умелец. – Вся размалёванная, волосы острижены. Обряд! Мы ж – вероотступники. Чтобы вернуть Огню, провели над ней... с-сволочи. Избавили от скверны. Потому и не узнали мы её. Перебили всех, и её тоже... Потом только дошло... – Жар содрогнулся. – Головня скорбел. Велел похоронить. И палец ей отсёк. Указательный. На правой руке. Вместо оберега. И ещё сорвал поясные амулеты. Старые. Серебряного тюленя, соболя из меди, железную гагару. Ну, ты помнишь.

– Ворожба, – вырвалось у Сполоха.

– Память. – Жар опять упал на шкуры, безучастно уставился в потолок. Потом вдруг скривился в ядовитой усмешке. – А Огнеглазку вот узнал. Сам же ей голову и... – он секанул ребром ладони воздух и засмеялся – неровным, дёрганым смехом.

Сполоха пробрало до костей. Невольно вспомнилось, как вождь, вернувшись из похода, швырнул оземь привезённую с собой голову Огнеглазки – перемазанную засохшей кровью, с провалившимися глазами и разорванным ртом, – а потом наподдал ей что есть силы носком кожаного ходуна и, не слушая вышедшего навстречу Сполоха, устремился к своему жилищу. И там уже, над пепелищем, прохрипел страшным голосом:

– Кто?

Сполох и не понял сначала, о ком он, затем дошло – сморщился от отвращения и промолвил:

– Рдяница.

Вспомнилось, как Головня упал на колени, осыпав голову пеплом, и принялся молиться – долго-долго, кладя истовые поклоны в высохшую траву, а потом, обернувшись, спросил с невыразимой горечью:

– Как же ты так, Сполох? Я тебе доверил, а ты... не уберёг.

И такая чернота была его в глазах, что Сполоху стало не по себе: тяжкие то были слова, смутные. За укором этим, за сокрушением виднелось что-то такое, отчего Сполох потерял покой. Точно смерть, проходя мимо, задела его ненароком, и теперь он был меченый её клеймом.

И вот, вспомнив всё это, Сполох отбросил колебания. Начал говорить Косторезу – сначала осторожно, потом всё громче, с нарастающим воодушевлением:

– Глина мне в глотку! А если нас вот так же завтра? Жену не пожалел – нас тем более. Или думаешь, невозможно это? Нет, брат, теперь всё возможно. Кто верил, что в мёртвое место поедем? А нынче мы здесь, роем норы как кроты. И всё без толку. В прежнее-то время за такое из вождей гнали, земля мне в зубы. А нынче попробуй подступись. Когда последний раз собрание было? Молчим как воды в рот набрали. А вякнешь – тебя ножом по горлу. Ради этого ли избавлялись от Отца? Ради этого отрекались от Огня? Все нас ненавидят, шарахаются от нас как от мерзости какой. Да ещё пришельцы. До чего дошли: из всех Артамоновых одни бабы остались да несколько мужиков. А ему и горя мало. Жену выгнал, от Рычаговых новую взял. Теперь ещё этого плешивого ввёл в совет. Грешен: верил я ему. Как себе верил. Думал – вытянет нас из дерьма. А теперь-то уже не верю. Из огня да в полымя. Без коров, без сена, сидим как с оковами на руках, славим истребителя рода. – Он выдохся и, сопя, посмотрел на Жара.

Тот пробормотал едва слышно:

– Все оподлились... И я, и ты... ты ведь тоже...– он не договорил, но Сполох понял. Прав умелец. Ведь не пикнул Сполох, когда вождь мучил Рдяницу, молчал, когда Головня казнил родичей. Кабы поднял голос, глядишь, не было бы ни мятежа, ни нынешней беды. Да и семья Костореза осталась бы цела.

– Я так мыслю, клич бросить надо, – сказал Сполох, понизив голос. – К собранию. Чтобы всем миром решить. Иначе – смерть.

– Собрание это... вождь созывает. Или Отец, – напомнил Косторез.

– Раньше так было, – возразил Сполох. – А теперь всё иначе. Новые боги – новые порядки.

Глаза его спрятались под светлыми бровями и выглядывали оттуда как песцы из снежной норы. На груди покачивалась растрескавшаяся пластинка с квадратными дырочками в ряд – редкостная вещица!

Косторез глянул на его щегольскую повязку на чреслах – чёрную, с золотистым узором, на кожух с изумрудной окантовкой и серебряными нитями (у Рычаговых в стойбище добыл), на тщательно уложенную бородку, и отчего-то подумал мстительно: "Зато ты мошкару пыреем да багульником отгоняешь. А у меня дым – можжевеловый, редкий, на сосновых шишках. Попробуй найди такой!".

А затем рубанул с плеча:

– Сам что ли в вожди метишь?

Сполох взвёл на него глаза, подвигал челюстью.

– Община решит. А не чужаки, чтоб их ветром сдуло.

Откинулся полог, и в проёме входа лохматыми тенями возникли две Косторезовы дочки: старшая, с ровдужным свёртком подмышкой, и младшая, выглядывавшая из-за её плеча. Шурша сложенной шкурой, они протиснулись внутрь, нерешительно уставились на Сполоха. Младшая, покачиваясь, почесала одной ногой другую, старшая сдула упавшие на глаза пряди, шмыгнула вздёрнутым носом. Жар, пребывая в напряжении, раздражённо крикнул:

– Кидайте, ну!

И тут же попрекнул себя: девчонки-то при чём? С запоздалым раскаянием взглянул на них. Те послушно опустили свёрток у провисшей стены, младшая сестра сразу выскользнула наружу, а старшая – щербатая, с некрасивым широким лицом – опустилась на четвереньки, засеменила к отцу, что-то неслышно прошептала ему на ухо. Косторез поцеловал её в макушку.

– Хорошо. Иди.

Девчонка исчезла.

Сплавив дочерей, повернулся к Сполоху:

– А из наших-то кто? Бабы? Лучина-то вряд ли...

– Обойдёмся и так. Ты да я, да Кострец... и бабы. Пересилим, разрази меня Лёд.

Сполох с жадной надеждой воззрился на Жара, но того ещё одолевал страх. Ведь не помилует Головня, когда узнает. Ей-богу не помилует. Шестов-то ещё много. На всех хватит.

– С Кострецом-то это... говорил? – тянул время Косторез.

– Поговорю. Да он и так за нас, коли Рычаговых резал.

Рычаговых резал... Едва он произнёс эти слова, Жар вспомнил жену: её злое костистое лицо с прищуренными глазами, её презрительные покрикивания ("Пойди вон рыбы налови. Сделай полезное дело"), её окровавленный труп. Жизнь с ней была мукой, а жизнь без неё – мукой вдвойне. Тогда было ясно, что делать и как себя вести, теперь же всё стало зыбко, как в болоте: ступишь не туда, и ты пропал. Как не ошибиться в выборе?

Он тоже верил вождю безоглядно. Но его вера зиждилась на тщеславной надежде обессмертить своё имя. Головня поручил ему возвести каменную статую, и теперь Косторез жил этой мечтой. Шутка ли – оставить после себя не ломкие поделки из кости и дерева, а каменное изваяние: кому из смертных выпадала такая удача? От самой мысли кружилась голова.

Однако время шло, а изваяние так и оставалось сладкой грёзой. Вождь словно забыл о нём, погружённый в нескончаемые заботы: поиск железа, бегство жены, нападение пришельцев, мятеж. Трудности нарастали как снежный ком, и вместе с ними таяли надежды Костореза. И теперь, когда погибли сын и жена, Косторез словно очнулся от сладкой дрёмы. С удивлением озираясь, спрашивал себя: за кем он шёл всё это время? На кого смотрел как на Отца? Вместе с горечью пришло и озлобление: проклятый безумец, обманувший всех, он заставил довериться себе без остатка и навлёк на общину бесчисленные беды. Не иначе, сам Лёд наслал его, чтобы погубить Артамоновых.

Жар выдавил, с тоской глядя на гостя:

– А сына-то... кто вернёт?

Сполох отшатнулся как от вспыхнувшего пламени. Засопев, отвернул лицо, сжимал и разжимал кулаки. Затем произнёс:

– Грех на мне. Страшный грех. В том тебе каюсь и приношу повинную. Да только... Эх, до того ли там было, засыпь меня земля? Ведь с ножом явились, Жар, жилище подожгли. Сам подумай – что ж мне оставалось?

Косторез слушал его, глядя в одну точку. Обронил:

– Рдяница, сука...

– Лютая баба! Только ты в корень зри: от кого всё зло пошло? Кто нам жизнь ломает через колено? Из-за кого ненавидим друг друга? – Он приблизил хищный волчий взгляд, промолвил: – Из-за Головни.

Жар долго не отвечал. Всё вспоминал, как хоронили в общей могиле погибших при мятеже, как засыпали их тела суглинистой комковатой землёй, как бросали сверху еловые ветви и говорили заклинания от мертвецов, и как смотрели потом на него дочери в жилище: с тихим отчаянием и заледенелой болью в глазах. А ещё вспоминал речь Головни над могилой – яростную, гневную, полную проклятий и угроз всем будущим изменникам. Особенно слова его, брошенные Сполоху: "Что затушил пламя – хвалю. А что допустил пожар – негодую. Посмотрим, что перевесит". И ответ Сполоха – злой, ядовитый: "Ты уж не мучь – сразу ножом по горлу. Чего ждать-то?". Кто ещё мог так говорить с вождём? Никто. Только Сполох. Ему прощалось.

Косторез поднял на него глаза и подумал: неужто и на этот раз простится? Не слишком ли много всего? Дважды отрёкшийся от веры истребитель собственного рода теперь плетёт заговор против Головни. И с кем? С человеком, у которого он отнял жену и сына! Неужели не видит, глупец, что если погибнет Головня, то и его, Сполоха, положение станет шатким?

И едва Жар сообразил это, ослепительная мысль озарила его сознание: вот же он, путь к мести! Сначала Сполох убьёт Головню, а затем Жар поднимет людей на Сполоха. И когда он сообразил это, то отбросил сомнения.

– Я с тобой, – сказал он, изумляясь своей смелости.

Сполох осклабился.

– Знал, что ты так скажешь, Жар! Нас, Артамоновых, так просто не взять! Ого-го! Ещё с бабами потолкую на всякий случай. – Он поднялся, сжал волосатый кулак. – Вот где у нас Головня будет, паршивец такой! За всё ему взыщется, мерзавцу.

Стойбище Ильиных сползало в суходол, приткнувшись сенниками к тополиной роще. Доброе себе место выбрали Ильины, благодатное, на зависть всем! Ни болот, ни кочек, даже лиственницы там стояли чистые, без чёрного мха по стволам, и комарья было куда меньше, чем в сосновых перелесках, к которым привыкли Артамоновы. Всё поля да поля, изредка прорезанные буераками. В буераках – густой ковыль да порей, а выше – заросли можжевельника и шиповника, перевитые хмелем, окружённые полынными и мятликовыми лугами. С такими кормами и лошади у Ильиных были не чета артамоновским – со слоем жира в три, в четыре пальца! Чудо-расчудесное!

Головня прибыл туда со всей общиной, не захотел никого оставлять в мёртвом месте. Не потому, что утратил надежду отыскать металлы, а просто боялся оставить без присмотра. Мятеж заронил в него глубокое недоверие к родичам.

Ильины ожидаемо не захотели приобщаться к истинной вере, обругали Артамоновых еретиками, а становище их обозвали навозной кучей. За такую дерзость Головня самолично убил их Отца, Лучина же прирезал вождя. Артамоновские всадники взяли неверных собак в кольцо, начали сгонять их к площадке для собраний. Ильины метались словно утки в речном загоне, истошно вопили, прятались в деревянных, крытых берестой, жилищах. Иные с отчаяния бросались на всадников, пытались стащить их с сёдел – наглецов хлестали плётками с железными шариками, затаптывали лошадьми. Головня орал:

– Не убивать! Не убивать мерзавцев! Руки поотрываю!

Кто-то из Ильиных сообразил кинуться на врагов с факелом, смахнул одного из нападавших с кобылы, опалив его лицо пламенем. Храбреца словили петлёй, потащили за лошадью, мстя за собрата.

Всё шло к закономерному итогу, кода вдруг что-то оглушительно загрохотало, точно огромная плеть прошлась по земле, и Артамоновы смешались, закружившись на месте. Кострец грянулся на траву, уткнувшись лицом в пустое рассохшееся корыто, а навстречу Головне, в ужасе разъяв глаза, промчался на вороной кобылице Жар-Косторез, безостановочно вопивший: "Пришельцы! Пришельцы!". Вождь поднял лошадь на дыбы, стиснул зубы, заметив в скоплении загорелых голых тел несколько чернолицых фигур в цветастой одежде, с громовыми палками в руках. Они мелькали в толчее как божьи коровки в сонмище муравьёв. "И эти здесь, – подумал Головня. – Тем лучше".

Он выхватил из кожаного чехла нож и погнал лошадь прямиком на пришельца, засевшего за ивовым плетнём. Тот, не видя его, переломил свою палку пополам, зажал в зубах маленькую цилиндрическую железячку, а другую засовывал в лощёную, с серебристым отливом, трубку. Заметив мчащегося на него всадника, заторопился, быстро впихнул оба цилиндрика в отверстия и наставил две чёрные дырки на Головню. Коричневое безусое лицо его с короткой чёрной бородёнкой до ушей сморщилось в натужном прищуре. "Эх, – запоздало подумал Головня, – зря не взяли луков и копий".

Грохнул выстрел, отдача от которого едва не опрокинула пришельца на землю. Мимо! Лошадь перемахнула через плетень, чуть не врезавшись в выступающий бревенчатый край сенника, а вождь на ходу свесился с седла и полоснул врага ножом по тыльной стороне шеи. Услышав вскрик противника, Головня прошептал заклятье от тёмных сил. Затем выпрыгнул из седла и кинулся на пришельца, занеся нож для удара. Противник лежал, зажимая рану на шее. Меж коричневых пальцев сочилась тёмная, словно грязная вода, кровь. На губастом лоснящемся лице дико таращились белки глаз. Из распахнутой пасти рвался мучительный стон.

– Значит, и вы смертны, сволочи! – ликующе вскричал Головня, всаживая ему в грудь хищно сверкнувшее лезвие. – И вам страшно подыхать, уродам!

Полный ненависти, он снова и снова вонзал заалевший клинок в обмякшее тело. А недалеко от него сгрудились всадники и танцевали на одном месте, втаптывая кого-то в землю. В облаке пыли тонула отброшенная громовая палка. Над мычащим, ревущим стадом Ильиных взметались корневища артамоновских плёток. Слышалась ругань, плач и лошадиное ржание. Головня захохотал, потрясая ножом, и, преисполненный упоения от победы, возгласил, устремив взгляд в кожистое с подпалинами небо:

– Вижу Твою длань, о великая богиня! Чую взор Твой, моя госпожа! Да поразишь ты всех врагов так, как поразила их сегодня! Да воссияешь в торжестве и славе!

А затем, повинуясь порыву, с плотоядным рычанием принялся отрезать голову пришельцу.

– Вот что будет с нашими врагами! – ликовал он, за волосы поднимая отрезанную башку над собой. – Так падёт всякий, поднявший десницу на служителей Науки!

Курчавая чёрная голова в его руке таращилась слепыми бельмами. Кровь капала на сухой пырей, стекала по запястью вождя, окрашивая его в багровый цвет. Головня вскочил в седло и поехал мимо размётанных костров, поваленных плетней с поломанными рёбрами-прутьями и раскатанных поленниц с торчащими из-под груды дров ногами в берестяных подмётках.

– Глядите, глядите на ваших бывших хозяев! – кричал он Ильиным, показывая отрезанную голову. – Вы, предатели нашего края, смотрите, какова судьба противящихся Науке! Жалкие лемминги, вы отдались под власть зла и участь ваша будет печальна. Отныне и вовек вы будете пребывать в неволе у сынов света и истины, отрабатывая свой грех. И лишь тот, кто откроет своё сердце правде, кто примет Науку как свою богиню, отказавшись от прошлого, тот войдёт в число избранников Божьих. Вы слышали глас богини, подонки? Мотайте на ус, негодяи! – Он опять поднял голову пришельца над собой, потряс ею, показывая своим людям. – Видите, какова сила Науки? С нею одолеем любого врага. Вот они, ваши демоны, валяются мёртвые. Не помогли им ни чародейство, ни громовые палки. Отныне и впредь будем бить этих темнолицых везде, где видим. Чтоб ни один не ушёл. А вам, мои воины, за храбрость и верность каждому дарю по две Ильинских коровы, по две лошади и по два раба. Оставим мирный труд невольникам, они будут кормить и поить нас, мы же с молитвой на устах станем готовиться к решающей битве с силами зла. Упражняйтесь в стрельбе из лука, занимайтесь копейным и ножевым боем – вот достойное занятие для защитника веры. Так распорядилась Наука и так будет отныне всегда. Знайте же: нет теперь ни Рычаговых, ни Артамоновых. Кровь, пролитая сегодня, навеки породнила вас. Теперь вы – единый народ, великий и непобедимый. Да отнимется язык у всякого, кто помянет прошлое. Да падёт позор и гнев богини на того, кто станет чваниться своим благородством. Я, Головня, самолично закую его и сделаю рабом.

Ликующий крик воинов раскатился над спрятавшимся в суходоле стойбищем, ударился о твёрдое, в морщинах, небо и утонул в шуме волнуемых ветром крон. Разбежавшиеся из становища собаки брехали на непрошеных гостей из зарослей полыни и мёд-травы. Неостановимым гнетущим гулом висел над согнанным людом бабий вой.

– Лучина, Сполох, Хворост, свяжите этих недоносков по пять, – приказывал вождь. – И разузнайте, где табун. А ты, Жар, возьми эту башку и укрась её как-нибудь, чтобы издали было видно. Хочу, чтобы её несли впереди обоза.

Костреца погребли в суходоле, возле самой опушки. Опустили в глубокую яму, завалили землёй, а сверху воткнули нож и положили седло – особое, Артамоновское, с высокой лукой. Так повелел Головня – дабы каждый видал, кто здесь похоронен. В прежние времена старики сами уходили в тайгу умирать, а если смерть настигала внезапно, то хоронили просто, без изысков: закапывали землёй, сверху кидали камни, чтоб покойник не вылез из могилы, жаждая человечьей крови, да ещё выстилали еловыми ветками путь от ямы до жилища, чтоб, если всё же выберется, исколол ноги, идучи к живым. Яроокая, вдова Костреца, закидывалась плачем, обнимая свеженасыпанный бугор, глухо причитала, елозя лицом по сухим глинистым комьям, скребла пальцами по могиле, словно хотела откопать мужа. Всё простила ему сейчас – и небрежение, и обиды, и тяжёлую руку. Головня подступил к ней, поцеловал в белесую макушку, бережно взял под руки.

– Ты среди вдов наисчастливейшая: муж твой первым погиб за Науку. Отныне будет нам проводником в том мире. Помни: умерло тело, но не душа.

Бабы увели её в становище, а Головня взобрался на бугор и обратился к стоявшим вокруг людям с речью.

– Нет высшей чести, чем погибнуть в бою против служителей зла. Каждый да стремится к этому! Таких отличает богиня, а имена их у всех на устах, и память о них вовек не развеется среди живущих. Покуда жив последний приверженец Науки, им будут приносить требы и молиться, как духам добра и света. Можно ли желать большего? Поклянёмся же братья, что отомстим мерзавцам за смерть нашего товарища.

– Клянёмся, – выдохнули воины.

– Поклянёмся, что будем биться за нашу веру и нашу землю, покуда не изгоним последнего негодяя из лесного края.

– Клянёмся!

– Именем Науки поклянитесь до конца дней своих ходить под рукой избранников Божиих, кои поставлены гласить слово богини! Клянитесь не отклоняться от стезей, указанных вам богиней, и не слушать прельстителей, злоумышляющих на веру вашу и вождя вашего.

– Клянёмся!

Короткое, лающее слово, вырываясь из многих глоток, гремело в лощине, а наверху, под известковой кромкой неба кружил огромный бронзовоперый орёл со светло-рыжим подбрюшьем – святая птица, вестник удачи. Точно сама Наука явилась послушать клятву своих детей. И люди, заметив её, воспряли духом, чуя себя спрятанными под крылом богини. И лишь русовласая вдова Костреца продолжала рыдать, вырываясь из рук уводивших её.

Тем же вечером Головня собрал помощников в жилище местного Отца. Сказал:

– Каждому из вас дарю по десятку лошадей из здешнего табуна. И трёх невольников, каких сами выберете.

– Слава вождю! – восторженно просипел Хворост, преданно выкатив водянистые зенки.

И остальные откликнулись:

– Слава!

В жилище было непривычно светло: проёмы окон прикрывали не рыбьи пузыри и не слюда, а скреплённые берестяной оправой кусочки бесцветного сухого льда, сродни тому, который изредка находят в мёртвых местах. Труба над очагом была заключена не в тальниковые прутья, а в деревянные рамы – одна наверху, под крышей, и другая внизу, над самым челом камелька. Богато жили Ильины, что и говорить.

Прислуживали победителям две девки – внучки Отца. Их мать, которую тоже хотели понудить к этому, хищно расхохоталась и плюнула захватчикам в лицо, проклянув их всех до пятого колена. Пришлось оставить гордячку, дав ей по наглой роже. Зато девки, худенькие, дрожащие, противиться не посмели, хоть мать и метала громы и молнии, заклиная их умереть, а не склониться перед вероотступниками.