Текст книги "Благую весть принёс я вам (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

С женой отношения обострились до предела. Головня уже не спал с ней, вёл себя как чужак, за целый день мог не сказать Искре ни единого слова. Столь дурацкое положение, невыносимое для обоих, вызывало в вожде клокочущее бешенство, которое день за днём становилось сильнее и сильнее, подкрепляясь не только холодностью Искры, но и бесплодными поисками железа. Рано утром Головня уходил на раскоп, чтобы не видеть супруги, а вечером спешил в жилище, чтобы поскорее забыть об очередном напрасно потраченном дне. И то, и другое сделало его дёрганым, вспыльчивым, полным смутных подозрений. Искра тоже ярилась, ревновала к Зарянике: девка, получив свободу, упросила Головню оставить её в услужении. "Знаю я, для чего она тебе нужна, – бурчала Искра. – Блудить с ней хочешь, пока я на сносях. Все вы такие". Головня устало огрызался, но чувствовал её правоту – смазливая служанка и впрямь будоражила кровь. Ему доставляло удовольствие следить, как она работает, как изгибается её тело, спрятанное под лисьим меховиком, как падает с затылка туго закрученная коса с бренчащими в ней маленькими реликвиями. Иногда, торопя её или подбадривая, он легонько хлопал служанку по прямой спине, и она льнула к нему, смущённо хлопая длинными ресницами. Изъеденная ревностью, Искра то и дело по мелочам придиралась к девке, а однажды не выдержала и оттаскала её за волосы, недовольная тем, как Заряника заштопала хозяйке дублёный нательник. Головня в тот день, как всегда, пропадал на раскопе, некому было вступиться за служанку. Переполненная обидой, Заряника ударилась в слёзы, крикнула сгоряча: не её, дескать, вина, что вождь охладел к жене. Услыхав такое, Искра совсем обезумела: кликнула кое-кого из людей Сполоха, велела хорошенько выпороть дерзкую девчонку. Повеление было исполнено, и Зарянику в беспамятстве унесли в женское жилище. Вернувшийся с раскопа Головня, не заметив служанки, с удивлением спросил:

– А девка-то что, приболела?

– Приболела, – буркнула Искра, подавая ему ужин.

– Сильно?

– Да уж неслабо, – усмехнулась жена.

Головня рассеянно кивнул – мысли его были далеко, о Зарянике думать не хотелось. Но всё же сказал, ковыряя в зубах:

– Варенихе это... надо сказать. Кабы не померла. Жалко будет.

– Да уж сказала, – откликнулась супруга.

Головня больше не спрашивал про девку. Но по окончании ужина, отойдя по нужде за холм, вдруг наткнулся на саму Варениху. Бабка засеменила рядом, бормоча:

– Ты Искре-то скажи, чтоб не лютовала так больше, чай гнев-то сдерживать надо. Оно, конечно, наше бабье дело такое, что всё сносить надобно, да и ребёночек колотится, разум набекрень, сама знаю, а только снисхождение тоже не помешает. Убьёт девку – грех на ней будет. Скажи уж супруге-то, авось охолонёт.

Вождь недоумённо уставился на неё.

– Ты о чём толкуешь, коряга старая?

– Да о девке вашей, о Зарянике, будь она неладна. Хоть и Рычаговская, не наша, а тоже – человек, чтобы так измываться, нельзя уж, в самом деле, хоть её тоже понять можно, уж так тяжело приходится, ну так что ж с того? Я вот тоже выносила без счёта, и худо было, и жить не хотелось, да вот жива же, и бабе твоей то же говорю всегда: терпи, мол, Искра, уж наша доля такова, чтобы терпеть...

Головня вспомнил слова жены о болезни Заряники, вцепился в старуху, встряхнув её как следует:

– Где она?

– Да кто, кормилец? – перепугалась та.

– Девка! Заряника!

– Да у нас же. Отлёживается...

Вождь метнулся в женское жилище. Густеющие сумерки расцветились кострами, впечатали в окоём очертания сосновых рощ, растеклись в лощинах непроглядной тьмой, рассечённой тремя шестами с черепами на верхушках. Человеческий гомон, целый день стоявший в стойбище, притух, распался на отдельные голоса. Какая-то баба протяжно крикнула:

– Пламуся, горе ты моё, куда подевалась?

Вождь миновал загон, где над завалом из стволов, земли и камней плыли чёрные лошадиные головы на изогнутых шеях, и оставил позади несколько жилищ, чьи обитатели, собравшись вокруг общего костра, травили байки в ожидании луковой похлёбки, закипавшей в большом котле. Двое мужиков азартно галдели, бросая кости. Их руки то и дело взмывали над костром, словно ночные птицы, выпархивающие из гнезда. "Тройка с надрезом... Кон и баста... подкрепляю...". И тут же рядом косматая Рдяница рассказывала сказку детям, сидевшим перед ней: "Взмолился Светлик-следопыт Большому-И-Старому, чтобы оставил его зверь в заветном месте. А Большой-И-Старый ему и отвечает...".

Впереди громоздились отвалы, обозначавшие входы в штольни. Вождь взял левее, идя по самому краю становища. За отвалами возвышались похожие на лысые горы обрубки древних стен, обгрызенные по краям Ледовой стихией. Женское жилище находилось внизу, за стенами, невидимое с вершины изрытого общинниками холма. А ровно посередине этого холма, деля становище на две части, торчало мужское жилище, подпиравшее чередой скрещённых слег мутное тёмно-сизое небо. Прямо перед ним горел большой костёр, при свете которого парни забавлялись в "сову" – сигали через поставленные торцом сани. В отдалении Рычаговские девки чистили рыбу. Одна из них пискляво подначивала соперников:

– Нажуравишься, Костровик, не поскользнись. Ай, не прыгай!

Ей задорно отвечали:

– А если перепрыгну, поцелуешь?

Девки хихикали, пихались локтями, перешёптывались. Кричали:

– Чего ж не прыгаешь? Заробел?

Им было весело. Парни скакали через сани, румяные, довольные, хлопали в ладоши, кое-кто и кожух распахнул – бахвалился. Названный Костровиком разбежался – прыг! Задел ногой за полозья, хряпнулся носом в мох. Девки – в хохот, повалились друг на друга. А у того лицо смялось, в глазах – бешенство. Головня усмехнулся, вспомнив, как сам не так давно кочевряжился перед девками, заигрывая с Искрой. Не так давно? Кажется, в другой жизни.

Дальше начиналась Рычаговская часть становища: мужики резались в бабки возле длинных земляных жилищ, женщины заунывно пели у костров, вспоминая старое житьё-бытьё, дети, обвешавшись костями, хвастали друг перед другом вещами древних, которые их родители нашли в мёртвом месте.

– Зырь, "льдинка" без щербины...

– А у меня тянучка, глянь-ка!

– Изъян. Не видел, что ли?

– Коптишь, дубина.

В одном месте парни плясали вокруг костра, слаженно двигая руками и ногами, издавая загонщицкие кличи и хлопая в ладоши. Какая-то баба умывала над кадкой хнычущую девочку – держала её одной рукой, а другой нагибала к тёмной воде, возила мокрой ладонью по лицу. Та отфыркивалась и ныла, пихала мать в плечо. Баба покрикивала на неё, слегка подбрасывая, когда та съезжала с потной руки. Тихо звякали костяные и железные обереги, серебряными крючками прицепленные к набедренной повязке. Вокруг жилища со смехом носились дети, кидались друг в друга комьями земли и угольями.

Пройдя Рычаговскую часть, вождь вышел к краю холма и заскользил вниз по склону, путаясь ногами в переплетениях стелящихся по земле гибких ветвей. Чёрная полоса реки масляно замерцала в полумраке, зияя прорехами плывущих льдин. Вереница костров наверху головёшками впивалась в небо. Справа, на том берегу, тянулась лощина, в глубине которой, скрытый грязным оплывающим снегом, грохотал каменистый ручей, вдоль которого рос густой лозняк. Слева речной берег стремительно поднимался, превращаясь в глинистый овраг, вдоль кромки которого изгибались, цепляясь за жизнь, уродливые ели и сосны. Вождь приблизился к жилищу и, чуть не угодив в выкопанную на пути ямину, тихо выругался. Затем, отряхнувшись, ступил внутрь.

В жилище густо пахло сушёной мятой, шиповником и невыделанной кожей. У входа темнела кадка с водой. Возле неё, словно муравьи вокруг матки, выстроились керамические горшки с зигзагообразным орнаментом, лыковые туески и деревянные лари с изящной резьбой. Виднелась сваленная повсюду одежда, с потолка свисал шерстяной мешок с кумысом. Возле очага девки-перестарки лепили из коричневой глины кринки, а у стены полубезумная старуха безостановочно бормотала заклинания.

Головня, как полагалось, толкнул ладонью мешок с кобыльим молоком, висевший на шесте (чтоб закисло скорее) – привязанные к нему серебряные подвески тонко звякнули, а по бусам прокатился перестук костяшек.

– Где Заряника?

– Там, – испуганно показали ему.

Головня обошёл потеснившихся девок, подступил к воткнутой в земляную стену лучине, чей слабый огонёк выхватывал из полумрака лежавшую на животе девчонку с задранным нательником. Возле неё, держа в левой руке плошку с рыбьим клеем, замерла конопатая Горивласа, младшая подружка Искры. Головня бросил взгляд на иссечённую спину девки, сжал кулаки.

– Будет жить?

Горивласа испуганно кивнула. Заряника медленно повернула к нему голову, губы её затряслись, по щеке стекла слеза.

– За что? – прошептала девчонка. – За что она меня так?

Ноги сами понесли Головню прочь. Ярость застила взор. Вихрем пронёсся он через становище, ворвался в свою шкурницу, схватил жену за руку и влепил ей пощёчину. Искра вскрикнула и упала на спину, а Головня подступил к ней, наклонился, заорав в лицо:

– Никогда! Никогда не смей! Слышишь?

Супруга закрылась ладонями, подтянула ноги к тугому животу, съежилась, чувствуя на себе пряный луковый дух, исходивший от мужа. Но быстро опомнилась, взвизгнула, отняв руки от лица:

– За потаскуху свою вступаешься? Ретивое взыграло? Хочешь с двумя жить по примеру отца моего? Куда тебе, убогому! Отца бабы любят, а тебя за что любить? Всем ты как кость в горле. Сгинешь – никто не заплачет...

Головня с размаху ударил её ещё раз. Забывшись, хлестал по щекам, нависая как волк над добычей. Рычал:

– Она свободна. Как ты и я. Забудь, кем была. Свободна! Втемяшь это себе в башку. Никто. Никогда. Не смеет. Бить. Свободного. Пока я. Не прикажу. Никто. Никогда.

Искра мотала головой и колотила кулаками по его груди, а он, не замечая этого, бил её снова и снова, совершенно потеряв рассудок от гнева.

Она кричала, задыхаясь от рыданий:

– Я знала, знала! Эта сучка тебе милее, чем я... Ты, выродок... Лупишь жену... мать своего ребёнка... наследника... ради этой паршивки... проклятой вертихвостки... Рычаговской ведьмы... Не стыдно тебе? Эй, люди, спасите! Спасите! Убивают!..

– Замолчи! Замолчи, дура! Язык выдеру!

Искра замолчала и недоверчиво уставилась на Головню. Оба они тяжело дышали, у Искры на щеках расползались красные пятна. Головня шмыгнул носом, отошёл к мешку с молоком, висевшему возле очага, развязал узкую горловину, начал пить, долго и жадно, как лошадь после перехода. Белые ручейки потекли по его бороде, закапали на ровдужную шкуру, расстеленную на полу. Жена смотрела на него, не произнося ни звука. Закончив пить, вождь опять связал жилами горловину мешка, затянул покрепче узел и прохрипел ей напоследок:

– Здесь я всё решаю. Без моего слова и комар не пискнет.

И уже выходя, бросил, словно клеймо поставил:

– Захочу – и тебя невольницей сделаю. Так-то вот.

Снаружи уже собралась толпа. Чуть не половина общины сбежалась на вопли. Голоса родичей глухо рокотали меж каменных стен древней постройки. Стоило Головне появиться, волнение опало и люди напряжённо воззрились на него, настороженные как мыши. Впереди всех, тревожно стискивая рукоять ножа на поясе, торчал Сполох, рядом с ним шушукались Рдяница с мужем, и тут же, скрестив ноги, сидела на растрескавшемся каменном полу бабка Варениха.

– Ну, чего собрались? – пробурчал Головня, зыркая волком.

По толпе пробежал шёпоток, люди замялись, старательно пряча глаза. Вождь опустил взор на бабку.

– Ты что ли людей созвала, корявая?

Та переполошилась.

– Да куда уж мне, милостивец! И так сижу тише воды – ниже травы, о смертушке всё думаю, твоими молитвами только и жива. Разве я девка какая – по стойбищу бегать, людей скликать? Это вон пускай молодые носятся, у них сил много, а мне уж отползать пора. Как пришла я к тебе, родной, так и сижу, с места не двигаюсь, боюсь пошевелиться, чтоб духов каких не разбудить. Они ведь духи-то – ой зловредные бывают! Бывало, дыхнёшь, а они уж тут как тут – на душу твою зарятся, пасти облизывают. Вот и сижу, заклятья творю, а люди идут и идут. Я уж сама у них спрашиваю: "Чего идёте-то? Чай, ни гостей, ни чужаков здесь нет". Молчат, только знай себе топчутся. Ну я и сижу, на речку посматриваю. Она, речка-то, ай как хороша об эту пору...

– Ладно, умолкни, старая. Башка от тебя трещит. А вы расходитесь. Нечего тут стоять.

– А Искра-то как? Жива-здорова? – осмелилась вопросить Рдяница.

– Жива, жива. И вам всем здоровья желает.

Не те это были слова, которые следовало сказать. За последнее время Головня напрочь отбил у своих охоту лезть в его жизнь, и теперь, допустив слабину, почувствовал, что настроение людей неуловимо поменялось. Уже сам вопрос Рдяницы был прикосновением к запретному, а уж неловкий ответ, беззубый и жалкий в сравнении с предыдущими речами, вдруг обнажил перед всеми его уязвимое место. Надо было как-то замять вырвавшиеся слова, показать людям силу, чтобы не подумали, будто он теряет хватку. И Головня рявкнул:

– Кто без моего позволения станет учинять собрание, тому башку с плеч. Так и знайте.

И люди заторопились, заспешили, разбредаясь в сумерках, и вскоре лишь бабка Варениха осталась сидеть на прежнем месте, будто и не слышала окрика вождя.

– А ты-то, старая, чего притулилась? Оглохла что ль? – спросил Головня.

– Пригрелась, сердешный. Ты уж не гони меня, дряхлую. Посижу, кости расслаблю, а там и поковыляю.

Головня шмыгнул носом и вернулся в жилище.

В бурлящем дыму покачивались костяные фигурки богов, привязанные к перекладине под острым потолком – багровый Огонь, белый Лёд, чёрные, коричневые и жёлтые духи здоровья и силы, угольноглазая Наука с волосами-ветками. Вождь поднял к ней глаза, произнёс, молитвенно сложив руки:

– Во имя Твоё, о великая богиня, собрались мы здесь. Да пошлёшь нам мудрый совет.

И все нестройно подхватили:

– Слава Тебе, о мудрая Наука!

Головня обозрел гостей, сказал, зачёрпывая горстью голубику из берёзового туеска:

– Мы думали, демоны оставили нас, смирившись с неудачей. Но они по-прежнему здесь, завистливые и злые. Ни дня покоя от них. Значит, такова судьба детей Науки – извечно противостоять злу. Если демоны прячут от нас металлы, наша вера поможет найти их. Металлы отыщутся, и враги наши будут посрамлены. Так будет, ибо по другому не может быть. Знайте это.

Пепел, как всегда, преданно лупал глазами, внимая вождю. Ни единой мысли не виднелось на его лице, и только зловеще белели в полумраке растрескавшиеся человеческие кости, которые он по щегольству нацепил на одежду: голени к голеням, кисти – к кистям. Жар-Косторез привычно глядел в землю, гладил куцую бородёнку. Сполох почёсывал мочку уха, не сводя с Головни внимательного взгляда. Все помощники были в сборе, не хватало только Лучины, который со дня на день должен был вернуться из зимника.

– На холме, среди этих стен, мы металлов не нашли, – продолжил Головня. – Значит, надо копать в другом месте. Согласны? Чего молчите?

– Мы будем копать, где скажешь, великий вождь, – выдохнул Пепел.

Сполох задумчиво кивнул, а Жар-Косторез, нерешительно взглянув на товарищей, опять потупился.

– А может, нашли металл-то? – предположил Головня. – Может, скрывают, сволочи?

– Мы перетряхнём всё стойбище, о великий вождь! – взвизгнул Пепел.

Головня не обратил на него внимания – он ждал ответа от Сполоха. Тот вздохнул, поднимая с бронзового блюда сушёного леща.

– Кабы нашли, вся община знала бы, земля мне в глаза. Разве ж такое скроешь? Да и зачем?

– А по злобе своей. По упрямству. По козням Огненным.

Сполох пожал плечами. Жар-Косторез бегал глазами с одного на другого, тщился угадать мысли сидящих, чтобы не дай Наука не попасть впросак. Пепел тоже молчал, ожидая приказов – самостоятельно думать был не приучен. Кабы не сестра, прозябал бы среди прочих Рычаговых, дубина стоеросовая, с досадой подумал Головня. Вот кого надо в совет взять – Зарянику! Но рановато ещё – слишком юна. Да и заслуг маловато. Пепел – тот хоть зверя бил да в мёртвом месте копался, а у девчонки всего достижений, что вождю прислуживала.

Заряника была тут же, в жилище – хлопотала у очага, разливала из мешка кислое молоко по глиняным кружкам. Головня покосился на неё, скользнул взглядом по гибкому стану. И тут же царапнуло по сердцу – девку на совет пустил, а жену выгнал. Сказал ей: "Погуляй пока. Нам погуторить надо", и выпроводил прочь. А она, зараза такая, даже не возмутилась – просто кинула на него презрительный взор и вышла, набросив кожух. Гордячка. Побыстрей бы ей разродиться, а там уж и порвать опостылевшие узы. Пускай живёт у отца.

Головня повернулся к Пеплу.

– Слышал, многие твои родичи негодуют на меня, упорствуют в суевериях. Уйти хотят. Таким доверия нет. Обманут, предадут, ударят в спину. Кабы наткнулись они на железо, пожалуй, смолчали бы, а? Как думаешь?

– Да кто так говорит, вождь! – воскликнул тот. – Ошмётки, огрызки, грязь. Золовик с дружками, да Уголька семья. Ну, ещё пара старух. А прочие все за тебя. Жизнь отдадим. Разве от наших что скроешь? А тем паче – железо. Уж мы бы знали, клянусь Наукой.

– Славно, славно. Но ты всё же держи негодников под присмотром. Пускай помнят: они живы, пока мне угодно. По справедливости давно пора вырвать куст вместе с корнями.

Пепел поёжился. Промолвил тихо:

– Сделаю как прикажешь, вождь. – И понурился – испугался за своих. Сидело всё-таки в нём тяготение к роду, не хотело уходить. Значит, тоже нестоек. Подозрителен.

– Копать будем с южной стороны холма, – объявил Головня. – Там много железных реликвий. Чай, не случайно.

Сполох заёрзал, догрызая леща, осторожно полюбопытствовал:

– А лошадей где пасти станем?

– Что ж, разве мало вокруг лугов? – удивился Головня.

– Да лугов-то хватает, земля мне в уши... А с южной стороны склон поглаже. Ног не переломают.

Головня осклабился.

– Значит, перенесём загоны с холма в низину.

Сполох вздохнул, сжимая и разжимая костяную рукоять ножа.

– Что ещё? – спросил Головня.

– Да тут такое дело... Косить пора, а мы, Лёд меня побери, в земле роемся. Чем скотину зимой кормить будем? Люди тревожатся.

Головня смерил его тяжёлым взглядом.

– А ты что ж, уполномоченный от них?

Сполох замялся.

– Так ведь все так говорят. Ты выйди да послушай. – Он тряхнул вихрами. – Лёд меня побери, сам ведь знаешь – без сена нам не жить. Передохнет скотина, а нам куда? Только в прорубь кидаться.

Вождь помолчал, постукивая пальцами по блюду. Гулкий звук растёкся по бронзовой поверхности, поплыл по жилищу, похожий на далёкий вой ветра. Вот оно, начинается – то, чего он ждал и чего боялся. Думал найти железо прежде, чем поднимутся травы. Не вышло. Ах, как обидно бросать начатое!

– Что ж, – медленно начал Головня, – Лучина вернётся – отправлю с ним в летник лучших косцов. Работников-то у нас теперь – ого-го!

– Так у нас теперь и скотины прибавилось, – тихо вставил Сполох.

Головня обозлился, перевёл взгляд на других советников.

– Вы-то как думаете? Оставаться нам здесь или двигать всей толпой в летник? Скажите свои мысли. Не для того я вас возвысил, одарил и отличил, чтоб вы на совете молчали. Помощники вы или кто?

Жар и Пепел задвигались, засопели, избегая взгляда вождя. Сполох, покачивая опущенной головой, потирал ладонью костяшки на левом кулаке.

– Ну что, мыслей нет? – подытожил Головня. – Только славословить умеете? Что ж мне с вами делать? Может, выгнать ко Льду, а в помощники вон девку взять? Заряника, пойдёшь ко мне в помощницы?

Служанка улыбнулась, потёрла нос тыльной стороной ладони.

– Ты – вождь. Как скажешь, так и будет.

– А сама-то что думаешь? Слуг тебе дам, мужикам будешь приказывать.

Девка осклабилась, бросила лукавый взгляд на брата.

– Мужики девке подчиняться не захотят, придётся уламывать, пороть их. А у нас сейчас и так хлопот полон рот.

Все воззрились на неё, потрясённые рассудительностью ответа. Жар даже кхекнул от изумления. Головня усмехнулся.

– Поняли, как вождю надо отвечать? – спросил он помощников. – Девка вас всех за пояс заткнула.

И сразу, хоть слова эти не могли понравиться охотникам, как-то легче задышалось в жилище. Напряжение ушло, на лицах заиграли улыбки. Помощники уже смелее поглядывали на вождя, а Косторез, не в меру расслабившись, брякнул:

– Всё ж таки опрометчиво... Железа-то нет! Промашка...

Вождь поднял на него лицо, и Жар задрожал, непроизвольно откинув голову, и заскрёб трясущимися пальцами по лежащим на полу шкурам, и забегал глазами, тщетно ища поддержки.

– Что ж, недоволен ты мной? – вкрадчиво спросил Головня.

– Нет!... куда мне... я только... хотел...

– Собрание созвать? Поведать всё, что накипело?

– Упаси Боже! Скажешь тоже! – Косторез криво усмехнулся. – Сам ведь знаешь -собрания мне... не по духу. Не нужны они мне вовсе. Пускай пропадают... пропадом. И зачем их только предки это... придумали? Лишние они. Есть же вождь. Зачем ещё собрания? Правильно, Головня? – Он жалко улыбнулся, глядя на вождя.

Тот не ответил. Поворошил куски варёного мяса на блюде, испещрённом замысловатой гравировкой, покусал нижнюю губу. Помощники, не дыша, наблюдали за ним. Каждый размышлял про себя: казнит или помилует? И если казнит, то кому это на руку – Пеплу, Сполоху или Лучине? И если кому-то на руку, то какой род останется в выигрыше – Артамоновы или Рычаговы?

Но в этот раз духи смерти не получили заветной поживы. Незримый топор пронёсся над шеей Костореза, лишь обдав его запахом крови. Вождь молчал, будто забыл о словах помощника, отрешённо жевал мясо, и Жар начал оживать, весело поглядывая на товарищей – только уголки губ подрагивали, обнаруживая волнение.

А потом раздался тихий голос Заряники:

– Великий вождь, у брата есть известие для тебя. Он робеет, трепеща перед твоими родичами.

Головня очнулся, посмотрел на Пепла.

– Это правда?

Тот замялся, аж покраснел от напряжения, и принялся грызть ноготь на большом пальце. Видя его колебания, Головня решил подбодрить помощника:

– Помни, для меня нет родичей и чужаков, а есть верные Науке и противящиеся Ей. Долг всякого истинно верующего – говорить правду. А коли скрываешь её или, того хуже, лжёшь, то отвергаешь благодать. Возмездие богини падёт неотвратимо.

Пепел собрался с духом и выпалил:

– Артамоновы не любят нас, великий вождь.

– Кого это – нас?

– Рычаговых. Говорят, будто ты хочешь возвеличить наш род, а их втоптать в грязь.

Головня засопел и жадно приник к кружке с молоком. На лбу его блестели капельки пота.

– Откуда знаешь? – спросил он, закончив пить.

Пепел всплеснул руками.

– Отовсюду слыхать! Родичи жалуются – Артамоновы проходу не дают, задирают, насмехаются. Намедни вон Багряница сцепилась с Колченогой Краснухой, та ей и говорит, дескать, кабы не вождь, выдрала бы твои глаза бесстыжие. Багряница ей: а что вождь? А Краснуха: известно, мол, печалится за вас, горой стоит, будто околдовали его. Может, и впрямь околдовали, с вас станется. А вчера Кривоносый не хотел брать моих коров на выпас. Говорил: раз коровы твои, ты и води. А когда мне, вождь? Я ведь – помощник твой, не пастух. Уж я ему и так, и этак, а он: много чести, чтоб на тебя Артамонов спину гнул. Вы, мол, Рычаговы, и так высоко нос задрали...

Пепел лопотал, всё более распаляясь, а вождь сжимал кулаки и невидяще смотрел в одну точку. "Мало, мало казнил, – думал он. – Всю поросль надо выдернуть, всех до единого, чтоб ни ростка не осталось". Он уже не слушал, что ему говорил помощник, а утонул в своих мыслях, и мысли его были одна страшнее другой. "Опять демоны. Опять скверна. Что ж такое – казнишь одного, появляется второй. Казнишь второго, приходит третий. Кругом враги. Никому верить нельзя. Никому. А родичам – менее всего. Они – самые злые. Самые коварные".

Сполох и Жар сидели ни живы ни мертвы от ужаса. Слова Пепла целили прямиком в них – ведь это они первыми должны были донести вождю о настроении родичей. Не донесли, смолчали, и теперь Головня мог сурово спросить с них, почему скрыли.

Жар, потеряв голову, ринулся спорить с товарищем, обвиняя его во всех грехах. Но этой своей несдержанностью лишь подставил себя. Головня рассудил: если волнуется, значит, чует за собой вину. Однако, вслух сказал совсем иное:

– Заткнитесь оба. И выметайтесь. Все выметайтесь. И ты, Заряника, тоже иди. Не нужна ты мне больше сегодня.

Жилище вмиг опустело.

Головня сидел перед затухающим костром и размышлял об услышанном. Сначала он хотел схватить крамольников и казнить их, не разбирая вины. Но потом сообразил, что толку от этого уже не будет. Общинники так привыкли к бесконечным расправам, что едва ли успокоятся, если он казнит ещё пару-тройку человек. Тут надо было браться за дело с размахом, копать до самого дна. Кругом враги. Кругом. Ни одного верного. Все смерти лютой достойны. Раньше его это злило, теперь просто утомляло. Лицемеры проклятые. Пока он рядом, они молятся Науке, а стоит отвернуться – уже кладут требы Огню, сволочи. Всех бы перебил, всех до единого.

Он сидел, сгорая в лихорадочных думах, а в жилище стремительно вползали сумерки. Головня заморгал, озираясь: неужто вечер? Вот ведь! А Искры всё нет. Наверняка в женском жилище сидит, на судьбу плачется. Или с Рдяницей лясы точит. Тоже мне, жена вождя! Одно расстройство. Мать наследника, чтоб её... "Как разродится, к отцу отправлю. Или к Павлуцким – пускай там вместе с Огнеглазкой злоязычит".

Странно и вспомнить теперь, как он обожал её недавно. Горы готов был свернуть ради неё, большую воду переплыть. А нынче где прежняя любовь? Выгорела, рассыпалась, разлетелась в прах. Остались только воспоминания – холодные картинки, как гравировка на блюде. Да ещё бусы, подаренные ей на свадьбе – привет из прошлого, реликвия полузабытых времён.

Разочарование – вот что донимало его. Горечь от предательства. Ведь она обещалась делить с ним радости и невзгоды, а вместо этого неустанно пилила, да ещё сдружилась со злопыхателями. Как тут не ожесточиться?

Он лёг спать, так и не дождавшись возвращения жены. Костёр почти погас, над тлеющими углями распахнула крылья душная тьма. Дыра в потолке переливалась по краям разноцветным свечением – пляшущие по небу духи, оскалясь, заглядывали сверху в жилище, просовывали мерцающие когтистые лапы.

Головня закрыл глаза и опять стал думать о крамольниках. Как ни крути, а оставлять их без внимания было нельзя. Даже если половина речей Пепла – простая болтовня, всё равно, слишком уж перекошенное лицо было у Костореза, чтобы не доверять помощнику. Да Головня и сам знал, как недовольны были родичи внезапной милостью вождя к Рычаговым: мало того, что чужаки, так ещё и вчерашние невольники – как смириться с таким? "Завтра же велю схватить негодяев, – решил он. – Сразу после утренней молитвы. И с помощничками разберусь, чтоб не вздумали впредь покрывать родичей. Никак из них прежняя дурь не выходит. Зов крови, вишь ты! По мордам, и ремнём по спинам. Без оглядки на имена".

Но сделать он ничего не успел, потому что ночью из стойбища сбежала Искра.

Глава пятая

Из-под пригорочка да на бережочек, туманными лощинами да сырыми оврагами, вспарывая широкой лошадиной грудью густой ковыль притаёжных холмов, ехала на полуночь жена вождя общины Артамоновых, словно древняя Пламеника, спасаясь от гнева Зоревика-перевёртыша. Ехала, прильнув к лоснящейся шее Рыбки – любимой кобылы Головни. Вдыхала дымный запах чёрной гривы и шептала полузабытое заклятье от демонов болезней и холода:

Злобный дух, злобный дух!

Уйди прочь, пропади.

Не касайся ни рук, ни ног,

Ни головы, ни тела,

Ни волос, ни ногтей,

Ни нарт, ни одёжи.

Что моё – то моё.

Что твоё – то твоё.

Ты – от Льда, я – от Огня.

Да будет так!

Теперь и навсегда!

Ехала, а в голове колотушками стучали слова Рдяницы:

– Он – уже не человек. Ты свободна перед Богом.

Свободна! Как же сладко было слышать это! Будто вытащили кляп изо рта и позволили вдохнуть полной грудью. Прочь унижения и страх, прочь томление духа – она теперь вольна как дикая кобылица. Прочь, прочь...

Но в набухшем брюхе прямо под сердцем ворочался он – ребёнок демона, готовый возвестить о своём приходе миру. Ворочался рьяно и требовательно, толкался, желая прямо сейчас вырваться на свободу. Он тоже стремился на волю, как и она.

Истово молилась Огню Искра, прося исцелить своё чадо от колдовского морока, охранить его от поганой ворожбы: "О Ты, питавший творение Своё теплом и благом, убереги моё дитя от злого наследства. Встань на страже его, отрази покушающихся на него, изгони алчущих его, покарай злоумышляющих на него. Огонь, великий, вечный! Тебе молюсь я, ничтожная и слабая – да услышишь голос мой. Нет у меня иной отрады, кроме Тебя, Господа моего. Да не покинешь меня в невзгодах и испытаниях! Да не отвратишь лик Свой от той, что блуждала в потёмках, увлечённая злой силой, но ныне вновь восславила имя Твоё! Снизойди до горя моего, поддержи слабеющую душу мою, призри меня в несчастии моём".

Остались позади нечестивые обряды и бдения во славу мерзкой богини, остались позади оскорбления и ядовитый шёпоток за спиной: "Жена-то в немилости. Теперь Заряника всем вертит. Ей в ножки кланяйтесь". Остались позади жуткие оскалы черепов, днём и ночью следивших за родичами с шестов, воткнутых посреди стойбища.

И голос Рдяницы – как скребок по камню: "Разродишься – и избавится от тебя. Ему наследник нужен, не ты. На тебя ему плевать. Он ведь – колдун, призрак в человеческом обличье, говорящий мертвяк".

С содроганием вспоминала Искра их последнюю близость: он лапал её липкими ладонями, смрадно дышал в лицо, щупал жадными глазами, облизывался, дрожа от вожделения. Елозил по ней потным телом и затыкал ей рот ладонью. Но Искра извернулась и укусила его. Он зашипел, отстраняясь, затряс рукой, а жена ударила его кулаками в живот. Как приятно было видеть его лицо, искажённое болью! Сколько раз, лёжа ночами рядом с ним, Искра смотрела на горящий очаг и представляла, как возьмёт головёшку и всадит ему в рот, выжжет язык и глотку. Но духи зла надёжно хранили его. Стоило ей вообразить, как он мычит от боли, и тело её начинало дрожать от ужаса, а руки и ноги отнимались, будто волшебство лишало их сил. Это демоны высасывали из неё соки.

Он скатился с неё, пробурчав:

– Ишь, зараза! Лягается...

Будто не о ней шла речь, а о приблудной девке, которую всякий мял. Зыркнул из-под насупленных бровей, потянул носом горелый воздух, потом скосил взор на заметно уже округлившееся брюхо, да и отполз в сторонку. Она же долго ещё вздрагивала, таращась во мрак, прислушивалась к его дыханию. Потом осторожно приподнялась на локте, нащупала закинутый на перекладину полог, разделявший две половины жилища, и осторожно развернула его, чтобы не дай Боже не задеть спящего. Легла и закрыла глаза. Головня же, проснувшись на рассвете, не сказал ни слова – вышел как ни в чём не бывало, насвистывая что-то под нос. Но с тех пор словно забыл о жене – слова лишнего не вымолвит, и на советы перестал допускать, точно изгнал из семьи. Потому-то и задрала служанка нос, маленькая сучка – начала ковать своё счастье.