Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6

Под звуки свадебного марша к столу подошли молодые, следом за ними зал заполнили гости. Я наблюдал эту картину с двойным зрением: глазами двадцатиоднолетнего тела Михаила и сознанием семидесятилетнего Марка. Странное ощущение – представлять будущее этих людей. Кто-то из танцующих сейчас пар разведётся через три года, кто-то проживёт вместе сорок лет, а кто-то сопьётся до неузнаваемости, не дожив до перестройки и новой России, которую я помнил из своей прошлой жизни.

– Просим всех к столу! – объявил отец невесты в микрофон, и гости, громыхая стульями и задевая звенящие столы, расселись по местам, хищно оглядывая батареи бутылок и горы закусок.

– Всем налили! – прогремела очередная команда тамады. – Кавалеры, ухаживайте за дамами!

Тамада был классический – с брюшком, залысинами и голосом районного прокурора. Сейчас он толкнет длинный и насквозь фальшивый тост о любви. В моем времени – прошлом? будущем? – таких уже не останется, они будут вытеснены молодыми конферансье с тщательно отрепетированными шутками. Но и те и другие одинаково банальны.

Я сидел вместе с музыкантами ансамбля за специально накрытым для нас столиком сбоку от сцены. Юрка Ефремов, опохмелившийся и оживший, уже начал хищно оглядывать зал в поисках одиноких женщин.

Зайцев потягивал белое Ркацители, морщась от его кислоты. Пузырёв пил коньяк маленькими глоточками, как чай, закусывая почему-то соленым огурцом. А Петров, чье самомнение не помещалось в тесном ресторанном зале, сидел с отрешенным видом, словно размышлял о высоком искусстве.

Первая, официальная часть свадьбы шла своим чередом. Гремели стандартные тосты, гости орали «горько!», молодые неловко целовались. Изрядно выпив, публика потребовала музыки.

– Пора начинать, – сказал подошедший отец невесты. – Гряньте что-нибудь весёлое.

Ансамбль громко и чётко вступил, подняв с мест большую часть публики. Они начали прогон стандартной программы – набор советских шлягеров, разбавленный парой зарубежных хитов, переведённых на русский. «У моря у синего моря», «Чёрный кот», «Песенка о медведях», «Я встретил девушку» – музыка, от которой зубы сводило в моём прошлом.

Я наблюдал за их игрой с профессиональным интересом, оценивая каждого музыканта, их сыгранность, подачу.

Сразу отметил приличное звучание этого работающего в сфере обслуживания музыкального коллектива.

Петров очень неплохо владел голосом и гитарой – чувствовалась многолетняя практика, не было и следа юношеского выпендрёжа. На него, скорее всего, можно было положиться во всех отношениях.

Клавишник играл весьма недурно. Из своей дешёвенькой органолы он выжимал звучание целого оркестра. Можно сказать, что на нём держался весь звук ансамбля.

Юра Ефремов бас-гитарист с красноватым оттопыривающимся ухом был не слишком изобретателен, но и не засорял звучание излишними пассажами.

Явно скучающий барабанщик время от времени срывался на рок-н-рольные перебои. Человек это был определённо ненадёжный.

Но в целом это было то, что нужно.

Да, примитивно (мне сейчас всё кажется примитивным и неоригинальным), но есть потенциал. С таким человеческим материалом можно начинать работать, особенно если я привнесу идеи из будущего.

Гости, среди которых преобладала молодёжь – друзья и подруги молодожёнов – принимали ансамбль очень хорошо. После каждой песни аплодировали, знакомые слова популярных песен громко и азартно подпевали.

После третьего на бис «А нам всё равно» из «Бриллиантовой руки», во время исполнения которой гости едва не сорвали свои глотки, объявили перерыв. Эта песня Богословского и Дербенёва явно была хитом сезона. Все снова уселись за столы – продолжать банкет. Музыканты вернулись к нашему столику, разгоряченные и довольные аплодисментами.

Я решил выйти покурить. На лестнице у открытых окон собралась курящая молодёжь, и я увидел стоящую в стороне девицу лет двадцати, которую еще раньше приметил за столом.

Справив нужду, остановился у зеркала. Окинул себя критическим взглядом – вроде ничего. Молодое тело Михаила Кима смотрелось неплохо даже в дешёвом советском костюме.

Вчера утром Марина сказала мне, что уезжает домой и уже взяла билет на завтра.

– Почему? – спросил я.

– Пациенты ждут, – просто ответила она. – Всё, что могла для тебя сделала. Я тебе больше не нужна.

«Да как не нужна-то?» – хотел крикнуть я, но промолчал. Понял, – никакие слова ничего не изменят, всё уже решено. Она сделала своё дело, поставила меня на ноги, и теперь её ждала своя дорога. В конце концов, она меня не любила – просто жалела. Эта мысль неожиданно больно кольнула.

Я прикурил папиросу и с приятной улыбкой подошёл к девушке возле окна.

– Привет, – сказал я, затягиваясь и глядя ей в глаза.

– Здрасьте, – ответила девушка смущённо.

– А вы меня не помните? Встречались у Бориса на той неделе.

– У какого Бориса?

– Иванова, – сказал я от балды.

– Ой, вы меня с кем-то путаете!

– Неужели путаю? Мне показалось, такое лицо знакомое. А как вас зовут?

– Наташа.

– А меня Миша.

В этот момент я запнулся, чуть не назвав себя Марком. Даже спустя месяцы я иногда путался, кто я теперь.

– Вы музыкант? – спросила Наташа.

Я покачал головой.

– То-то я смотрю, – сказала она, – сидит с музыкантами за столом, а сам не поет и не играет.

– Я не пою и не играю… я руковожу теми, кто поет и играет.

– Руководите, значит? – озорно глянула она.

– Ага. Можно вам позвонить?

– У меня нет телефона.

Врет, подумал я.

– Тогда давайте, просто договоримся встретиться завтра у метро Сокол, в шесть часов.

– А это нужно? – неуверенно улыбнулась Наташа.

– Это важно, – сказал я с той интонацией, которую отточил за полвека соблазнения женщин. Даже в этом молодом теле я сохранил главное оружие – уверенность человека, знающего, чего он хочет.

– Завтра не могу, – сказала Наташа.

– Тогда послезавтра, – покладисто согласился я.

Вернувшись к столику, я глянул на музыкантов. Ефремов курил, Пузырев насмешливо улыбался; Зайцев с аппетитом закусывал; Петров оцепенело смотрел в одну точку.

Третье отделение состояло из хитов, находящихся вне времени и пространства. Песни, под которые гости, уже плохо держась на ногах, пытались танцевать. Именно «пытались» – потому что то, что они вытворяли, танцем можно было назвать только с большой натяжкой. Я сидел у стены, потягивая разбавленную морсом водку, и наблюдал за этим спектаклем с интересом антрополога, изучающего племенные ритуалы.

Мероприятие подходило к своей самой хмельной и безобразной стадии.

Молодая устроила первую сцену своему мужу, усмотрев измену в его задушевном танце со старой знакомой. Она ударила его кулаком по набриалинненой прическе, а потом кричала в слезах: «Мудак! Ненавижу!..» и пыталась сорвать с пальца обручальное кольцо. Несколько подруг её держали и успокаивали. Муж сидел за столом, в отчаянии уронив голову в ладони. Из-под его правого локтя торчком поднималась тарелка с недоеденным салатом.

Одна из танцующих, полная дама лет шестидесяти, грузно упала, поскользнувшись на какой-то дряни. Она ударилась головой и порезалась об осколки, после чего её увезли на скорой помощи.

В туалете двое молодых людей в белых рубашках и галстуках били третьего молодого человека. Потом прибежали другие гости и с криками с матами растащили драчунов. Советская свадьба во всей красе.

Когда время аренды подошло к концу, народ начал расползаться. Кто-то громко прощался, выражая восхищение, но большинство уходило по-английски. Некоторые уже даже забыли, по какому случаю они напились. Наиболее продвинутая часть молодёжи стайками разъезжалась по квартирам.

Музыканты сматывали шнуры и зачехляли гитары. Пузырев с Зайцевым встречали на улице такси. Ефремов с блаженной улыбкой записывал телефон какой-то девицы, которая вряд ли вспомнит об этом наутро.

Я напоследок оглядел зал. Запах стоял специфический-послебанкетный, столы были усеяны грязной посудой с объедками. Официанты здесь были не слишком расторопны. Доступные для глаза фрагменты изначально белой скатерти переливались всеми цветами набора акварельных красок. В куске сливочного масла был затушен окурок. Под столом виднелась затоптанная блевотина.

«Усталые, но довольные пионеры возвращались в лагерь», – почему-то вспомнил я фразу из школьного учебника русского языка.

Подойдя к Ефремову, я тронул его за плечо.

– Слушай, давай встретимся на днях. Есть разговор.

– О чём? – он недоверчиво уставился на меня.

– О музыке. У меня есть идея, и мне нужны вы все.

– Все? – он поднял брови. – Даже Петров?

– Даже он, – кивнул я. – Для начала все сойдут. Главное – начать играть.

Ефремов усмехнулся, но в его глазах мелькнул интерес.

– Ладно, – он написал на клочке бумаги номер телефона, – надумаешь – звони.

Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул прохладный воздух московской ночи 1969 года. Город спал, не подозревая, что скоро услышит песни, которым предстояло родиться лишь через десятилетия. И я, Марк Северин в теле Михаила Кима, стану их крёстным отцом, извлеку их из своей памяти, как фокусник вытаскивает кролика из шляпы.

Жизнь только начиналась. Так я думал…

* * *

Я бродил по комнатам, готовясь к потенциальному визиту Наташи.

Работы было немного. С отъезда аккуратистки Марины прошло слишком мало времени, чтобы холостяцкий беспорядок успел пустить здесь корни.

Позавчера я проводил её. Она сперва отнекивалась – не стоит, неудобно, сама доберусь. Но потом оценила свой багаж: «Съездила, называется, в Москву. Приезжала с рюкзаком и маленьким чемоданчиком, а уезжаю… рюкзак, чемодан, две дорожных сумки и пакет с едой в дорогу». Столичные подарки многочисленной родне: конфеты, детские игрушки, книги, рыболовные снасти, женское белье и еще бог знает, что.

Поезд уходил в 22:30.

В половине десятого мы были на Ярославском вокзале. Суета, гул голосов, объявления диктора.

«Уважаемые пассажиры! Начинается посадка на фирменный поезд номер два „Россия“ Москва-Владивосток. Поезд находится на третьем пути. Нумерация вагонов начинается с хвоста состава. Просим пассажиров занять свои места и проверить наличие проездных документов. Счастливого вам пути!»

Мы шли по перрону молча. Пахло табачным дымом, сырыми шпалами и чем-то еще – вокзальной тоской расставаний. Я нес ее чемодан, рюкзак и дорожную сумку. Чувствовал себя неуклюжим и каким-то опустевшим. Марина смотрела прямо перед собой, на ее лице не читалось никаких эмоций – та самая маска спокойствия, за которой она прятала свою сложную душу.

Её вагон один из последних. У дверей уже стоит проводница: симпатичная тетя в форме.

– Добрый вечер! Билет, пожалуйста. Место 12, проходите.

В купе пока никого не было, и мы спокойно распихали сумки под нижней полкой.

Пассажиры постепенно заполняли вагон. Мы стояли и смотрели друг на друга.

– Ладно, иди, – сказала Марина, – долгие проводы – лишние слезы…

Я потянулся поцеловать, но она отстранилась.

– Не надо, – кажется, душой она уже была там в Приморье.

– Спасибо, Марина, – выдавил я. – За всё.

Она подняла на меня глаза. Взгляд долгий, глубокий, словно пыталась заглянуть не в зрачки – а глубже, туда, где прятался Марк Северин или уже затаившийся Михаил Ким. Или просто прощалась.

– Береги себя, – сказала она тихо. И вдруг – легкое, почти невесомое прикосновение ее пальцев к моей руке.

Я вышел на перрон. Поезд тронулся не сразу. Несколько долгих минут я смотрел на темное окно, надеясь увидеть ее силуэт, но она не подошла. Потом состав медленно, со скрипом, пополз, набирая ход. Последний вагон скрылся в темноте, оставив после себя чувство звенящей пустоты.

Я постоял еще немного, глядя вслед ушедшему поезду, в голове крутилась дурацкая песенка:

'А когда поезд уходил – огни мерцали, огни мерцали, когда поезд уходил.

А поезд «чух-чух-чух» – огни мерцали, огни мерцали, когда поезд уходил'.

На душе было так тоскливо, что я купил в вокзальном ресторане бутылку водки, приехал домой и пил её в одно рыло, не стыдясь размазывая слезы и сопли. От меня словно отрезали часть не знаю чего, души или тела…

* * *

Еще раз оглядевшись, я вынес из комнаты грязные носки, заодно смахнув ими пыль с куцей мебели. После некоторого колебания постельное бельё решил не менять: не факт, что дело до него дойдет, да и не такой уж королевой казалась эта Наташа. Хотя, признаться, толком её даже не рассмотрел на той свадьбе – только симпатичный силуэт в полутьме ресторанного коридора и смутное ощущение свежести, молодости.

А вот душ следовало принять. Хотя бы для ощущения уверенности в себе.

Слава богу, в выделенном мне блоке, имелся санузел, где был не только унитаз, но и душевая лейка над эмалированным корытом, жалким подобием ванны. Тем не менее соседи по этажу, называли меня буржуем и частенько напрашивались помыться, особенно девушки, и заодно состирнуть бельишко. Альтернативой был общий душ на первом этаже, но там за девушками постоянно подглядывали. В перегородке, отделяющей мужское отделение от женского, все время кто-то проверчивал дырочки.

Казалось бы, вокруг полно молодых спортивных девок, а я ищу где-то на стороне. Но, во-первых, есть проверенное жизнью правило – не иметь интимных связей, там, где живешь, дабы в дальнейшем бывшие подружки не отравляли тебе жизнь. А во-вторых (и главных), я не мог им всем простить, что они видели меня паралитиком, недвижным калекой, ходящим под себя. Это я мог простить только Марине, но она не в счет.

Странное чувство – в теле двадцатиоднолетнего Михаила я нервничал перед свиданием как подросток, хотя память семидесятилетнего Марка хранила сотни таких встреч. Очевидно, Михаил не был ловеласом.

К четырём всё было готово, я лежал на кровати и, коротая время, читал Стругацких – «Понедельник начинается в субботу». В прошлой жизни эта книга для меня была классикой, а здесь – свежая новинка.

Точно в назначенное время – 18.00, я подошёл к метро «Сокол». Народу было много и, чтобы не потеряться в толпе, я решил стоять прямо у выхода с эскалатора – так, чтобы можно было сразу увидеть друг друга. Как сегодня могла быть одета Наташа, я не знал, да и вообще, как выглядела – плохо помнил. Поэтому больше надеялся на то, что девушка сама ко мне подойдёт.

Пропустив очередной поток граждан, я проскочил внутрь и встал на самое видное место в двух шагах от эскалатора. Из-под земли на меня выплывали фигуры в военной форме и в штатском, мужского и женского пола, молодые и старые. Почти у каждого на лице ничего кроме усталости…

Вдруг я увидел её. Она так неожиданно шагнула ко мне с эскалатора, оторвавшись от общего потока, что я немного опешил.

Наташа оказалась совсем не такой, какой я её смутно помнил с вечера свадьбы. При дневном свете и без парадного макияжа она выглядела юной, почти девочкой – хрупкая фигурка в простом песочного цвета пальто. Каштановые волосы собраны в высокий хвост, открывая чистое лицо с россыпью веснушек на носу. Глаза – большие, серые, с поволокой, смотрели с лёгким любопытством и тревогой. В ней не было ничего от тех опытных, искушённых женщин, с которыми я привык иметь дело в своей прошлой жизни. Это была сама невинность, облачённая в советский габардин и туфли-лодочки, купленные, наверное, к выпускному.

Мне стало немножко стыдно за свои низменные помыслы, но я их не утратил.

– Извини, я немного опоздала, – сказала она, улыбаясь. – Ты давно ждёшь?

Я машинально посмотрел на часы.

– Нет, ничего, привет…

Мы вышли из метро и направились через дорогу к трамвайной остановке.

– А куда мы идём? – поинтересовалась Наташа. В её голосе звучала та особенная московская интонация, мягкая и музыкальная, которая почти исчезнет в моем будущем, уступив место более резкому, рубленому говору.

– Мне всё равно, – ответил я. – А куда ты хочешь?

– Не знаю… Мне казалось, ты сам что-нибудь придумаешь. Я не против где-нибудь посидеть.

Я оглядел улицу. Было несколько вариантов – кафе-мороженое на углу, кинотеатр «Ленинград», где крутили «Белое солнце пустыни», или просто прогулка по Ленинградскому парку. Но какое-то наваждение, смесь молодых гормонов Михаила и циничных расчётов старого Марка, толкнуло меня сказать:

– Можно зайти ко мне.

– К тебе? – Наташа смутилась, прикусив нижнюю губу, и на щеках проступил румянец, делая веснушки ещё заметнее. – Даже не знаю. Это удобно?

В этот момент я понял, что совершаю ошибку. Эта девочка была чиста и наивна, как утренняя роса. В моём прошлом, в циничных двухтысячных, такое приглашение воспринималось как должное. Но здесь, в 1969-м, это был почти вызов приличиям. И всё же она не отказала – либо из любопытства, либо из нежелания обидеть.

Когда мы ехали на трамвае, я втирал ей, что мне, как выдающемуся спортсмену выделили отдельный блок в общаге и обещали квартиру.

– Ого! – восхищалась она. – Ты не только командуешь музыкантами, а еще и выдающийся спортсмен! Да на тебе знак качества ставить негде! Достойна ли я?

– Достойна, достойна, – успокаивал я её.

Надо сказать, что наша спортивная общага была весьма либеральна в отношении посещений и до 23 часов, там шлялись туда-сюда все кому не лень.

Вскоре мы стояли в крошечной прихожей моего блока, и я галантно помогал своей гостье раздеться. Её плечи были трогательно острыми, шея длинная, а от волос пахло чем-то свежим, травяным – наверное, отечественный шампунь «Берёзка».

– Извини, пожалуйста, а где здесь… – почему-то шёпотом спросила Наташа.

«В туалет приспичило», – подумал я, невольно скатываясь в грубоватый, приземлённый лексикон Марка.

– Здесь всё, – я щёлкнув выключателем. – Совмещенно.

– Спасибо.

Пока она была в туалетной комнате, я зашёл в комнату, включил настольную лампу под зеленым абажуром, что-то вроде интимной подсветки и музыку.

Проигрыватель электрофон «Юбилейный» в смешном чемоданчике принесла откуда-то Марина. Пока я валялся мычащим немтырем, она от скуки слушала грампластинки.

Я поставил пластинку с ранним Робертино Лоретти – его высокий, чистый голос мог растопить любое сердце. В шкафчике стояли полбутылки коньяка, умыкнутые с позавчерашней свадьбы, и бутылка сухого с незапамятных времён.

Появилась Наташа. Её лицо всё ещё розовело от смущения, но в глазах читалось любопытство – она явно впервые оказалась в холостяцкой берлоге.

– Что будем пить? Вино, коньяк? – вопросил я тоном опытного соблазнителя.

Наташа остановилась, оглядывая комнату.

– Ты, кажется, чай хотел…

– Кто пьет чай, тот отчается. – грубовато схохмил я. – Ладно, ты проходи, садись.

Наташа села на краешек кровати.

– Тогда вино.

– Ваше слово, мадмуазель, для меня закон!

Я взял в руки бутылку «Ркацители» и осмотрел пробку. Пробка была полиэтиленовая. Ножом подрезал крышку и сорвал зубами с характерным звуком. По быдляцки, конечно, но неважно.

Я разлил, ей вино, себе коньяк и сел рядом. Тонкий запах её духов – кажется, «Красная Москва» – смешивался с ароматом коньяка, создавая странную, волнующую атмосферу.

– За встречу?

Чокнулись и выпили. Я налил ещё.

– Давай сразу по второй.

Выпили по второй. Наташа всё ещё немного волновалась. Вино окрасило её щёки ещё ярче, а глаза заблестели.

– У тебя можно курить?

– Что? – я отвлекся, продумывая план дальнейших действий.

– Курить здесь можно?

– Да, да, конечно.

Наташа встала, вынула из сумочки пачку болгарских сигарет и вернулась на место.

Я щёлкнул зажигалкой.

– Хочешь сигарету? – предложила она.

Я не стал кочевряжиться, взял и мы стали курить. Разговор потёк свободнее. Наташа оказалась студенткой педагогического – будущей учительницей младших классов. Она любила детей, поэзию Ахматовой и фильмы Тарковского. Её отец был инженером на оборонном заводе, мать – врачом. Обычная московская интеллигентная семья.

Она спрашивала о моей жизни, и я рассказывал полуправду: о спортивной травме, о дальневосточном детстве, о желании заниматься музыкой.

А меж тем выстраивал диспозицию.

Чтобы не попасть в неловкое положение, следовало определить доступность барышни. Я попытался представить, о чём сейчас думает Наташа. Даст или не даст?

Мы посмотрели друг на друга и одновременно порывисто глубоко затянулись. Я опять разлил. Себе в рюмку вылил оставшийся коньяк. Получилось «с горкой».

– Ну, что, давай выпьем?

– Много налил, – усмехнулась она, – расплескаешь.

– Отопью.

Я наклонился к своей рюмке, вытянул губы и втянул часть коньяка. Наташа засмеялась, видимо, вид у меня был потешный.

Потом мы стали танцевать. Она танцевала неловко, смущаясь близости, но постепенно расслабилась. Её голова легла мне на плечо, а тёплое дыхание щекотало шею. В этот момент я ощутил странную нежность – чувство, которое, казалось, давно утратил в своей прошлой жизни циничного продюсера.

В полумраке комнаты, под тихую музыку, мы стали целоваться – сначала осторожно, потом всё увереннее. Её губы были мягкими, кислыми от вина, а руки нежно обвивали мою шею. Постепенно поцелуи становились глубже, дыхание – прерывистей. Я щёлкнул выключателем, и комната погрузилась в бархатную темноту, где только лунный свет, пробивавшийся сквозь тонкие занавески, очерчивал контуры наших тел.

Мягко, но настойчиво я усадил её на постель. Продолжая целовать в щёки и шею, ощущал, как тонкий аромат её духов смешивается с более глубоким, первобытным запахом разгорячённого тела. Пуговицы её платья поддавались неохотно, словно защищая свою хозяйку до последнего. Но, когда ткань наконец разошлась, открывая белизну кожи, я ощутил тот трепет, который невозможно подделать – рука скользнула в лифчик и нащупала упругую грудку.

И тут она словно очнулась. Оттолкнула мою руку и вскочила с постели, торопливо застегивая платье.

– Что ты себе позволяешь?

– Извини, – выдавил я.

Повисло неловкое молчание.

– Ты мне нравишься, но я так не могу, – наконец сказала Наташа. – Я что, публичная девка?

– Угу. В смысле – нет, не публичная… просто ты очень красивая… В общем, приношу свои извинения, был не прав, вспылил. Но теперь считаю своё поведение безобразной ошибкой, раскаиваюсь, прошу дать возможность загладить, искупить.

Она засмеялась. Неловкость исчезла.

– Вина выпьем? – предложил я.

– Да. И покурим. Только свет включи, чтоб ошибка не повторилась.

Я послушно щелкнул выключателем, она села рядом.

Я чиркнул зажигалкой. Закурили.

Мы пили вино, курили, болтали, но вечер перестал быть томным.

Ближе к одиннадцати я проводил её до метро. У входа она достала записную книжку, чиркнула телефонный номер. Вырвала страницу, отдала мне и привстав на цыпочки, легко поцеловала.

– Позвонишь? – спросила она, и в её глазах я увидел надежду.

– Обязательно, – ответил я, зная, что, вероятно, не сделаю этого.

Не потому, что она мне не нравилась. Наоборот – именно потому, что она была слишком хороша для той жизни, которую я планировал для себя. Жизни, полной риска, музыки и балансирования на грани советской законности. Такие чистые девушки, как Наташа, заслуживали простого человеческого счастья, а не сомнительной славы подруги подпольного продюсера.