Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2

Дядя Рустам совсем не нравился Мише. При нём мальчика всё чаще выдворяли из дома, и обида вместе с ревностью копились в нём, как в сосуде, который вот-вот переполнится. После встреч с этим человеком мать выглядела… выжатой, и по её глазам было видно, что она плакала. Он думал – из-за Рустама. От его грубости, может?

«Эх, пацан…» – подумал я, Марк Северин, из глубины парализованного тела. – «Знал бы ты, сколько оттенков у женских слез после мужчины. Не только от обиды плачут. Эти слёзы бывают отрадны. Что часто это слёзы благодарности, следующие за освобождением тела и души. Проще сказать – следствие глубокого оргазма. И раздражение ее после – было вовсе не на Рустама, а на тебя. На вечное напоминание о той жизни, из которой она так отчаянно пыталась вырваться». Я ощутил эту горечь – чужую, мальчишескую, но теперь и мою. Горечь быть помехой самому родному человеку.

Он не раз слышал от матери, чаще в сердцах, брошенное как камень: «Когда ты уже вырастешь? Когда уйдешь? Дашь пожить по-человечески…» Не было в ней той слепой материнской любви, которая держит сына мертвой хваткой. После всего, что она пережила, ее главным желанием была… свобода. От прошлого, от нужды, и да – от него, от сына, живого напоминания о том, как ее жизнь пошла под откос.

Ласки? Поцелуи? Упаси боже. «Не трогай меня!» – вот что он слышал чаще всего. Резко, как окрик. И он привык. Держал дистанцию. Иногда думал: если бы мать его вдруг обняла – его бы парализовало по-настоящему, от шока.

Как же это было не похоже на мое детство! Да, отец пил и ушел, когда мне было девять. Но до этого – были руки на плечах, были сказки на ночь, был запах материнских духов, когда она утыкалась носом в мою макушку. Мишка Ким этого почти не знал. Его детство было стерильным от нежности.

И тут – новая вспышка памяти, резкая, как удар тока. Школа. Перемена. Двор, засыпанный жухлыми листьями тополей. Мишка – лет тринадцати, нескладный, длинный, но уже с упрямой складкой у рта. И вокруг – они. Местная шпана, старше на год-два.

– Эй, узкоглазый! А ну стой! – Петька, верзила с бычьей шеей, заводила всей кодлы. Он картинно щурит глаза, изображая «китайца». – Че, заблудился? Домой в свой Шанхай захотел? А может, ты шпион? А, Косой?

Смешки за спиной. Гогот. Кольцо сжимается. Классика жанра. Кореец, китаец – им без разницы. Чужой. Другой. Значит, можно. Школьная стая – как волчья. Слабого чует за версту. Чужой. Значит, бей. Дети – самые злые существа на свете. Школьная иерархия, жестокая, как лагерные порядки.

Мишка сжимал кулаки до боли в костяшках. Знал – не отобьется. Сейчас Петька толкнет, потом еще, потом врежет под дых. Попытаешься дать сдачи – налетят всей гурьбой. Проверено.

– А ну, разбежались, шпана! – Физрук. Крупный, основательный. Бывший десантник, кажется. – Совсем обнаглели? Толпой на одного? На ковер бы вас, сопляков!

Шайка мгновенно испарилась. Физрук глянул на Мишку без особого сочувствия.

– Ким, тебе в секцию надо. Любую. Борьба, бокс… А то тебя ветром качает. Запишись, понял? Чтоб мужиком был, а не… этим.

Мишка смотрел в землю. «Мужиком»… Легко сказать.

Вечером он поплелся к деду. Тот как раз приехал в Уссурийск с медом, остановился у какой-то знакомой бабки в частном секторе. В крохотной комнатке пахло так густо – сушеными травами, воском, медом, еще чем-то терпким, лесным, – что казалось, воздух можно резать ножом. Старик сидел у окна, перебирал сухие пучки чего-то.

– Пришел, внук? – Дед поднял голову, глаза за стеклами очков внимательно изучали его лицо. – Не весел?

Мишка молчал, глотая ком в горле. Жаловаться – последнее дело.

– Бьют? – Дед спросил просто, будто о погоде. Он все видел. – Есть такая трава, внук, – подорожник. Ее топчут, а она крепче к земле жмется, силы набирает. Стань таким. Не ломайся под ногами – корни пускай.

– А если вырвут? – выдавил Мишка.

Дед чуть заметно улыбнулся.

– Значит, не там рос. Ищи свою землю.

Летом, на каникулах в тайге, дед сказал:

– Хватит сопли жевать. Пора силу в руки брать. Покажу кое-что. Но дай слово – только для защиты. Первый ударишь – себе хуже сделаешь. Понял?

Дед не учил его драться. Он показал три… не движения даже, а принципа. Как стоять, чтобы не свалили. Как уходить с линии удара. Как использовать силу того, кто на тебя прет. Все плавно, без рывков, без злости. Сначала казалось – балет какой-то. Но когда Мишка начал повторять, он почувствовал, как тело само находит опору, как вес перетекает, как маленькое усилие дает неожиданный результат.

– Сила не в кулаке, Миша. Сила – здесь, – дед ткнул ему пальцем ниже пупка. – В центре. Оттуда все идет. Руки, ноги – только слушаются. Дыши правильно – и тело само подскажет.

Все лето они гоняли эти три принципа. На поляне, у реки, под дождем. Пока не вошло в плоть и кровь.

– Скоро проверишь, – сказал дед перед отъездом. – Не бойся. Помни, чему учил. Защищай себя.

На следующий же день после возвращения – та же картина у школьных ворот. Петька и его свита. Внутри у Мишки все похолодело по привычке. Но страх был… другим. Не паническим. Словно под слоем льда текла спокойная вода.

– А, явился, косорылый! А мы заждались! Гони рупь на папиросы! – Петька шагнул вперед, протягивая грязную лапу. Толкнул в плечо для убедительности.

Мишка не ответил. Только ноги чуть согнул, вес перенес ниже. Как учил дед.

– Ты что, оглох, узкоглазый? Башли гони! – Петька замахнулся уже по-настоящему.

И тут тело Мишки сработало само. Шаг в сторону, легкий толчок не кулаком – бедром, кажется. Использовать инерцию нападающего. Петька, не ожидавший сопротивления, пролетел мимо и растянулся на асфальте. Нелепо, как клоун.

– Ты чё… охренел? – Он вскочил, глаза налились кровью. Кинулся снова, беспорядочно размахивая кулаками.

Второе движение. Уход в сторону, подшаг, и снова – использовать его же вес. Петька споткнулся о подставленную ногу и снова упал, больно ударившись локтем.

Шайка замерла.

– Он… это… самбист, – выдохнул кто-то. Слово было новое, модное.

Петька поднялся, тяжело дыша. Злоба боролась в нем с удивлением и страхом.

– Я… я брата позову! Он тебя… убьет! – прохрипел он, пятясь.

Но Мишка стоял спокойно. Не нападал, не угрожал. Просто стоял и смотрел. И в его взгляде было что-то такое, от чего Петьке стало неуютно. Сила. Но не наглая, не бычья. Другая.

К вечеру вся школа гудела: «Кимка-то, оказывается, самбист! Петюню отделал!» Больше его не трогали. Смотрели с опаской, но и с каким-то новым интересом.

На перемене подошел парень из параллельного. Тоже кореец, но «настоящий» – чернявый, скуластый, глаза-щелочки. Колька Ли. Его семья вернулась из Узбекистана несколько лет назад. Мишка его знал, но не общался. Повода не было.

– Слышь, Ким, – Колька говорил быстро, чуть стесняясь. – Я видел… как ты этого Петуха кинул… Здорово ты его! Ты где занимаешься?

Мишка пожал плечами. «Не хвастай», – говорил дед.

– Я вот книжку достал, – Колька вытащил из портфеля тонкую потрепанную брошюру. На обложке – схематичные фигурки борцов. «Вольная борьба. Приемы и техника». Издательство «Физкультура и спорт». – Хочу научиться. Только один не смогу. Давай вместе?

Так они и подружились. Колька жил недалеко от школы, в деревянном двухэтажном доме, в «корейском поселке». У них была своя комната, побольше Мишкиной конуры. Родители работали в гараже, и после обеда часа два комната была свободна. Они сдвигали стол, убирали стулья и расстилали на полу старое ватное одеяло. Изучали по книжке броски, захваты, удержания. Отрабатывали друг на друге до синяков. Иногда «проверяли» приемы на самых наглых одноклассниках – не злобы ради, а для практики. Скоро весь их класс и параллель… да и старшие классы знали: на этих двоих хвост лучше не заносить.

* * *

Тот последний визит к деду перед армией… Он до сих пор стоял в памяти особняком. Не просто прощание – скорее, перелом. Рубеж, после которого мир уже не мог оставаться прежним.

Вечер был тихий, таежный. В избе пахло дымом от печи, сушеными травами и чем-то еще – старым деревом, прожитой жизнью. Дед редко сидел без дела, но в тот вечер отложил и свои корешки, и нож для резьбы. Сидел напротив Мишки за грубо сколоченным столом, смотрел на него долго, изучающе, будто видел впервые. А потом достал из-под лавки пузатую бутыль из темного стекла, заткнутую деревянной пробкой. Плеснул в две щербатые глиняные чашки тягучую, пахнущую медом и травами жидкость. Медовуха. Мишка глазам не поверил – дед и алкоголь казались вещами несовместимыми.

– Пей, – сказал дед ровно. – Ты теперь взрослый. Солдат почти. Пора тебе знать… откуда ты есть пошел. Всю правду.

Мишка взял чашку. Руки чуть дрожали. Он чувствовал – сейчас произойдет что-то важное. Что-то, что изменит его представление о себе, о матери, о самом деде.

Дед отпил немного, помолчал, глядя на пляшущий в печи огонь.

– Мой отец… твой прадед значит, происходит из древнего рода янбани. Родственники последней императрицы Сунмёнхё. – начал он негромко. – Сам он был сэнсэем. Учителем. Когда японцы запретили обучать детей корейскому языку, мы убежали в Россию, на Дальний Восток. Здесь надеялись на лучшую долю. Пришли многие. Корё-сарам звались. Обжились, общину свою держали. Отец старейшиной стал. Детей учил. Русский язык тогда почти никто не знал. Еще он хануи был, что-то вроде, знахаря по-русски, и меня учил хангык – это медицина корейская, с древних времен. Мы на пару с ним всех корё-сарам в округе лечили. Да и русские к нам ходили – ни больниц ведь ни врачей тогда не было.

Кругом Гражданская война. Белые. Красные. Хунхузы. Но нас никто не трогал – уважали.

Он помолчал.

– А потом разошлись наши пути… Традиции… крепкие у нас традиции. Жениться – только на своих. Слово старших – закон.

Он снова помолчал, подбирая слова.

– А я… молодой был, горячий. Дурной. Встретил ее. Наташу. Твою бабушку. Русскую. Красивая была – белая коса до пояса, глаза как голубые озера. И я… полюбил. И она меня. Да так, что дышать друг без друга не могли.

Дед смотрел в огонь, и в отблесках пламени Мишке показалось, что морщины на его лице разгладились, и он увидел на мгновение того молодого, горячего парня, пошедшего против воли родни.

– Отец мой слышать не хотел. Другие старейшины общины – тоже. «Отрекись, – говорят, – от русской. Или мы от тебя отречемся». А как отречься? Это ж как руку себе отрубить. Я выбрал Наташу. Ушел. Порвал со всеми. Они меня прокляли, наверное… Построил вот эту заимку, подальше от людей. Егерем устроился. Тайга нас приняла. Жили мы тут… хорошо жили. Тихо. Вдвоем.

Он вздохнул.

– Потом в 30-м Анита родилась. Твоя мать. Радость наша. Смышленая девчонка росла, шустрая… Только вот… паспорта у меня не было. Да и кто б нам дал расписаться – корейцу без документов и русской? Так и жили, не по закону людскому, а по своему. Анитка – она вроде, как и незаконная получалась. Дитя тайги.

Мишка слушал, затаив дыхание. Картина мира трещала по швам. Мать – незаконнорожденная? Дед – изгой?

– А потом… тридцать седьмой год пришел, – голос деда стал глуше. – Сталин приказал всех корё-сарам отсюда выселить. В Казахстан, в Среднюю Азию… Куда подальше. Считали нас шпионами японскими, врагами народа. Мы от японцев бежали, мы их ненавидели. Какие мы шпионы? Начали хватать всех подряд, грузить в эшелоны. В вагоны для скота. Соседи наши, знакомые… всех под метелку. Дома, имущество, скотину, всё отбирали… с собой разрешили взять только самое необходимое: теплые вещи и продукты. Страшное время. Вот всё что у меня осталось от отца.

Он, кряхтя поднялся и достал из сундука широкополую черную шляпу, покрутил в руках и надел на голову.

Маленький Мишка раньше всё удивлялся, почему дед ходит иногда в этой в дурацкой смешной шляпе?

– Это гвангат. В Корее при династии он был отличительным признаком мужчин знатного сословия.

– Потом при Хрущёве уже, – продолжал дед свою историю, – стали корё-сарам потихоньку возвращаться в Приморье. Постепенно, опять община сложилась.

Он замолчал, глядя на свои узловатые пальцы, лежащие на столе.

– А тогда мне один человек шепнул – беги, Дунхо, пока не поздно. И я ушел. Глубже в тайгу. Думал, пересижу, пережду. А Наташу с Аниткой не взял – куда им со мной, по лесам скитаться? Анитка маленькая совсем была, семь лет… Оставил их в Ворошилове. Думал, их не тронут – Наташа ж русская…

Он тяжело вздохнул.

– Не тронули. Но жизнь у них стала – хуже каторги. Жена корейца… Все шарахались, как от чумной. Анитка в школу пошла – там дразнили, били… «Японка», «шпионка»… А я помочь не мог. Прятался. До самой войны, почти не вылезал из тайги. Боялся.

– А бабушка? Что с ней стало? – тихо спросил Мишка.

– Наташа… не выдержала она. Заболела. Туберкулез. Война шла, лекарств нет, еды толком нет… Сгорела быстро. Как свечка.

Слеза вдруг скатилась по морщинистой щеке деда. Он быстро смахнул ее тыльной стороной ладони.

– А Анитка… осталась одна. В войну. Сирота при живом отце. Её… её в интернат отправили.

Слово «интернат» повисло в тишине избы тяжелым эхом. Мишка вспомнил материнские угрозы, ее сакральный страх перед этим словом. Теперь понял – откуда он.

– Каково ей там было… одному Богу известно, – дед покачал головой. – Она никогда не рассказывала. Только замкнулась вся. Ожесточилась. Когда я после войны ее нашел… это уже другой человек был. Колючий ежик. Я виноват перед ней, внук. Очень виноват. Что не уберег. Что оставил…

Он залпом допил свою медовуху. Посмотрел на Мишку долгим, тяжелым взглядом.

– Вот такая история у нашей семьи. Непростая. Горькая. Теперь ты знаешь. В армию идешь… там всякое бывает. Люди разные. Жизнь будет гнуть. Ты помни, чьих ты кровей. Прадед твой сюда за волей пришел. Бабка твоя русская ради любви все бросила. Я… я тоже свой выбор сделал. И мать твоя… она хоть и надломленная, а все ж выстояла. Ты – наша ветка. Держись корней, Михаил. Не давай себя сломать. Ни людям, ни обстоятельствам. Сила – она не в кулаках. Она вот тут, – он коснулся своей груди. – В правде своей. В памяти.

Мишка сидел оглушенный. Столько всего свалилось на него разом. История любви и предательства, гонений и потерь. Тайна рождения матери. Чувствовал, как внутри что-то переворачивается. Он больше не был просто Мишкой Кимом, парнем из Уссурийска. Он был звеном в цепи, потомком людей, прошедших через огонь и воду. И это знание – тяжелое, горькое – одновременно давало ему странное чувство силы. Опоры.

Я, Марк Северин, слушал этот рассказ из глубины чужого сознания, и мой собственный цинизм давал трещину. Моя относительно благополучная жизнь с мелкими продюсерскими дрязгами казалась такой… плоской по сравнению с этой сагой выживания. Эти люди – Дунхо, Наташа, Анита – они несли на себе такой груз истории, что мои собственные проблемы выглядели пылью на ветру. И теперь этот груз, эта память, эта боль и эта сила – все это было и моим наследством тоже. Наследством тела, в котором я застрял.

Но, словно этого было мало, узнал я и продолжение истории.

Сознание погружалось глубже, в самые темные слои чужой памяти. Туда, где кровоточила рана, теперь уже общая для меня и Михаила Кима – тайна его рождения. Эта память не просто всплывала – она пульсировала тупой болью где-то под ребрами этого парализованного тела.

…Перрон станции Тихоокеанская. Заштатный полустанок Транссиба. Вечер, промозглый, с запахом угля и сырости. Мать пришла провожать его в армию. Сидит на облезлой деревянной скамье, ссутулившись, кутается в старую, выцветшую шаль. Руки дрожат – то ли от холода, то ли от чего-то еще. В зубах – сигарета «Прима». Она никогда не курила при нем. А тут – дымит нервно, глубоко затягиваясь. Губы – тонкая, бескровная щель. Раскосые Глаза смотрят мимо, в мутную даль, где тонут в тумане сопки.

– Врать не буду, Миша… что скучать стану, – голос глухой, без выражения. – Да и ты, поди, тоже не будешь. Чего уж там.

Он молчал. К восемнадцати годам он уже твердо понял: между ними – пропасть. Или, вернее, никогда и не было моста. Так, два берега одной тоскливой реки.

– Одно только… – она замялась, голос предательски дрогнул, ломая маску равнодушия. – Одно ты знать должен. Перед тем как… уйдешь. Правду.

И она рассказала. Ровно, монотонно, будто чужой некролог читала. Про себя – семнадцатилетнюю дуру, сбежавшую из этой дыры в Ленинград, за мечтой. Про то, как оказалась в Кронштадте, как устроилась на швейную фабрику при военно-морском судоремонтном заводе. Как работала, как училась в школе рабочей молодёжи.

А потом голос стал тише, слова падали тяжело, как комья мерзлой земли в могилу.

…Зима. Темно. Возвращалась с занятий. Снег с дождем, ветер. Подворотня. Трое. В спортивной одежде, шапки на глаза надвинуты – самоволка флотская, кто их там разберет… Зажали рот. «Молчи, сука узкоглазая». Затащили в подвал…

Что было дальше – она опустила. Но память Михаила сохранила эхо – липкий ужас, боль, грязь, унижение. Всё это было там, в ее сухих, обрубленных фразах, в ее пустом взгляде.

– Я… никому. Ни слова, – она снова затянулась, выпустила дым. – А через четыре месяца… поняла. Что залетела. Собрала манатки – и сюда. Обратно. В свою дыру.

Так он узнал. Сын насильника. Одного из трех теней в вонючем подвале. Безымянного «физкультурника». Отца своего он теперь знал – вернее, не знал и никогда не узнает. Эта правда была хуже сиротства.

«Лучше бы молчала, дура», – подумал я, Марк Северин, из глубины 1969 года, чувствуя, как чужое прошлое раздавливает меня своей безысходностью. Но она не молчала. Она добивала.

– Наших… корейцев… никого не было тогда, всех в Среднюю Азию угнали. Да и не зналась я с ними особо. Одна с ребенком невесть от кого… Позор. Только отец… дед твой… не отвернулся. Поддержал, как мог.

Грохот поезда, лязг буферов – он приближался, готовый увезти Мишку из этого ада… или в другой. Мать бросила окурок на рельсы, поднимаясь с лавки.

– Ну вот. Теперь знаешь, – сказала она так же ровно. – Служи хорошо. Может, напишешь когда… если захочешь.

Объятий не было. Поцелуев – тоже. Просто посмотрели друг на друга. Долго. Пусто. Потом Мишка подхватил тощий вещмешок, повернулся и вместе с другими призывниками, пошел к обшарпанному зеленому вагону. Не оглядываясь.

Эта «правда» ничего не объяснила. Пропасть между ними была всегда. Теперь он просто увидел ее дно.

Ему было почти девятнадцать. Ей – тридцать семь.

Он служил во Владике. Морпех. «Черный берет». Звучит гордо. Там, в армейской дури и муштре, вдруг прорезался талант. Сила, злость, упорство – всё пошло в борьбу. На дембель уходил чемпионом Тихоокеанского флота по вольной.

А мать… исчезла. Через полгода службы пришло письмо. Короткое, на вырванном из тетрадки листке. Пара абзацев про разное-неважное. И в конце: «Прости, сынок. Я уезжаю. Свою жизнь строить. Ты уже взрослый, дальше сам справишься. У каждого своя дорога к счастью». Подписи не было. Только инициалы.

С Рустамом, наверное. Куда еще ей было деваться? На его Волгу. За ту самую «каменную стену». Может, и нашла свое кривое счастье.

А Мишка… Вернулся на гражданку – а куда? Дома нет. Матери нет. Только спорт. Тренеры заметили, подсуетились – Москва, институт физкультуры, сборная.

Так он и взлетел. Михаил Ким. Сын безымянного насильника и женщины с искалеченной душой. Взлетел высоко. Чемпион округа, олимпийская надежда… Яркая вспышка на советском спортивном небосклоне.

Чтобы потом так же стремительно рухнуть. На больничную койку. Со сломанной шеей. С чужим сознанием в голове. Финал достойный этой истории, не правда ли? Ирония судьбы, мать ее…

* * *

Эта память нахлынула последней напастью, как будто сознание Марка Северина до конца оберегало себя от самого страшного – от момента катастрофы. Но теперь она встала перед внутренним взором со всей отчетливостью.

ГЦОЛИФК – Институт физкультуры – был не просто вузом. Это был Олимп по-советски. Фабрика чемпионов. На лекциях рядом с тобой мог сидеть рекордсмен мира по штанге, в столовой за соседним столом – олимпийский чемпион по хоккею. А уж бывших звезд, переквалифицировавшихся в тренеры, и преподаватели, было как грязи. Жили не будущим, как в обычных институтах – дипломами и распределением, – а настоящим. Сборы, соревнования, поездки за бугор – пусть и под присмотром «искусствоведов в штатском». Спорт в Союзе был больше, чем спорт. Это был фронт идеологической войны, и они были его гвардией. Их победа – победа строя. Их проигрыш… лучше не проигрывать. Кормили по спецпайкам, одевали лучше других, селили в отдельных номерах. Они были элитой. Витриной. И знали это. Цена – побеждать. Всегда. Любой ценой. Каждая золотая медаль – гвоздь в гроб мирового империализма и триумф строителей коммунизма. Коммунизм так и не построили, а вот медали ковали исправно.

Михаил Ким был частью этой машины. Корейский парень с Дальнего Востока, вырвавшийся в столицу, в олимпийскую сборную. Он шел к своей цели – чемпионат мира в Аргентине. И вот он, ковер Дворца спорта, полуфинал первенства Союза. Ревущие трибуны, запах пота и разогревочных мазей, слепящий свет юпитеров.

Соперник – матерый, действующий чемпион. Зубр. А против него – какой-то выскочка Ким. За полторы минуты до конца схватки Михаил вел два балла. Чувствовал – может еще добавить, есть силы на атаку, на решающий бросок. Инстинкт борца требовал идти вперед, добивать.

Но с тренерского места – рявкнули: «Держать! Суши схватку, Миша! Удерживай счет!»

Он стиснул зубы. Тренер сказал – надо выполнять. И он начал осторожничать. Рвать дистанцию, уходить от захватов, кружить по ковру, убивая секунды. Соперник взревел от ярости и бессилия – уходит победа! Он решил, что Ким выдохся, скис. И попер напролом, как разъяренный бык, пытаясь смять, задавить наглостью и опытом.

Правило номер один, которое вбил ему дед, а потом тренеры: «Никогда не ставь себя на место противника, не думай за него». У Михаила было и свое, второе: «Никогда не смотри ему в глаза». Зачем видеть там чужую боль, страх, ненависть? Соперник – это просто препятствие. Фигура на доске. Его сопротивление, его ярость – лишь часть игры.

Но отступая под этим бешеным напором, он совершил ошибку. Роковую. На секунду потерял концентрацию, сместил центр тяжести не туда, куда нужно при отходе. Потерял равновесие. Всего на мгновение. Споткнулся о собственную ногу. Секундное замешательство. Но сопернику хватило. Он влетел в Мишу всем своим весом. Не просто бросок – он хотел уничтожить, впечатать его в ковер так, чтобы судья сразу поднял его руку. Чистая победа, туше.

Миша помнил это чувство полета. Мир перевернулся. Секунда невесомости. Инстинкт борца сработал – сгруппироваться, уйти мостом, перекатиться, как угодно, но не лечь на лопатки! Он рванулся всем телом, пытаясь вывернуться из захвата. Но хватка была железная. Мертвая.

Все, что ему удалось – это вместо лопаток… прийти на голову. Вернее, на шею.

Удар. Нет, не удар – треск. Сухой, страшный, будто внутри сломалась сухая ветка. И тут же – ослепительная, нестерпимая вспышка белого света. Боль – такая, что в ней не было ничего, кроме самой боли, – пронзила все тело от затылка до пяток.

А потом – темнота. Тихая, вязкая, бездонная.