Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Люди изумлённо молчали.

– Сам ты враг, – выкрикнул Огонёк. – И место тебе – среди зверолюдей.

– Это тебе там место, – вскинулся Сполох. – Трус поганый!

Пылан, несчастный вдовец, заорал, вскакивая:

– Отец говорит: все беды от крамольников. А вождь – что от Отца. Кому верить, а? Кому верить?

Головня завопил в ответ:

– А Большой-И-Старый? Кто отдал его Огню? Вот и думай.

Общинники зашумели, заспорили.

Отец Огневик по-прежнему молчал. Родичи ждали от него слова, но старик лишь щурился, стряхивая лезущий в глаза снег. Ярка что-то шептала родителю, бросая ненавидящие взгляды на вождя, Отец не слышал. Светозар пытался изрыгнуть ругательство, грозя вождю кулаком – Отец не смотрел на него. Огонёк рычал и в ярости грыз край рукавицы – Отец не оборачивался. Речи вождя словно заворожили его. Когда-то грозный, теперь он выглядел подавленным. И люди, ожидавшие резкой отповеди вождю, уже начали шептаться, что ослаб Отец, растерялся.

А Сполох и Головня подначивали родичей, кричали:

– Хватит терпеть! Вождь даст нам избавление. С ним не пропадём.

Вождь поднял обе руки, призывая к порядку. Сказал торжествующе, перекрывая шум:

– Что дала нам наша преданность? Голод и болезни. Чего хочет от нас бог? Мы не знаем. Мы долго слушали тебя, Отец, но пришла пора сказать: хватит! Нет нам пользы от тебя, а один только вред. Пора взяться за ум. Согласны? – обратился он к людям.

– Давно пора! – выкрикнул Головня.

Но семейка Отца не поддавалась. Ярка вопила: "Кощунство!", Огонёк кричал: "Ересь!", а Светозар грозно приподнялся и набычился, собираясь пустить в ход кулаки.

Снег меж тем перестал сыпать, тёмные демоны в небе распались на клочки, стремительно растворявшиеся в серой дымке. С дальних холмов потянуло ветром, по речной долине побежала позёмка, тревожа застылый белый тальник, от скованных морозом стволов елей и лиственниц отламывались куски снега и с глухим хлопком падали в сугробы. Лес стоял окоченелый и тихий, как смирный конь. Над придавленными снегом крышами, словно трава на стремнине, бились жирные чёрные дымки.

– Когда надо, ты поджимаешь хвост, Светозар. А когда не надо, ты тут как тут, – усмехнулся вождь, нимало не испуганный действиями родича. – У мёртвого места не таким храбрым был, а сейчас – куда лезешь? Забыл слово тестя? "Кто ослушается вождя, отвержен навеки". Или думаешь, Огонь не покарает отщепенца? Сиди, несчастный!

Светозар замер, ошеломлённый, хотел было броситься в драку, но жена и дочь кинулись к его ногам, умоляя одуматься.

– Прчь, – рычал он. – Прчь с пть.

Те не поддавались, хватали его за коленки, рыдали.

А вождь гремел:

– Нам говорили, Огонь покинул нас. Это не так. Он всегда был с нами. Потому-то и шли мы от беды к беде. Он посылал эти беды! Отец Огневик натравил Его на нас из ненависти ко мне. Ему не по нраву выбор общины! Он хочет сам распоряжаться здесь. Хочет сам ставить и свергать вождей. Слушайте меня, люди! Сейчас, здесь вершится наша судьба. Хотите вы ходить в узде сумасшедшего старика или желаете быть свободными? Думайте, люди, думайте!

– Айййй, – завопил Пылан, снова вскакивая. – Мне уж всё равно – Отец ли, вождь ли, только б всё закончилось.

Длинный, нескладный, с короткой пышной бородой и залысинами на висках, он казался древним пророком, вынырнувшим из бездны времён – одним из тех, что несли по тайге Огненную веру. Лицо его смялось от печали, выпуклые глаза взирали с отчаянной решимостью. Ему, потерявшему жену, теперь ничего не было страшно: вождь так вождь, Отец так Отец. Лишь бы найти виноватого и выместить на нём своё горе.

И тут эхом отозвалось:

– Мне тоже всё равно! Потому что сил моих больше нет. Нет сил! Сделайте что-нибудь вы, поставленные над общиной: ты, зрящий, и ты, ведущий. – Это кричала Рдяница, скинув колпак и заливаясь слезами.

Супруг её, Жар-Косторез, хотел утихомирить жену, что-то говорил ей, но та лишь отмахивалась.

И тут рядом с вождём появился Искромёт – беззаботный, с тонкой улыбкой и приподнятой правой бровью: что ещё за заварушка?

Откуда он вынырнул? Из какого тумана соткался? Только что его не было, и вот он уже здесь – разбитной плавильщик, покоривший сердца общинных баб. По какому праву он на собрании? Чужаки не могут мешаться в дела общины.

Но прежде, чем кто-то успел возмутиться, вождь приобнял Искромёта за плечи и громко произнёс:

– Вот тот, кто знает средство от наших бед.

Искромёт открыл было рот, но тут, наконец, слово взял Отец Огневик. Тяжело поднявшись, старик произнёс:

– Он не расскажет ничего, потому что теперь моя очередь говорить.

И все тотчас стихли, будто у людей разом отнялись языки. Даже вождь – и тот не посмел возразить Отцу.

– Вождь не верит, будто Огонь покинул нас, – сказал Отец Огневик. – Он, должно быть, не верит и в скверну, которую сам же разносит. Но я потому и зрящий, что должен выискивать ересь в самых тёмных расселинах. Я нашёл её и на этот раз.

– Слыхали уже, – издевательски выкрикнул Сполох.

– Вождь сказал, что через меня льётся скверна. Воистину надо быть безумцем, чтобы заявить такое. Безумцем или... еретиком. Ибо в злобе своей он не только презрел заветы предков, но и отверг самого Подателя жизни как своего Господа. Я знаю это верно, как и то, что вождь в своих кощунствах не остановился на походе в мёртвое место. Нет! Он притащил оттуда кое-что иное, кроме Большого-И-Старого. Но об этом он, конечно, вам не скажет.

Старик обратил взгляд на Искру, сидевшую за спиной Сияна, и сказал:

– А ну-ка, милая, дай мне ту вещицу, что преподнёс тебе Головня.

Та отшатнулась, закрыв рот ладонями, чтобы не закричать. Родитель удивлённо обернулся к дочери, вопросил грозно:

– Ты что, дрянь, принимала подарки от этого негодника?

Искра бросила умоляющий взгляд на Головню. Но тот растерялся не меньше её: лишь бегал глазами и дрожал нижней челюстью.

– Не упрямься, девка. Помни: Огонь взирает на тебя, – сказал старик. – Давай сюда вещицу.

И та, как зачарованная, распустила узелки на меховике, полезла за пазуху и достала реликвию. Находка Головни блеснула в её рукавице – ярко-зелёная, переливчатая, как листок куропаточьей травы по весне, отмытая от грязи и выскобленная до блеска. Вздох изумления прокатился по общине. Даже Искромёт – и тот изменился в лице, узрев такое. А вождь покачнулся, будто его ударили в грудь, и раскрыл рот, онемев от потрясения.

– Видите, люди? – сказал Отец Огневик, подняв реликвию над собой. – Хорошенько рассмотрите эту мерзость. Вот какие вещицы таскают дружки вождя в общину, навлекая на нас гнев Божий. Или вы думаете, Огонь слеп и не видит ваших проступков? На что ты рассчитывал, Головня, когда нёс её сюда? Неужто полагал, что грех твой останется в тайне? Или уже тогда надеялся на тёмные силы, чтобы низвергнуть меня? Нечестивцы и крамольники, вот ваш бог! Вот кому вы поклонялись в сердцах ваших, лицемерно славя Огонь. Не свет ваш удел, но тьма. А ты, лживый предводитель, Ледовым прельщением отуманивший общину, ещё лукавыми словесами надеялся отвести десницу Божию! Думал, не узнаю о кривде твоей? Как дитя неразумное, ты хотел скрыть от меня эту дрянь. От меня – очей и ушей Огненных! Подлинно, Лёд лишил тебя рассудка...

Зелёный божок извивался и прыгал в его рукавице, а Головню, ошеломлённый, смотрел на Искру и бессильно моргал. Искра издала сдавленный крик, спрятала лицо в ладонях.

– Чему же удивляетесь вы, если сами тащите сюда вещи, мерзкие пред Богом? На какое снисхождение надеетесь? В безумии своём вы посмели обвинять Огонь в небрежении, лукаво умалчивая о бездне своих проступков, которыми запятнали свои души. Думаете, не знаю я о реликвиях, что каждый из вас прячет у себя? Думаете, неведомо мне о оберегах, которыми вы тщитесь одолеть тёмных духов? Будто веры одной мало против нечисти, тешите демонов, ища защиту от хворей и напастей. Оттого и гневается на вас Огонь, что лицемерны вы в вере своей. Утром славите Господа, а потом читаете заговоры. Вечером возносите молитву, а на ночь целуете амулеты. Нет вам прощения за двуличие ваше! Нет снисхождения за порочность! – Отец швырнул реликвию в снег и начал яростно топтаться по ней, приговаривая: – Так я давлю гадину везде, где вижу! Так караю нечестивцев! Так изгоняю скверну.

– Дерзай, Отец, – крикнул Сиян-рыбак. – Выведи сволочей на чистую воду!

– Сам больно чистенький, – крикнула ему Рдяница. – Реликвий полон дом, без заговора наружу носа не кажешь. Думаешь, не знаем?

– Умолкни, баба! Ты тоже – не святая. Со всеми бродягами переспала...

Рдяница возмущённо всплеснула руками, обвела гневным взором сидящих, потом толкнула мужа – заступись! Тот начал нехотя подниматься, тягостно вздыхая, но тут старик опять взял слово.

– Ныне у вас на глазах совершается новое преступление, – сказал он, сипло дыша. – Отринув обычай, презрев заповедь Огня, вождь привёл на собрание чужака. Мир не видел такой наглости! Пусть унижает и оскорбляет меня – я смиренно приму его злобу и помолюсь за него, дабы Огонь открыл ему глаза. Но теперь в ослеплении своём вождь покусился на права общины! Он поставил себя выше вас! Он мнит себя лучшим! Разве спросил он кого-нибудь? Разве предупредил хоть кого-то об этом? Нет, он поступил самовольно. Помните ли, как сказано в Книге? "Нет людей выше и ниже. Все равны пред Огнём". Что же делает вождь? Он преступает обычай общины, по своему произволу вершит дела, он оскорбляет зрящего. Ест ли предел его мерзостям? Небеса вопиют от такого кощунства! А ему и этого мало! Теперь он замахнулся на самое святое – на веру Огня. Ослеплённый вседозволенностью, он решил в безумии своём поклониться владыке зла. Вот до чего дошёл вождь в своей низости! Знаете ли вы, люди, зачем он привёл сюда чужака? Знаете ли вы, кто он, этот чужак?

Старик умолк, обводя всех суровым оком. Люди слушали его, затаив дыхание. Вождь криво ухмылялся, не зная, что сказать. Плавильщик, нимало не испуганный, смотрел на Отца с любопытством, точно узрел перед собой диковину. Головня переводил взгляд с одного на другого и думал в отчаянии: "Почему они молчат? Неужто испугались старика?". Он чувствовал стыд и злость. Стыд от того, что подвёл вождя, и злость от того, что доверился Искре. Глупец! Нельзя было дарить девчонке реликвию. Никак нельзя. Ясно же было, что она проболтается. Тщеславие вскружит ей голову. Проклятая "льдинка". В недобрый час она попала в руки Головне. Все беды от неё. Ах как скверно всё! Как скверно!

Отец Огневик дождался, пока родичи переварят сказанное им, и грянул:

– Знайте же, люди: чужак этот – еретик-лёдопоклонник, подлый лазутчик злого бога. Вот кого пригрели мы у себя. Вот кого вождь привёл сегодня на собрание.

Община замерла, поражённая, кто-то испуганно ахнул, несколько мужиков ругнулось сквозь зубы. Пылан спросил в сомнении:

– Верно ли это, Отче?

– Так же верно, как то, что я стою сейчас перед вами. Гляньте на лица отступников. Разве не говорят они лучше всяких слов, на чьей стороне правда?

Вождь и Искромёт действительно опешили. Отец своей речью смешал им все замыслы: вместо избавителей от бед они предстали перед общиной подлыми крамольниками, гнусными еретиками и отщепенцами. Опять лукавый старик взял верх.

– Эй, Варениха, – позвал Отец. – Выйди сюда да скажи, чему тебя учил чужак да какие чинил непотребства.

Бабка вылезла вперёд, усиленно кланялась старику, мяла рукавицы, бормотала:

– Истинно так, как говоришь. И непотребствам учил, и злодейства чинил, и на девок нелепо глядел, прельщал их соблазнами. А уж словеса какие молвил – и не повторить. А я, дура старая, поверила, да сама же его на посиделки водила. Кто ж знал, что он – еретик и Божий недруг. Прежние-то бродяги не таковы были, сам помнишь: вот хотя бы Светлик-кузнец или Костровик-следопыт...

– Ты нам об Искромёте поведай, – прервал её Отец Огневик, поморщившись.

– Об Искромёте, да, – затараторила бабка. – А Искромёт этот меня речами льстивыми смущал, тайное знание сулил. Я-то, дура, и повелась. Теперь-то вижу как ясный день – прельщение то было. Зловредный искус. Диагностика, диагности... Тьфу ты пропасть! Никак с языка не слетит. Совсем заморочил, демон проклятый. По простоте душевной поверила я ему, негоднику, впустила в душу, а он-то и наплёл с три короба: и про древних, и про веру нашу, и про тебя, Отец Огневик.

– Что же он наплёл? – спросил старик.

– Говорил, заклятья знает, против которых ни дух, ни колдун не устоит. Говорил, что вера наша – трухлявая, еле держится, а Отцы морочат всем головы. Насмехался над тобой, Отче. Такое вещал, что и повторить срамно. Прочь от меня, прочь, силы недобрые. Изыдьте! Диагностика, диагностика, прогн... ой, моченьки нет, одолевает, зараза.

– Видите люди, каково тут чужак ворожил? – торжествующе воскликнул Отец Огневик.

– Да она же – блажная, кто такой поверит? – попробовал вступиться за плавильщика вождь.

– Потому и не будет врать, что блажная, – отрезал старик. – Такие лгать не способны.

Искромёт не выдержал, рявкнул:

– Истинно так, люди: я принёс вам благую весть! Новая вера грядёт, подлинная, не оболганная Отцами. Склонитесь перед Господом вашим Льдом, который единственный печётся о роде людском. Огонь – лукавый бог, затмил вам очи, окрутил, от правды скрыл. А правда в том, что Лёд один только и избавит вас от бедствий...

С его лица не сходила шалая улыбка, и странным восторгом горели глаза, будто здесь и сейчас разыгрывалось весёлое действо – непонятное и волнующее. Лихо звенел его голос, пронзавший гул толпы, и слышались чьи-то всхлипы, и смех, и яростный рык. Но никто не слушал плавильщика: люди кричали на него, кидали снежки и мелкие камешки.

Он ещё не закончил, когда Отец радостно затряс посохом:

– Слышишь, вождь? Слышите, родичи? Прельщение само обнаружило себя. Вот она, скверна. Вот она, несносная!

Вождь уронил голову. Полный разгром. Зачем чужак открыл рот? Стоял бы тихо, не ерепенился, глядишь, отбрехались бы. А теперь куда деваться? Как опровергать очевидное?

Но сдаваться он не хотел и ринулся в последнюю схватку: заново осыпал старика обвинениями, прошёлся по его родным, поносил Огонь, а затем, махнув на всё рукой, предложил кинуть священную Книгу в пламя – отдать Огню Огненное. Отец только этого и ждал. Не медля ни мгновения, крикнул:

– Видите, люди? Лёд завладел этим человеком, и нет ему спасения. Но мы ещё можем спасти себя, спасти общину. Можем отрубить загнившую руку, чтобы оставить жизнь телу.

– Правильно, Отец, – грохнул Пылан. – Изгнать подонков, и дело с концом. Пусть Лёд подавится своими выкормышами.

Люди, изумлённые, потрясённые, не могли более сдерживаться: от одного к другому побежало роковое слово, оно делалось всё слышней и слышней, набирало мощи словно осенний мороз и наконец взмыло над общиной как выпущенный на волю рябчик. Изгнание – вот единственный выход. Только так можно было очиститься от скверны и вернуть милость Огня. И люди повторяли это слово на все лады, с трепетом, но в то же время и с облегчением – они нашли причину несчастий! Вот она, стоит перед ними, бессильно сжимая кулаки, и глядит исподлобья на родичей. Вот он, ядовитый корень, который так долго прятался в земле. Теперь-то уж его вырвали – навсегда.

Головня сидел подавленный, не поднимал глаз, кусал губы. Краем уха он слышал голоса Сполоха и его мачехи – те пытались отстоять вождя, валили всё на Искромёта. Но Отец был неумолим: изгнать обоих, и никаких поблажек. О Головне с Рдяницей не вспоминали – впрочем, загонщик понимал, что и до них доберутся. Лучше было помалкивать, авось простят. Мечта об Искре окончательно развеялась, как дым. Всё сыпалось, и надежда иссякла. Отныне он – отверженный, его удел – молить Отца о прощении. Наступить на горло собственной песне и склониться перед стариком. Перед тем стариком, который отнял Большого-И-Старого, который обругал его за реликвию, который встал меж ним и Искрой. Проклятым подлым стариком, причинившим ему столько несчастий. Пройдёт немало зим, прежде чем люди перестанут говорить о нём: "Приспешник еретиков". А семья? Где найти теперь девку, которая согласится выйти за него, опозоренного? Живой мертвец – вот кем он был отныне. Говорящий труп.

Глава пятая

Они уходили. Провожаемые молчанием и сдавленными рыданиями, они шли, не оглядываясь, сломленные внезапным несчастьем. Никто не желал им удачи, не благословлял их в путь, каждый понимал: они уходят навсегда. Вождь, могучий вождь, бросавший вызов самому Отцу, отныне был презренным изгоем, падалью, гниющей в зловонной яме. А Искромёт – жизнерадостный плавильщик, острослов и балагур, теперь был мерзким отщепенецем, обманувшим доверие тех, кто приютил его.

Они уходили. Исторгнутые из бытия, оба теперь становились ходячей нежитью – сердца их ещё бились, но души были мертвы. А над их головами, словно в издёвку, разбегались тучи и прояснялось небо – Огонь спешил насладиться победой над недругами. Демоны ветра и мороза не реяли больше над тайгой, а прижались к земле, устрашённые словами Отца Огневика: "Пусть разметает вас дыхание Подателя Жизни! Пусть останки ваши станут добычей червей и кровососов, а души ваши да терзаются вечно в чертогах Льда!". Так он сказал вождю и Искромёту, и наложил на них неодолимое заклятье, словно выжег клеймо: "Отвергнуты раз и навсегда".

Им глядели вслед до тех пор, пока они не исчезли в зарослях ветвистого тальника, щетинисто пересекавших речную долину. Зольница, Сполохова мачеха, каталась в ногах Отца Огневика, умоляла простить непутёвого мужа – старик не отвечал, только неотрывно смотрел вдаль и сжимал в правой руке резной посох с костяным набалдашником. А когда изгои окончательно пропали с глаз, старик вздохнул и направился к себе в избу. Вслед за ним начали разбредаться и все остальные. Спустя короткое время на месте собрания остался один Головня. Он сидел на снегу и, скрипя зубами, сжимал и разжимал кулаки в истёртых рукавицах. Мысли сковал странный паралич – они вязли как лошади в трясине, ни туда, ни сюда. Головня перебирал их снова и снова, точно рыбёшку, подвешенную над очагом, и не мог остановиться на какой-то одной. Так и сидел он, потрясённый случившимся, пока кто-то не пихнул его в плечо. Головня поднял глаза – над ним нависал Огонёк.

– Дед это... ну, хочет тебя видеть.

– Зачем я ему?

– Его спросишь. Он сказал – привести.

Вот оно, начинается. Сейчас старик, как бывало, начнёт вкрадчивым голосом выворачивать ему душу: "Ну что, Головня, как нам с тобой поступить? Может, подскажешь что-нибудь?". Ах, как же вынести эту муку? Как не сойти с ума?

Неимоверным усилием воли он заставил себя встать и, не поднимая лица, поплёлся за внуком Отца Огневика. Всё опостылело, незримая тяжесть камнем навалилась на шею.

В жилище Отца, кроме него самого, была ещё Ярка – ворошила угли в очаге. Светозар утопал в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних – старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.

Старик сидел на ближних ко входу, почётных, нарах, расположенных в левом углу, и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик – редкостная вещь, почище "льдинки", выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.

– Явился, перелёт? Ну садись, поговорим. – Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошёл туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.

– Ну что, получил урок? – спросил старик.

Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.

– Получил, Отче, – глухо ответил загонщик, опустив глаза.

– Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?

Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.

– Понял, Отче.

Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень на безымянном пальце тускло замерцал, отразив пламя костра.

Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдёт, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:

– Понял он... Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.

Головня не испугался – изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она – будущий Отец. Для того, видать, и оставил её здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.

– Ты не враг мне, Головня, – продолжал Отец Огневик. – Ты – оступившийся. Был бы врагом, шёл бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню – ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.

Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, которого Головня впоследствии стыдился, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!

– Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашёл искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? – каркнул вдруг старик. – Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.

Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.

– Кто же теперь будет вождём? – глухо вопросил Головня, тиская ладони.

– Это уж община решит.

Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:

– Община решит так, как скажем мы.

Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри – икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.

Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.

– Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны...

Сказал – и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле – отвёл порчу.

Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.

– Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?

– За ним, Отче.

– Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? "Носящий побрякушки противен Господу". Так говорил Огонь! А потому – в пламя его, в пламя!

Головня возразил угрюмо:

– Это от матери осталось. Память. Да и все так делают... Любого спроси...

– То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.

Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь, а пламя затрещало, заплясало на ветках, и Головня понял, что оно тоже был разгневано его ответом.

Старик обронил, ни на кого не глядя:

– Косторезу быть вождём. – Затем посетовал со вздохом: – Мало преданных, много колеблющихся. Не из кого выбирать. Слетай-ка за Жаром, Головня. Пусть придёт немедля.

Загонщик вскочил, будто ему зад обожгло, и полетел. Так прытко, что самому стало неловко. На полпути сбавил шаг, двинулся не спеша, пристально озираясь вокруг.

Община бурлила. Гомон шёл отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Никто не работал, все только ходили и болтали друг с другом. Посреди стойбища, на площадке для собраний, красовалась пирамида из дров, прикрытых лапником. Огонёк хлопотал возле неё, разжигал костёр. Варениха тащила из женского жилища туго набитый мешочек, голосила: "Вот она, скверна-то! Вот оно, растление! Вот он, соблазн еретический – да сгинет он в святом пламени! Тьфу на него!". Светозар шуровал в избе косого Хвороста, выгребал все реликвии подчистую. Сам Хворост бегал вокруг жилища и горестно вопил, хватаясь за голову.

А кругом расстилалась привычная серость: снег цвета помертвелой коры, небо как заячья шкура, жилища словно огромные сугробы, и люди точно льдинки, скользящие в серебристых волнах весеннего потока.

И голос. Он сказал Головне с презрением и язвительной насмешкой:

– Зачем явился? Ты, горевестник, что тебе надо? Порча на тебе, несчастный пятерик. Сказано было матери твоей: пятый в семье – к беде, вытравь его, удали. Но ты цеплялся за жизнь, последыш – всех братьев сгубил и сестёр, один остался! И выжил. А зачем? Чтобы лишить нас отрады и надежды? Лучше б отец твой и впрямь был тебе отцом – тогда бы ты умер как твои братья и сёстры, все четверо, и не пакостил бы нам, засранец. Да и мать твоя – о чем думала? От кузнецов надо нести первого, второго, третьего, но уж не пятого! Зло наложишь на зло – получишь лютое зло. Глупая баба...

Так говорила Рдяница, когда загонщик явился к ней в избу, чтобы позвать Костореза. Она стояла перед Головнёй, уперев ладони в бока, сухая и костлявая как оглобля, и лицо её, смолоду выглядевшее старым, кривилось и шло морщинами – истое лицо злого духа! Мужа её не было дома, да и сама она вошла туда лишь вослед Головне. Жёсткой ладонью втолкнув загонщика в полумрак и затхлость, грянула прямо в ухо: "Вождя тебе мало? Беду нам принёс, паршивец?". Тот же, удивлённый и обиженный, ощерился.

– Врёшь ты всё, Рдяница. Отцом моим был Костровик, сын Румянца, а никакой не кузнец. Все это знают.

– Если б так, быть бы тебе на небесах, а не поганить тайгу своим дыханием. Порочное семя было у Костровика, всякого спроси. Вот и нашептали матери твоей, чтоб к кузнецу шла, к чужаку. Будто я не знаю! Бабка Варениха и нашептала, зараза.

– Врёшь ты всё! – повторил Головня. – Простить не можешь, что через меня твоего ненаглядного вытурили. Не к Искромёту разве бегала, а? А Жар-то небось и не знает.

– Наушничать ты горазд, это да. Не отнять...

Но Головня уже ничего не слышал.

– Я – избранный, ясно? Огонь послал мне реликвию, чтобы очистить нас от скверны. И отец мой радуется сейчас, взирая с небес. Он был отличный загонщик, получше многих. Не его вина, что все дети ушли к Огню. Будто он один такой! У тебя у самой трое погибло, а один вообще мёртвым родился. А у Ярки разве все выжили? Двое только и осталось. Скажешь, не от Светозара они?..

Он говорил что-то ещё, перебивая сам себя, а Рдяница щурила галечные глаза и плотно сжимала дёргающиеся губы – свирепая ведьма, узревшая лик Огня. Гнев вспыхивал и гас в её очах, перекатываясь ледяным шаром, и лицо её каменело и трескалось, точно глина в пламени. Она порывалась что-то ответить, землистые губы раскрылись, обнажив черноту ядовитого рта, но затем потухла и сухо заметила:

– Как же, нашёл бы ты реликвию, кабы не мёртвое место. Там этого добра всегда навалом...

– А чьей же волей мы там оказались? – напирал Головня. – Не Огня разве?

И Рдяница, побеждённая, спросила:

– Зачем припёрся? Выкладывай уже.

Головня, тяжело дыша, сказал:

– Мне Жар нужен. Отец за ним послал...

Рдяница глянула исподлобья и выдала:

– Посланного ветер носит. Ищи его сам.

И Головня пошёл, скрежеща зубами, и думал в ожесточении: надо было рассказать Жару о её ночных похождениях. Взгрели бы потаскуху хорошенько, поучили уму-разуму. К плавильщику она бегала, стерва, и понятно зачем.

Но потом опять вспомнились её слова, сказанные в ту ночь: "Думаешь, Отец не знает?"; вспомнилась снисходительная усмешка, от которой мороз драл по коже – и стало понятно: правду говорила, похотливая мразь – всё знает Отец, но молчит. Почему? Загадка!

Косторез нашёлся в мужском жилище – сидел возле очага, прикрыв глаза, хлебал кипяток. Лицо у него было осунувшееся, под глазами набрякли синяки. А рядом с ним и вокруг него сидели и лежали загонщики – три по пять человек или больше. Душно было в срубе, хоть топор вешай. Будто не люди, а медведи там жили, хоронясь от зимы. И сквозь липкий потный дым проглядывали бурые лохмы, и рыжая шерсть, и волосня на обнажённых руках.

Головня замер, окинул взором жилище. Никто здесь не желал ему добра. Даже те, кто прежде лютовал над вождём и плавильщиком, хмуро смотрели на него. И была тишина – тяжёлая, каменная, сдавливающая голову.

– Жар, Отец хочет тебя видеть, – сказал Головня.

Тот вскинул жидкие брови, переглянулся с товарищами, потом поднялся и двинулся к выходу, перешагивая через лежащих.

Толстопузый двоежёнец Сиян сказал ему:

– Ты не поддавайся, Жар, слышь? Крепись там.

И тот бледно улыбнулся и кивнул.

Головня же, услыхав такое, удивился необычайно. Кто как не Сиян утром наскакивал на вождя и Искромёта, осыпая их ругательствами, а ныне – что произошло? Уж не раскаялся ли он? И тут же вспомнилось, как укорял его Отец за сожительство с двумя бабами, и как сокрушался Сиян, кляня себя за грех, а потом преспокойно шёл в жилище и звал вдову колченогого Светлика – помочь взбивать масло.

Косторез подступил к нему и почесал щёку – голую, как у подростка.

– Зачем я Отцу?

Головня, конечно, знал ответ, но отчего-то смолчал и пожал плечами, а затем вышел вон, даже не обернувшись.

Так они и пошли к Отцу Огневику: Головня – впереди, а Жар – сзади, и Головня слышал его шаги, и его натужное сопение, и чувствовал, как растёт в Косторезе беспокойство, но ему почему-то не хотелось говорить с ним, и даже смотреть на него – пусть себе идёт, будущий вождь, и томится неизвестностью, приближаясь к жилищу подлинного владыки общины, а Головня будет хранить многозначительное молчание. Так сладостно знать, но дразнить неизвестностью!

Они вошли. Головня остановился на мгновение у входа, сказал почтительно: "Вот он, Жар, Отец", и подсел к очагу. Косторез ступил внутрь и запнулся, упал на четвереньки. Вскинул голову, как пёс, ждущий выволочки, пролепетал: "Ты звал меня, Отец?", и поднялся, отряхиваясь. Но тут же спохватился, согнулся в коленях и просеменил к костру.

Трус он был, этот Жар-Косторез, хоть и наделённый необычайным даром. Отец Огневик вертел им как хотел.

– Общине нужен новый вождь, – сказал старик, когда Косторез уселся напротив него. – Им будешь ты, Жар.

Тот растерянно улыбнулся, пробежал взглядом по лицам сидевших – не шутка ли это? Потом ответил, чуть подрагивая губами:

– Но... Отец, община решит...

– Община решит, – согласился старик. – И вождём станешь ты.

Он сказал это тихо, без напора, но казалось, прогремел на всю тайгу. И Головня с невольным уважением воззрился на него, потому что видел: всё будет по слову его.