Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10

Утро застало нас на среднерусской равнине. За окном расстилались поля, перемежающиеся берёзовыми рощами, точно кто-то расстелил на земле гигантское лоскутное одеяло. Иногда поезд проносился мимо тихих станций с невзрачными домиками и палисадниками, где работящие женщины в платках уже хлопотали, развешивая белье, и кормили кур. Обыденная жизнь шла своим чередом, далекая от городской суеты и музыкальных амбиций.

Колька проснулся рано – сказывалась привычка лесного человека вставать с первыми лучами солнца. Потянувшись и сладко зевнув, он сел на постели спустив ноги на пол.

– Выспался? – спросил я, отрываясь от своих записей.

– Ага, – он потер глаза. – А ты, гляжу, всю ночь кропал? – кивнул он на раскрытую тетрадь.

– Ночь тихая, думалось хорошо, – я закрыл записную книжку и убрал ее во внутренний карман.

– О чём писал-то? – с интересом спросил Колька.

Я на мгновение задумался. Рассказать ему правду, что я записываю песни будущего? Что эти строчки когда-нибудь потрясут целую страну? Он либо не поверит и решит, что у меня не все в порядке с головой после травмы, либо поверит – и это будет еще хуже. Потому что тогда ему придется принять и все остальное: то, что я не Михаил Ким, а человек из далекого будущего, занявший его тело. А Колька, это не Марина – пластичная, милосердная готовая принять меня любым. Он твердый и прямой, как бамбук. У него или свой или чужой, и понятно, что Марк Северин для него никогда своим не станет.

– Идеи для песен, – ответил я уклончиво. – Для ВИА, нужен материал.

Колька хмыкнул.

– С тобой не соскучишься, Миха, – сказал он, натягивая футболку. – То ты борец, то музыкант, то курьер с икрой. Многогранная личность, как говорят в ваших институтах.

Не знал он, насколько многогранная. Семьдесят лет жизни, прожитые в будущем, – вот такие теперь «грани» у его друга Михаила.

– Пойду умоюсь, – заявил Колька, выходя из купе с полотенцем на шее.

Оставшись один, я на мгновение прикрыл глаза, чувствуя легкое головокружение. Тело Михаила всё еще не полностью оправилось от травмы. Физически я был здоров – мог бегать, поднимать тяжести, даже мог бы, наверное, вернуться на борцовский ковер. Но иногда, особенно в стрессовые моменты, тело словно напоминало мне, что мы с ним еще не до конца понимаем друг друга. Приходили головокружения, вспышки боли в затылке, моменты слабости. В такие минуты я чувствовал себя незваным гостем, который слишком долго засиделся в чужом доме.

Вернулся Колька, с мокрыми волосами, посвежевший.

– Надо чайком разжиться у проводницы, – сказал он, доставая из сумки плотный сверток. – У нас тут и колбаса, сало и хлебушка до Астрахани хватит, можно и не вылазить некуда. Незачем светиться лишний раз.

Колька всегда предпочитал менее публичные варианты. Сколько раз он, наверное, прятался от пограничников, таможенников, милиции… Жизнь за гранью закона научила его быть тенью, неприметным, скользящим по краю зрения.

Я колебался. С одной стороны – чем меньше нас будут видеть пассажиры, тем лучше. Мы и так выделялись среди обычных курортников и командированных: он – с ярко-восточной внешностью и повадками лесного хищника, я – с чертами лица, выдающими корейское происхождение, и странным взглядом человека не из этого времени. С другой хотелось посидеть в вагоне-ресторане, поесть нормальной еды, посмотреть на людей, послушать разговоры. Но это ближе к вечеру. А Колька пусть сидит, сторожит котлету денег, которую он предусмотрительно сразу по прибытию зашил в свой матрас, рассудив, что там никакой ворюга искать не додумается.

– Пойду чай у проводницы попрошу, – решил я.

Проводница, та самая изящная длинноногая, туфли на коротком бойком каблучке, которую мы встретили вчера, уже суетилась со своим пузатым титаном. Запах заварки, сладковатый, словно из детства, наполнял тамбур. Советский чай – крепкий, черный (подкрашенный содой), с терпким привкусом грузинских плантаций. Такой исчез вместе с Союзом, уступив место пакетикам с легким вкусом картона и ароматическими добавками.

– Девушка, два стакана чаю, пожалуйста, – попросил я, улыбнувшись.

– Сейчас принесу в купе, – кивнула она, явно довольная «девушкой». – Сахар берете?

– Конечно, – сказал я. – А газетку не подскажете, где взять?

– Старые только, – она кивнула на стопку газет в углу. – В одиннадцать в Мичуринске будем, там стоянка долгая, на перроне киоск «Союзпечати» купите свежие.

Я взял газету и вернулся в купе. «Правда» от 22 июля 1969 года… Первая полоса пестрела заголовками о достижениях соцстроительства, о рекордном урожае и о встрече Леонида Ильича Брежнева с делегацией из ГДР. Привычная советская риторика, за которой пряталась совсем другая страна – та, в которую мы сейчас ехали с контрабандной миссией.

Глубоко в колонках новостей я нашел маленькую заметку: «Американцы высадились на Луну». Всего несколько строк, и ни намека на эпохальность этого события, будто речь шла об очередной районной спартакиаде.

И правильно, никакого достижения не было. Ложь, звиздеж и провокация. Первыми на Луну прибыли Незнайка с Пончиком. Не верите? Это ваши проблемы.

– Что там пишут? – поинтересовался Колька, разворачивая на столе свою таежную снедь. – Опять про стройки коммунизма?

– Да всё то же, – усмехнулся я. – А вот, американцы на Луну высадились.

– На Луну? – Колька фыркнул. – Брехня всё это. Придумают же. На Луне – ни воздуха, ни воды. И эта… невесомость. Как они там ходить-то будут?

Во истину, устами таежного отрока глаголит истина.

– В скафандрах, – ответил я серьезно. – там чушки чугунные, к ногам привязаны, так что не взлетят пока не отвяжут.

Колька посмотрел на меня с подозрением.

– Гонишь?

– Если кто и гонит, то не я, – я сложил газету.

Колька пожал плечами. Для него космос был чем-то абстрактным, далеким от реальных проблем выживания в тайге или провоза контрабанды через границу.

В дверь постучали – проводница принесла чай в подстаканниках. Два кусочка сахара лежали на блюдцах, словно маленькие кирпичики для строительства сладкой жизни.

– Приятного чаепития, – сказала она и удалилась.

Колька разложил на столе своё богатство – нарезанная кружками домашняя колбаса, сало с прослойками мяса, обсыпанное черным перцем и чесноком, ароматный бородинский хлеб, завернутый в чистую тряпицу.

– Угощайся, – кивнул он. – всё натуральное. Не то что ваши сосиски с бумагой.

Я тронул колбасу – твердая, плотная, с кусочками жира и чеснока, душистая, словно впитала в себя весь дух Дальнего Востока – свободный, дикий, настоящий.

– Спасибо, – взял себе кусок. – Дело говоришь, на такой колбасе доедем как миленькие.

Колька усмехнулся, довольный похвалой. Вообще, он много улыбался, но как-то незаметно, скупо, словно опасаясь растратить запас улыбок до старости.

За окном бежал пейзаж средней полосы – поля, сохранившиеся кое-где вдоль рек рощи. Прилегающая к Подмосковью индустриальная часть Центра.

– О чем задумался? – спросил Колька.

– Да так, разное в голову лезет, – уклончиво ответил я. – Надо продумать всё до мелочей.

– Когда прибудем в Астрахань, есть мысли, где остановимся?

– Поселимся в какой-нибудь гостинице, – ответил я. – Переночуем и на паром – в Красноводск.

– Гостиница, это плохо, – он покачал головой. – Там паспорта, прописка, учет. Лучше у частника снять, на окраине. Заплатим – и никаких вопросов. Потом по-тихому на пристань и на пароход.

Опять он мыслил, как нелегал, как человек, привыкший обходить систему. Но в этом была логика: чем меньше следов мы оставим, тем лучше. Потому что, чем всё кончится – непонятно.

– Ты прав, – согласился я. – Так и сделаем.

Колька довольно кивнул, взял еще кусок колбасы, положил на хлеб и с аппетитом принялся жевать, запивая чайком. Его жизненная философия была проста: ешь, когда есть возможность; отдыхай, когда есть время; будь настороже всегда.

– А если поймают с икрой? – вдруг спросил он, глядя мне в глаза.

Вопрос застал меня врасплох. Мы оба знали ответ, но не произносили его вслух, будто суеверно опасаясь накликать беду.

– Я на себя всё возьму, – ответил я, не отводя взгляд. – Статью… а долг и так мой.

– Да я не про это… – поморщился Колька. – Ладно, мне не привыкать, а ты-то в первый раз против закона попер. Не страшно?

– Ссыкотно, конечно, малость. От срока может и отмажут, все-таки отличником был «боевой и политической», мастером спорта, Спорткомитет характеристику напишет, возьмут на поруки… а вот Нуждин по головке не погладит… десять штук мне взять неоткуда.

Колька помолчал, размышляя. Потом вдруг спросил:

– У тебя девушка есть?

Интересный вопрос. Я задумался. У Миши, несмотря на внешнюю привлекательность, постоянной девушки не было, так эпизодические связи, с такими же как он профессиональными спортсменками, на пару перепихов. Свободного времени мало, вечно на сборах, на соревнованиях. Учеба, опять же. Да и в Москве он жил недолго. А жениться… он твердо дал себе зарок – только на кореянке. Или по крайней мере, с корейскими корнями, как мама. Верно говорят – мужчинам часто нравятся женщины внешне похожие на мать. Миша был из таких. Пусть отношения у них были, мягко говоря, сложные, но это сидело где-то в подсознании и логике не поддавалось.

В этом крылись корни проблемы. Для приморских корейцев Миша – неполноценный кореец. Практически, русский. Да, община помогла ему, но это скорей всего по протекции деда. А так, ни один уважаемый отец семейства не даст благословения свей дочери на такой брак (порядочная корейская девушка выйдет замуж только за корейца). А та никогда не осмелится пойти наперекор родителю. Вы скажите – а, как же Вера Пак? Так она была сирота – некому запрещать. И всё равно, ей пришлось уехать от осуждения соплеменников. В Москве же просвещенную кореянку, отвергающую домострой днем с огнем, не сыщешь, так что серьезные отношения откладывались, на когда-нибудь потом.

Это была правда… для Михаила. А для меня? Марина? Наверно, если бы она осталась, мы бы так и жили. Но она не осталась. Наташа? Это и вовсе смешно – роль любовницы без обязательств, не для неё. А что-то большее – не для меня.

– Что молчишь? Сложный вопрос?

– Нет, Колька, нет у меня девушки… ни постоянной, ни временной. А у тебя?

– Да так, была одна, – Колька отвел взгляд. – В Уссурийске. Женихался к ней… Да не сложилось…

Боль промелькнула в его глазах и тут же спряталась, как испуганная рыба в глубину. Колька не из тех, кто долго концентрируется на душевных ранах. Он как таежный зверь – зализал рану и двинулся дальше, к следующему охотничьему угодью, к новой добыче.

– А что не так случилось? – спросил я, не удержавшись.

– Замуж вышла, пока я по тайге шастал, – он пожал плечами. – За ревизора из Ташкента. В отпуск приехал к родственникам и окрутил девчонку. У него, говорят, трехкомнатная квартира с ванной, машина «Волга» и перспективы роста. А у меня что? Японский штык да тайга за окном. Хотел я ему рога обломать, так вся родня на дыбы, что её, что моя. Он уважаемый человек, а ты, говорят, бандит с большой дороги и будущего у неё с тобой нет.

Он усмехнулся, но в этой усмешке читалась застарелая боль – как заноза, которую не вытащишь, потому что она слишком глубоко.

– Не переживай, – сказал я неуверенно. – Ещё встретишь свою…

– Да брось, – Колька отмахнулся. – Мне баб хватает. Был бы я женат, разве подписался на эту авантюру? Сидел бы дома, лаптем щи хлебал, в телевизор пялился. Скука смертная. Выпьем? – предложил он вдруг, доставая из-за пазухи фляжку.

Я покачал головой:

– Давай вечером. Сейчас надо мозги держать ясными.

Он кивнул, соглашаясь, и убрал фляжку обратно.

За окном потянулся какой-то поселок: сотен пять одинаковых двускатных крыш вразброс, сады, антрацитно-черная земля. За штакетником виднелись заросшие травой прогоны. Под насыпью лежало стадо, бородатый пастух, запрокинув голову, пил из бутылки молоко.

Идиллия. Пастораль в сепии, мелькнувшая на пару минут в окне купе. Люди живут здесь, рождаются, пашут этот чернозем землю, пасут коров, умирают, не зная ни о Битлз, ни о скором триумфе Pink Floyd, ни о том, что их страна через двадцать с небольшим лет рассыплется, как глиняный горшок, упавший на каменный пол. Глядя на пастуха, безмятежно пьющего молоко, я поймал себя на мысли – этот точно не доживет.

Дед допил, вытер губы рукавом и, опираясь на длинную палку, лениво побрел за стадом, растворяясь в утренней дымке. Пастораль, мать её. Мир за окном жил своей, отдельной от нас жизнью. Мирной, скучной, как лекция по политэкономии. И только мерный стук колес напоминал, что моя собственная, безумная пьеса продолжается, и антракта не предвидится.

Поезд пыхтел сквозь летнее утро, неутомимо пожирая километры на пути к Астрахани.

Колька, явно считавший тишину нездоровым признаком, достал свой трофей – маленький радиоприемник «Панасоник», чудо враждебной техники. Включил, и принялся с сосредоточенно крутить колесико настройки. В эфире хрипело и шипело, словно кто-то жарил на сковородке помехи. Сквозь треск и шипение прорывались обрывки голосов, куски музыки – то ли бравурный марш, то ли завывания Муслима Магомаева, разобрать было трудно. А Колька крутил дальше. Что он там хотел поймать, бог его знает, а меня неожиданно сморило. Я лег, закинув руки за голову. Сквозь окно над полкой проплывали опоры контактной сети – их крестовины, как огромные грабли, бороздили синее августовское небо. В какой-то момент реальность поплыла, и я провалился в сон.

Проснулся от тишины. В купе было пусто. На моих «Слава», добытых еще в прошлой жизни и чудом сохранившихся, было семнадцать тридцать. За окном теперь плыли невысокие, округлые холмы – увалы, покрытые выгоревшей травой. Пейзаж стал скупее, южнее. Железнодорожный путь нырнул в ложбину, вынырнул у одинокого домика путевого обходчика, рядом желтели аккуратные стога. Через секунду-другую мелькнул высокий недостроенный забор из свежих досок, за ним – гора силикатного кирпича, видимо, припасенного для строительства светлого будущего в отдельно взятом дворе. А чуть поодаль виднелась церквушка-пятиглавка, белая, с голубыми куполами, словно забытая Богом и местным райкомом посреди степи.

Дверь купе открылась, вошел Колька. Его лицо было непроницаемо.

– В сортир отходил, – сообщил он буднично, словно часовой на посту докладывал об обстановке. – Выспался?

– Угу, – я растер щеки, прогоняя остатки сна. Надо было умыться, вернуть себе человеческий облик.

«Внимание! – прокаркало радио. – Поезд прибывает на станцию Ртищево. Стоянка тридцать минут».

Железнодорожный узел развернулся перед нами во всей красе: разбросанный парк прибытия, голубоватое марево над горловиной, и неизбежное «Не курить!» – растянутое на десятки метров вдоль брандмауэра. Тельферная установка для погрузки почты торчала над платформой как африканская хижина на сваях – с крышей, но без стен.

Измученные долгой дорогой пассажиры потянулись на перрон – подышать воздухом, размять ноги. Навстречу им, как по сигналу, двинулись местные торговки с ведрами и сетками, полными яблок. Август все-таки – сезон.

– Надо купить газету, – сказал я Кольке. – Может, американцы еще на Венеру слетали, пока мы тут тряслись.

– Сиди уж, астронавт, – буркнул он, но без злобы. – Чего людям глаза мозолить.

Вот ведь бирюк таежный – даже на станции осторожничает.

– Не могу уже в замкнутом пространстве. Пойду разомнусь, воздухом подышу.

Я выбрался в коридор, лавируя между пассажирами, и спрыгнул на платформу. Августовское солнце раскалило бетон до температуры сковородки. Воздух был густым, как кисель, – в нем смешались запахи мазута, пыли и яблок, которыми бойко торговали местные. Железнодорожная экзотика, знакомая каждому пассажиру.

У газетного киоска, как по команде, выстроилась очередь. Неистребимая тяга к печатному слову – даже если это слово состоит из передовиц о трудовых подвигах и сводок ТАСС о международном положении. Впрочем, разве я имею право иронизировать? Сам ведь стою, разглядываю заголовки. «Гудок» привлек внимание – может, почитать о нелегкой доле железнодорожников? Нет, пожалуй, неохота мне в такую жару стоять в очереди на самом солнцепеке. И я решил пойти на вокзал, разведать обстановку. Предчувствие меня не обмануло, там тоже имелась точка «Союзпечати», только не киоск, а отгороженный прилавками уголок всё с теми же развалами прессы. Я купил у хмурой продавщицы (будешь хмурой, если вся выручка уходит Клавке с платформы) журналы «Крокодил» и «Огонек» и пару газет – «Труд» и «Известия». В голове тут же всплыл антисоветский анекдот, где на вопрос покупателя, что есть нового? Продавец отвечает: новые «Известия»: «Правды» – нет, «Советскую Россию» – продали, остался «Труд» за две копейки.

В привокзальном Буфете обнаружилось пиво – целых шесть бутылок удалось взять. И, что удивительно, холодное! Видимо, местные железнодорожники знали толк в простых радостях жизни. Я тут же приспособил одну бутылку, сбив крышку об угол лавочки – прием, знакомый любому студенту. Первый глоток показался райским наслаждением (как это не пошло звучит). В конце концов, почему бы будущему нарушителю социалистической законности не насладиться «Жигулевским»?

В этот момент я поймал себя на мысли: как причудливо тасуется колода судьбы – вот сижу я, вроде бы Михаил Ким, а на самом деле Марк Северин из 2023 года, на станции Ртищево, пью советское пиво и готовлюсь к авантюре с черной икрой. Скажи мне такое еще две недели назад – покрутил бы пальцем у виска.

Поезд снова тронулся, унося нас из Ртищево дальше на юг, к миражам астраханской жары.

Мы с Колькой, не сговариваясь, раскупорили по бутылке «Жигулевского». Пиво, конечно, отдавало солодом и с кислинкой, но в условиях поезда даже оно казалось прекрасным. К тому же, Колькина фляга пошла в ход – по глоточку, для аромата. Мы пили и радовались жизни – или, точнее, тому ее суррогату, который был доступен двум парням с сомнительным прошлым и еще более туманным будущим, запертым в дребезжащей железной коробке. Колька травил какие-то байки про охоту на кабана голыми руками (явно преувеличивая масштаб трагедии для кабана), а я кивал. Когда воздух в купе стал плотнее, а запахи копченой оленины смешались с ароматом хмеля и пота, мы открыли окно. Сквозняк ворвался в купе. Прессу на столе пришлось прижать пустой бутылкой чтоб не раскидало.

– Пойду попудрю носик, – объявил я, когда пиво начало оказывать свое мочегонное действие, а Колька перешел к описанию размеров пойманного им тайменя (размером с небольшую субмарину, не иначе).

Железнодорожный гальюн встретил меня привычной симфонией запахов и звуков – лязг металла, плеск воды где-то в недрах вагона и специфический аммиачный амбре, от которого слезились глаза – из-за качки пассажиры мужского пола частенько не попадают струей в дырку. А мыли его, похоже, только на станции назначения. Сделав дела, я умылся ледяной водой из-под крана, что оказалось не так-то просто: вагон сильно шатало, и воду в пригоршнях донести до лица, не расплескав, удавалось через раз. Зато умывшись, почувствовал себя гораздо бодрее.

На обратном пути, в узком коридоре, я нос к носу столкнулся с нашей проводницей. Как я ранее выяснил, её звали Инна. Имя звучало неожиданно мелодично посреди этого железнодорожного царства. Она стояла у окна, подперев щеку рукой, и задумчиво смотрела на проплывающие мимо поля. На ней все та же ладная форма – пиджачок, юбка выше колен, берет на темных волосах. Усталость на ее лице смешивалась с какой-то неуловимой скукой.

И тут во мне проснулся старый Марк Северин, продюсер, умеющий обаять и уговорить кого угодно – от капризной звезды до несговорчивого чиновника из Минкульта. Тело Михаила Кима еще не до конца освоило эти приемы, но инстинкт взял свое.

– Инна, здравствуйте еще раз! – улыбнулся я своей самой обезоруживающей улыбкой. – А мы как раз тут с товарищем из глухой тайги обсуждаем превратности судьбы и качество советского пива. Не хотите присоединиться на пять минут? У нас как раз осталась непочатая бутылочка… холодная!

В карих глазах мелькнул интерес, смешанный с дежурной подозрительностью. Я заметил, что губы у неё необычные, с маленькими ямочками по краям рта, отчего кажется, будто она усмехается. От этой улыбки по всему моему телу пробежал теплый озноб.

– Ой, ну что вы, мне работать надо, – кокетливо ответила она, поправляя пилотку. – Да и не положено нам с пассажирами…

– Да какое там… пять минут – никто не заметит! – я включил все свое обаяние. – Мы люди тихие, интеллигентные… Просто скучно до чертиков. А вы тут одна, как луч света в темном царстве этого вагона.

– Ничего оно не тёмное, – вроде бы возмутилась Инна, но глаза смеялись.

– О’кей! – согласился я. – Тогда, одна, как солнце в светлом царстве этого вагона. Так пойдет?

– А вы сударь, льстец.

– Правду говорить легко и приятно! Так как, сударыня, неужели откажете двум путникам в глотке… э-э… культурного общения?

Я сделал шаг в сторону, приглашая ее пройти к нашему купе. Инна помедлила секунду, стрельнула глазами по коридору – не видит ли кто.

– Ой, ну, если только на пять минут… – и, едва заметно пожав плечами, скользнула мимо меня.

В купе Колька поднял на нас глаза, в которых читалось немое удивление: он явно не ожидал такого поворота. Но быстро сориентировался, молча подвинулся, освобождая место на диванчике.

– Вот, Инна, познакомьтесь, это Николай, – представил я Кольку. – Человек-легенда. Знает язык зверей и птиц, может развести костер трением мысли о дерево.

Колька хмыкнул, но кивнул проводнице с суровой вежливостью.

Я тем временем открыл последнюю бутылку пива и налил Инне, у нас еще было в стаканах.

– Ну, за прекрасных дам, украшающих наши суровые железнодорожные будни! – провозгласил я первый тост, чувствуя себя немного идиотом. Семьдесят лет за плечами, а несу банальности, как первокурсник.

Инна, кокетливо усмехаясь своими необычными губами, пригубила пиво.

– Ой, ну что вы говорите, – она стрельнула глазками. – Работа как работа. Сейчас вот чай разносить пойду…

Это её «Ой» в начале каждой фразы добавляло голосу милоты.

– Чай подождет! – авторитетно заявил я. – А вот такие моменты – они бесценны! Вы же понимаете, вся жизнь – это ожидание на полустанках. Надо уметь радоваться мгновению! Давайте выпьем за мгновение!

Инна смущенно засмеялась, явно польщенная вниманием и моими витиеватыми речами. Она немного расслабилась, откинулась на спинку дивана, и край ее юбки чуть приподнялся, открывая вид на круглые коленки и существенно выше. Я поймал себя на том, что глупо пялюсь на них. Старый дурак в молодом теле! Колька рядом молча жевал свою колбасу, наблюдая за мной с легкой насмешкой во взгляде. Кажется, он получал от этой сцены не меньше удовольствия, чем я от созерцания Ининых коленок. Она наконец уловила мой взгляд и одернула подол, без всякого, впрочем, смущения. Длина юбки говорила, что она в курсе мужского интереса к своим ногам.

– А вы куда едете, если не секрет? – спросила Инна, переводя взгляд с меня на Кольку.

– Мы… э… в творческой командировке! – нашелся я. – Изучаем народное творчество Поволжья. Песни старинные собираем, легенды. Вот, Николай – он знаток фольклора народов Севера и Дальнего Востока.

Колька удивленно поднял бровь, но подыграл:

– Ага. Шаманские пляски, песни о медведях… Все могу. Хотите, спою про тунгусского шамана? Голос у меня, правда, не очень… после встречи с медведем.

Инна захихикала, прикрывая рот ладошкой. Похоже, наша нелепая ложь казалась ей забавной. Или пиво ударило в голову. Или просто хотелось отвлечься от рутины. В любом случае, лед тронулся.

В купе становилось всё более томно – не то от пива, не то от присутствия Инны. Она сидела, поджав ноги, и с любопытством слушала Колькины байки про таёжную жизнь. А он, войдя во вкус, травил истории одну за другой – про встречи с тигром, про охоту на кабана, про шаманские обряды. Большая часть из них была чистой воды выдумкой, но Инна слушала, открыв рот. А я наблюдал за этой сценой со странным ощущением, будто мы участвуем в каком-то спектакле: двое парней клеят симпатичную проводницу в поезде. И все мы играем свои роли: я – наивного собирателя фольклора, Колька – бывалого таёжника. А Инна – кокетливой проводницы, очарованной случайными попутчиками. Но при этом, каждый думает о своем и мысли наши далеки от предмета разговора.

– Ой, а правда, что в тайге есть места, где до сих пор живут шаманы? – спросила Инна, отпивая пиво. – Такие, знаете, с бубнами, в масках…

– Конечно, есть, – серьёзно кивнул Колька. – Только они не любят чужаков. Говорят, кто без спроса в их места забредёт, того духи с ума сводят. Начинает человек видеть то, чего нет, слышать голоса из будущего…

Я поперхнулся пивом.

– Ой, прямо страшно становится! – Инна поёжилась, но глаза её блестели от любопытства. – А вы сами-то встречали таких шаманов?

– Встречал, – Колька помрачнел и замолчал, уставившись в окно. В коридоре послышались чьи-то голоса, Инна прислушалась.

– Ой, это же бригадир идёт! – всполошилась она. – Мне бежать надо. Спасибо за компанию, мальчики!

Она вспорхнула с места и выскользнула из купе, оставив после себя лёгкий запах духов и ощущение недосказанности. Колька проводил её взглядом и хмыкнул:

– Ну ты даёшь, Миха. «Собиратели фольклора»… Как придумал только?

– А что такого? – я пожал плечами. – Лучше, чем правду говорить.

– Это точно, – он снова помрачнел. – Только смотри, не заигрывайся. У нас дело серьёзное, не до романов.

В его голосе прозвучала неожиданная жёсткость. Ревнует, что ли? Или просто не хочет лишнего внимания? С его-то опытом нелегальной жизни, любой интерес со стороны – уже угроза.

– Не волнуйся, – сказал я. – Это просто… социальная маскировка. Чтобы не выделяться.

– Ну-ну, – Колька достал свою флягу. – Давай лучше за успех дела. Чтоб не пришлось нам с тобой у этих… шаманов… убежища просить.

Я кивнул и подставил стакан.

* * *

Инне Тереховой, проводнице вагона №7 поезда Москва-Махачкала, сегодня ночью приснился странный сон. Не то чтобы эротический – до голливудских стандартов советские сны явно не дотягивали, – но определенно будоражащий. Снилось ей, будто плывет она на волнах теплого моря, на скрипучем надувном матрасе, а чьи-то настойчивые мужские руки блуждают по ее телу с ловкостью опытного массажиста. Приятно, черт возьми! До стонов, до дрожи в коленках. Лица обладателя рук не видно – сплошной туман, – но одно Инна знала точно: это не Русик. От этой мысли становилось немного не по себе, как от внезапной проверки ревизоров, ведь Русик, ее первая и единственная любовь, мотающий срок где-то в Мордовии, был единственным мужчиной, допущенным к ее, так сказать, телу.

А ведь восемь лет прошло! Восемь долгих лет целибата, если не считать пьяных приставаний случайных попутчиков, которых она с легкостью выставляла в тамбур. Восемь лет работы, забот о дочке, вечного перестука колес… Она уже и забыла, каково это – чувствовать себя женщиной, а не просто единицей в штатном расписании МПС. И тут вдруг организм взбунтовался. Заурчал, затребовал своего, как оголодавший кот перед пустой миской. «Двадцать шесть тебе, Инка! – шептал внутренний голос с интонацией завуча на педсовете. – Еще чуть-чуть и станешь старухой… и все, пенсия, варикоз и вязание носков для внуков! Оглянуться не успеешь! А вспомнить-то и нечего будет, кроме этих бесконечных километров рельсов да храпа в соседнем купе!»

Нет, вниманием сильного пола Инна обделена не была. Фигурка у нее была что надо – стройная, длинноногая, с той самой «угловатой грацией подростка», которая в конце шестидесятых вошла в моду у столичных плейбоев и провинциальных цеховиков. Да и волосы – густые, черные, как южная ночь. Почти в каждом рейсе находился какой-нибудь орел с маслеными глазками, пытавшийся затащить ее «на чаек» в свое купе или, наоборот, среди ночи ломившийся к ней в служебку с бутылкой вина и недвусмысленными намерениями. Желающих распускать руки Инна выпроваживала без сантиментов, на сальные комплименты и дешевые подарки не велась.

Другое дело – ее подруга сочная деваха Люська Токарева, проводница из соседнего вагона. Вот уж кто брал от жизни все, особенно если это «все» было мужского пола и желательно худосочного телосложения. Люська обожала случайные связи с той же страстью, с какой иные коллекционировали марки или значки. Ее служебное купе часто превращалось в дом желаний для особо страждущих пассажиров. Инна не раз, заглянув к ней ночью по делу, натыкалась на запертую дверь, а наутро наблюдала картину маслом: из купе Люськи, поправляя галстук и озираясь, выскальзывал очередной «командировочный». Люська же потом, сыто потягиваясь, рассказывала очередную историю про «корабли в море», которые «сошлись и разошлись», и даже имени она его, мол, не спросила.

– Это ж все равно, как в автобусе потолкаться! – оправдывалась она со смехом, пополняя через знакомых цыганок стратегический запас дефицитных индийских презервативов. – Зайдешь в час пик – так тебя там так облапят, что мама не горюй! И под юбку залезут, и за лифчик, и между ног пошарят! И это днем, при всех! А тут ночь, купе, мужик скучает… Сам бог велел, Инка!

Ее не останавливало даже то, что она числилась официальной невестой Костика – слесаря из вагоноремонтного депо, такого же длинного и тощего, как и все ее временные ухажеры.

– А что такого? – недоумевала Люська. – Мы ж еще не расписаны! Какая измена? Вот если б я роман закрутила, письма бы писала – тогда да… А так – чисто физкультура! Для здоровья полезно!

– Ох, узнает твой Костик – сделает из тебя физкультурницу с подбитым глазом, – усмехалась Инна.

– А откуда ему узнать? Ты ж не стукачка, – подмигивала Люська.

Она искренне не понимала, как Инна может «терпеть», держать оборону, не поддаваясь на соблазны.

– Дождешься, Инка, – пугала она подругу, – пока все твои невеликие прелести завянут, как гербарий! Пользуйся моментом, дуреха!

Люська даже подвела под свою кипучую деятельность научную базу. Вычитала где-то в журнале «Здоровье» (или в брошюре «Вопросы полового воспитания»), что мерный стук колес якобы совпадает с биоритмами человека и усиливает сексуальное влечение. Мол, поэтому в поездах и случается столько адюльтеров. Не в самолетах, где трясет и страшно, не на теплоходах, где просторно и скучно, а именно в тесных, душных купе, под храп соседа и лязг буферов, разгораются самые жаркие страсти. И ведь правда – почти в каждом вагоне находилась парочка, умудрявшаяся предаться любви под одеялом, пока третий сосед деликатно отворачивался к стенке. В тамбурах вечно кто-то целовался, а в коридорах у окон стояли в обнимку влюбленные, и по их телам бежали сладкие биотоки…