Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Он умолк и тревожно посмотрел на Головню, выражение лица которого не сулило ничего хорошего. Понурился, принявшись мять рукав меховика.

– Всё что ль? – спросил вождь.

– Навроде того, – пожал плечами Лучина.

Головня молча жевал сушёную голубику. Остальные, чавкая, наблюдали за ним. Наконец, вождь спросил:

– Про Огонька-то спрашивал?

– Спрашивал. Никто не видал его.

– Значит, у Лиштуковых хоронится, – сделал вывод Головня. – Больше негде ему укрыться, грызуну проклятому.

Лучина натужно хохотнул, отчаянно прея в меховике.

– Да может, сгинул он давно? По общинам-то метаться – злым духам самая сласть...

Головня в ярости хлопнул себя по коленке.

– Привезёшь мне его тело, тогда только поверю. А до тех пор землю носом рой, но Огонька добудь. И вы все тоже ройте. – Он засопел, свирепо грызя ягоду.

Осколыш подал голос:

– Может, у пришельцев он?

– Может, и у пришельцев, – согласился Головня. – С этой сволочи станется. – Он вздохнул. – Люди нужны. Воины. А воинам – луки со стрелами, ножи и копья. А для ножей и копий – железо. Много железа. А ты, Лучина, даже болванками побрезговал! Скверны, вишь, испугался... Не перебивай! Будешь говорить, когда я разрешу. Надысь Чадник этот божился, что железо доставит, если рыбий зуб ему подгоним. Говорил, санями менять будет. Даже и место предлагал: Белые холмы. Выжига он, конечно, насквозь его вижу, прохвоста, а только нам не до жиру. Прочие-то гости разбегаются как мыши, ничем их не заманишь. Значит, надо соглашаться.

– Откудова ж столько рыбьего зуба возьмём? – спросил Осколыш.

– А сам-то как думаешь?

Кузнец почесал щёку, порытую нарывами.

– Из ледяных полей? Больше-то неоткуда...

– Заодно и зверолюдей приобщим к слову Науки, – закончил вождь его мысль.

Все молчали, переваривая новость. Никому не хотелось тащиться в ледяные поля обращать в истинную веру полуживотных, но возражать не решались. Помощники украдкой переглядывались, пытаясь угадать, какому бедолаге предстоит заняться этим неблагодарным делом. В тягостной тишине стал слышен весёлый бубнёж стражников у входа. Нескладный длинный слуга с обкромсанной рыжей бородкой принёс толчанку в привозном глиняном котелке, на котором были изображены диковинные чёрные звери, бродившие меж диковинных чёрных деревьев в окружении ровного красного сияния. От толчанки пахнуло рыбой и кровью.

– Позволишь ли старику сказать, великий вождь? – подал голос Хворост. – Ты – поистине свет очей наших, величайших из смертных, пришедший в этот мир, чтобы удивлять. Слава о твоих деяниях будет греметь в веках. Ты принёс нам слово истины, ты победил Отцову скверну, ты дал нам силу торжествовать над всеми тварями земными, небесными и водными, ты одолел голод и оградил нас от духов болезней; беспомощные общины ты превратил в могучий народ тайги, а неодолимых пришельцев заставил трепетать при звуке своего имени; ты утвердил эпоху благоденствия! Мы помним время, когда кровянка считалась лакомством, а вещи древних хранили как великую ценность. Помним, как блуждали во тьме, шарахаясь от мёртвых мест, и питались падалью, словно черви. Помним, как яростно спорили на собраниях и вместо общего блага думали о своей выгоде. Ныне же твой закон властвует повсюду от ледяных полей до большой воды на юге, от ивовых топей на западе до Белых холмов на востоке. Все общины склонились пред тобой и подчинились народу тайги. Вчерашние загонщики, мы стали грозными воинами, вострящими копья во имя Науки. Прежде погрязавшие в бедности, ныне мы приобрели бесчисленные стада и табуны. Недавно ещё ходившие в рванье, сегодня мы облачаемся в привозные одежды из тонкого полотна. Ты открыл нам истинное предназначение и направил по стезе судьбы. Ты дал каждому из живущих занятия по жребию его и упорядочил пребывавшее ранее в смешении: невольников ты заставил работать, женщин – смотреть за детьми, советников – помогать тебе словом и делом, а воинов, – сражаться во славу Науки. Благодаря тебе, великий вождь, мир обрёл смысл и устойчивость.

Старик разглагольствовал, дрожа седыми брылями, а Головня терпеливо слушал его, попивая молоко. Речь Хвороста была ему приятна.

А тот продолжил, переведя дух:

– Твоя мудрость, внушённая Наукой, помогает тебе идти от победы к победе, о великий вождь. Но даже мудрейшему из мудрых нужны хорошие исполнители его приказов. Ты сказал, великий вождь, что благо Науки требует подчинить Её воле богомерзких Лиштуковых и жителей ледяных полей. Воистину своевременное решение! Но кто возьмётся за такое? Мы знаем, великий вождь, что тебе всё по плечу, однако помним также, чем закончилась твоя отлучка из общины – презренные отступники вообразили, будто без тебя легко справятся с людьми Науки. Они ошиблись, но пламя мятежа пожрало многих твоих верных слуг. Стоит ли вновь искушать судьбу? Мои сыновья давно жаждут отличиться перед тобой. Тебе нет нужды отправляться самому ни на юг, ни на север. Пошли одного из них в ледяные поля, а другого – к Чёрному берегу. Оба они готовы отдать жизнь за тебя, великий вождь. Прошу, дай им проявить свою верность, и они не подведут. Вот что я хотел сказать.

Он замолчал и благообразно сложил морщинистые, в коричневых пятнах, руки на животе. Помощники изумлённо переглядывались, размышляя, чем им аукнется внезапное предложение Хвороста. Головня, оживившись, промолвил:

– Славно придумано, старик! Вижу, не зря я возвысил тебя – ты воистину предан мне и неустанно радеешь о благе Науки. – Он посмотрел на остальных. – Вот как надо служить богине! Бесстрашно и самоотречённо, а не поджимать хвост от любой опасности. Слышишь, Лучина? Это тебе укор.

– Головня, чтоб я лопнул, – воскликнул тот. – Позволь ещё раз съездить, и все болванки тебе привезу, до единой! Душой своей клянусь.

– Поздно, Лучинушка, поздно. Ты вон лучше за новичками приглядывай, чтобы по ночам к девкам не бегали.

Жар мстительно добавил:

– И киноварь не привёз.

Лучина покосился на него, стиснув зубы от бешенства. Маленькое личико его сделалось похожим на оскалившуюся лисью мордочку.

Головня сказал:

– Будь по-твоему, старик. Дам лучших людей, а если справятся твои сынки, подарю каждому по три десятка лошадей.

– Славой о твоих милостях полнится край, великий вождь, – просипел Хворост.

Всё складывалось как нельзя лучше. Решение было принято, главные назначены. Обошлось без распеканий и глухих угроз.

Чувствуя, что вождь расслабился, Жар произнёс:

– Позволь... слово... вождь.

– Ну? – буркнул Головня, мельком глянув на него.

– О Зольнице... Сполоховой мачехе... Она... тяжело ей... задолжала Чаднику... тот требует... в услужение... а всё ж таки – вдова вождя... да и наша... нехорошо как-то...

– Слыхал я о том, – небрежно ответил Головня. – И чего ты хочешь от меня?

– Ну, – смешался Косторез. – Вступиться... помочь... хоть и Сполохова мачеха... а всё же.

Головня долго жевал кислые ягодки клюквы: они лопались меж зубов, брызгая алым соком. Жар обильно потел, ожидая ответа. Прочие помощники с причмокиванием увлечённо пожирали строганину и потроха, делая вид, что не замечают затянувшегося молчания.

Наконец, Головня произнёс:

– Сама влезла – сама пусть и расхлёбывает.

– Да ведь наша же, вождь!.. – вырвалось у Жара.

– Что ж с того? Для меня все едины. – Он посмотрел на Костореза, опалил зелёными зрачками. – Или думаешь, своим поблажки будут? Не жди.

Жар закашлялся, подавившись воздухом. Открыл было рот, но тут же и закрыл его: лучше не настаивать.

На том совет и завершился.

Запахнувшись в меховик, Жар вышел наружу – ноздри мгновенно слиплись от мороза, студёные духи вцепились коготками в щёки и кончик носа. Сзади грохнула дверь – появился Лучина. Хмуро зыркнул на товарища из-под рыжего лисьего колпака с соболиной оторочкой, сказал одному из стражей:

– Нож.

Косторез потоптался, терзаемый угрызениями совести, робко подступил к товарищу.

– Лучина, я...

– Что? – тот обернулся, глянул на него, засовывая белесый от мороза нож в чехол. Потёр тыльной стороной рукавицы запунцовевший нос. – Чего ещё?

– Я это... ну, лишнее... ты не серчай...

Лучина усмехнулся в игольчатую бороду.

– Задним умом все ямы полны. – И, встряхнув головой, зашагал прочь со двора.

Опечаленный Жар поплёлся к глыбе известняка. Двигаясь вдоль длинного, прикрытого шкурами, учёного жилища, услышал тонкий голос наставника, доносившийся изнутри:

– И сказал великий вождь, сойдя с саней: "Благую весть принёс я вам". И поразил силою Науки нечестивцев – Отца, дочь его и зятя.

И десятки глоток нестройным хором нараспев повторили:

– И сказал великий вождь, сойдя с саней: "Благую весть принёс я вам". И поразил силою Науки нечестивцев – Отца, дочь его и зятя.

Наставник продолжал:

– Да будут ваши очи разъяты, а уши открыты правде; да будете вы ходить тропами истины, не склоняясь к кривде; да будут души ваши обретаться одесную великой богини, созидательницы сущего...

Над шкурницей, в перекрестье слег, вились дымки; в густой серой мгле дрожали черепа на шестах. Их было много, никто не знал, сколько – давно уже сбились со счёта. Только гости, приезжая, цокали языками: "Ишь ты, цельный лес".

Идя мимо шестов, Жар старался не поднимать головы – слишком занозили его взгляды пустых глазниц, слишком зрим был страх, источаемый ими. Особенно тяжко было взирать на тех, кого казнили недавно. Их лица ещё не изъели ветра, очи не выклевали птицы. С высоты, мертво раззявив рты, смотрели они на проходящих и будто жаловались им: "За что нам такая доля?". А внизу, под ними, бурлила жизнь: с хохотом играли в горелки дети, пробегали по своим делам запыхавшиеся бабы, брели коровы, возвращаясь с выпаса, тёрлись псы, задирая задние ноги.

Проходило время, с голов облезала кожа, выпадали белые ломкие волосы, черепа понемногу желтели и покрывались трещинами, становясь неотличимы друг от друга – теперь даже старожилы не угадали бы, где башка Отца Огневика, а где – Сполоха. Сумеречными ночами, когда в небе загоралась пляска духов, черепа белели над стойбищем как застывшие в полёте совы. Лёдопоклонники – и те робели, глядя на это оскаленное воинство. "Пускай боятся, – говорил Головня. – Лучше страх, чем презрение".

С утыканной шестами площадки для собраний – прямой путь к шатрам гостей. Там-то и перехватила его Зольница. Тряся оберегами, как кликуша, взмолилась помощнику вождя:

– Ох, Жарушка, утешь ты меня. Скажи, обещал Головня послабление?

Косторез, досадуя, процедил:

– Нет... сама виновата... дай-ка пройти...

Зольница взвыла, вцепившись в торчавшие из-под колпака пегие космы.

– Да за что ж напасти-то эти? Неужто чем богов прогневила? Не жизнь, а мучение.

Жар молчал.

– Скоро ведь всех со свету сживёт, ненасытная утроба. А мне-то, на старости зим... поругание. И так всё потеряла, живу из милости... Господи боже, да снизойдёт ли кто до моих мук или у всех сердца каменные?

– Вождь сказал – без поблажек. Своя – не своя... – бормотал Жар, стараясь обойти настырную бабу. Но та не отпускала его, то и дело вырастая на пути. Лопотала, распаляясь всё больше:

– Да будь он проклят, ваш вождь. Моя судьба – всем вам упрёк. Если за своих не стоите, кто за вас стоять будет? Вождь ваш? Дурачьё! Эвон как за пасынка моего вождь порадел, каждый день любуюсь. И с тобой то же будет. Со всеми вами.

Она разрыдалась и, упав на колени, стала бить кулаками по снегу. Косторез же, потрясённый крамольными речами, таращился на неё, не в силах вымолвить ни слова. Лишь щекотало в брюхе страшным предчувствием, да перепуганный голосок твердил в душе: "Сгинь, сгинь, пророчество!".

– П-пошла, пошла... зараза, – выпалил он, пятясь от неё.

"Как бы порчу не навела, проклятая. Схожу к Варенихе. Авось отпустит".

И, устрашённый, он бросился бежать от горестно вопившей женщины.

После совета Головня некоторое время посидел в шатре, размышляя, затем тоже направился к глыбе и долго созерцал Жара и Штыря, долбивших долотами сыпучий камень. Пожурил Костореза, что медленно работает, выслушал в ответ его запальчивые оправдания, утешил как мог, пообещав найти ещё пару умельцев, чтобы ускорить дело. Потом вместе с Осколышем бродил по кузницам и плавильням, глядел на горы железных наконечников, сваленных в дощатом сарае; говорил с кузнецами насчёт железа и меди. "Чадник хороший металл гонит, – орали ему плавильщики, перекрикивая оглушительный звон молотов. – Шлака мало, окалина добрая. Уголь только жидковат... Чёрный нужон, ядрёный, а не этот бурый. А из мёртвого места железо совсем дрянное. Рассыпается в руках". Весь чёрный от сажи, вождь направился к стрельбищу, понаблюдал, как мальчишки, наставляемые Лучиной, упражнялись в пускании стрел. "Выше! Придерживай пальцем! Про ветер не забыл?" – покрикивал Лучина. Мальчишки бегали туда-сюда по истоптанному снежному полю, выдёргивали стрелы из насаженных на шесты тюфяков; промахнувшиеся рыскали по сугробам. Один из стрелков увидел Головню, побежал к нему, размахивая луком и крича:

– Великий вождь! Великий вождь!

Сопровождавшие вождя охранники выступили вперёд с копьями наперевес, сомкнувшись, заслонили собой повелителя. Лучина бросился за стрелком, зарычал оглушительно:

– Куда пошёл, сволочь? Вернутся на место!

Но тот будто не слышал его – семенил к Головне, блестя из-под колпака белками глаз. Щёки и лоб его багровели незаживающими кровавыми расчёсами – следами кожной болезни. Товарищи стрелка, сгрудившись, наблюдали за погоней.

– Великий вождь, – выдохнул лучник, валясь на колени шагах в семи от Головни. – Дозволь сказать слово.

Лучина широкими шагами настиг его, врезал от души рукавицей по затылку.

– Ну попляшешь ты у меня, негодяй!

Головня знаком остановил его.

– Пускай говорит.

Тот залопотал, глядя на Головню снизу вверх, как верный пёс:

– Великий вождь! Добрые духи нашептали мне мысль, как бить зверя издали, если нет под рукою лука. Сказали: "Пойди к великому вождю и поведай ему об этом!". И вот, великий вождь, я исполняю их повеление.

– Ну и как же?

– Ежели вырезать, великий вождь, полоску кожи, чтоб в середине была пошире, да с одного конца сделать петлю под ладонь, а потом вложить в серёдку камень и раскрутить над головой как следует – этак можно не только собаке, а и медведю башку проломить...

Лучина прервал его, досадливо скалясь:

– Всю плешь он мне этим проел, великий вождь. Никакого сладу с ним нет. У-у, несчастный, – кулак помощника подъехал к виску стоявшего на коленях стрелка, костяшки погладили вывернутый край колпака.

За спиной Головни звенела разноголосица становища, впереди, за стрельбищем, высились сосны – словно уснувшие стоймя великаны в серых меховиках, прихотливо отороченных понизу тальниковой бахромой. Стрелок стоял на коленях, тиская правой рукой лук; приоткрыв рот, мелко дышал, не сводя с вождя взгляда шероховатых глаз. Лучина подобрался, готовясь обрушить на наглеца всю мощь своих ударов, тяжело сопел, нетерпеливо косясь на Головню.

– Кто таков? – спросил Головня лучника.

– Сверкан, сын Одноглазого Пепла из рода Ильиных, великий вождь.

– И что же, бросал уже так камни, Сверкан?

– Воистину так, великий вождь. С Лучиной, помощником твоим, бросали.

Головня перевёл взгляд на Лучину.

– Ну и чего добились? Попали в кого?

Тот закряхтел, снисходительно улыбаясь.

– Едва людей не перекалечили. Эти ж камни – не угадаешь, куда полетят. Из лука хоть прицелиться можно. А это нелепица какая-то, забава для детворы. Грех и вспомнить.

Вождь снова посмотрел на лучника.

– Правду говорит мой помощник?

Тот кивнул.

– Истинную правду, великий вождь. Да ведь тут дело в сноровке – из лука тоже не сразу стрелять наловчились. Если много таких бросателей будет – один-то наверняка попадёт. А больше и не надо. Уж этот камень так кость крушит, что любо-дорого смотреть.

– Сам-то умеешь швырять?

– Могу, великий вождь.

– Ну покажь. Вон и цели рядом.

– Сей миг, великий вождь, – ответил тот, вскакивая. – Только за бросалкой слетаю.

И помчался, смешно подпрыгивая, по исполосованному следами от полозьев снегу к мужскому жилищу, терявшемуся за краем обшитого неровными изгородями, неровно бугрившегося холма, над которым дрожали, теряясь в серой прозрачности, тёмные дымки. Лучина проводил его хмурым взглядом, отогнул край пушистого колпака, посмотрел на вождя, сверкнув льдинками глаз.

– Зря ты это затеял, – проворчал. – Только время теряем.

Головня не ответил: неспешно двинулся вниз по склону, направляясь к толпе лучников. Охранники шли по бокам и сзади, положив копья на плечи. Лучина брёл следом, что-то бормоча под нос, облапив мохнатой рукавицей медные, с лёгкой прозеленью, ножны, болтавшиеся на кожаном поясе.

Лучники потеснились, освобождая путь вождю, зашептались, благоговейно таращась на него.

– Отсюда докинет? – спросил Головня Лучину, встав на том месте, откуда стреляли по скособоченным, продырявленным в разных местах тюфякам.

– Докинет, – ответил Лучина, заслонённый от Головни дюжими копейщиками, один из которых не сводил с помощника пристального взгляда. Помолчав, добавил: – Он ещё одну штуку промыслил: петлю на древко набросил, чтоб копьё дальше летело.

– И что, летело?

– Летело.

– Чего ж молчал, мне не сказал?

– Да всё недосуг как-то... – Лучина отвернулся, устремил взгляд на тюфяки с торчащими из них оперёнными стрелами.

– Лентяй ты, Лучина, – бросил вождь, глядя вдаль.

Тот хитренько покосился на него, улыбнулся криво:

– Грешен.

Скоро вернулся Сверкан. Прибежал запыхавшийся, протянул Головне сложенный вдвое неровный сыромятный ремень.

– Вот, великий вождь, эта она самая, бросалка, и есть.

Подмышкой он держал деревянный короб, в котором что-то громыхало и перекатывалось. Тетива лука наискось перетягивала меховик.

Копейщик принял из рук стрелка ремень, передал вождю. Тот помял его так и этак, помотал в воздухе.

– Ну давай, показывай своё искусство.

Сверкан поставил короб на снег, снял крышку, извлёк небольшой камешек с гладкими краями. Вложил камешек в срединную, широкую часть ремня, раскрутил правой рукой и резким движением вытянул руку вперёд. Камень чёрной точкой пролетел по дуге и вонзился в сугроб шагах в двух от тюфяка. Стрелки разочарованно загудели. Лучина хмыкнул.

– Не приноровился ещё, – смущаясь, пояснил Сверкан. – Разреши ещё раз кинуть, великий вождь.

– Давай.

Второй бросок оказался не лучше прежнего – камень вообще улетел куда-то за тюфяк. Лучина беззвучно потешался. Сверкан, сцепив зубы, снова нагнулся к коробу. Пятна на его лице потемнели – вот-вот брызнут кровью. Он даже снял рукавицы, чтобы половчее взяться. Головня, скрестив руки, неотрывно следил за ним.

– Ещё раз позволь, великий вождь. Уж с третьего-то раза точно попаду.

– Кидай.

На этот раз Сверкан долго примеривался, топтался на месте, вытягивая руку с ремнём вперёд и в сторону, наклонял голову, скинув колпак для верности, и наконец, швырнул. Камень с коротким глухим всплеском вонзился в тюфяк, из рваной дыры посыпался снег. Ликующий вопль стрелков заглушил досадливый возглас Лучины:

– Попал таки.

Сверкан, сияя, повернулся к Головне. Тяжёлые, как заболонь, волосы его стекли по испятнанному лбу на глаза, упали на длинный вздёрнутый нос. Он ждал поощрения, похвалы или хотя бы признания, но Головня лишь почесал подбородок и, развернувшись, побрёл к становищу. Лучина торжествующе усмехнулся.

– Не впечатлил, видать, ты вождя. – Потом рявкнул на остальных лучников: – Ну что застыли? За дело, живо-живо!

Головня уже наполовину поднялся по склону, скользя кожаными подмётками по узкой тропинке в снегу, но потом повернулся и зычно подозвал к себе Лучину. Тот неспешно потрусил к нему, беззаботно улыбаясь в щетинистые усы. Остановился в пяти шагах, опираясь на отставленную назад левую ногу, устремил на Головню открытый взгляд серых, как чистое серебро, глаз. Зрачки мерцали сквозь опушённые инеем ресницы, словно подмёрзшая лиловая голубика сквозь заснеженный лозняк.

– Выбери десяток парней – пусть поучатся у этого Сверкана. Через пяток дней хочу поглядеть на них.

И пошёл дальше, сопровождаемый как тенями тремя копейщиками. А Лучина так и остался стоять с открытым ртом.

Головня поднялся в становище и неспешно двинулся в свою избу. Перед ним волной плыла тишина. Общинники, завидев вождя, умолкали, провожали его почтительными взглядами, дети переставали носиться как угорелые, замирали, словно видели перед собой опасного зверя, а гости по своему обычаю снимали колпаки и кланялись; коверкая слова, желали долгих зим и крепкого здоровья.

В хлевах бабы вычищали лопатами навоз, мужики развозили по дворам сено в санях, невольники гнали с пастбищ лошадей, катали бочки, таскали на спинах мешки, на самом краю площадки для собраний толстобрюхие псы жадно лизали раскиданные вперемешку с навозом рыбьи очистки.

Внезапно Головню нагнал Чадник. Пересыпая свою речь славословиями, принялся сулить горы железа и меди, если вождь запретит прочим гостям привозить металлы. "Недруги порчу наводят, злобствуют. Как с такими бороться? Клык-Зубоскал твоих людей за нос водит: сверху хорошую крицу кладёт, а снизу – дрянь. А у меня-то металл завсегда чистый, без шлака. Я ж слитками меняю, а он – кусками. Прохиндей каких мало, всему нашему делу позор. Да и Пещерник такой же: говорит, рудное железо, а я точно знаю – из мёртвого места, переплавленное, оттого и ломается, к морозу нестойкое. Уж такие ловкачи, прости богиня... Да вот ещё у меня тебе подарочек имеется, великий вождь: целая бочка отменной соли. У пришельцев такой нет. У горных людей выменянная, из глубины добытая...".

– За соль благодарю, – на ходу ответил Головня, не оборачиваясь к нему. – Пришлю тебе слугу, он возьмёт. А про металлы подумаю.

– Подумай, великий вождь, подумай. Я без обмана, только из уважения к тебе.

И отстал.

Перед частоколом двора, у калитки, уже толпились люди. При виде вождя заволновались, сунулись к нему, оттирая друг друга – копейщики растолкали нетерпеливых, Головня шагнул во двор и выругался, чуть не споткнувшись о шмыгнувшую под ноги собаку.

До позднего вечера творил суд и выслушивал просьбы. Сидел на скамье, буравил жалобщиков зелёными зрачками, почёсывался и грыз корень черноголовника. Общинники шли непрерывным потоком – плакались на гостей и соседей, обвиняли друг друга в разных пакостях, просили поженить детей. Вождь терпеливо вникал в их заботы, думая с тоской, что вместо великих дел занимается разрешением мелких дрязг.

Последними перед ним предстали два Рычаговских охотника. Один – юный, белобрысый, с покатым бычьим лбом – неторопливо разъяснял суть дела, показывая на соперника – объёмистого, коротконогого, с глазами навыкате:

– Закон Науки не чтит и тебя, великий вождь, тоже. Как Наука велит? Что моё – то моё, а что твоё – то твоё.

– Так и есть, – важно кивнул Головня, благосклонно принимая из рук слуги туесок с сушёной ягодой.

– Ну вот. Так чего он возбухает? Разве я не по закону?

– Какому закону! – воскликнул старший неожиданно высоким голосом. – Где это видано... Мы ж делиться должны... ну, по-соседски, по-родственному... То есть, я что хочу сказать – не по-божески это. Разве не так, великий вождь?

– А ну стойте, – Головня утомлённо потёр нос. – Давайте сначала.

– Дело, значит, такое, – с готовностью кивнул младший. – Был у меня большой двузуб – рукоять сосновая, а острия железные, с насечками – у Краснощёка-гостя выменял на пять пятков лисьих шкурок да два рыбьих клыка. Было это, дай бог памяти, зиму назад. Мы тогда ходили по ту сторону Тихой реки, на буграх. Хороший такой двузуб, завсегда у меня в сеннике стоял. Хотел с ним на медведя пойти, да всё недосуг. Сам понимаешь, великий вождь – это дело основательное, подготовиться надо, с мужиками идти, а у нас то покос, то рыбалка, то дрова привезть... Я ж в семье один труженик, рабов нет, а на шее – жена да три сопляка! А тут приглянулся этот двузуб соседу. Ну, приглянулся – и ладно. Разве ж я без понимания? Ты попроси – я дам. Правильно?..

– Неправильно! – встрял старший. – Где это видано...

– Тихо! – рявкнул Головня. – Пусть он закончит.

– Ну вот, значит, – продолжил младший. – Взял он его без спроса и пошёл на медведя. Я прихожу – а двузуба нет...

– А чего мне просить? – опять не выдержал старший. – Вроде из одной общины... Да и без надобности он тебе. Что я, не видел разве? Стоял и ржавью покрывался, всё равно как брошенный...

– Это уж не твоего ума дело...

– Как же не моего!

– Цыц! – грянул Головня, ударил ладонью по скамье. – Разошлись... Медведя-то завалил?

– А то как же! – самодовольно ответил старший. – У меня рука набита, всякого спроси. Ежели на медведя собираются, всегда меня зовут. Свой-то двузуб, как на грех, сломался, а тут егонный стоит, глаза мозолит...

Головня поднял ладонь, приказывая обоим молчать. Поразмыслив, сказал:

– Великая Наука карает того, кто берёт чужое. Взявший должен вернуть забранное или отдать то, что захочет обобранный им. Так велит Наука! А потому ты, взявший без спросу двузуб, виновен и отдашь ему отнятое, а вдобавок ещё и поделишься добычей. Чей двузуб, того и добыча.

Старший изумился:

– Это как же? Мы разве не одной общины люди? Ты же говорил... И потом – бездельник он! Срамно смотреть! Разве ж по правде это?

– Что моё – то моё, – повторил Головня. – А что твоё – то твоё. Таков закон Науки. – Он хлопнул по коленке, подзывая слугу: – Кто там ещё? Много?

– Слава великому вождю! – весело крикнул младший, пятясь к выходу и мелко кланяясь. – Завсегда богиню молю, чтоб продлила твои зимы, великий вождь. И дочек к тому же понуждаю. Уж они у меня такие хорошие, такие умные! Заглянул бы к нам, великий вождь! У меня жена болтанку делает – пальчики оближешь. Это тебе каждый подтвердит. Крепкого здоровья и долгих зим, великий вождь!

Он выкатился, нахлобучив истрёпанный заячий колпак, а вслед за ним вышел старший, что-то неразборчиво бурча и качая головой.

Дверь снова открылась, и внутрь, отпихнув слугу, ступил Хворост. Морщинистое лицо его, обильно заросшее белым волосом, было напряжено, спрятавшиеся под завесями бровей глаза смотрели тревожно.

– Страшная весть, великий вождь! – воздел он руки, остановившись у порога. – Измена!

Головня так и взвился филином. Гаркнул, вскакивая с лавки:

– Кто?

Хворост дрогнул губами.

– Сполохова мачеха да бабка-ворожея. Порчу на тебя наводили. Заклинали духов.

Небо лопнуло по верхней кромке, просело, излившись чернотой. Низина стала белесой как старая кость, холмы вплавились в сумрак, сдавили её с двух сторон угольными захватами.

В женском жилище бабка Варениха чародействовала над огнём, призывала добрых духов помочь Зольнице, избавить её от злых напастей. Сыпала в пламя заговорённую траву и белый конский волос, кричала гагарой и выла по-волчьи. Тягуче пела заклинания, то и дело замолкая, словно прислушивалась:

– Мощный бык земли... рыбоглазая кобылица! Явитесь, научите меня!.. Я – мощный бык... реву! Я заржала... рыбоглазая кобылица! О госпожа, приказывай! Каждый, с кем вместе иду, пусть слушает ухом. Пусть не следует позади меня тот, кому не скажу: иди! Впереди, ближе дозволенного вам, не остановись! Пусть каждый смотрит зорко! Пусть слушает чутко!.. Берегитесь вы! Смотрите хорошенько! Будьте все такими... все, сколько вас есть. Ты с левой стороны, госпожа с посохом! Если, может статься, случайно пойду не той дорогой, прошу тебя: направь! Распорядись!.. Укажи путь, госпожа мать моя, избавь от ошибок! Вольным следом лети!.. Расчисть мне широкий путь! И ты, седобородый почтенный Огонь, прошу тебя: на все мои думы, на все мои желания согласись... выслушай!.. исполни!.. Все до единого – исполни!

Варениха хлебнула из кружки и с шумом разбрызгала вокруг себя воду. Потом сделала это ещё раз и ещё. Глянула на Зольницу – меловые глаза её белели в полумраке.

– Принесла, что просила?

Зольница быстро протянула ей извалянный и слипшийся комок шерстяных волосков.

– От меховика его... чудом не заметил. И вот... от другого. Держи.

– Ах-ах, – покачала головой бабка. – Не на человека – на одёжу его заговор падёт.

– Да хоть так. Ты ворожи, ворожи, не сбивайся.

Варениха покусала оба комка стёсанными шаткими зубами, будто сучила нить, потом бросила их в слабое пламя.

– Рыбоглазая кобылица, мощный бык, слышу вас! Рыбоглазая кобылица, мощный бык, вижу вас! Бросьте громогласный, пронзительный клич! Издайте оглушительный, сильный вопль! Обрезатель душ, грядёшь тяжёлой поступью. Руки твои – косы, ноги твои – вихри. Рыбоглазая кобылица, мощный бык! Скажите ему веское, божественное слово! Обратите к нему убеждающую речь. Вас заклинаю, духи-покровители! Да не пройдёт мимо, узрит обращающуюся к нему. Вот я кидаю Тебе, великий Огонь, часть одежды этого человека. Напитай её болезнью. Передай ей проклятье. Вот я говорю Тебе имя человека – Чадник. Вот я говорю, кто он – гость. Вот я предаю в твои руки его жизнь – да отравишь её. Вот я предаю тебе в руки его судьбу – да сломаешь её. Избавь, освободи, очисть от его дыхания землю.

Зольница дрожала кончиками пальцев, дышала густо, неистово, вспоминая своего мучителя. В сумраке, в вязкой темноте горели чужие глаза – девки и бездетные вдовицы, затаив дыхание, следили за Варенихой. А та швырнула в огонь несколько лучин – пламя вновь вспыхнуло, запрыгало на углях, раздвинув колеблющийся круг света. Зольница протянула ей ещё несколько волосков – длинных и чёрных.

– Из гривы лошади. Пусть тоже падёт. И коровы его... и слуги... все, все!

Варениха пошептала что-то над волосками и швырнула их в огонь.

– Всё уйдёт, всё пройдёт... как зима, как лето. Верь и проси, верь и проси. За печали твои взыщется с недругов. Земля их погубит, ветра закружат. Парша испортит шерсть скотине, копытница разъест ноги. Верь и проси, верь и проси!

– А за пасынка моего, за мужа кто ответит? – воскликнула Зольница, плача.

– Придёт, придёт облегчение. Иди, не оборачиваясь, гляди, не косясь. Кто ступает следом, того нет, пока не заметишь. Страшен зримый, а незримый пуглив. Того нет, кто меня не видит. Ах, ах, аушеньки! Плюнь себе в ладонь, да размешай с землёй, да сохрани на ночь. А поутру выйди к реке, да там и зарой. И такие слова говори: "Ой, река, река. Унеси все беды и печали, забери все невзгоды. Утопи злословников, поглоти злодеев. Все, кто горе причинил – да захлебнутся в тебе. Во имя Огня и духов света!". А как скажешь, обернись вокруг себя пяток раз, да возвращайся, не глядя за спину. Тут-то и исполнится, тут-то и исполнится, родимая, так-то, так-то...

Она бормотала, с усилием поглаживая заскорузлыми ладонями измятые, бледные щёки Зольницы, точно лепила её лицо из глины. Та смотрела на неё с мольбой и отчаянной надеждой:

– Правда ли? Правда ли, старая? Так ли?

И другие бабы поползли, протягивая руки, к Зольнице, окружили её тесной гурьбой, запричитали, подвывая, заскользили ладонями по её изношенному, ветхому нательнику, по ломким космам, по худым плечам и морщинистой шее. Загудело жилище, забурлило голосами, и огонь, подхватывая этот порыв, тоже всколыхнулся и весело затрещал.