Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Миша осторожно, не прерывая поцелуй опрокинул ее на полку, а потом, о боже, юбка поползла вверх… Мишины пальцы оказались на резинке трусов и потянули их в противоположном направлении. Как удачно, что на ней сегодня югославские трусики, купленные за сумасшедшие деньги, а не совдеповские панталоны – неудобно бы получилось.

«Нет, это не мыслимо и недопустимо!» – подумала Инна и приподняв попу, помогла столичному нахалу спустить предмет туалета. Пуговицы на блузке, она судорожными движениями расстегивала сама. А лифчик Инна принципиально не носила, её грудки, небольшие и упругие, в поддержке не нуждались. Миша тут же принялся целовать их, мусоля и покусывая соски. Инна выгибалась со стоном.

Эх, права была Люська… Стук колесных пар и мерное покачивание совпадают с биоритмом сексуальной чакры…

Впервые в жизни Инна испытала такое острое, радостное ощущение улёта в нирвану, впервые в жизни так исступленно и неистово обнимала мужчину, ощущая его плоть в себе, впервые позабыла, где она, и даже, кто она…

Теперь было немного стыдно… Она отвернулась, на ощупь торопливо поправила одежду, потом включила ночник.

Избегая смотреть Мише в глаза, нашла в сумке зеркальце, глянула в него, чтоб поправить волосы.

Какой кошмар! Щеки пунцовые, глаза блестят лихорадочно, губы просто фиолетового цвета. На люди так не выйти.

Миша взял ее за подбородок и повернул к себе. Несколько долгих секунд он смотрел на нее. так что Инна смущенно опустила глаза, а потом ласково сказал:

– Да ты просто красавица… Секс тебе очень идет…

– Прекрати… – смущенно прошептала Инна. Ей было нестерпимо приятно слушать его слова. Она просто таяла от них.

– Настоящая русалка… Тебе бы в дом моделей манекенщицей!

– Ой, ну что за профессия: вешалка для платьев, – неловко хмыкнула Инна.

– А это разве профессия для такой девушки, как ты? – укоризненно сказал Миша.

– Нормальная работа, не хуже других, – буркнула она. – Я всю страну объехала. А ты что видел?

* * *

Я даже предположить не мог от Инны столь страстной отдачи. Такая, казалось бы, прохладная, отстраненная и тут вдруг – «вулкан страстей».

Но что я знаю о женщинах?

Как писал Жванецкий: «Никогда не буду женщиной, и никогда не буду узбеком, и потому никогда не узнаю, что они чувствуют».

Мы жадно жевали яблоки и конфеты, запивая портвейном. Такая вот отдача после секса.

– Смешной ты, – сказала она, – говоришь, как-то странно, как иностранец.

Ну, где-то может, она и права… не иностранец, а иновременец.

– Смешной… – согласился я. – а можно я тебя смешно поцелую?

Она, смеясь пыталась отстраниться, но я присосался как пиявка и она размякла. Кажется, уже была готова к следующему сеансу. Но я еще не был готов и продолжил беседу:

– Тяжело тебе, наверное, – пробормотал я, глядя ей в глаза и приобнимая за талию. – Одной… Вот так мотаться до Махачкалы и обратно… Сколько это, кстати, занимает?

– Да уж, не сахар, – она чуть заметно вздохнула, склонив голову мне на плечо. – Туда – обратно почти трое суток, в Махачкале четыре дня стоим – четыре дня с дочкой. Потом назад в Москву. Такая вот арифметика.

«Четыре дня в Махачкале», – мгновенно зафиксировал мой мозг, работающий теперь в режиме продюсера-логиста. Это окно. Если мы провернем все быстро…

И в этот момент поезд резко качнуло на стрелке. Я потерял равновесие и, чтобы не упасть, инстинктивно обнял ее за плечи, и мы опрокинулись на полку…

Ее губы были мягкими, со вкусом портвейна и яблок. Поцелуй становился все глубже, руки сами собой нашли уже проторенную дорогу. Одежда полетела на пол.

Что произошло дальше, я рассказывать не стану. Да и рассказывать-то, особо нечего. Вряд ли со стороны это изыскано выглядело. Для занятий любовью, удобства минимальные. Барахтанье на узкой полке. Моё пыхтение и её постанывание. Кончилось, правда, неожиданно бурно, я чуть с полки не слетел, чудом удержался за ручку. Нет, ну до чего горячая оказалась деваха!

Потом, так же быстро обтирание салфетками, одевание. Короткий поцелуй, благодарность за чудесный вечер, и я был выпровожен из купе усталой хозяйкой.

Глава 12

Когда я вернулся в наше купе, было за полночь. Колька встретил меня осуждающим взглядом.

– Нашел время кобелировать!

– С чего ты взял? – попытался я направить следствие по ложному следу.

– У тебя рожа, как у кота, обожравшегося сметаной. С Иннкой мутил?

– Ну… я ж для дела… – и рассказал ему свои помыслы и замыслы. Про Тучкова и про Инну.

– Хм, – признал Колька. – Толково.

Но мне уже было не до его признаний. Рухнув на полку, я тут же уснул.

* * *

После Саратова пейзаж за окном начал меняться стремительно, словно кто-то переключал слайды на старом диапроекторе. Широкая, полноводная Волга осталась позади, а вместе с ней и привычная зелень лесостепи. Теперь за окном тянулись бескрайние, плоские, как стол, поля. Августовское солнце выжгло траву до желтизны, превратив степь в огромное золотистое море, колышущееся под сухим горячим ветром.

Чем дальше на юг мы продвигались, тем безжалостнее становилось солнце, тем скупее краски. Деревья почти исчезли, лишь изредка попадались чахлые лесополосы, высаженные вдоль железной дороги для защиты от пыльных бурь, да одинокие, искривленные ветром акации у редких полустанков. В купе было жарко, будто в сауне. Ветерок, дующий из вагонного окна, не приносил никакого облегчения.

Иногда, как яркие желтые пятна на выцветшем холсте, появлялись поля подсолнухов. Огромные, с тяжелыми головами, они стояли ровными рядами, повернув свои круглые лица к солнцу. Они казались единственными живыми существами в этой выжженной степи, упрямо тянущимися к свету, верные своему небесному светилу, как магнитная стрелка – к северу.

Колька, казалось, совсем не замечал смены пейзажа. Он достал из своей волшебной сумки карты – обычные, игральные, потертые до дыр – и с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс «Паук». Иногда он хмыкал себе под нос, когда карты ложились удачно, или тихо ругался, если пасьянс не сходился. Эта его способность полностью отключаться от окружающей действительности, погружаясь в себя или в какое-нибудь незамысловатое занятие, одновременно и восхищала, и раздражала меня. Я же не мог оторвать глаз от окна, от этой медленно разворачивающейся панорамы чужой, незнакомой мне России.

На одной из коротких остановок, где-то посреди пожелтелых кукурузных полей, поезд остановился у безымянного полустанка. Несколько домиков, водонапорная башня, пыльная дорога, уходящая в никуда. На перроне стояла одинокая фигура – старая женщина в цветастом платке и длинном платье, державшая в руках ведро с вареной кукурузой. Она смотрела на проходящий поезд с тем невозмутимым спокойствием, с каким смотрят на вечное движение реки или облаков.

Пара пассажиров выскочили из вагона, купили у нее горячие, дымящиеся початки. Запах вареной кукурузы, сладковатый и домашний, долетел до нашего окна.

– Кукурузы хочешь? – спросил я Кольку, который как раз в очередной раз безуспешно пытался сложить свой пасьянс.

Он оторвался от карт, посмотрел на старуху за окном, потом на меня.

– Не, – мотнул он головой. – Дрянь всякую жрать. Желудок портить. У нас мясо есть.

И снова уткнулся в карты. А я смотрел на старуху, на ее морщинистое лицо, на бескрайнюю степь за ее спиной, и думал о том, сколько таких вот жизней протекает незаметно, вдали от столиц и больших событий. Что видела эта женщина? Революцию? Гражданскую войну? Коллективизацию? Великую отечественную? Она была живым осколком истории, молчаливым свидетелем эпохи, проносящейся мимо со стуком поездов.

* * *

В Астрахань мы ввалились вместе с полуденным зноем, где-то в начале первого. Перед самым прибытием, пока Колька паковал остатки своей таежной снеди и извлекал из матраса деньги, я успел провернуть еще одно дельце. Подкараулил Инну у ее служебки. Затянул в купе и коротко «по-солдатски» приударил. Проще говоря, немножко ее потискал (большего она, ссылаясь на близость Астрахани 1, не позволила, хотя явно была не против). А главное – набился к ней в гости в Махачкале. Не просто так, конечно, а туманно намекнув на «одно интересное дело» и возможность «очень неплохо заработать».

Я же не зря прожил жизнь в советско-российском бизнесе – чутье на потенциальные каналы сбыта и логистики у меня было в крови. Прекрасно знал, что поездные бригады вовсю таскают «левак»: в Москву – южные дары вроде овощей, фруктов и бахчевых, обратно – дефицитный ширпотреб, аппаратуру, шмотки – все то, что в столице достать было хоть и сложно, но можно, а в провинции – почти нереально. Инна, с ее рейсом до Москвы могла реально облегчить нам труд по доставке контрабанды в столицу.

Кажется, я ей действительно понравился. Может, разница в возрасте (она старше лет на пять) сыграла свою роль, а может, сработал эффект «загадочного попутчика». Женская интуиция, видимо, подсказывала ей, что за внешностью простого симпатичного парня (спасибо генам Михаила Кима) скрывается нечто большее, непонятное и оттого притягательное. Есть во мне что-то нездешнее, и, кажется, это цепляло женский пол. В общем, она не только дала свой махачкалинский адрес, но и согласилась забронировать нам с Колькой купе в своем вагоне на обратный путь, когда «закончим свои дела» в Красноводске. Даже деньги на билеты взяла – первый шаг к построению обратной логистической цепочки сделан.

И вот, с этим ощущением маленькой дипломатической победы и предвкушением больших дел я вместе с Колькой стою в тамбуре. Поезд, отпыхтев свое, замер. Инна открыла дверь и спустила подножку. Короткие слова прощания мимолетный поцелуй в щечку, и мы ступили на раскаленный перрон Астрахани. Воздух был густым, тяжелым, и сразу ударил в нос незнакомый пряный запах – смесь пыли, сухой рыбы и чего-то еще, неуловимо азиатского. Город-пожар, первое, что пришло на ум – не от огня, а от этого всепроникающего, слепящего солнца и ощущения, будто сам воздух плавится.

И надо же, Тучков не подкачал! Зря я вчера иронизировал над его памятью, проспиртованной портвейном. Стоял у вагона, наш механик-рационализатор, худой, в своей вечной кепочке, и даже вроде как улыбался – или это просто морщинки от солнца?

– Прибыли, орлы⁈ – бодро отрапортовал он. – Транспорт ждет!

«Транспорт» оказался стареньким, вусмерть запыленным «газиком», больше похожим на ветерана Курской дуги, чем на такси. За рулем сидел невозмутимый казах с лицом, выдубленным ветрами и солнцем. Он молча кивнул нам, а из допотопного радиоприемника, прикрученного проволокой к панели, лилась странная, гортанная музыка – сплошные барабаны, завывания и какие-то кочевые переборы струн. Никаких тебе «Ландышей» или Кобзона. Окончательно стало ясно: Европа кончилась, началась Азия, пусть и советская.

– Радио не мешает? – вежливо поинтересовался водитель, когда мы, откашлявшись от первой порции астраханской пыли, втиснулись на жесткие сиденья.

– Да что вы, культурная программа! – бодро ответил я, хотя Колька рядом поморщился так, словно ему предложили съесть вареную лягушку.

Привезли нас в самый центр, к обшарпанному дому дореволюционной постройки. Тучков обитал в скромной «однушке» на втором этаже – видимо, наследство от бабушки или результат сложных жизненных пертурбаций. Обстановка была спартанская: железная кровать, стол, пара стульев и портрет Гагарина на стене – видимо, как символ веры в технический прогресс. Я отсчитал Тучкову пятьдесят рублей «на организационные расходы». Он сгреб деньги с жадностью человека, знающего им цену, глаза его заблестели.

– Ну, я в профилакторий, мужики! – заявил он, становясь похожим на школьника, получившего деньги на мороженое. – Отмечусь, с Хлопушиным потолкую, все путем будет! Не скучайте тут, город посмотрите! Красивый он у нас! – И он упорхнул, окрыленный полтинником и перспективами.

Мы с Колькой остались одни посреди астраханского утра.

– Город смотреть? – хмыкнул Колька, подозрительно оглядывая комнату. – Ты ему веришь, этому… механику?

– А у нас есть выбор? – пожал плечами я. – План простой, как угол дома: ждем пару дней, изображаем туристов, потом грузимся на его ржавое корыто и под флагом рыбоохраны – в Красноводск. Идеальный вариант! А чтоб купить билеты на паром нужен паспорт, которого у тебя нет, да и мне светиться ни к чему – граница с Ираном рядом, пограничный контроль. Так что Тучков – наш реальный шанс.

Колька недоверчиво покачал головой, но спорить не стал. Мы вышли на улицу, и Астрахань обрушилась на нас всем своим южным колоритом. Действительно, странный город. Смесь стилей: где-то южный курорт с белыми колоннами, где-то среднерусский купеческий дом, а за углом – уже что-то азиатское, с узкими улочками и глухими дворами. Смесь эпох: обшарпанный модерн начала века соседствовал с типовыми советскими пятиэтажками, а из подворотен пахло вечностью. Маленький Вавилон на Нижней Волге, где на базаре русский говор мешался с казахским, татарским, калмыцким.

Но что поражало больше всего – балконы! Таких я не видел нигде. Широкие, как террасы, с чугунными кружевами, с такими завитушками и орнаментами, что хотелось стоять и разглядывать. Даже водосточные трубы – и те были украшены какими-то львиными мордами или цветами. Дома – трех-четырехэтажные красавцы, свидетели былого купеческого размаха, с лепниной, эркерами, башенками. А рядом – улицы попроще, по-мещански крепкие, с вечными плитами тротуаров, вытертыми миллионами ног, с булыжной мостовой, где в щелях пробивалась трава. Ставни на окнах – такие мощные, почерневшие от времени, служившие, наверное, еще прадедам нынешних хозяев. Ворота во дворы – огромные, основательные. Простенькие лавочки у подъездов – два столбика и доска – отполированы до блеска штанами поколений местных сплетниц. А дворы! Глубокие, уютные, с деревянными галереями, с кошками, греющимися на солнце, с запахом жареной рыбы. Здесь не селились мимоходом – здесь пускали корни на века.

– Да-а, – протянул Колька, с непривычным для него интересом разглядывая чугунные узоры какого-то балкона. – Живут же люди… Не то что у нас в Уссурийске – бараки да хрущобы.

Кажется, даже его таежная душа была тронута этой южной, немного обветшалой, но такой настоящей красотой.

Мы брели по щербатым тротуарам, спотыкаясь о древние чугунные крышки люков с надписью «Бр. Нобель» или что-то в этом роде – свидетели эпохи нефтяного бума. Солнце палило нещадно, пыль стояла столбом, под ногами шуршала сухая листва – астраханский летний саундтрек. Глядя на облупившиеся фасады и покосившиеся ставни, я думал: «Тяжко тебе, старая Россия, ох, тяжко». Все эти завитушки и львиные морды на водосточных трубах – лишь макияж на лице старухи, которой трудно тягаться с напором нового времени. Турист умилится, а как тут жить – другой вопрос. За вековой наивностью улиц чувствовалось скрытое напряжение, как перед грозой. И в центре, увы, старая Астрахань уже дрогнула, дала трещину.

Центральная улица – Кирова, кажется, или как ее там переименовали большевики? – оказалась типичной южной артерией, располагающей к безделью, флирту и легкому мошенничеству. Белые акации давали жиденькую тень, из открытых дверей кафе пахло кофе и пирожными, манили прохладой витрины парикмахерских и магазинов «Галантерея». Народ фланировал. Молодежь пыталась копировать столичный стиль, но получалось по-своему: те же брюки-«дудочки» и мини-юбки, но на телах загорелых, обветренных, просоленных Каспием. И взгляды не московские, замутненные, а прямые, дерзкие, южные.

А вот и приметы нового времени – Центральный универмаг, безликая стекляшка, воткнутая посреди купеческих особняков, как фингал под глазом аристократа. И еще несколько таких же стеклянных многоэтажных уродов виднелись вдалеке, портя пейзаж и настроение. Прогресс, чтоб его. Универмаг был битком набит народом, особенно много было лиц с ярко выраженными азиатскими чертами – казахи, туркмены, калмыки, съехавшиеся, видимо, с окрестных базаров. Астраханские базары – это вообще отдельная песня, Восток в миниатюре, со всеми его запахами, криками и суетой. Говорю ж, Вавилон. Неподалеку от такого базара я своими глазами видел картину маслом: русский мужик в засаленном картузе и сапогах ведет под уздцы натурального верблюда! Не в цирке, не в зоопарке – просто по улице. Хоть стой, хоть падай.

Главпочтамт, куда нас занесло отправить весточку (я решил осчастливить Марину телеграммой в стиле «Жив зпт здоров зпт люблю зпт целую тчк.»), оказался монументальным зданием сталинской эпохи – гранит, колонны, герб СССР под самой крышей. Все строго, солидно, на века. А рядом – раскаленная улица, залитая солнцем и плавящимся асфальтом, уходящая ступенями вниз, к Волге. И там, в конце перспективы, маячила фигура еще одного вождя – памятник Сергею Мироновичу Кирову, который когда-то здесь, на Нижней Волге, боролся с контрреволюцией. Теперь вот стоит, бронзовый, указывает рукой в светлое будущее, а вокруг него – пыль, жара и невозмутимые астраханские верблюды. Контрасты, однако.

Мы двинулись дальше, уворачиваясь от верблюдов и огибая памятники революции. Жара плавила мозги, хотелось спрятаться в тень и выпить чего-нибудь холодного, желательно с градусом. И тут – цыганки. Но какие-то странные, не такие, как в Москве. Не хватали за руки, не клянчили «дай копеечку, золотой, позолоти руку. яхонтовый», не сулили неземную любовь и казенный дом. Сидели себе на корточках у стены какого-то дома, в своих цветастых юбках, похожие на экзотических птиц, отдыхающих в тени, и лениво переговаривались о чем-то своем, цыганском.

Но Колька, видимо, решил, что раз уж мы в Астрахани, надо испытать все местные аттракционы. Он решительно отделился от меня и направился прямо к ним.

– Эй, ромалэ! – зычно крикнул он, подходя ближе. Видимо, решил блеснуть знанием фольклора. – Зумавэсса! Гадаешь?

Та, что была помоложе и поярче, с монистами на шее и наглыми черными глазами, лениво подняла голову. Окинула Кольку с ног до головы оценивающим взглядом, словно прикидывая, сколько с такого можно содрать.

– Шутишь, паря? – протянула она с легкой усмешкой. – Гадание – дело серьезное. Ручку позолотить надо.

Колька, недолго думая, достал из кармана металлический рубль. Положив между большим и указательным пальцем, щелкнул – рубль взлетел, крутясь кубарем. Цыганка с неожиданной ловкостью поймала монету на лету, спрятала куда-то в пышные складки юбки. Ловкость рук и никакого мошенничества – видимо, навык отработан годами.

– Ну, говори, чавалэ, как тебе гадать? На судьбу или на даму? – спросила она уже более оживленно, глаза ее заблестели интересом.

– Давай на судьбу! – рубанул Колька. – С дамами я и сам разберусь.

Цыганка взяла его узкую, твердую ладонь, провела по ней пальцем с длинным, хищным ногтем.

– Палец один загни, дорогой, коли на судьбу… – пробормотала она, вглядываясь в линии. – Вижу… Ой, вижу, не про хлеб-соль твои думки, про большое дело думаешь, про судьбу свою крутую… – она вдруг затараторила скороговоркой, раскачиваясь из стороны в сторону, как шаманка в трансе: – Денег у тебя много было, да все как вода утекли, все ты роздал, простая у тебя душа, цыганская почти, и деньги к тебе легкие идут, как мотыльки на огонь! Только похитрей тебе быть надо, ой, похитрей, а то пропадешь! А так – все вернется, и деньги, и удача… И даму пиковую вижу рядом с тобой, мечтаешь ты о ней, ночей не спишь, а может, и боишься ее малость… Через нее все беды твои, все расстройства… Правду говорю, ай, золотой? – Она заглянула ему в глаза своими черными, как астраханская ночь, зрачками. – А жизнь тебе долгая будет, ой, долгая! Девяносто лет проживешь, да еще два месяца сверху! Только бойся глаза черного, завистливого, да стрелы летящей, что из-за угла прилетит! Вот и все мое гадание!

Вторая цыганка, постарше, с лицом, похожим на печеное яблоко, дернула ее за юбку.

– Пойдем, Мано, хватит ему!

– Идти нам надо, паря! – улыбнулась гадалка уже без всякой мистики, просто и по-деловому. – Всё сказала! Ты это… дай папиросочку, у тебя же брюки в полосочку. Фартовый ты!

Я стоял рядом и давился от смеха. Классический развод! Набор стандартных фраз, подходящих любому: и деньги были, и дама пиковая (у кого ее нет?), и враги с черным глазом. Про девяносто лет – это вообще беспроигрышный ход. Но Колька… Я видел, что это тупое манипулирование его почему-то зацепило. Он помрачнел, вытащил пачку «Беломора», протянул цыганке. Та ловко выхватила папиросу, сунула за ухо.

– Спасибо, дорогой! Будешь в наших краях – заходи! – крикнула она уже на ходу, и вся стайка, шурша юбками, быстро растворилась в толпе.

Колька молча смотрел им вслед. Потом повернулся ко мне, лицо у него было непривычно серьезным.

– Пойдем пива выпьем, – сказал он глухо. – Что-то мне не по себе от этих… стрел летящих.

Похоже, цыганка, сама того не ведая, попала в какую-то его застарелую болячку или суеверие. Таежный человек, не боящийся ни тигров, ни китайских пограничников, вдруг струхнул из-за бабских баек. Чудны дела твои, Господи! Мы молча перешли дорогу к ближайшему пивному ларьку, из тех, что в народе называли «автопоилками». Надо было срочно смыть это дурацкое предсказание холодным, пусть и разбавленным, пивом.

* * *

Пророчества цыганки и привкус разбавленного пива развеялись вчерашним туманом. Ранним утром следующего дня в нашу временную холостяцкую берлогу без стука заявился Тучков. Свежий, как огурец с грядки (видимо, профилакторий и впрямь творил чудеса), и полный энтузиазма.

– Все на мази, орлы! – бодро отрапортовал он с порога. – Завтра наш «Полюс» выходит из дока! Послезавтра – покорять Каспий! С капитаном Хлопушиным все улажено, как по маслу! Он человек понятливый, особенно когда аргументы правильные подберешь, – Тучков подмигнул, недвусмысленно намекая на природу «аргументов».

Затем, не давая нам опомниться, он предложил культурную программу:

– Айда ко мне в профилакторий! Пообедаем по-людски, воздухом свежим подышим, позагораем на Волге-матушке! Чего вам тут пыль глотать?

Колька на это предложение только хмыкнул и выразительно глянул на меня. «Загорать» в его планы явно не входило. Бирюк он и есть бирюк.

– Не, я пас, – буркнул он и демонстративно достал колоду карт и радиоприемник. – Пасьянсик разложу, радио послушаю.

А я согласился. Почему бы и нет? Мой прошлый опыт продюсера однозначно шептал: связи надо укреплять, особенно такие… специфические. К тому же, перспектива провести день, глядя, как Колька в сотый раз пытается сложить «Паука», не вдохновляла. Да и уху из свежей волжской рыбы попробовать хотелось.

На маленьком пузатом автобусе мы покатили к Волге. Река встретила нас ослепительным блеском, ширью и запахом воды и тины. Мы спустились к берегу по сыпучим песчаным барханам, продрались через заросли какого-то колючего кустарника и вышли на влажный, плотный песок у самой воды.

Здесь, на импровизированном пляже, расположились на песчаном бугорке. Тучков сноровисто развел костерок из принесенных с собой сухих веток, подвесил над огнем закопченный котелок и начал священнодействовать – чистить и потрошить разнообразную волжскую рыбешку, которую, видимо, прихватил из профилактория. Запахло дымком и свежей рыбой. Я открыл пару бутылок пива, предусмотрительно купленных по дороге, чтоб предварить ими водочку. Красота!

И тут, не теряя времени даром, пока закипала вода, старпом «Полюса» нашел новую тему для излияния души. Нет, не про сальники и клапаны. На этот раз его гнев обрушился на бывшего «первого» Никиту Сергеевича Хрущева. Повод для праведных проклятий высился чуть ниже по течению Волги – целый остров, застроенный многоэтажными коробками и какими-то унылыми заводскими корпусами.

– Видишь это безобразие? – Тучков ткнул в сторону острова закопченным пальцем. – Центральный Картонажный Комбинат! ЦКК, чтоб его! Ударными темпами возвели! Из-за него, гада, в Астрахани все нормальное жилищное строительство свернули! – Он сплюнул в костер и продолжил, перемежая речь крепкими флотскими выражениями: – Итальяшки оборудование поставили! Миллионы валюты угрохали! А знаешь, для чего? Камыш! Волжский камыш собирались на картон перерабатывать! Какой-то хрен московский, профессор вшивый, этому кукурузнику в ухо нашептал про неисчерпаемые запасы! А нас, местных, кто спросил, как этот камыш растет⁈ А он, зараза, когда хочет, тогда и растет! Один год – стеной стоит, другой – хрен найдешь! Вот теперь и прут сырье со всего Союза, по железке! Нерентабельно, говорят, закрывать скоро будут! Идиоты!

Еще раз выругавшись в адрес свергнутого генсека, Тучков схватил прутик и снова принялся чертить на песке замысловатые схемы. Его технократический зуд было не унять.

– А вот еще! Институт чертежи разработал! Бункер для рыбы! А материал знаешь какой придумали? Алюминий и нержавейка! – Он оторвался от своих линий и вперился в меня горящим взглядом. – Ну вот скажи ты мне, на кой хрен из алюминия⁈

– Э-э… может, чтоб легче было? – наугад предположил я, отхлебывая пиво.

– Легче! – с сарказмом передразнил Тучков. – Да какая им разница, умник? Шестьдесят тонн на борту будет висеть или семьдесят? При нашей-то грузоподъемности! Бестолочи!

– А нержавейка? – решил я поддержать разговор, чтобы не выглядеть полным профаном в глазах гения.

– А что нержавейка? – Тучков махнул рукой с видом глубокого разочарования в человечестве. – Нержавейка – это, говорят, опытный образец! В серию, мол, будем потом пускать. «А если не пойдет в серию?» – спрашиваю их. «Выбросим!» – говорят. Выбросим! Это ж тонны! Тонны нержавеющей стали! Ущерб государству! Расстреливать таких конструкторов надо! Через одного!

Он снова сплюнул и с остервенением заровнял прутиком свой песчаный чертеж. Уха тем временем начала издавать божественные ароматы. Похоже, несмотря на инженерные терзания, кулинар из Тучкова был неплохой. По крайней мере, уха обещала быть знатной. А разговоры… что ж, у каждого свои тараканы. Главное, чтобы его тараканы не помешали нашему делу.

Итак, впервые с тех пор, как я (вернее, Марк Северин) очутился в этом времени и теле, я попробовал настоящей рыбацкой ухи, сваренной не на газовой плите, а как положено – на костре, на берегу великой реки, с дымком и крепким словцом механика Тучкова в качестве главной приправы.

И вот кульминация! Тучков, отложив свои чертежи и проклятия в адрес Хрущева, шумовкой извлекает из бурлящего котелка нечто внушительное и с благоговением опускает в мою алюминиевую миску (здесь, в отличие от рыбных бункеров, алюминий был хотя бы легок и не ржавел). Это была огромная, исходящая паром голова сазана, смотрящая на меня белесыми глазами с выражением укора.

– Держи, Михаил! – торжественно произнес Тучков. – Ешь! У нас в Астрахани поверье: кто сазанью башку съест – тот настоящим астраханцем станет! Посвящение, так сказать!

Башка! Не голова. Я моментально усвоил первый урок астраханской лингвистики. И вот я, продюсер из будущего, а ныне – почти астраханец, сижу на песке, обжигаясь, выковыриваю сладкое, нежное мясо из щек сазаньей башки, обсасываю липкие, ароматные кости. Вкуснотища – невероятная! Никакие лобстеры в московских ресторанах моей прошлой жизни и рядом не стояли с этой простой, но такой настоящей едой.

Обсасываю кости и прилежно усваиваю новые астраханские слова. Хвост рыбы – это «махало». Маленькие пронырливые чайки, которые с криками носились над водой, высматривая добычу – это «мартышки». А та, что покрупнее и покрикливее – «мартын». А противная черная ворона, которая нахально уселась неподалеку, надеясь на угощение – «карга». Язык здесь был таким же сочным и колоритным, как и сама жизнь.

– Да-а, с мясом у нас тут постоянно туго, – вздохнул Тучков, наливая себе в миску обжигающей ухи. – Не зря наши старики говорят: «Лучшая рыба – это колбаса». Ой, нет, не так… «Лучшая рыба – это говядина!» Вот! А ведь раньше, мяса было – завались! Целые стада по степи ходили. Особенно калмыцкое ценилось. Красный калмыцкий скот – крупный, мясистый. Киргизский скот (казахов тут почему-то до сих пор киргизами зовут, как при царе Горохе) – тот помельче, но зато с молочком у них получше было. А потом калмыков выслали в сорок третьем – и все, кончилось мясо. Одна рыба и осталась. Хорошо хоть, рыбы пока хватает… Хотя и ее меньше становится.

Он снова вздохнул, глядя на Волгу с какой-то застарелой тоской. В его словах была вся история края – и былое изобилие, и трагедии высланных народов, и вечная борьба человека с природой и собственной глупостью. Астраханские уроки усваивались вместе с ухой – горькие, соленые, но правдивые. Я ел сазанью башку и чувствовал, как становлюсь не просто астраханцем, а частью этой земли, этой истории, этой непростой, но такой живой жизни.

После ухи, обильно сдобренной астраханскими байками и спиртным, мы с Тучковым были, мягко говоря, не в форме. Он – от избытка чувств и желания поделиться инженерными прозрениями со всем миром, я – от избытка смеси пива, водки и ухи. Голова гудела, ноги заплетались, но душа требовала продолжения банкета. Видимо, сазанья башка действительно делала свое дело – во мне проснулся настоящий астраханец (Стенька Разин), готовый к подвигам и безумствам.

Тучков, проникшись ко мне почти братскими чувствами (или просто желая продлить свой незапланированный отпуск), потащил меня в профилакторий. Там, после символического обеда в столовой – жидкий суп и макароны по-флотски (мы пили только компот, запивая им водку), выяснилось, что вечером на территории намечаются танцы! «Сам Бог велел!» – решил Тучков, и я, пьяный и ведомый, не возражал.

Танцплощадка профилактория «Волна» представляла собой типичное советское лобное место для знакомств и культурного отдыха: утоптанный пятачок земли, окруженный чахлыми кустами акации, пара фонарей, источающих тусклый желтый свет, и хриплый динамик, извергающий шлягеры ВИА «Поющие гитары» или что-то столь же душераздирающее. Контингент – отдыхающие пенсионеры, несколько скучающих медсестер и такие же, как мы, случайные гости, ищущие приключений на свою голову.

Мы с Тучковым мужественно приняли по стакану крепленого вина для храбрости и даже попытались пригласить на танец двух дам бальзаковского возраста, но по непонятной причине были решительно отвергнуты. И вот, когда из динамика полилась особенно отвратительная, приторно-сладкая песенка про «подари ты мне все звёзды и луну, люби меня одну», и я уже начал подумывать о тактическом отступлении в сторону ближайших кустов… раздались дикие крики!

Первая мысль, мелькнувшая в моем затуманенном мозгу: «Нападение! Грабят! Насилуют!» – видимо, сказалось подсознательное ожидание подвоха от этого южного города. И действительно, в полутьме, освещенной лишь фонарями и далекими звездами, металась какая-то фигура. Полуголый парень, сверкая пятками, несся от танцплощадки в сторону темных кустов у Волги. А за ним, с гиканьем и улюлюканьем, гналась разъяренная толпа отдыхающих – пенсионеры с палочками, дамы в халатах, даже пара медсестер в белых колпаках. Сюрреалистическая картина!