Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Мужиков на покос отправлю, – рассуждал вождь. – Баб – на хозяйство. Наши пускай детей рожают. Воины нужны... Что эти говорят? Давно у них пришельцы обретались? Не заглядывал ли сюда Огонёк, стервец такой?

Лучина, жуя былинку, бодро доложил:

– Огонька не встречали. А пришельцы заявились по весне, как реки вскрылись. Два пятка их явилось. Пушнину собирают. Не для себя – для обмена. У них там в горячей земле, слышно, она хорошо идёт – свой-то зверь весь короткошёрстный, меховик из него не сделаешь. Вот и лезут к нам. Оставили тут троих присматривать за Ильиными, а прочие все на запад пошли, к Великой реке. Обещали к зиме вернуться, а потом уж вострить лыжи к себе. Там у них, вроде, сидит великий вождь, всей бесснежной земли повелитель, он их сюда засылает, чтобы с каждого лесовика брали по две шкурки за зиму.

– Смехота! – вырвалось у Жара.

Головня зачерпнул горсть ежевики из расписной глиняной тарелки и в ярости швырнул в него.

– Смехота? – повторил он. – Слуги зла топчут нашу святую землю, а тебе смехота? Может, смерть Костреца тебе тоже смехота? Не в шкурках дело, а в том, чьи боги победят. Сегодня пришельцы с нас две шкурки берут, а завтра с людей драть шкуру начнут. Невдомёк тебе это? Или всё равно кому служить, лишь бы мог фигурки свои вырезать? То-то, гляжу, Отца Огневика так легко предал...

Жар, несчастный, пожелтевший от страха, пытался что-то лепетать, но вместо слов получались одни звуки и междометия: "Я... н-ни... прох-хсти... н-никохда...". Тощие щёки его под мягкой, как юношеский пух, щетиной обвисли точно у старого филина, в горле клокотало и булькало. Он судорожно сглатывал, словно пытался затолкнуть в себя прущий наружу страх, и непроизвольно выставлял вперёд ладони, защищаясь от словесного нападения вождя.

Наконец, Головне и самому стало противно полоскать несчастного. Он поднял с блюда зажаренное крыло тетерева, принялся остервенело рвать его зубами, а Жар не сводил с него остановившегося, полного ужаса взгляда.

– Мне нужен один живой пришелец, – сказал Головня, сплёвывая кости. – Хотя бы один. Чтобы научил нас своим заклятьям и обращению с громовыми палками. А ещё нужен Огонёк – живой или мёртвый.

– Я понял тебя, – бескровными губами произнёс Лучина.

Жар молчал, заворожённо следя за работой цепких, острых зубов вождя, рвущих поджаристую, сладко хрустящую плоть. Мерещилось ему, что не крыло тетерева рвал сейчас Головня, а душу его, как души всех живущих в общине: раздирал в клочки, перемалывал резцами и, глотая, обсасывал свои жирные переливающиеся пальцы.

Из одеревенелой мути плыл низкий режущий голос:

– Изваяние нужно. Как избегнуть чёрной ворожбы? Камень нужен. Умельцы. Слышал, на Тихой реке каменоломни были. От древних остались. В дне пути от мёртвого места. Рядом с большой водой. Туда надо идти. Там стан разобьём.

И собственный голос Жара сказал, как чужой:

– Я сделаю изваяние, Головня.

Хворост сипло произнёс:

– Слава о твоей мудрости переживёт века, о великий вождь. Позволь спросить: те дары, что ты по милости своей преподнёс нам, перейдут ли нашим детям? Я уже стар и должен думать об этом...

В повисшей тишине было слышно натруженное пыхтение девок, большими ложками выгребавших мясо из котла. Головня подвигал челюстью: от скул через щёки пробежали ложбинки, в уголках губ набухли желваки. Вопрос застал его врасплох. Он поднял тяжёлый взгляд на Хвороста. Старик не отвёл глаз, только ещё больше расплылся в лебезящей улыбке. Из всех помощников он был самым льстивым, самым велеречивым: всякий вопрос или замечание, обращённое к вождю, предпосылал восхвалением и славословием – не только Головне, но и предкам его. Сполох, Лучина, да и Жар, пожалуй, привыкнув говорить с Головнёй без обиняков, не могли с ним состязаться.

– Твои дети получат всё, – медленно ответил Головня. – А там уж пусть делят промеж себя, как богиня велит. Сколько у тебя? Двое сынов?

– И дочка. Вдовая. С мальчишкой на руках.

Сполох хотел был съязвить, напомнить, где дочура его потеряла мужа (а было это как раз при артамоновском налёте: с дубьём на охотников кидался, сволочь), но промолчал. Ну его к демонам. Другое сейчас занимало Сполоха, не эти мелочные счёты. Он прикусил нижнюю губу и опустил взгляд, почёсывая лохматую, всю в тополином пухе, грудь, да посмеиваясь про себя над странной алчностью старика: не всё ли равно, кто будет присматривать за скотиной? Ведь на выпас-то её гоняют в общем стаде, да и молоко не один же Хворост с сыновьями пить будет, а всякий, кто заглянет к нему в жилище. Закон тайги!

– Дочка не в счёт, – сказал Головня. – По охотникам считаем.

– А если сыновей богиня приберёт? – не унимался старик. – Неужто придётся дочуре по чужим жилищам побираться? Уж ты смилуйся, не допусти до такого.

Головня отмахнулся.

– Община прокормит, как раньше бывало.

Хворост вздохнул, поглаживая медную, с редкими седыми волосками, лысину. Не мог решиться.

– Ну давай, дед, не тяни, – сказал Головня, заметив его томление.

– Эх! Уж коли содеял одну милость, содей и другую, не обидь старика.

– Ну?

– Запечатлей для потомков то, чем сегодня моих сынов облагодетельствовал. Чтоб ни одна мерзота не придралась, когда на небо уйду. Чтоб слово твоё и через многие зимы так же сильно звучало, как нынче.

– Ты о чём толкуешь, старый пень? – подозрительно вопросил Головня.

Тот опять завздыхал, собираясь с силами. Проскрипел осторожно:

– Я слыхал, у Сполоха подружка Отцову кровь несёт. Значит, грамотная. Пусть-ка твои слова куску телячей кожи поведает. А ты там свой знак поставишь, чтоб не думали, будто я её подговорил на подлог. Вот чего прошу. Уж не взыщи за дерзость, великий вождь, снизойди до немощного старика. Может, ляпнул что не то, слаб я уже разумом, могу и обмишулиться.

Головня оторопело уставился на Хвороста, даже моргать перестал. А Сполоха мороз пробрал по коже. Не хватало ещё, чтобы Головня вспомнил, с кем его помощник делит ложе! Это раньше вождь был вне себя от счастья, что Сполох решил породниться с Отцовой отраслью, а теперь, после мятежа, глядел на такие дела с подозрением.

И действительно: Головня повернул к Сполоху лицо, уставился сумрачно, как голодный медведь на оленя, дрогнул узкими ноздрями. Тот не отвёл взгляда: стиснув зубы, смотрел в глаза вождю, чтоб не подумал, будто ему есть что скрывать. В наступившей тишине пали насмешливые слова:

– Не тревожишься, что зачарует, Сполох? Они, Отцовы выкормыши, горазды.

– Небось не зачарует, – буркнул Сполох, чуя, как по лбу бегут предательские капельки пота.

– Ну а ежели? Науке-то молись усерднее, и жену к тому же понуждай. В Отцовой крови скверны завсегда полно.

– Она от обрядов не бегает, справляет как положено.

– Что, правда баба твоя знает Отцово колдовство?

– Не спрашивал.

– А ты спроси.

Видел: за невинной колкостью этой кроется тихая ярость. Не любил Головня Отцову кровь, ох не любил! Но, видно, мыслишка старика ему пришлась по нраву, иначе худо пришлось бы Сполоху.

Хворост воскликнул:

– Знает, как не знать! Её ж Отец учил. Последняя она из них. Больше нет никого. Должна знать, великий вождь.

– Добро. Приведи-ка её завтра поутру ко мне, Сполох. Порасспрошу, потолкую, в глаза загляну. Если и впрямь честна перед Наукой, сделаю, как просит старик. Ну а ежели лукавство замечу, уж не взыщи...

От слов этих нехорошо стало обоим – и Сполоху, и Хворосту. Помощники раздумывали над словами вождя. Но выводы сделали разные. Если старику оставалось лишь ждать, то Сполох решил действовать.

Полог откинулся, впустив в жилище тьму и оглушительный шорох ливня, а потом снова провис, отрезав Костореза от грохочущей стихии. Тлеющие в очаге угли переливались в сумраке точно громадный глаз подземного чудовища, шум дождя снаружи казался дыханием бездны. В ушах ещё стоял собственный вопль: "Не делай этого, Сполох! Землёй и небом заклинаю тебя!", и тяжёлый, утробный голос товарища: "Поздно заклинать. Пришло время ножа".

Это была глупость, глупость, мгновенная слабость, шарахнувшая по Косторезу обратной стороной: как будто он подстрелил оленя, а олень возьми да и дёрни копытом – прямо в лоб. Горько сожалел он теперь, что слушал мятежные речи. Месть – святое чувство, но есть и нечто большее – предназначение судьбы. Дух, что вложили в него боги. Заветное искусство воплощать незримый мир. Пускай кровь сына вопияла о возмездии, но он, Жар, должен был думать о вечном. Например, о том, что без вождя не будет изваяния. А значит, и бессмертия в веках. Стоило ли тогда жить?

Возле Костореза коптила жировая свечка, огонь выхватывал из темноты масляно желтевший край оленьего пузыря с камушками – забава для ребятни. Всё здесь, у Ильиных, было чужое, и даже запах стоял какой-то неприятный, вонючий, словно прежние хозяева жилища ни разу не морозили его от клопов и блох.

Где-то в сумраке сидели, затаившись, дочери – ни шевеления, ни вздоха, только лёгкое колыхание полутьмы. В сумраке мерцали топазовые зрачки – девки тихо лили слёзы, не смея реветь в голос. Убийца их брата явился подначивать отца на злое дело.

Жар прикрыл веки, безотчётным движением коснулся пальцами оберегов на груди, торопливо зашептал молитву: "Миродержица, мать сущего, останови безумца, не допусти беды. Тебя молю, владычица земли и неба, отвратительница злых чар! Спаси вождя нашего, богоподобного Головню! Ведь он – избранник Твой. Не дай свершиться несправедливости, о Наука, создательница духа и плоти, порази громом злодея, отсуши ему руку, заморочь голову – да не дойдёт до цели своей. Он, обуянный страстями, достоин ли оборвать жизнь великого человека? Ему ли, погрязшему в мелочных обидах, судить о помыслах пророка?". Но сквозь собственный шёпот пробивался из памяти голос Сполоха:

– Ко Льду собрание, земля мне в нос. Убью его. Прирежу, как телёнка. Пусть то зло, что он принёс нам, обернётся против него. Сегодня пал Кострец. Он был за нас. Теперь его нет. Случайность? Врёшь, приятель. Ведовство! Ледовые чары! Они направили гром, не иначе. Чуют, что смерть ходит рядом... Головня заслужил свою участь, земля мне в уши. Ты видел, как он сегодня говорил с нами? Он был мне другом, да. Но теперь он – мой враг. Я – сын вождя, я – ровня ему. Я – Артамонов, чтоб мне провалиться! А он, он... мерзкий ублюдок... Придумал тоже – народ. Что за народ такой? Кто его предки? Будь я проклят! Эта сволочь больше не будет глумиться над нами. Я истребил свой род. Из-за него! Из-за этого подонка. Грех на мне, страшный грех. Чужаки резали Артамоновых, а я сидел и молчал! Молчал! До чего я дошёл, Жар! До чего мы все дошли! Он затуманил нам головы. Небеса не простят этого. Хватит. Довольно. Знаешь что? Я... я заберу эту падаль с собой. Так и сделаю. Коли суждено мне мучиться в Ледовых чертогах, будем мучиться там вместе.

И торопливый, испуганный лепет Костореза:

– Что ты! Что ты! С ума сошёл? Как можно! Кто мы, и кто он! Ты в обиде за жену. Признайся в этом! Ты боишься, что он отберёт её у тебя. Она же – из семьи Отца. А Головня ненавидит Отцов. Боишься, он убьёт её. Вот и вся твоя справедливость. За свою ненаглядную трепещешь.

Но прерывая его, из тьмы излился неумолимый голос:

– Я думал, мы – родичи, Жар.

И Косторез запнулся, в изумлении уставившись на товарища. Тёмные волосы Сполоха в полумраке шевелились как черви, потное лицо отливало медью.

– Поманил тебя вождь, а ты уже и руки ему готов лизать. Эх... – Сполох вскочил, шагнул к выходу. И добавил, обернувшись: – Вижу, не зря тебя мой отец ящерицей величал. И вашим, и нашим... везде пролезешь. Даже хвост потерять готов... Ладно, справлюсь без тебя. Не дрожи. И попрекать тебя не буду. Не за себя же стараюсь – за род.

И вышел в дождь.

– Ты убил моего сына! – крикнул Жар ему вслед.

А может, не кричал? Может, только подумал?

А Головня тем временем сидел в избе ильинского Отца и слушал кузнеца, волею случая попавшего в плен вместе с местными. Кузнец сам вызвался потолковать с вождём – сказал, что знает, где искать металлы. Головня не мог отказаться.

– Мёртвое место, где твои люди копались, нам известно – безблагодатное оно, – говорил кузнец, возя огромными ладонями по своим безволосым коленкам. – Там уж до тебя копались, рыли – ещё при дедах, ага. Видно, сильное заклятье когда-то наложили, что всё железо на глубину ушло. С таким-то лучше не связываться. А вот я тебе скажу, великий вождь, где оно есть, ага. Ты пойди-тка к Широкой реке, да переправься через неё, да иди дальше – увидишь мёртвое место. Вот там металл есть, ага. Только ни к чему тебе туда лезть, потому как металл у тебя под ногами лежит, ага. Тут его ещё древние добывали. Ежели на полдень пойдёшь, увидишь чёрные и серые ямы – не простые то ямы, а железные. У древних ворожба была – не чета нашей, могучая! Слово заветное знали: как скажут его, так им руда и открывалась. Нынче эти ямы по весне в паводке стоят, просто так не подберёшься. К тому ж ещё и большая вода рядом, а там, известно, – пришельцы. А что до камня, ты его на Тихой реке не ищи – плохой он там весь, сыпется. А который хороший, тот на дне. Каменоломня там была когда-то, а потом, видишь, по грехам нашим залило. За камнем тебе надо по большой воде плыть, на полночь. А ежели совсем хороший камень хочешь, то плыви на восток, к Высоким горам. Слыхал о таких? Вот там камень добрый, и много его. Можно и угольком разжиться – на нём металл плавить ай как хорошо! А здесь ты ни камня, ни угля не найдёшь, ага...

Головня жадно слушал. Вот оно, свершилось: нашёлся сведущий человек. Бродяга! На Головню смотрел бестрепетно, хоть и с почтением. Сквозь квадрат окна над его макушкой проглядывало седое небо, точно великан накрыл жилище огромной бородой. Мерклый свет выхватывал из темноты торчащие космы. Говор у него был незнакомый: цокающий, звонко чеканящий.

– Ты не думай, вождь, я к тебе не из страха пришёл – из восхищения. Увидал, как ты со своими людьми пришельцев крушишь, и сердце ёкнуло. Вот, думаю, кто нас оборонит от полуденной заразы. Они ведь кругом: и в Песках, и в Кедровом урочище, и на Сизых горах, ага. Нигде от них не скроешься. Скоро и до нас доберутся.

– Сам-то из какой общины? – спросил вождь без улыбки.

Кузнец прислонил висок к несущему столбу, обнял столб одной рукой, как девичий стан.

– С востока я, – сказал уклончиво. – Из-за большой воды. Ты не знаешь.

– Гляжу, гордый больно. Имя-то тебе как?

Тот опять помялся, прижмурился точно сомлевший пёс.

– Местные кличут Дымником.

– Злых духов, что ли испугался, Дымник? Ты знаешь ли, что духи эти – пыль перед Наукой, нашей богиней?

– Слыхал, ага. – Кузнец втянул носом воздух, пахнущий заболонью и сушёной ягодой. – Эхма, да что уж там, коли так... Осколыш моё имя. Из лёдопоклонников я.

Вождь с любопытством всмотрелся в кузнеца: оспяное, изрытое прыщами лицо, покрасневшие с недосыпу глаза, вздёрнутый нос. Человек как человек. И не скажешь, что еретик. Хотя об Искромёте тоже ведь не сказали бы.

– Пред Наукой все едины: что еретики, что огнепоклонники, – сказал Головня. – Поклонишься богине – примем как собрата. Останешься в лжеверии – наденем кольцо на шею. У нас всё просто.

Кузнец открыл было рот, чтобы ответить, но тут открылась дверь, и внутрь под шум дождя вступил Сполох. Мокрые волосья его облепили перекошенный лик, с кончика ножа в руке падали тяжёлые капли. Странно осклабившись, он воззрился на вождя и тихо заурчал, как голодный волк. Обереги на его груди глухо постукивали, переливаясь чернотой. Он помялся, будто решаясь на что-то, шагнул вперёд и вновь остановился, глубоко дыша. Головня посмотрел в его жёлтые чешуйчатые глаза и мигом всё понял: ноги сами подбросили упругое тело, руки выпрастались вперёд, целясь помощнику в горло. Сполох не устоял, опрокинулся навзничь, зарычал от боли, когда ладони вождя прижали к земле его руку, державшую нож. Кузнец тоже сорвался с лавки, брякнулся коленями на грудь Сполоху, поймал его кулак в свою широкую мясистую лапу, а другой рукой без размаха въехал Сполоху по челюсти. Охотник зашипел от боли, глотая выступившую на губах кровь, дёрнулся и простонал с ненавистью:

– Ах, п-п-падлюки...

Шорох дождя смешался с натужным сопением противников.

– И ты, и ты! – твердил вождь, задыхаясь от ярости. – И ты... как все...

Он рубанул ребром ладони по запястью помощника, подхватил выпавший нож и, не помня себя, пригвоздил им к дощатому полу ладонь Сполоха. Тот взревел, раскачивая сидевшего на себе кузнеца, сучил ногами, сдирая кожу с голых пяток.

– Держи, держи сволоча! – хрипел Головня, вскакивая.

Снаружи оглушительно треснул гром, камнепадом покатились раскаты. Кузнец ещё раз от души врезал Сполоху – вылетевший зуб с мелким стуком упал на шесток. Кровь забродившим сиропом растекалась по пронзённой ладони, тёмным пятном расползалась по деревянному настилу. Головня сорвал с поперечной перекладины ремень, крикнул Осколышу:

– На живот его! Быстро!

Тот прытко вскочил, потянул Сполоха за руку, переворачивая его лицом вниз. На сосновом накате остался мокрый след от тела. Сполох заорал, бешено вращая глазами, шмякнулся мордой в пол, неловко вывернув прибитую к доске руку. Головня утвердился на его спине, с усилием выдернул нож, отшвырнул его в сторону. В полумраке что-то хрястнуло и осыпалось.

– Исполосую мерзавца, – рычал вождь, затягивая узел на его запястьях. – И шлюхе твоей башку откручу. К коням привяжу, чтоб разорвали на части. А останки выкину собакам – пусть жрут падаль.

Кровь Сполоха капала с ладоней вождя, алой охрой размазывалась по груди и животу. Помощник хрипел:

– Всё равно сдохнешь, земля мне в нос. Не я, так другой тебя прикончит. Попомни мои слова. Один раз оступишься – и втопчут в грязь. Никто тебя не любит. Все только смерти твоей ждут, дерьмо ты собачье. Проклят ты, слышишь? Проклят навеки. Ах-ха-ха! Давай, пинай, казни меня! А страх-то – он тут, рядом, никуда не уйдёт. Всю жизнь будешь маяться, с-сучий хвост, нигде покоя не найдёшь. В каждом будешь видеть убийцу, сам себя поедом жрать станешь. Ха-ха-ха!

Осколыш, тяжело дыша, стоял и смотрел на вождя. По щеке его бежала масляная капелька пота.

Вдруг дверь снова распахнулась, с силой ударившись о бревенчатую стену, и в жилище ворвался Косторез. Весь окутанный паром, с ладонями, изгвазданными в земле (видно, упал, пока бежал), он вихрем влетел внутрь и застыл, озираясь. Грязная тёмная вода капала с его пальцев, растекалась под коричневыми от глины ступнями.

– Головня, я... – увидел связанного и окровавленного Сполоха, и осёкся, попятившись. Кузнец кинулся на него, подмял под себя, выкрутил руки. Жар захрипел, тараща налитые кровью глаза:

– Я п-предупредить... к-хотел... Ахррр...

Головня шагнул к нему, спросил, набычившись:

– Зачем явился? Тоже что ль укокошить меня решил?

– Г-холовня... н-нет... ради Наук-хи... п-предупредить...

– Предупредить? А может, порадоваться моей смерти?

– Н-нет... зд-доровьем детей... сл-лучайно...

Вождь задумчиво наблюдал, как кузнец возит его родича мокрой рожей по доскам. Рядом, постанывая, копошился Сполох. Обереги обоих помощников, звякая, с бренчанием скреблись по полу.

– Видишь, Жар, каково враги мои злобствуют? – посетовал Головня. – Вернейший из верных – и тот поддался их чарам, хотел убить меня, избранника Науки. Ты-то не таков, а?

– Не так-хов... акхх... клянусь... жизнью.

– А чего пришёл?

– Предупредить... сп-пасти тебя...

– Спасти меня? – Головня скривил губы, размышляя. – Ты, значит, верен мне, а? – Он наклонился, заглянул Косторезу в глаза.

Сполох заругался сквозь зубы, шурша коленками по залитому кровью полу. Головня повернулся к нему, двинул пяткой по рёбрам.

– Всё не угомонишься, паршивец?

Сполох закашлялся кровью, выплёвывая обломки зубов.

– Казнить тебя буду долго и жестоко, – сказал Головня. – Как подлого предателя, изменника делу Науки. И подстилку твою гнилокровую – тоже. – Он опять посмотрел на Жара. – Случайно, значит. Ладно, потолкую ещё с тобой. Отпусти его, Осколыш.

Кузнец расцепил хватку, грузно поднялся, со свистом вдыхая через нос. Косторез лежал, потирая ладонями горло, со страхом глядя снизу на вождя. Лицо Головни, озарённое светом костра, будто пылало изнутри, глаза жемчужно мерцали, короткая борода переливалась как мех чернобурки. С суровой беспощадностью взирал он на обоих родичей, и Жар, трепеща, подумал невольно: "Это – не человек. Это – колдун, пред коим бессилен человек".

– Как кончится дождь, будем творить суд и расправу, – объявил Головня.

– Ты-то откуда проведал про его нечестие? – спросил Головня Костореза. – Может, вместе с ним хотел нагрянуть, да припоздал, а?

Тонкие заскорузлые пальцы Головни лежали на костяной рукояти ножа в кожаном чехле, прицепленном к сыромятному поясу. Другая ладонь, сжатая в кулак, недвижимо покоилась на сосновой столешнице. Пронзительный взгляд буравил Жара изумрудами зрачков из-под жидких бровей. В избе ещё стоял запах крови, тёмные пятна на полу зримо напоминали о недавней схватке, ввергая Жара в леденящий ужас.

– Нет-нет, Сполох говорил... хотел, чтоб и я... но не стал... Клянусь Наукой! – Косторез устремил на вождя взгляд, полный мольбы. – Ты веришь? Веришь мне, а? В-ведь я н-никогда... никогда против тебя... прошу... видят небеса... Г-головня...

– Хотел, значит, и тебя вовлечь, да ты не дался? – насмешливо произнёс Головня. – Ловкая сказка!

– Ум-моляю... ч-честное слово... я б-бы никогда...

Головня долго созерцал его, скользя пристальным взором по дрожащему лицу; затем, обхватив щёку Костореза ладонью, провёл жёстким пальцем под его правым глазом. Проговорил, будто упрашивал:

– Не предавай, Жар. Нас, Артамоновых, и так повыкосило. Если предашь, с кем останусь? Пылан предал, жена твоя предала. Искра, негодяйка, тоже изменила. Сполоху верил как себе – и он туда же. Ты хоть будь верен...

Жар, обалдев от такой перемены, торопливо заверил его:

– Я никогда... ни в жизнь... здоровьем детей...

– Здоровьем детей – да-да... – Головня вздохнул, опустив плечи. От грозного вида его не осталось и следа. Теперь перед Жаром сидел безмерно уставший и печальный человек.

Но длилось это недолго. Головня тут же встряхнулся и бодро произнёс:

– А хотя бы и предашь... Убить меня всё равно не сможешь, только себя погубишь. Душу свою потеряешь. Сколько уж раз смертушка рядом ходила, а всё мимо. Наука надо мной витает, бьёт крылами. Слышишь? Я – избранник богини, призванный нести её истину миру. Мне не страшны никакие козни. Прошло время, когда других боялся, теперь сам навожу страх! Здесь, в тайге, нет для меня соперника. Я один внимаю гласу богини! С тех пор, как услыхал его впервые в пещере, иду с ним по жизни. Нет во мне злобы, но лишь вера и справедливость. Ежели караю кого, то за дело. Если награждаю, то за заслуги. Нигде не сошёл с тропы! Так впредь и буду идти, добрый к друзьям и беспощадный к врагам. Соображаешь, Жар? Думаешь, не болело у меня сердце, когда приговаривал изменников к смерти? Будь я прежним, может, и простил бы засранцев. Но Наука не склонна прощать. Она, благодатная, велела мне лишать мерзавцев жизни. Ибо лицемеры не должны осквернять собой землю. Согласен со мной?

– Согласен, Головня, – прохрипел Жар.

– Чую, борьба только начинается. Может, и не доведётся мне дойти до конца. Много врагов, много... Язвят со всех сторон. Недруги думают – держусь за власть. Глупцы. Не власть мне дорога, а слово Науки. Если не я, то кто его гласить будет? Не вижу достойного. Все во тьме блуждают. Понимаешь?

– Понимаю, Головня, – заворожённо промолвил Жар.

– Богиня призвала меня служить Ей. То был не мой выбор. Она, великая, обратила ко мне Свой лик, когда я, отвергнутый всеми, замерзал среди ледяных полей. Она сказала: "Головня, ты избран Мною нести слово истины людям". Что мне оставалось делать? Я подчинился Её воле и продолжаю ей следовать. Ибо Она, владычица земная и небесная, устала пребывать в небрежении, забытая Своими чадами. Она хочет вернуться в мир, который создала. И я – орудие Её. За мною сила правды! А кто против меня, тот против правды.

– Истинно так, великий вождь! – выпалил Жар.

Глядя на вдохновенно вещавшего Головню, он вдруг с необычайной остротой почувствовал всю ничтожность и тщету недругов его. О богиня, насколько глуп и мелочен был Сполох в своём порыве! Не понимал, что замахивается на великана, неизмеримо сильнее его. Думал поспорить с вечностью, дурак! С таким же успехом он мог бы попытаться остановить пургу. Головня – он даже не колдун, он... стихия! Всесметающая, лютая стихия, которая не утихнет, пока не перемешает все общины, какие есть на земле.

А вождь продолжал:

– Много, много дел впереди: очистить край от крамольников, утвердить истинную веру, разобраться с пришельцами... Ох, не поспеть. Ищу человека! Продолжателя дела. А натыкаюсь на злых людей. Приходиться быть жестоким: если не раздавлю зло сегодня, завтра оно раздавит добро. Нужно торопиться. Силы мои не вечны. Хочу быть уверенным, что в свой последний час не оставлю крамоле надежды. Вот к чему стремлюсь, Жар! Вот о чём мечтаю.

Обереги на его груди стукались боками: серебряный тюлень, медный соболь, железная гагара, а ещё реликвии – "льдинка", "трубка", "пластинка". Меж ними терялся маленький кожаный чехольчик с указательным пальцем Искры и прядью её волос. Головня никогда не расставался с ним.

– Смотри, Жар, если затаишь зло – крепко пожалеешь об этом. Не думай сохранить это в тайне, от богини ничего не укроешь.

– К-клянусь, Головня... – вновь залепетал Косторез. – Никакого зла... Я предан... всей душой... я с-спасти хотел...

– Ладно, что уж толковать. Иди. Если и соврал мне, кривда твоя всё равно на явь выйдет. Ступай, ступай.

– Я не соврал, вождь! – чуть не плача, уверял его Жар. – Не соврал!

Он и сам верил в это. Страх заставил его гнать из памяти слова, сказанные Сполоху, придавить их спудом забвения и более не ворошить. А Головня почесал двумя пальцами острый кончик носа и, не глядя на него, небрежно махнул пятернёй.

– Иди, Жар.

И Жар вышел, полный восторга и умиления.

Часть третья

Глава первая

Вначале был голос. Он выговаривал торжественно и грозно: "О Наука, предвечная госпожа! Мы отдаём тебе этих людей – да насытишься их плотью, да призришь их подлые души, злоумышлявшие на тебя". И завораживающе звучал бой барабанов, размеренный, словно поступь великой богини: бом-бом-бом... А вслед за ним – дурацкое гыгыканье Осколыша, волочившего по колкой, высушенной зноем траве едва живого Сполоха. Сполох хрипел, булькая кровью, слабо шевелил разодранными до мяса руками и ногами, дрожал тяжёлыми, посинелыми веками. Знойника, невеста его, стонала, привязанная вымоченными ремнями к шесту. Сохнущие ремни до крови стягивали её обнажённое, покрытое укусами комаров и слепней тело. Толпа ликовала: "Умри, проклятая ведьма", "Молись своим демонам, коварная мразь". А вождь, потешаясь, кричал Осколышу: "Гляди, ретивый, не доконай его. Не хочу, чтоб он помер раньше своей подстилки". И в ответ – опять гыгыканье: "Мне только порезвиться, вождь, ага. Ничего другого не жажду". Хворост усмехался, глядя на позеленевшего Костореза: "Что, Жар, мутит? Привыкай, друг, привыкай. Раньше-то мы смазывали полозья землёй и жиром, а нынче – кровью. Эвон как быстро летят!". И звенел чей-то кровожадный вопль: "Давай, Осколыш, всыпь ему ещё! Чтоб кожа слезла! Чтоб лупала вылезли! Вытряси душу из подонка".

Сон, тревожный, тягостный сон. Воспоминание о казни Сполоха зудело в памяти незаживающей раной, поддерживало то вспыхивающий, то затухающий огонь страха. Косторез бежал из этого сна в другой, где была Рдяница, где маленький сын катал снеговиков, а в подвешенной к перекладине тальниковой корзине дремала, посасывая кулачок, младшая дочка. Жена кричала сыну: "Куда пошлёпал? Меховик одень! Демоны застудят". Старшая дочь вращала трещотку, визжа от восторга. Снаружи слышались возгласы родичей и лай собак. Пылан напевал, волоча сани: "Уж неймётся мне, неймётся, да и всё-то – лабуда". Зольница ему: "Чего нос повесил, загонщик?". В соседнем жилище Остроносая оправдывалась перед Лохматым Сверканом: "Когда ж мне этим заняться? Не пяток же рук! Сам поразмысли...".

И тут вдруг – плаксивый голос:

– Цтоб цебе землёю подавицца!

Жар открыл глаза.

Над его головой, свисая с поперечных жердей, висели костяные фигурки. Серое небо, глядевшее через скошенные, закопчённые окна, омывало их призрачным светом, смазывало лица и очертания.

Фигурок было шесть, но Косторез считал по старинке: пять и одна. "Шесть" было новым словом, непривычным.

Крайняя слева, самая большая, изображала богиню Науку – длинноволосую красавицу в меховике из тюленьих шкур с ладонями, простёртыми к людям. Сейчас она мало походила на владычицу земли и неба, но когда Жар покрасит её волосы золотистой охрой, когда покроет одежды малахитовой зеленью, когда вставит в глазницы маленькие сапфиры и обовьёт горностаевым мехом, богиня засияет во всём великолепии.

Рыжий юноша с горящим факелом – неутолимый Огонь. На него придётся извести немало красной охры. Глаза у него – два лучистых рубина, пламенеющие, яркие. А меховик – белый, чтоб оттенить цвет волос.

Сумрачный бородач с топором в руке – суровый Лёд, старший сын Науки. Что могло украсить господина тверди и холода лучше, чем драгоценная лазурь? Таковым он и будет – иссиня-серым, точно покрытым изморозью, с волосами чёрными, как зола, и кусочками кварца в глазницах. Истый повелитель ночи! Да вздрогнет каждый, узревший его!

Рядом – животворный Свет, спутник Огня. Крылатый безбородый юнец, с ног до головы покрытый сияющим пухом. На него тоже придётся извести немало золотистой охры. Лишь бы хватило! Но это ещё не всё. Нужна киноварь – раскрасить лицо. А киновари не было. Ох, беда, беда...

Рядом со Светом – вечно голодный Мрак, неизменный товарищ Льда: насупленный старик с широкой бородой, плотно закутанный в медвежью шкуру. Такому подошла бы чёрная краска, её делают из сажи, перемешанной с пеплом и жиром. Главное – не подносить фигурку к огню, иначе слой стечёт.

Последний справа – великий вождь: могучий охотник с копьём в правой руке, густобровый и длиннобородый, с надменным взглядом прищуренных глаз. Не слишком похож на Головню, но какая разница? Зато грозен и величав. Меховик у него серебристо-серый, как песцовая шкура, пояс – коричневый, из жжёной земли; шея увешана оберегами из маленьких самоцветов.

Косторез потянулся и сел, спустив ноги с нар. Ступней коснулась приятная мягкость медвежьей шкуры, устилавшей дощатый пол. Почесал потную шею, прислушался к гудению гнуса. Поднялся, снял с крюка связку древних вещиц: изогнутые железячки в костяных каркасах, острые льдинки в кожаных мешочках, непонятные оплавленные штуковины – живая память о больших пожарах, когда Лёд и Огонь схлестнулись за власть над миром. Обычный набор. Ни "трубок", ни "глазок", ни пупырышков. Всё как у всех.