Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Три упряжки медленно поднимались по склону, подъезжая со стороны мужского жилища. Люди уже могли разглядеть лица возниц. Тонконогие лошади, разведя морды в разные стороны, бойко взбивали снег.

Сполох прошептал на ухо Головне:

– Может, лучников выставить? На всякий случай.

Головня кивнул.

– Да, размести их за срубами. Пусть держат на прицеле. Без моего приказа не стрелять.

Сани приближались. Они надвигались на общинников словно неведомые чудовища: с растопыренными лапами полозьев, с мохнатыми горбами жилищ, с безголовыми шеями закопчённых труб. Казалось, не лошади тащили эти передвижные дома, а они сами мчались по снегу, преследуя лошадей.

– Н-не наше д-дерево, – заикаясь от страха, промолвил стоявший рядом Жар-Косторез. – Тёмное... обмазанное...

Сани-жилища поднялись на холм и заскользили по опушке леса. Краем глаза Головня наблюдал за лучниками, которые быстро окружали площадку для собраний, хоронясь за оградами загонов, за стенами изб и хлевов. Головня обернулся к сгрудившимся за его спиной бабами, крикнул он:

– Живо все по домам. И ребятню заберите.

Бабы кинулись кто куда, потащили за собой упирающихся детей. Скоро подле шестов с черепами остались только Головня, Лучина и Жар-Косторез.

Сани уже миновали мужское жилище и, обогнув прежний дом Отца Огневика, по цепочке въезжали на опустевшую площадку для собраний.

– Лошадей-то ихних будем кормить? – буркнул вдруг Лучина.

– Послушаем, что скажут.

Обычай велел иное, но Головня не собирался стелиться перед какими-то бесами.

Сани остановились, возницы (белолицые, длинноволосые) подскочили к лошадям, взяли их под уздцы, принялись стирать рукавицами наледь с шей.

– П-помочь бы надо, – робко произнёс Жар, дёрнувшись вперёд.

– Стоять, – тихо приказал Головня.

Из жилищ высунулись ноги в камусовых ходунах и мохнатые колпаки, затем появились тела, закутанные в вывернутые наружу меховики. Один за другим пришельцы поворачивали тёмные лики к Головне, ощупывали его надменными взглядами. Вождь громко засопел – он уже начал забывать, когда на него в последний раз так смотрели. Жар-Косторез тихонько ойкнул.

Пришельцев сопровождал переводчик – кряжистый, горбоносый, с обмотанным шерстяной тканью ртом. Он держался позади, настороженно озираясь и придерживая одной рукой край колпака. Таёжный холод был ему явно не по вкусу.

Самый старший гость – морщинистый, гололицый, с густыми бровями – выступил вперёд, двинулся прямо на Головню, широко отмеряя шаг. Он шёл, сверля вождя тяжёлым взглядом, пёр как медведь на охотника – несокрушимо и мощно, а Головня, глядя на него, твёрдо решил – не станет он приглашать гостей к себе в жилище. Не люди это, а демоны, посланцы тёмных сил, отрыжка ненавистного Льда. С такими разговор короткий.

Старший остановился в двух шагах от Головни, произнёс несколько слов, прищёлкивая языком. Толмач перевёл:

– Ты – Головня, вождь этого рода?

"Акающий" говор выдавал в нём уроженца Сизых гор. Головня тоже смотрел на пришельца в упор.

– Я – Головня, волею Науки ведущий свою общину к свету истины.

– Я – Вилакази, предводитель тех, кто прибыл сюда с берегов Голубой реки. У меня к тебе дело.

Четверо его людей топтались за спиной, придерживая за ремни перекинутые через спину тонкие металлические трубки с деревянными подножиями в форме рыбьих хвостов. Головня ощутил острый запах, исходивший от гостей – неприятный, режущий нос. В жилище их точно заводить не следует...

Вилакази ожидал ответа, плотно сомкнув жирные губы. Густые чёрные брови его опушились инеем. Головня спросил:

– Что же это за дело, ради которого житель прокалённых огнём земель покинул своё обиталище и пришёл к нам, детям благой Науки?

Гость потёр кончиком рукавицы нос.

– Твои люди разорили общину Рычаговых, которая платила нам дань шкурами песцов, соболей и лисиц. Рычаговы были нашими друзьями. Я весьма опечален тем, что их больше нет. Но ты можешь развеять мою грусть, если согласишься отдавать то, что ранее давали Рычаговы. Взамен я буду защищать твою общину от посигновений других уроженцев Голубой реки – там много злых людей, мечтающих прибрать к рукам ваши земли. Я встану неодолимой стеной у них на пути и буду отгонять всякого, кто осмелится поднять руку на твоих людей и твои угодья. Наша дружба станет залогом процветания северного края.

Головня, недоумевая, выслушал эту речь. Защищать общину? От кого? От других пришельцев? Что за нелепость! Отдавать пушнину? С какой стати? Он готов меняться шкурками или дарить их хорошим друзьям, но отдавать каким-то демонам – вот уж глупость. Община – не корова, чтобы её доить. А пришельцы – не хозяева в тайге. Откуда у них столько наглости? Ледовая харкотина.

Всё это он, не моргнув глазом, выложил позеленевшему от ярости гостю, присовокупив, что чародейство пришельцев ему не страшно – великая Наука отразит любую ворожбу. Пусть знают они, родившиеся в жарких странах: отныне полуночный край охраняется могучей богиней, которая не даст спуску порождениями тьмы.

Пришелец, едва не лопаясь от гнева, спросил, ведома ли Головне сила жителей Голубой реки? Понимает ли он, вождь ничтожной горстки людей на краю земли, к чему приведут его дерзкие слова? "Мы, – продолжил гость, – никому не прощаем оскорбления нашей родины и нашей веры. Если ты, вождь, не одумаешься и не возьмёшь обратно свои слова, от твоей общины не останется даже воспоминания. Мы сметём её с лица земли".

Головня не дрогнул.

– Ты, явившийся во владения пресветлой Науки, смеешь угрожать мне? Шелудивый чёрный пёс, проваливай и не смей больше показываться мне на глаза. Если хоть один из твоих прихвостней ступит на землю, где живут мои родичи, я подниму на тебя всю тайгу. И да поможет мне Наука.

Один из младших пришельцев что-то крикнул, срывая с плеча громовую палку – начальник вскинул ладонь, останавливая его. Лучина на всякий случай подался вперёд, загораживая собой вождя. Жар-Косторез же отшатнулся, чуть не уронив копьё. Из-за жилищ, с тихим свистом рассекая воздух, вылетело несколько стрел. Они воткнулись в снег на разном удалении от гостей, и тут же последовал короткий окрик Сполоха: "Не стрелять!". Пришельцы испуганно сбились в кружок, поводя стальными трубками. Переводчик стучал зубами от страха. Головня с каменным лицом наблюдал за ними, ничем не выказывая досады – из пяти выстрелов ни один не достиг цели. Придётся хорошенько взгреть охотников.

– Убирайтесь, пока целы, – процедил Головня.

Пришельцы кинулись к нартам. Один лишь начальник остался на месте.

– Ну хорошо же! – пробурчал он и тоже направился к передвижному жилищу.

Головня смотрел ему в спину, дрожа от бешенства. Так и подмывало кинуть в него копьём или плюнуть вослед. Но он сдержался. Во всём надо знать меру, даже в глумлении над врагами, иначе люди совсем распоясаются – уйми их потом.

Сани начали разворачиваться. Возницы, неистово подхлёстывая усталых некормленных лошадей, что-то выкрикивали на незнакомом языке – гости на ходу запрыгивали в свои жилища, размашисто, точно крылья, откидывая медвежьи пологи. Над общиной понеслось улюлюкание: дети, забыв о страхе, повыскакивали из домов, кривлялись, бросали снежки в убегающих пришельцев. Бабы пытались поймать разбежавшуюся ребятню, носились по площадке для собраний, испуганно кричали на детей. Лучники вылезли из укрытий, орали на баб, чтобы не мешали им держать на прицеле гостей. Сполох махал кулаком перед носом Рдяницы. Полная неразбериха. Головня беспомощно возвёл очи горе, покосился на Лучину. Тот всё понял без слов. Вскинул копьё, завыл как волк и понёсся за пришельцами, проламываясь сквозь суматошно мечущуюся толпу как медведь сквозь густой тальник. Крик его был так мощен, что люди, околдованные им, ринулись за Лучиной как ездовые собаки за вожаком. Жилища пришельцев подпрыгивали на сугробах, вздрагивая точно разжиревшие коровы при беге, а вслед им летели стрелы, копья, и нарастал могучий торжествующий вопль, которым люди провожали свой развеявшийся страх.

– Думаете, прогнали пришельцев и дело с концом? – спросил Головня своих помощников. – Дело только начинается. Вчера пришли пятеро, завтра явятся ещё пять раз по столько же. – Он насупился, скрипнул зубами. – Чую, Огонёк их навёл. Без него не обошлось. Зря я тогда за ним не погнался. Упустил сволоча...

Лучина беззаботно хохотнул:

– Да об Огоньке ни слуху – ни духу. Небось сгинул в тайге.

– Он жив, – тихо ответил Головня. – Жив и продолжает мне вредить. Мне и Науке. Зверёныш...

– Что же делать? – сказал Жар-Косторез.

Он был более других взбудоражен нежданным торжеством над пришельцами, и потому сильнее остальных переживал сейчас слова вождя.

– К схватке готовиться. Вижу – зло опять поднимает голову. Некогда Огонь и Лёд низвергли власть своей матери Науки, чтобы властвовать над миром, и вот теперь они снова злобствуют, видя, как Наука возвращается в силе и славе. – Головня возвысил голос. – Мы призваны вернуть Науку в мир. Мы, рождённые в снегах люди тайги, должны нести свет истины другим общинам. В этом наше предназначение.

Они сидели в избе вождя. Сам Головня занимал хозяйское место – возле глухой стены, напротив входа. В левом ближнем углу, на женской половине, примостилась Искра – с распущенными волосами, в ровдужном нательнике с меховой оторочкой, с бусами из самоцветов, омытыми сумеречными светом, лившимся из окон. Слева от двери, под окном, сидел, поджав ноги, маленький Лучина. Пальцы его крепко вцепились в края лавки, спутанные вихры переплетёнными корнями чернели под льдиной, прикрывавшей окно. Он приподнял плечи и, наклоня голову, почёсывал ими уши – то одно, то другое. На соседней лавке, занимая почётное место, устроился Сполох – перебирал в пальцах игральные кости, усмехался чему-то, обводя взглядом жилище. А ещё дальше, в углу, почти невидимый, сидел Жар-Косторез – напряжённый и прямой как палка. Сцепив ладони, он лупоглазо взирал на Головню и от избытка преданности почти не моргал.

Возле каждого из присутствующих на лавке стоял костяной кубок с топлёным маслом и глиняный горшочек с брусничной похлёбкой, приправленной перемолотыми корешками тягучки, палочника и черноголовника, а ещё закисшими в молоке листочками щавеля, лука, чеснока и хрена. Рядом сгрудились блюда с мёрзлым мозгом из оленьих голеней, мясом водяной дичи и лошадиным жиром. Богато угощал своих приближённых вождь – так богато, как никогда прежде. Но и времена нынче пошли другие, сытые, Отцу Огневику такое и не снилось.

По жилищу крутилась Рычаговская девка – подкладывала поленья в очаг, разливала по кружкам молоко, резала ломтями смёрзшуюся кровяницу, сыпала в глиняные блюда рыбью толчанку. Головня с удовольствием наблюдал за ней, дивясь расторопности и точности движений. Девка хлопотала, то и дело заправляя за уши падающие на лицо волосы, и тогда открывалось её лицо – чистое и гладкое, будто выточенное из кости. Она замечала взгляды вождя и наслаждалась ими, но ни разу не взглянула в ответ, словно заигрывала с хозяином. Лишь уголки губ самодовольно подрагивали, не желая сложиться в улыбку.

– Что ж нам теперь, земля мне в нос, всех как Рычаговых... – начал Сполох, но не закончил, лишь рубанул воздух ребром ладони. – Пришельцы-то, говорят, уже всех рыбоедов под себя подмяли.

– Кто говорит? – вскинулся Головня.

– Люди, – пожал плечами Сполох.

– Люди... Знаю я твоих людей: бабка Варениха да кумушки её.

Сполох прикусил язык. А Жар тихо промолвил:

– Раньше бродяги вести доставляли. Теперь избегают. И следопытов нет.

Глянул опасливо на вождя и отвёл взор. Сполох и Лучина исподлобья смотрели на Головню – что скажет? Понятно было, что бродяги неспроста обходили стороной Артамоновых. Новая вера пугала их похлеще колдуна и пришельцев. А значит, первый спрос с Головни.

Тот засопел.

– С вестями разберёмся. Ты мне лучше скажи, Сполох, отчего твои люди носились по стойбищу как стадо перепуганных коров, а не держали на прицеле гостей? Отчего ни одна стрела не попала в цель? Отчего Рдяница драла тебя как нашкодившего мальчишку? Помощник ты или кто? Отвечай.

Сполох помял кулак в ладони.

– Растерялись все, Лёд меня побери. Впервой же...

– Плёткой их, плёткой! Кто не справляется – к невольникам. Только так. Понял меня?

– Уж больно круто, – проворчал Сполох. – Да и как это – к невольникам? Родичи же.

– В самый раз. Нет больше родичей и чужаков, а есть верные Науке и отвергшие Её. Времена такие – суровые. Надо всех взнуздать как следует, чтобы шли в одной упряжке, подчинялись быстро и споро, а не тянули в разные стороны, как ошалевшие псы. Ежели сожмёмся в единый кулак – одолеем нечисть. А не сожмёмся, перещёлкают нас как щенят. Такие дела.

Все притихли, переваривая слова Головни. Тот добавил:

– Ты не совладаешь, Лучине поручу. Он мигом управится. Верно, Лучина?

– Сделаю как скажешь, вождь!

Сполох холодно зыркнул на товарища, ответил, скрипнув зубами:

– Совладаю, чего уж. Земля мне в уши, если осрамлюсь.

Головня повернулся к Косторезу:

– Тебе, Жар, задание: до сей поры ты нам идолов из кости и дерева резал, маленьких, для жилищ только, наружу таких не вынесешь, ну да Огонь со Льдом большего и не заслуживали. А теперь дело иное. Величие богини таково, что его в малое тело не втиснешь, нужно что-то большое и крепкое. Камень нужен! Много камня. Целая глыба, чтобы всякий издали видел, кто здесь правит, и трепетал. Чтобы ворожба пришельцев разбивалась о него как ветер о скалы. Чтобы родичи вдохновлялись, видя отовсюду неспящий каменный лик. Вот и займёшься этим.

– За камнем далеко идти, – возразил Жар. – Да и люди... Откуда?

– Найду я тебе людей. Справишься?

Жар помялся.

– С камнем работать... новинка.

– Что ж, трусишь?

Косторез взглянул на него, вжал голову в плечи, кивнул, не поднимая глаз.

– А что до вестей... – продолжил вождь. – Если кузнецы и плавильщики нас обходят, силком затащим. Лучина, тебе поручаю это дело. Возьмёшь несколько человек, отправишься в поиск.

– Словить бродяг – полдела, – хмуро вставил Сполох. – Где металлы брать? Раньше-то, земля мне в нос, гости всё привозили. Нынче с ними беда. Подковы того и гляди поотвалятся, что делать будем? Новых-то не сыскать, а без лошадей сам понимаешь...

– Металлов полно, только руку протяни. О чём Искромёт говорил? Помнишь?

– Ты к чему это? – насторожился Сполох. – Он о мёртвых местах толковал, земля мне в глотку.

– То-то и оно. Там всего вдосталь, только копни. Туда и пойдём.

Жар-Косторез тихо ахнул и принялся судорожно грызть ноготь на большом пальце. Сполох задумчиво потёр нос.

– Община может взбрыкнуть. Дело-то неслыханное, чтоб мне провалиться.

– Это уж моя забота, – проворчал Головня. – Твоё дело – выполнять.

Сполох поднял на него глаза, с каким-то новым выражением посмотрел на старого товарища. Хотел что-то сказать, но лишь усмехнулся и опять принялся катать игральные кости в пальцах. Зато Искра вдруг оживилась, заявила угрюмо:

– В мёртвое место я не пойду.

Все удивлённо уставились на неё.

– Буду я тебя спрашивать! – буркнул Головня. – Пойдёшь как все.

– Вот ещё! Тебе надо – ты и иди. Если душа не дорога, пусть там и пропадает.

Вождь в бешенстве уставился на жену.

– Я сказал, пойдёшь – значит, пойдёшь.

– Прихвостням своим приказывай, – вдруг выкрикнула Искра. – Они тебе в рот смотрят, с рук едят, а мне не смей. Я – Артамонова, никто мне не указ. Мы – ровня с тобой. Забыл? Мы все тебе ровня, хоть никто не вспоминает об этом. Боятся. А мне бояться нечего. Захочу – вообще к отцу уйду. Или к Павлуцким.

В мертвенной тишине оглушительно затрещали поленья. Служанка, раскрыв рот, воззрилась на госпожу. Сполох, отвернувшись, почесал подбородок. Лучина с детским любопытством глядел на обоих спорщиков, точно наблюдал за увлекательной игрой. Жар-Косторез вжался в стену и не подавал признаков жизни.

Головня потянул носом воздух, обвёл взглядом родичей:

– Все меня слышали. Теперь идите. Сполох, объяви, что послезавтра выступаем к мёртвому месту – тому, которое на Тихой реке. Здесь оставим Сияна и его выводок, чтоб скотину кормили и охраняли от волков. Остальные пусть сбираются в путь.

Сполох, поколебавшись, сказал:

– Может, земля мне в уши, одних охотников взять? Бабы-то с ребятнёй к чему?

– Все пойдут, – отрезал вождь.

Мужчины молча сползли с лавок и вышли вон, косолапо переваливаясь в пушистых ходунах. Вождь помолчал, косясь на супругу тяжёлым взором. Так и хотелось отхлестать её по щекам, дуру такую. Шлея ей что ли под хвост попала? Не могла потерпеть, пока все выйдут. Нашла время...

Он хмуро сказал служанке:

– Хватит там возиться. Убери всё это.

Потом повернулся к жене.

– Когда я говорю, все должны молчать.

– Много чести!

Головня досадливо потёр ладони.

– Что с тобой творится, Искра?

– А с тобой? Никого не слушаешь, делаешь всё по-своему, гонишь нас куда-то... Будто демон вселился. Ты – не человек, Головня. Ты – злой дух.

– На свадьбе-то веселилась, – угрюмо ответил Головня. – А теперь вишь ты – злой дух.

– Дура была. Думала, кровь Отца Огневика смоет все грехи.

– Разве хуже жить стали? Мяса вдосталь, молока вдосталь, про голод и не вспоминаем. Чего ж ещё надо?

– Ледовое искушение, – тихо промолвила Искра.

– Ты мне это брось! От тебя ещё такое слышать! Довольно и других болтунов. От папаши своего нахваталась, не иначе.

– Папашу не тронь. Он тебе ничего плохого не сделал. Лучше на себя посмотри. Женатый, а сам по девкам бегаешь. Думаешь не знаю? Вся община о том судачит. Ладно – девки! Они хоть – Артамоновы. Обидно, горько, но – пусть. Все вы, мужики – кобели. Отец мой такой же. Но он хоть со служанками не путается. А ты... посмотри на себя! Не совестно тебе? О чести бы подумал.

Головня остолбенел. Этого он никак не ожидал. Жена вождя – и забитая бессловесная девка, почти вещь, ходячее орудие. Что им делить? Ну не смешно ли?

Искре, однако, было не до смеха. Служанка, которую она мнила соперницей, как раз входила в возраст, наливалась соками, хорошела. А сама Искра если и наливалась, то только желчью. К тому же, она была на сносях, огрубела лицом, стала раздражительной. Вот и будешь тут ревновать, когда рядом вертится эта ягодка – сладкая, мягкая, только сорви. Ревность истасканной жизнью бабы к пышущей здоровьем и свежестью молодухе – вот что разъедало её.

Головня изумился. Лишь теперь, когда Искра, забывшись, выпалила причину своей злости, он поглядел на служанку как на женщину. А ведь и впрямь поспела девка, подумал он. Пора срывать. Но мысль эта, мелькнув, тут же и погасла, сменившись новой вспышкой ярости. Никто не смеет прерывать совет! Он – вождь, и все должны его слушать. А уж жена – самая первая. Он, Головня, облечён великим призванием вещать слово Науки. Он убил колдунью и Отца Огневика. Он избран вести за собою общину, и всякий усомнившийся в этом есть враг великой Науки. Как-то так.

– Никогда больше не смей встревать в мои беседы с помощниками, – отчеканил он и вскинул ладонь, предупреждая возражение. – Никогда! Слышишь?

– А иначе? – насмешливо полюбопытствовала Искра.

– Увидишь, что будет, – проронил Головня, отвернувшись.

Глава третья

Головня и без Сполоха понимал, что проку от баб в мёртвом месте будет как от коня молока. Только под ногами мешаться станут. Ну и что? Зато избавятся от страха перед скверной. Этот страх, глупый и жалкий, казался ему проклятьем, которое Отец Огневик посылал из прошлого. Упрямый старик даже с того света продолжал портить ему жизнь.

В путь сбирались с плачем и стонами. Матери рыдали над детьми. Мужики ходили мрачные, злые, покрикивали на жён и ребятню, цедили что-то сквозь зубы, глядя на вождя, будто отгоняли злых духов.

К переходу готовились как к перекочёвке: вытаскивали из жилищ весь скарб, одежду, утварь, грузили всё на сани. Чтобы не мучить быков, непривычных к снежным походам, Сполох решил пригнать из общинного табуна кобылиц. Но пригнал всего четырёх – остальные были на сносях. Лучина два раза посетил летник, привёз несколько больших копен сена; подростки понатаскали из тайги дров для остающихся в общине девок. Но как ни торопились, а в двое суток, отведённых Головнёй на сборы, уложиться не получилось. Слишком это было ново, необычно – зимняя перекочёвка. Слишком многое пришлось изобретать на ходу. Быки не могли переть через наст – резали ноги. Головня велел обмотать им ноги полосками шерсти, как это делал с собаками Огонёк. Коров не брали, надоенное молоко заморозили и нарубили большими белыми кубами. Не хватало нарт: на них грузили сено, пришлось делать волокуши, чтобы не идти за обозом пешком. Головня носился по общине и торопил, грозил, уламывал. Люди ворчали, но подчинялись. Медленно, со скрипом дело спорилось. Одна лишь Рдяница ни в какую не хотела идти и распекала мужа, спешившего исполнить приказ вождя:

– Ты-то куда собрался, демон безголовый, кара моя небесная? Хочешь погибать – погибай, слова не скажу, а детей не трожь. Мои они, кровные, не отдам.

– Что ж ты... в Науку верить... – бормотал Жар.

– Я верю в прельщение и скверну. Их там хоть лопатой греби. А Наука где-то там, далеко, обо мне Она, небось, и не знает даже.

Косторез, огорошенный непослушанием жены, пробовал уговорить Рдяницу, действовал лаской и запугиванием, но всё было тщетно. Рдяница стояла на своём. Увидев, как слуги выносят вещи, она завернула их обратно.

– Один поедешь, – сказала мужу. – Устроишься где-нибудь. А я с детьми здесь останусь.

– Но Головня велел...

– Я с детьми останусь здесь, – отчеканила Рдяница.

Косторез развёл руками. Никогда у него не получалось переспорить жену. Всегда за ней оставалось последнее слово. А всё потому, что Рдяница презирала мужа, полагала его растяпой. "Другие вон по правую руку от Головни сидят. А ты только вздыхаешь да охаешь", – бурчала она на Костореза. Что правда – то правда. Не такой Косторез был человек, чтобы пыжиться от важности и вгонять других в трепет. Показать зубы, рявкнуть как следует, заставить себя слушаться – это было не для него. На собраниях сидел тише воды, ниже травы, отмалчивался, витал в облаках. И вообще ничего знать не хотел, кроме своего ремесла. Жена приходила от этого в ярость. С упорством редкостным старалась пробудить в муже хоть подобие честолюбия – бесполезно. "Какой ты мужик! – говорила она. – Рохля, а не мужик! На других-то глянь...". Жар грыз ногти, страдал, но измениться не мог.

И вот теперь взбалмошная баба готова была столкнуть его лбами с Головнёй. При одной мысли об этом Жар цепенел. Он благоговел перед вождём. Он трепетал перед ним, как дитя трепещет перед строгим отцом – иногда обижаясь, но не мысля жизни без него.

Рдяница распалялась всё больше, кричала так, что перекрывала гул голосов в общине. Жар не знал, куда деваться. Больше всего на свете он не любил выяснения отношений на людях. Иногда, поругавшись с женой, целый день ходил как во сне – ничего не видел, ничего не слышал. Но теперь страх перед вождём пересилил, и Жар заорал:

– Хватит! Быстро начала... ну, быстро!

Рдяница на мгновение умолкла, раскрыв рот от неожиданности, но тотчас подобралась как волчица перед прыжком.

– Посмотрите на него! Голосок прорезался? Ты бы лучше так перед вождём выступал, крикун. Что, хвост поджал? И все вы поджали. А я вот не боюсь. Да! Ни его, ни Науки, никого.

– Раз смелая, сама ему... – огрызнулся Жар. – А мне нечего тут...

– А вот и скажу. Думаешь, испугаюсь? Выкуси! Вот прямо сейчас пойду и скажу.

И она пошла.

Головня стоял возле женского жилища: обсуждал с Сияном и бабкой Варенихой, сколько чего оставить девкам и сколько взять с собой. Варениха, вздымая руки, сокрушалась:

– Как же они без мясца-то? Без мясца им никак. Хоть на один кус, хоть за щёчку положить, хоть лизнуть.

– Не гунди, карга, – хмуро отвечал Головня. – У них молоко будет.

– Ах, кормилец, да без мясца же нельзя! И молочко, конечно, и ягодки, и рыбка, корешки – мясцо-то к ним ай как хорошо!

Головня отмахнулся, сказал Сияну:

– Короче, так: строганину неси Лучине, а себе и девкам оставишь ту, что здесь лежит. Говоришь, нет там ничего? Ну так пусть дурёхи соображают следующий раз. Поголодают немного да думать начнут.

Он развернулся, чтобы уйти, и тут на него налетела Рдяница.

– Никуда я не поеду, – торжествующе заявила она.

Головня скривился как от зубной боли.

– Буду я тебя слушать, – буркнул он, отодвигая Рдяницу плечом.

– Будешь! Кто тебе ещё правду скажет?

Головня зашагал прочь, не обращая на неё внимания. Рдяница поскакала следом – чёрная, с развевающимися длинными лохмами, сухая и остроносая, как облезлый хорёк.

– Что рожу воротишь! – надрывалась она. – Думаешь, все тут легли под тебя? Все хвосты поджали? Я – Артамонова, как и ты, бесёныш. Мы все тут – Артамоновы. Забыл? Пусть Жар и Сполох губят свои души, если такие трусы. А я останусь здесь. И детей не отдам в твои грязные лапы. Слышите, люди? Проснитесь. Поглядите на него. Мало ему трёх отнятых жизней, растленному пятерику. Он всех хочет повязать скверной. Почему молчит собрание? Почему род не скажет своего слова?

Голос её, трескучий и гнусавый, далеко разносился по общине. Люди отрывались от дел, с изумлением вслушивались в него, цепенея от страха. Ещё не стёрлась из памяти жуткая участь Отца Огневика и его родных – черепа на шестах беззвучно выли от отчаяния. Должно, с глузду двинулась шалая баба, утратила разум и страх.

Головня остановился, набычился, повернувшись к ней. Этот бабский бунт начал ему досаждать. В словах Рдяницы было много правды, но правды порочной – ведь за ней стояли низвергнутые боги. Собрание, род – эти слова, ещё недавно святые, теперь взбесили Головню. Наука велела ему идти в мёртвое место. При чём тут собрание? Какой к демонам род, когда Головня избран самой богиней?

– Сполох, – бросил он, не сводя взора с крикуньи.

Помощник не услышал – стоял возле загона и, обхватив за шею корову, разжимал ей пасть ошкуренными еловым суком, пока его товарищ спиливал животине наросты на зубах. Но услышали люди, и внезапная тишина установилась в общине. Никто не шевелился, все умолкли, и в повисшей тишине пронзительно грянул где-то плач ребёнка. Головня почувствовал, как незримо натянулась жила, будто мир подвис над пропастью. Упадёт – не упадёт? Здесь и сейчас решалась судьба общины. Вот она, ещё одна развилка: как обломать рога дерзкой бабе? Как разделаться с ней, если за её спиной могуче нависает тёмная громада обычая? Как разбить эту скалу?

И Головня повторил громче:

– Сполох!

Помощник отпустил корову, посмотрел на него, отдав товарищу сук.

– Возьми эту горлопанку и примотай её за руки к саням, – приказал вождь. – Пусть бежит за нами как запасная лошадь.

Сполох выкатил глаза, не веря своим ушам. Приковать общинника? Как это? Человек ведь – не собака, не раб. Он – родич, плоть от плоти твоей, кровь от крови. Человек без рода – что волк без стаи, одинок и безотраден. Чужаков обманывай и ненавидь, если хочешь, но родич – святое. Кто поднимет руку на своего? Только безумец.

Головня прикрикнул:

– Оглох что ли?

И сжал кулаки.

Сполох дёрнулся вперёд, но опять остановился, спросил:

– Земля мне в очи, неужто и впрямь хочешь привязать её к саням? – От взгляда вождя его передёрнуло. – Разрази меня гром, она же из нашего рода!

– Ты слышал мой приказ?

Медленным шагом, понурившись, точно наказанный ребёнок, Сполох поплёлся в мужское жилище за ремнями. Рдяница, умолкнув, следила за ним, будто взывая беззвучно: "Остановись! Одумайся!". И вместе с ней, казалось, то же самое твердила вся община – от мала до велика.

Сполох вышел из жилища, волоча за собой длинный сыромятный ремень. Воскликнул с отчаянием, всё ещё на что-то надеясь:

– Так что ж, вязать, что ли?

– Вяжи-вяжи, – ответил Головня.

Косолапя, тот приблизился к оторопевшей бабе, пробурчал ей что-то, словно извинялся, Рдяница выкрикнула, отшатнувшись:

– Только попробуй!

Сполох опять что-то пробубнил, кивая на её руки – видно, просил вытянуть их вперёд. Рдяница подбоченилась, плюнула ему под ноги. Головня не выдержал – изрыгнув проклятье, подскочил к обоим, отобрал у помощника ремень и взялся за дело сам.

– Гляньте, люди, что делается! – заголосила Рдяница, вырываясь. – Меня, кровинку вашу, как собаку паршивую вяжут, а вы молчите. Где же ваша смелость? Где ваша Артамоновская гордость? Сегодня меня, а завтра вас всех так повяжут. Что молчите? На помощь, Жар! Разве не жена я тебе больше? Сиян, и ты язык проглотил? Только по бабам бегать горазд, ходок нечастный. Искра, ты тоже струхнула, девка? Подними голос за невинную. Глядите на моё унижение. Не мне, а вам в душу плюют. Какие вы Артамоновы! Вы – зайцы. Трусливые мыши. Бессильные птенцы...

– Умолкни, зараза, – пыхтел вождь, потащив её на ремне к саням, доверху гружёным шкурами. – Хочешь, чтоб я тебе ещё и поганый рот замотал?

Искра взвизгнула, всплеснув руками:

– Отпусти её! С ума сошёл?

Люди загудели, растерянно переглядываясь.

Рыча от ярости, Головня затянул тугой узел на задней спинке саней и рыкнул на общинников:

– Трусливые недоумки, Отцы обманывали вас! Мёртвое место полно сокровищ. Вам нечего бояться. Мы уже были там: я и Сполох. И видите, живы. А вы что? В ходуны наклали?

Лицо у него было багровое, на лбу блестели капли пота. Казалось, и не вождь это вовсе, а демон, принявший его обличье. Так страшен он был в тот миг, что каждый невольно потянулся за нательным оберегом и прошептал заклятье от злых чар. И даже Искра похолодела, увидев преображение мужа, и отшатнулась от него. А Головня произнёс, обведя всех грозным взглядом:

– Кто спорит со мной, спорит с Наукой. Я – глас божий. И всяк выступивший против меня будет покаран десницей великой богини. Не вашей волей я поставлен, но волей Науки. А кто ещё посмеет воззвать к воле общины, пусть пеняет на себя. Загрызу нечестивца.

Мимо Волчьих запруд, обогнув старицу и Мёртвый бор, вышли к Тихой реке. Здесь передохнули, наловили рыбы в прорубях и двинулись дальше, петляя по извилистому руслу. Угрюмые лохматые быки, выбиваясь из сил, тянули сани через нетронутый наст. Справа и слева, утопая в сугробах, бежали собаки. Люди ехали как на тот свет: обречённые, подавленные, опустошённые. Ни песен, ни шуток, только понукания возниц да тихие разговоры.

По берегам теснился сосняк, меж звенящих от мороза стволов лезли льдистые кусты голубики, ветер шатал хрупкие веточки ив, поднимая печальный перестук. А наверху, среди бушующих духов тьмы и холода, то и дело вспыхивали яркие огни, масляно растекавшиеся по опрокинутому блюду неба.

Головня, видя робость на лицах родичей, подбадривал их:

– Если Наука с нами, кто против нас?

Однажды наткнулись на брошенную стоянку зверолюдей. Снег вокруг кострища был истоптан голыми ступнями, там и сям валялись человеческие кости – расколотые вдоль, с высосанным мозгом. Общинники, узрев такое, задрожали, иные завопили, что дальше хода нет – начинается проклятая земля. Головня прикрикнул на трусов, надавал по шеям, быстро навёл порядок. Обоз двинулся дальше.