Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Глава 18

Найти пивную оказалось проще простого. Они здесь, как и везде в Союзе, были центрами притяжения мужского населения. Выбрали ту, что почище, – с гордым названием «Каспий» над входом и относительно чистыми окнами, сквозь которые виднелись деревянные столы и мужики в майках, священнодействующие над кружками с пенным напитком.

Внутри было шумно, накурено и пахло пивом, вяленой рыбой и мужским потом. Классика жанра. Мы протиснулись к стойке, отделанной липким коричневым пластиком. За стойкой хозяйничала монументальная буфетчица с накрашенными синими тенями веками и химической завивкой а-ля «взрыв на макаронной фабрике».

– Два пива! – крикнул я, пытаясь перекрыть гул голосов. – Холодного!

Буфетчица смерила нас тяжелым взглядом, но молча взяла две стандартные пол-литровые кружки с толстыми стенками, подставила под кран. Пиво полилось – желтое, с жиденькой пеной. Холодным оно, конечно, не было – так, комнатной температуры, но после уличного пекла и это казалось блаженством.

Мы взяли кружки, нашли свободный столик в углу, залитый пивом и усыпанный рыбьей чешуей. Сели. Сделали по большому, жадному глотку.

– М-да, не «Бавария», конечно, – философски заметил я, вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Тоже мне, буржуй, – поморщился Колька на мою изысканность. – Главное – процесс. И прохлада относительная.

Мы сидели, лениво потягивали пиво и разглядывали публику. Контингент был разнообразный: портовые рабочие в спецовках, какие-то мужики в пиджаках поверх маек (видимо, местные начальники), парочка явно приезжих интеллигентов в белых панамках, с ужасом озиравшихся по сторонам, и, конечно, завсегдатаи – хмурые типы с опухшими лицами, для которых эта пивная была вторым домом.

За соседним столиком шла оживленная дискуссия о футболе. Судя по накалу страстей, местное «Анжи» вчера проиграло какому-то «Труду» из Воронежа, и это было трагедией вселенского масштаба.

– Да Алик ваш – мазила! С метра в пустые ворота не попал, баран, да! Продал игру, мамой клянусь! – горячился один, размахивая кружкой.

– Сам ты мазила! – огрызался другой. – Вратарь у них – зверь! Все тащил! А судья – купили его! Пенку чистую не дал!

Мы с Колькой переглянулись и усмехнулись. Футбол, пиво, мужики – интернациональная картина, понятная без перевода в любой точке земного шара.

Время тянулось медленно, как резиновое. До поезда оставалось еще часа два. Мы взяли по второй кружке. Пиво уже не казалось таким противным, а разговоры вокруг – такими уж громкими. Жара и усталость брали свое.

– Слушай, Миха, – вдруг сказал Колька, понизив голос. – А ты уверен насчет этой Инны? Баба она, конечно, видная… Но надежная ли? Не кинет?

– Уверенным быть нельзя ни в ком, – ответил я так же тихо. – Но других вариантов у нас нет. Инна дает нам шанс доставить товар в Москву относительно безопасно. К тому же, я ей заплатил за билеты, дал аванс на расходы. И пообещал еще сверху, если все пройдет гладко. Деньги – лучший гарант в нашем деле. Ну и… – я усмехнулся, – я постарался ее немного… обаять. Женщины любят внимание.

Колька хмыкнул.

– Обаятель нашелся. Смотри, дообаяешься. Влюбится еще, потом не отвяжешься.

– Не влюбится, – покачал я головой. – У нее дочка, жизнь тяжелая. Ей деньги нужны, а не романтика. А я… я для нее просто случайный попутчик, московский хлыщ, моложе её. Переспим пару раз, если получится, – и разбежимся. Бизнес, Колька, ничего личного.

Он посмотрел на меня с каким-то странным выражением – то ли осуждением, то ли завистью.

– Странный ты стал, Миха. Не узнать тебя. Раньше ты другим был.

– Раньше и время другое было, – ответил я, отпивая пива. – Жизнь учит. Особенно когда она тебя пару раз мордой об асфальт приложит.

Мы помолчали. За окном пивной солнце все так же нещадно палило пыльную улицу. Впереди была погрузка, ночь в поезде, Москва, встреча с Нуждиным… Целая жизнь. Или ее остаток, если что-то пойдет не так. Но сейчас, в этой прокуренной махачкалинской пивной, с кружкой теплого пива в руке и верным (хоть и опасным) Колькой напротив, мне почему-то было на удивление спокойно. Будь что будет. Прорвемся. Мы же почти астраханцы теперь. И почти дагестанцы. А этим парням, как известно, море по колено. Особенно если пиво хорошее. Ну, или хотя бы прохладное.

* * *

Вагон Инна приняла по описи, но без особого энтузиазма. С оборота – это всегда лотерея. Могли оставить и почти идеальный порядок, и свинарник после вахтовиков, где впору вызывать санэпидемстанцию с огнеметом. Сегодня повезло средне: окурки в щелях оконных рам, пара забытых кем-то шлепанцев под нижней полкой и устойчивый запах копченой курицы, который, казалось, въелся в дерматин сидений навечно.

– Так, орлица, – пробормотала Инна сама себе, засучивая рукава форменной блузки. – Начинаем предпродажную подготовку.

Сначала – проверить влажную уборку. Уборщица еще возилась в вагоне. Ведро, тряпка, казенное моющее средство с запахом хлорки и чего-то неопределенно-химического. Пока она методично протирала столики и полки, Инна занималась своими делами.

Работа спорилась. Постельное белье – пересчитать комплекты, проверить печати прачечной. Чай, сахар, стаканы в подстаканниках. Туалетная бумага – дефицитный товар, хоть и казенный, – припрятать пару рулонов под сиденье. Мыло, которое она так удачно «сэкономила» на складе, разложить по мыльницам. Вроде мелочи, а из них и складывается репутация вагона: у Инки всегда всё есть.

Ближе к половине третьего нервы начали слегка пошаливать. Инна выглянула в коридорное окно с нерабочей, «полевой» стороны состава. Пусто. Только ветер гонял по перрону обрывки газет и конфетные обертки. На соседних путях маневровый тепловоз с лязгом тащил ржавые цистерны. Обычная станционная жизнь, в которой сейчас готовилось маленькое, но потенциально опасное нарушение должностной инструкции.

* * *

Ровно в два тридцать из-за пакгауза вынырнули две фигуры, сгорбленные под тяжестью объемных спортивных сумок – тех самых «баулов». Шли они быстро, озираясь по сторонам, стараясь держаться в тени зданий.

– Давай-давай, шевелись! – прошипела Инна, приоткрыв дверь тамбура. – Не на курорте!

Миша, пыхтя, втащил первую сумку на ступеньку. Тяжелая, зараза. Колька молча передал свою ношу. Инна зыркнула по сторонам – чисто.

– В купе, быстро! За дверь! – командовала она шепотом.

Парни, сопя и отдуваясь, протиснулись с баулами по узкому коридору. В узком служебном купе сумки заняли почти все свободное пространство.

– Это всё? – уточнила Инна, скептически оглядывая груз.

– Всё, Инночка, всё! – Миша вытер пот со лба рукавом куртки. – Как договаривались. Вот… – он полез во внутренний карман.

– Потом! – резко оборвала Инна. – Деньги потом. Сейчас главное – чтобы это барахло доехало. Куда пошли? На антресоль закидывайте свое добро, я ж не подниму такую тяжесть.

Колька, пыхтя пристроил баулы на третью полку, затолкал вглубь, прикрыв поданным Инной одеялом.

– Всё, валите отсюда! – скомандовала она, явно нервничая, – Идите на посадку как нормальные пассажиры, с рабочего входа.

– Понял, Инночка! Спасибо! Век не забуду…

– Сказала – иди! – Инна легонько подтолкнула его к выходу. – Feuer frei! Или как там у тебя?

– Jawohl, mein Kommandant! – уже без прежнего задора, скорее нервно хихикнув, ответил Миша и вместе с напарником быстро ретировался из вагона.

Инна закрыла дверь тамбура, привалилась к ней спиной и перевела дух. Так, полдела сделано. Теперь – переодеться в форму, улыбку номер пять «Всё для удобства пассажиров» и встречать народ. А баулы… баулы подождут своего часа в Москве. Главное, чтобы никто не сунул нос в купе. Она еще раз оглядела сумки, прикрыла дверь в купе на ключ и пошла растапливать титан – вода должна быть горячей. Положено. Сервис.

* * *

Поезд № 85 Махачкала-Москва, пыльный, как старый кочевник, и усталый от долгого пути через выжженные степи, медленно вползал под своды Павелецкого вокзала. Еще колеса не замерли на рельсах, а в затхлый московский воздух уже ворвался густой, сладкий запах юга – откуда-то дохнуло спелым арбузом, дыней, нагретой солнцем пылью. Тот самый астраханский песок, прилипший к вагонам там, на берегах Каспия, теперь мешался с ветром столицы, колко скользя по лицам встречающих, принося с собой дыхание далеких, жарких краев.

Трудный путь завершал поезд. И люди, выходившие из его душных недр, тоже устали. Не было в них той радостной суеты, с которой обычно выпрыгивают пассажиры пригородных электричек. Выходили медленно, основательно, пригнутые тяжестью своей южной добычи. Обвешанные сетками с ранними дынями, похожими на золотые слитки, и полосатыми арбузами. С руками, покрасневшими от впившихся в кожу веревок, которыми были перевязаны хлипкие щелястые ящики. А в ящиках – сокровище: громадные, мясистые астраханские помидоры, еще пахнущие солнцем, гроздья молодого розового винограда, источающие терпкий винный аромат.

Весь перрон моментально превратился в филиал астраханского базара. Воздух загустел от запахов. Дыня, мускатный виноград, и особенно сладко, до головокружения, пахла сушеная дыня – та самая, янтарная, которую продавали на южных базарах связками. Кто-то уронил арбуз, он раскололся на бетоне, и приторный запах арбузной мякоти смешался со всеми остальными ароматами юга. Павелецкий вокзал на полчаса стал порталом в другой мир – жаркий, пряный, щедрый. Вот только привычных гор за спиной не было, и люди здесь были другими – молчаливыми, сдержанными, даже те, кого встречали с объятиями. Их истомил долгий, знойный путь, эта бесконечная тряска в вагоне, эта пыль и духота. Они рвались сюда, на Север, в Москву, пусть и не прохладную в это время года, но свою, привычную, обетованную.

Мы с Колькой вышли одними из последних. Без ящиков с помидорами и сеток с дынями. Зато с огромными баулами с икрой. Мы тоже устали. Но наша усталость была иного рода. Не от жары и тряски. А от напряжения, от риска, от той грани, по которой мы ходили последние недели. Мы вернулись. Живые. С товаром. Пока еще на свободе. И это было главным. Впереди маячила Москва, суетливая, равнодушная, но сулящая начало чего-то нового. Или конец старого. Как посмотреть…

* * *

Добравшись до общаги, я оставил Кольку сторожить наше сокровище и занялся делом. Предстоял самый ответственный этап – передача товара и получение расчета. Но прежде, чем звонить Стасику, мне нужно было прояснить один момент.

Я отправился на почтамт звонить Алле. Предусмотрительно (как я хвалил себя), никаких своих контактов я ей не оставил. Впрочем, какие у меня тут контакты, не телефон же давать на проходной в общаге.

На пункте междугородней связи позвонил из автомата в Красноводск – тот самый номер, что дала мне Алла в кафе " Дильхана". Длинные гудки тянулись мучительно долго. Я уже начал думать, что она не подойдет, или номер не тот… Но вот, наконец, на том конце раздался ее низкий, с легкой хрипотцой голос:

– Алло?

– Алла? Здравствуй, это Михаил, – сказал я как можно спокойнее, хотя сердце колотилось. – Из Москвы.

– Миша⁈ – в ее голосе прозвучало неподдельное удивление и, кажется, радость. – Привет! Уже добрались? Как доехали? Все в порядке?

– Да, Алла, все отлично, – ответил я, внимательно вслушиваясь в ее интонации. – Доехали без приключений, груз в целости и сохранности. Вот, только что с поезда. А как у вас там дела? Все спокойно?

Я задал этот вопрос как бы невзначай, но это было самое главное. Если там поднялся шум из-за ранения Магомеда и похищения лодки, если Равиль что-то заподозрил – нам с Колькой несдобровать.

– У нас? Да все по-старому, Миша, – беззаботно ответила Алла. – Жара, пыль, рыба ловится… Равиль Ибрагимович доволен, ждет следующей партии. Никаких происшествий, тишь да гладь. А что, что-то должно было случиться? – в ее голосе промелькнула нотка любопытства.

Я мысленно выдохнул. Похоже, пронесло. Никто ничего не знает. Или делает вид, что не знает.

– Да нет, что ты, Алла, – усмехнулся я. – Просто дорога дальняя, мало ли что могло произойти. Мы же люди новые, неопытные…

– Не скромничай, Миша, – рассмеялась она. – Справились на отлично. Я так и знала, что у тебя все получится. Помнишь свое обещание?

Черт! Я и забыл про свое пьяное обещание помочь ей перебраться в столицу.

– Помню, Алла, помню, – заверил я ее как можно убедительнее. – Вот сейчас разберемся с делами, немного осяду – и сразу тебе сообщу. Все в силе.

– Я буду ждать, Миша, – серьезно сказала она. – Очень буду ждать. Не обмани.

– Не обману, – твердо пообещал я, чувствуя себя последним подлецом. – Ну, я побегу, дела ждут. Созвонимся!

– Пока, Миша. Удачи тебе там, в Москве!

Я повесил трубку и несколько секунд стоял, прислонившись лбом к холодному пластику телефонного автомата. Значит, Руслан замял историю с Магомедом. Понял, что его план кинуть нас провалился, и решил не докладывать боссу – Равилю – о своем проколе и потерянной лодке. Или просто не хотел лишних разборок. Кто их там разберет, этих каспийских пиратов.

В любом случае, для нас это была хорошая новость. Можно было спокойно передавать икру Стасику, не опасаясь, что за нами уже идет хвост из Красноводска. Теперь главное – чтобы Князев не подвел. И чтобы Брюс остался доволен. И чтобы хватило денег на аппаратуру… И чтобы… Господи, сколько еще этих «чтобы»! Кажется, моя музыкальная авантюра только набирает обороты.

* * *

Пауль Херман, будущий светоч экономической мысли СЭВ и по совместительству деятель теневого икорного бизнеса, родился в Берлине, десятого мая сорок пятого года, буквально на руинах Рейхстага.

Родителей Пауль почти не знал – вроде были, а вроде и нет. Отец, военный инженер по фортификационным сооружениям, сгинул где-то под Берлином в последние дни агонии Третьего Рейха. Мать, тихая и бледная, как маргарин, который тогда ели вместо масла, угасла от болезни в конце сороковых, не выдержав, видимо, строительства социализма – первые послевоенные годы были тяжелыми. Так пятилетний Пауль и остался на попечении деда Отто да тетки Марты, сестры отца. Тетку Марту Пауль обожал и считал второй матерью, что неудивительно – все его сознательное детство прошло в ее доме, пропахшем кофе «Мокка-фикс» и надеждами на светлое будущее (которое для тетки Марты наступило несколько раньше, чем для остальной ГДР).

Марта, с её осиной талией и губами, намазанными помадой «как у Марлен Дитрих», была живым укором окружающей серости, женщиной видной, веселой и, как Пауль понял значительно позже, слегка легкомысленной. В ее скромной, но уютной квартире на Альтер-Шёнхаузер-штрассе частенько мелькали такие же веселые и не всегда гэдээровские мужчины. Когда Паулю стукнуло шестнадцать, один из этих мужчин – солидный западноберлинский ресторатор Гюнтер с брюшком и золотой цепью, заехавший в ГДР по делам фирмы (или в поисках доступных немецких женщин) – увез тетку Марту в сверкающий огнями Западный Берлин. Так Пауль остался вдвоем с дедом Отто, истинным арийцем и ветераном двух мировых войн. Другой родни у него не наблюдалось, разве что какой-нибудь троюродный дядя в Баварии, но тот, скорее всего, давно уже стал буржуазным элементом и пил баварское пиво, не вспоминая о социалистическом племяннике.

В Москву Пауль угодил не по распределению и не за длинным рублем (хотя и это потом случилось), а благодаря хитросплетению обстоятельств, замешанных на дедовском прошлом и собственной тяге к экзотике.

Дед Отто, в миру Оттомар фон унд цу какой-то там древней, но обнищавшей фамилии (которую он предпочитал не афишировать в социалистической ГДР, дабы не смущать партийных товарищей своим дворянским происхождением), был личностью, безусловно, примечательной. Родился он аккурат в 1894 году, когда кайзер Вильгельм уже вовсю бряцал оружием, а Европа и не подозревала, какие мясорубки ей предстоят. Семья, хоть и с приставкой «фон», давно уже перебивалась с хлеба на квас, но образование сыну дала классическое. Гимназия с латынью и древнегреческим, затем – Берлинский университет, филологический факультет. Отто с упоением погрузился в пучины славистики, зачитывался Толстым и Достоевским, мечтал о научной карьере и тихой профессорской жизни. Но тут грянула Первая мировая, и бывший студент-филолог, как и положено истинному патриоту, сменил университетскую аудиторию на окопы Вердена. Дослужился до обер-лейтенанта, нюхнул пороху, заработал пару шрамов и стойкое отвращение к войне.

После войны, стряхнув с себя окопную грязь, Отто вернулся в альма-матер и таки стал преподавателем русской литературы. Читал студентам лекции о загадочной русской душе, разбирал по косточкам «Преступление и наказание», цитировал наизусть Пушкина и Лермонтова. Но идиллия длилась недолго. В тридцать третьем к власти пришли ребята в коричневых рубашках, и кафедру славистики, как рассадник «чуждой идеологии», быстренько прикрыли. Профессор русской словесности оказался не у дел. Пришлось зарабатывать на хлеб насущный переводами – благо, дед Пауля был полиглотом от Бога, владел пятью языках, не считая родного немецкого.

А в сорок втором его снова призвали. Не то чтобы он сильно рвался защищать фатерланд под знаменами с крючковатым крестом, но отказать было нельзя. Призвали в качестве военного переводчика, опять же в звании обер-лейтенанта – карьера, прямо скажем, не задалась. И отправили его не куда-нибудь, а прямиком в штаб 6-й армии фельдмаршала Паулюса, которая как раз готовилась взять Сталинград. Ну, чем все закончилось, мы знаем. Зимой сорок третьего обер-лейтенант Отто, тощий, обмороженный, но несломленный духом, вместе с жалкими остатками непобедимой армии попал в советский плен.

Надо сказать, судьба этих первых сталинградских пленных была, мягко говоря, незавидной. Тиф, дизентерия, голод, холод – до конца войны дожили сущие крохи, меньше десяти процентов. Но Отто и тут повезло. Его университетское образование, безупречное знание русского языка и аристократические манеры (которые он умудрился сохранить даже в завшивленном бараке) оказались востребованы руководством НКВД. Вместо того чтобы кайлом махать или валить лес на лесоповале, его определили на «интеллектуальную» работу.

На бесчисленных стройках народного хозяйства, где пленные немцы ударными темпами восстанавливали то, что их же соотечественники так старательно разрушали, Отто стал незаменимым человеком. Перед началом строительства каждого нового объекта – будь то завод, мост или жилой дом – он садился за стол и педантично переводил на немецкий всю проектно-сметную документацию. Эту документацию потом внимательно изучали пленные немецкие инженеры (а их среди военнопленных было немало), находили там кучу ляпов и ошибок торопливых проектировщиков, и все это, благодаря Отто, оперативно исправлялось. Экономия средств и материалов получалась приличная. К тому же, сам Отто в военных действиях практически не участвовал, кровью себя не запятнал, так что начальство лагерное ему откровенно благоволило.

В результате дед Пауля жил в плену, как сыр в масле (ну, по лагерным меркам, конечно). Питался он не из общего котла, а по спецпайку, получал зарплату на уровне советского инженера (которую, правда, тратить было особо не на что, но все же). Жил не в бараке с остальными, а бесконвойно, в отдельной комнатке при штабе строительства Объекта (какого именно Объекта – история умалчивает, их тогда по всему Союзу было не счесть). И даже, по слухам, умудрялся крутить романы с местными вдовушками и солдатками, истосковавшимися по мужской ласке. Обаятельный был чертяка, этот Отто Херман, даже в арестантской робе.

Оттрубив в плену пять долгих лет, в сорок восьмом он вернулся в родной Берлин. О России дед вспоминал хоть и с легкой грустью, но без злобы. Да, не все ему там нравилось – особенно идеологическая накачка и отсутствие туалетной бумаги, – но он не разделял звериной ненависти некоторых своих камрадов по плену, мечтавших о реванше.

– Нет, Пауль, – важно говорил он, потягивая свой гэдээровский эрзац-кофе, из старой эмалированной кружки, привезенной из русского плена, – что ни говори, а русские – народ великодушный. Поступили они с нами по-божески. Я-то видел, сколько мы им горя принесли, Herrgott nochmal*! Целые города в руины превратили, миллионы людей загубили! А они нас – в лагеря, конечно, не на курорт, но кормили, лечили, даже кино иногда показывали. Могли бы и к стенке всех поставить, как мы их комиссаров, – и никто бы слова не сказал. Так что грех нам на них обижаться. Грех, Пауль.

[Herrgott nochmal (нем.) – Боже мой еще раз! (восклицание, выражающее досаду, удивление)]

Вот такой он был, дед Отто, – филолог-славист, обер-лейтенант двух войн, переводчик НКВД и неисправимый философ. Именно он заронил в душу юного Пауля семена интереса к этой огромной, непонятной и немного страшной стране на Востоке. От него Пауль нахватался некоторых русских слов и оборотов, из лагерного лексикона, что потом изрядно веселило его сокурсников в МГУ. Например, выпив рюмку шнапса, дед любил приговаривать по-русски: «сукаблядь – хорошо пошла!»

– Мой тебе совет, Пауль, – наставлял дед внука, – учи этот замечательный язык. Будем мы с русскими дружить или снова воевать – он тебе всегда пригодится. Это капитал, понимаешь? Капитал на всю жизнь!

Тетя Марта, дама практичная, не раз отмечала, что Пауль пошел в отца – такого же трезвого на голову и педантичного до занудства военного инженера. Способность к точным наукам (по физике и математике Пауль щелкал задачки, как семечки) сочеталась в нем с немецкой основательностью. Если уж он брался за дело – будь это пайка гетеродинного радиоприемника или изучение спряжения русских глаголов – то копал до самого дна. Так и с русским языком вышло: начав с азов, Пауль не смог остановиться на полпути. Ему захотелось читать классиков в оригинале и понимать, о чем поют в русских кабаках.

После школы Пауль, пошел на радиозавод – лудить и паять. Но тяга к прекрасному (и русскому языку) не давала покоя. Четыре раза в неделю, после смены, он мчался на курсы русского языка при Обществе дружбы ГДР-СССР – заведение, где пахло казенными брошюрами и энтузиазмом строителей социализма. Благодаря деду, русский к тому времени он знал лучше преподавателей, цитировал Чехова и мог поддержать беседу о творчестве раннего Горького, чем приводил в восторг гэдээровских функционеров. В Доме дружбы на Фридрихштрассе, 75, он стал своим человеком: помогал организовывать вечера встреч с советскими делегациями, участвовал в диспутах о преимуществах плановой экономики, заводил знакомства среди обширной советской колонии в Берлине – дипломатов, военных, торговых представителей.

Однажды за активную общественную работу его премировали туристической поездкой в СССР. Мечта сбылась! Наконец-то он увидел Москву, Ленинград, Красную площадь, мавзолей и даже попробовал настоящий русский квас из бочки.

– Ну как, Пауль, небось морды там нам, немцам, до сих пор бьют? – с затаенной надеждой допытывался дед Отто по возвращении внука.

– Нет, дедушка, – честно ответил Пауль. – Ничего такого не почувствовал. Даже наоборот, очень гостеприимно встречали.

– Гм, – усомнился дед, но в глазах его мелькнуло удовлетворение. – Может, из вежливости не показывают. Или просто забыли уже. А впрочем, я же тебе говорил: русские – народ великодушный. Хоть и безалаберный до ужаса.

А потом случилось чудо, покруче второго пришествия. Как-то раз в правлении Общества дружбы, после очередного доклада о нерушимом братстве немецкого и советского пролетариата, к Паулю подошел важный товарищ в строгом костюме и спросил, не хочет ли герр Херман, поехать учиться в Москву. По-настоящему, в одноименный университет.