Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Инне все это казалось диким. Для нее секс был связан только с одним человеком – с ее Русиком. Тем самым портным-хулиганом из ее далекой семнадцатилетней юности. Руслан… Работяга, модник (сам себе шил брюки-дудочки!), гитарист, певец дворовых романсов… Пел ей под гитару хрипловатым баритоном блатные песни: Жил в Одессе славный паренек, ездил он в Херсон за голубями… Лишь оставила стая среди бурь и метели одного с перебитым крылом журавля… Искры камина горят, как рубины… Неслось такси в бензиновом угаре, асфальт лизал густой наплыв толпы, а там в углу в тени на грязном тротуаре лежала роза в уличной пыли… Сумрак осенний, слякоть бульварная мокрыми иглами душу гнетет. Бедная девонька в туфельках беленьких, шатаясь, по грязи бесцельно бредет…… Выпивал, конечно, курил «Приму», дрался иногда на танцах… Но как он ее любил! Той первой, отчаянной, ненасытной любовью, когда расстаться вечером на пять минут – уже трагедия. Целовались до головокружения, обнимались до хруста костей… Казалось, это навсегда.

А потом – та дурацкая драка с военными на танцах. Суд – быстрый, показательный, потому что Русик давно был у милиции на заметке. Год колонии. После суда она рвалась к нему, хватала за руки, не верила… Их растащили силой. А потом – беременность, токсикоз, рождение дочки… Письма, длинные, полные надежд и нежности… Считали дни до его возвращения…

И новый удар. Что-то случилось на зоне. Убийство. Русик – соучастник? Приговор – десять лет строгого режима. Десять лет! Это уже была не разлука, это была пропасть. Сначала ждала, писала… Потом письма стали реже, ответы – короче… Ручеек иссяк. А позже узнала: снова что-то там произошло, и к десяти годам добавили еще пять. Пятнадцать лет… Это уже была не пропасть, это была могила для их любви. Она перестала ждать. Вышла на работу, мать устроила её на железную дорогу, где сама откатала проводницей всю жизнь – надо было кормить дочку, себя… Жизнь пошла по другим рельсам. Скрипучим, ржавым, но своим.

И вот теперь – этот сон. И этот странный москвич Михаил со своими непонятными делами и таким… цепляющим ласковым взглядом. И это неожиданное чувство, проснувшееся в ней после восьми лет спячки. Что это? Просто химия? Или тот самый поездной биоритм, о котором талдычила Люська? Или… или это шанс? Шанс изменить что-то в этой монотонной жизни под стук колес? Инна сама не знала ответа. Но знала одно: этот рейс на Махачкалу будет особенным. Очень особенным.

Глава 11

Девятнадцать тридцать по Москве. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в драматические багрово-оранжевые тона, но в поезде Москва-Астрахань время текло по своим законам, измеряясь не часами, а количеством выпитого и градусом бессмысленности происходящего. Газеты были просмотрены, журналы пролистаны. В животе урчало, душа требовала продолжения банкета. Вернее, не душа, а семидесятилетний Марк Северин внутри меня, привыкший к ресторанной суете и светским беседам (пусть и поддельным).

– Слушай, Колька, пошли в вагон-ресторан? – предложил я, чувствуя, как во мне просыпается цивилизованный человек (или его жалкое подобие). – Бефстроганов съедим, музычку послушаем…

Колька посмотрел на меня как на сумасшедшего, только что предложившего ему станцевать на крыше вагона.

– Ты чего, Миха? Какие рестораны? У нас дело! – он похлопал по матрасу, где зашита «котлета» от Нуждина. – Сиди тихо, не отсвечивай. Эти элементы сладкой жизни, они, знаешь ли, до добра не доведут. Успокойся.

«Какие еще, к черту, элементы?» – возмутился я мысленно. Но вслух сказал примирительно:

– Да я ж не кутить. Немножко посидеть… выпить сто грамм, закусить горячим, потусить… – я запнулся, поняв, что слово «потусить» в 1969-м еще не изобрели. – Пообщаться, говорю! С людьми! Может, полезные знакомства заведем?

Колька посмотрел на меня взглядом, полным вселенской скорби по заблудшей душе товарища, вздохнул и решительно включил свой «Панасоник». Из динамика полилась какая-то душераздирающая мелодия про неразделенную любовь к Родине или к трактору – я не разобрал. Видимо, это был его способ сказать: «Вот тебе общение, наслаждайся».

Я махнул рукой и вышел из купе. Пусть сидит, охраняет наш матрас и слушает радиоголоса. А я отправлюсь на поиски приключений и горячего второго.

Вагон-ресторан встретил меня буйством звуков и запахов. Смех, звон стаканов, гул голосов сливались в единый радостный гул подвыпившего человечества. Из динамиков гремела музыка – радостные вопли Магомаева про «Свадьбу» сменялись оптимистичным шлягером «Хмуриться не надо, Лада», под который несколько пар уже пытались изображать нечто похожее на твист в тесном проходе. В воздухе висел плотный коктейль из ароматов жареного лука, перегара, дешевых духов «Красная Москва» и чего-то еще, неуловимо железнодорожно-ресторанного.

За стойкой буфета восседал директор ресторана, он же буфетчик, с печальными глазами и двумя рядами золотых зубов – мужчина с лицом римского патриция, которому по ошибке досталась должность заведующего поездной забегаловкой. Он сосредоточенно что-то считал на счетах, игнорируя окружающий хаос. Над его головой висел рукописный плакат, гласивший: «Ничего не стоит нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость!» – видимо, напоминание персоналу и посетителям о правилах хорошего тона в условиях повышенной алкогольной нагрузки. Симпатичная блондинка-официантка, похожая на героиню фильма «Карнавальная ночь», металась между столиками с подносом, ловко уворачиваясь от пьяных объятий и громких комплиментов.

Свободных столиков, естественно, не было. Вагон-ресторан в советском поезде – это не просто место для еды, это клуб, биржа знакомств, исповедальня и поле битвы в одном флаконе. Но у крайнего столика, рядом с вечно галдящей барной стойкой, на два места, одно сиденье пустовало. За столиком сидел невзрачный мужичок, погруженный в созерцание тарелки с бефстроганов и бутылки марочного портвейна «Массандра».

– Разрешите присесть? – вежливо поинтересовался я, стараясь перекричать очередной припев про Ладу.

Мужичок вскинул на меня мутные и серые, как осенняя лужа, глазки. Секунду он смотрел сквозь меня, словно пытаясь сфокусироваться на внезапно возникшем объекте, но потом его лицо просветлело.

– А? Да-да, конечно! Присаживайтесь, мил человек! Вместе веселее!

* * *

Так я познакомился с механиком Тучковым, как он представился, пожав мне руку вялой, влажной ладонью. Коренной волгарь, астраханец до мозга костей. Худой, жилистый, с лицом цвета речного ила и преждевременной сединой на висках. Возраст его был загадкой – то ли ему было под шестьдесят, и он хорошо сохранился, то ли едва за сорок, но жизнь его изрядно потрепала. И было в нем что-то неуловимо знакомое… Ба! Да это же вылитый Кулигин из «Грозы» Островского! Не спрашивайте, откуда я помню Островского – видимо, остаточные знания из прошлой жизни иногда всплывают в самые неподходящие моменты. Тот самый «мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле». И, как оказалось, мое определение попало в самую точку.

– Работал я в рыбколхозе, значит, – начал Тучков свой рассказ, едва я заказал себе сто грамм водки и порцию тех же бефстроганов. Пока не принесли водку, он мне любезно предложил свой портвейн. Я любезно согласился, и мы немедленно выпили за знакомство. – И вот, понимаешь, задача: переоборудовали мы списанное траловое судно под рефрижератор. Вещь нужная, рыбу морозить. А условия-то – колхозные! Не завод! – Он достал из кармана замызганный блокнот и огрызок химического карандаша, раскрыл и с энтузиазмом принялся чертить. – Вот, гляди, прямоугольник – это трюм. Листовое железо – десять миллиметров! – Он старательно вывел цифры твердым, почти чертежным почерком. – Понимаешь, десять! Тяжело! В колхозных условиях, – снова подчеркнул он, словно извиняясь за несовершенство мира.

Я кивнул с умным видом, хотя в судостроении понимал примерно столько же, сколько в балете суринамских жаб. Но слушал с неподдельным интересом. Во-первых, это было всяко лучше, чем Колькины байки про тайгу. А во-вторых, Тучков был по-своему гениален в своем техническом безумии.

– И вот, в каждом листе, значит, прорезали прямоугольник, – продолжал он, рисуя еще один прямоугольник внутри первого. Он замолчал, испытующе глядя на меня, словно, ожидая восхищения инженерной мыслью. Я снова кивнул, изображая глубокое понимание.

– Так я ж предложил! – Тучков оживился, карандаш в его руке заплясал по странице блокнота. – Говорю, идея-то в чертежах хорошая, спору нет! Но не надо ж слепо выполнять! Зачем, к примеру, вот здесь карман? – Он нарисовал нечто, отдаленно напоминающее сердечко с отрезанным верхом. – Туда ж рыба попадет, гнить будет! Антисанитария! Я говорю: мужики, не по чертежам надо! Можно же стальной лист и пять миллиметров взять! Легче будет, металла меньше уйдет! И основание сделать круглое! Понимаешь? Круглое! При ударе о прямоугольник – травма! А если – штормовая ситуация⁈ О людях думать надо! – он почти кричал, размахивая карандашом. – А директор что? «Делайте, – говорит, – как указано! Все будут довольны, а за неполадки пусть конструкторское бюро отвечает!» Тьфу!

Он с горечью отхлебнул сладкого портвейна. Я сочувственно покачал головой – бюрократия, мол, вечный бич России.

– Так это еще не все! – Тучков, поощренный моим вниманием, вошел в раж. – Водопровод! В том же колхозе! – Новый чертеж возник на следующем листе: какой-то бак, разделенный линией. Сверху надпись: «Воздух». Снизу: «Вода». – Вот тут, где вода, – он ткнул карандашом, – клапан! – И старательно вывел слово «Клапан». – Клапан! – повторил он с нажимом, заметив, что мое внимание начало ускользать под воздействием водки и шума ресторана. – Я говорю: мужики, клапан-то не нужен! Это ж как галоши на случай дождя! Зачем их всегда носить? Без клапана вода опустится чуть ниже, ну и что? В пределах допустимого! А клапан – это деньги! Народные деньги! Нет, говорят, делай с клапаном! Директор велел! Я говорю…

В этот момент официантка принесла мои бефстрогановы и водку в маленьком графинчике. Продолговатые кусочки мяса плавали в мутной подливке, рядом – горка разваренного риса. Выглядело не очень аппетитно, но голод не тетка, а водка – хороший аперитив. Я взялся за вилку, одновременно пытаясь следить за полетом инженерной мысли Тучкова, который уже перешел к описанию проблем с центробежными насосами и неэффективностью системы орошения бахчевых культур. Похоже, вечер обещал быть долгим и познавательным. По крайней мере, скучно точно не будет. И кто знает, может, среди этого потока технических откровений я найду ключ к успеху своего музыкального проекта? Например, как переделать усилитель из старого радиоприемника, чтобы он звучал не хуже «Маршалла»? Чем черт не шутит, пока Тучков пьян!

Тучков всё говорил и говорил, а я жевал свои бефстрогановы, поражаясь способности советского общепита превращать простые продукты в загадочные субстанции. Механик уже добрался до проблем с системой охлаждения в местном кинотеатре, когда в вагон-ресторан вошла наша проводница Инна. Увидев меня, она слегка покраснела и отвернулась – видимо, вспомнила недавнее распитие пива в купе. С чем-то обратилась к директору.

– А вот возьмём, к примеру, конденсатор! – Тучков схватил солонку и принялся вращать её в воздухе, демонстрируя принцип работы какого-то хитрого механизма. – Если заменить медные трубки на алюминиевые…

В этот момент из динамиков грянула «Песня про зайцев», заглушив технические откровения механика. Несколько подвыпивших командировочных тут же вскочили и затянули «А нам всё равно…». Тучков поморщился, но, поймав мой взгляд, вдруг спросил:

– А ты, парень, часом не с Востока будешь? По глазам вижу – кореец?

– На четверть, – ответил я осторожно. – По матери, которая тоже наполовину.

– О! – оживился механик. – У нас в Астрахани тоже корейцы есть. Толковый народ! Один такой, Пак Виктор Степанович, знаешь, что придумал? – Он снова схватился за карандаш. – Система полива бахчей! Гениально просто!

И он погрузился в объяснение какой-то хитроумной схемы орошения, где главную роль играли велосипедные цепи и старые покрышки от «Победы». Я всё кивал, чувствуя себя уже китайским болванчиком. думая о том, что нафига я тут сижу и слушаю пьяные откровения астраханского Кулигина о системах полива арбузов? Может познакомиться с какой-нибудь симпатичной пассажиркой? Я обвел похотливым взором ресторан, но никого из подходящих по внешности и возрасту не обнаружил. Разве что официантка, но ей сейчас не до меня. А не заглянуть ли вечерком в служебку к Инне. Вон она на меня как зыркнула. А что, хорошая мысль… взять шампусика… какой-нибудь десерт…

– Эх, жизнь-то какая пошла! – вдруг сменил тему Тучков, отхлебнув портвейна. – Все спешат, бегут куда-то. А куда бежать-то? От себя не убежишь! Вот ты, парень, зачем в Астрахань едешь?

Я замер с вилкой в воздухе. Что ответить? Не рассказывать же про икру и авантюру с музыкальной группой.

– За мечтой, – сказал я уклончиво.

– За мечтой? – Тучков прищурился. – Это дело хорошее. Только смотри, парень, мечта – она как конденсатор: перегреешь – взорвётся. А недогреешь – толку не будет.

В его пьяной философии было что-то пророческое. Я невольно вспомнил Брюса, его холодные глаза, расписку на десять тысяч… Действительно, как бы не перегреть «конденсатор».

За соседним столиком компания военных затянула «Ой, мороз, мороз». Официантка с подносом, уставленным пустыми бутылками, ловко лавировала между столиками. Вагон-ресторан жил своей особой жизнью – маленький плацдарм свободы в регламентированном мире советских железных дорог.

Я ковырял вилкой последний кусочек мяса и пытался вникнуть в очередной гениальный проект Тучкова по оптимизации работы судовых дизелей с помощью системы обратного выхлопа через камбуз (чтобы заодно и пищу готовить, экономя топливо). Идея была настолько бредовой, что даже завораживала. Этот человек был не просто Кулигиным, он был Леонардо да Винчи районного масштаба, только вместо летательных аппаратов он изобретал вечный двигатель для проржавевшего траулера.

– Слушай, механик, – решился я прервать его тираду о преимуществах квадратных поршней, пока мой мозг окончательно не расплавился от обилия технических терминов. – А вот ты все про колхозы, про насосы… А сам-то чем занимаешься в свободное от великих изобретений время? В смысле, где трудишься официально? Для галочки, так сказать?

Тучков отложил карандаш, посмотрел на меня с хитрым прищуром, словно я задал вопрос с подвохом, и вновь отхлебнул портвейна.

– А я не говорил, что ли? – он даже немного обиделся. – Я ж тебе толкую про судно наше!

И тут выяснилось самое интересное. Оказалось, что мой собеседник, этот гений недооцененной инженерной мысли, работает не кем-нибудь, а старшим помощником капитана (он же – старпом, он же – механик, он же – боцман, матрос и кок в одном лице) на бывшем буксире «Полюс». Буксир этот, пережив бурную молодость в дельте Волги, был списан со своей толкательной должности и передан в ведение Восточно-Каспийской морской инспекции рыбоохраны. Весь экипаж этого грозного стража рыбных запасов состоял из двух человек: капитана Хлопушина (фамилия говорила сама за себя) и, собственно, нашего героя – старпома Тучкова. Два бойца невидимого фронта на страже каспийской селедки и осетров.

В настоящее время, как поведал Тучков, он совершенно легально отдыхает в астраханском профилактории «Волна» (путевку выбил через профком), пока его боевой корабль «Полюс» проходит очередной профилактический ремонт в доках астраханского речного порта. По идее, Тучков должен был бы присутствовать при ремонте и лично контролировать замену каждой гайки, но, как водится у гениев, он не сошелся во взглядах с главным механиком порта. Поругался вдрызг из-за какого-то там «неправильно установленного сальника на гребном валу». Механик порта, будучи человеком приземленным и не терпящим критики от «речных умников», потребовал, чтобы Тучкова на время ремонта удалили с глаз долой. Поэтому в доке сейчас страдает в одиночестве капитан Хлопушин, а наш изобретатель Тучков наслаждается заслуженным отдыхом и заодно сбежал на пару-тройку дней в Москву – «посмотреть, так сказать, на передовой опыт столичного судоремонта». Ну, и портвейна выпить в вагоне-ресторане, само собой.

«Блииин!» – мысленно взвыл я, едва не поперхнувшись кусочком хлеба, которым собрал подливку. Вот же совпадение! Человек из Каспийской рыбоохраны! Тот, кто по долгу службы должен ловить таких, как мы, браконьеров и контрабандистов!

– Рыбоохрана, значит… – протянул я как можно небрежнее, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица и долив себе водки. – Серьезная работа. Опасная, наверное? Браконьеры, поди, отстреливаются?

Тучков махнул рукой.

– Да какое там отстреливаются! Мелочь одна попадается, с сетями да с удочками. А кто по-крупному работает, тех не поймаешь. У них и лодки быстроходные, и связи, где надо… Нам на нашем «Полюсе» за ними не угнаться. Мы больше так, для порядка курсируем, флаг показываем.

– А в Красноводск вы на своем «Полюсе» не ходите? – как бы между прочим спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– Как же это не ходим, родной? – искренне удивился Тучков. – Мы ж к ним и приписаны! К Восточно-Каспийской инспекции! База у нас там, в Красноводске. Так что мотаемся туда-сюда постоянно. Как раз после ремонта туда пойдем. Хлопушин вернется, и пойдем. А ты что, в Красноводск собрался? По делам али как?

Сердце у меня заколотилось где-то в районе горла. Вот он, шанс! Через Каспий. На судне рыбоохраны! Это же идеально!

– Да вот, думаю съездить, – уклончиво ответил я. – Говорят, город красивый, море… Товарищ вот со мной едет, – я кивнул в сторону нашего купе, где Колька, наверное, уже допивал свою настойку и слушая по «Панасонику» вражеские голоса, – он с Дальнего Востока, экзотики хочет.

– Город красивый? – удивился Тучков и по выражению его лица, я понял, что дал маху.

– Ну в смысле, экзотика… экстремальный туризм…

Тучков понимающе хмыкнул.

– Красоты не заметил, а экстрима там хватает, это точно. Пустыня, верблюды, туркмены в халатах… Море опять же. Только грязное оно там, нефтью все загажено. И жара летом – под пятьдесят, а зимой, наоборот – холодина. Но если туризм…

– Не бесплатно, конечно, – обнадежил его я. – Подбросите?

Тучков на мгновение замер, его мутные глазки уставились на меня в упор. В них промелькнуло что-то острое, расчетливое. Кулигин исчез, появился делец.

– Подбросить – это можно, – медленно проговорил он, тоже понизив голос.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок азарта. Кажется, клюет!

* * *

План был прост, как всё идиотское: на днях заканчивается ремонт «Полюса». Тучков, вернувшись из самоволки в столицу, клятвенно обещал «уломать» капитана Хлопушина взять нас на борт. Ну как уломать – видимо, поделиться частью профита от «левых» пассажиров. Пару-тройку дней мы должны были изображать культурный отдых в Астрахани: смотреть местные достопримечательности (Кремль, рыбный рынок, Никольская улица), может, даже порыбачить с Тучковым на Волге (видимо, на предмет выявления браконьеров?), а там – и в путь-дорожку на Красноводск, под прикрытием доблестной рыбоохраны. Звучало как анекдот, но другого плана у нас все равно не было.

При посадке на паром, нужно предъявлять паспорт. Через Каспий мы граничим с Ираном – пограничный контроль.

Мне со свои паспортом светиться ни к чему, а Кольки его и вовсе нет.

Расстались мы с Тучковым почти что лепшими друзьями. Его рукопожатие напоминало прикосновение к вяленой вобле – такое же сухое и слегка липкое. Мы обменялись обещаниями «обязательно зайти в гости» и «посидеть еще как-нибудь». Он даже чуть не полез целоваться на прощание, но я вовремя увернулся, сославшись на внезапный приступ кашля. Ехал наш новоиспеченный друг и потенциальный спаситель в тринадцатом вагоне, на двадцать третьем месте. Я сразу подумал: придется его навестить, напомнить про обещания. Что-то подсказывало мне, что Тучков, выйдя из вагона-ресторана, вполне мог про меня забыть.

Проводив механика-рационализатора, я вдруг почувствовал острый приступ… нет, не совести, а чего-то другого. Деловитости? Или просто желания закрепить успех? Я решительно подошел к барной стойке и, игнорируя скептический взгляд директора, купил бутылку «Краснодарского» шампанского, того самого портвейна «Массандра», а за червонец он мне достал из-под прилавка коробку шоколадных конфет АССОРТИ кондитерской фабрики Бабаев и аккуратно завернул все это богатство в газету «Гудок». С этим презентом, как с боевым знаменем, я выдвинулся на позиции, приготовившись атаковать девичью честь симпатичной проводницы.

Зачем я это затеял – убей бог, не знаю. Семидесятилетний Марк Северин внутри меня устало вздыхал и крутил пальцем у виска. Но двадцатиоднолетний организм Михаила Кима, взбудораженный водкой, и близостью опасной авантюры, требовал действий. Простых, понятных, гормональных. Он нуждался в общении с противоположным полом. Логика тут отдыхала, курила в тамбуре и плевала на рельсы.

Я двинулся по коридору, покачиваясь в такт вагону и напевая вполголоса: «А что это за девочка? И где она живет? А вдруг она не курит? А вдруг она не пьет? А мы с такими рожами возьмем, да и припремся к Элис…»

Кстати, этот дурашливый кавер на песню Смоки надо вставить в наш первый альбом, в двухтысячном он стал бомбой. Текст, конечно, подправить – убрать упоминания про иврит и геев…

Так, где искать Инну? В проводницкой, у титана с кипятком? В ее служебном купе? Может, она уже спит? Мысли путались. Я чувствовал себя одновременно и опытным соблазнителем из прошлой жизни, и неуклюжим подростком, впервые решившимся заговорить с девушкой. Этот внутренний конфликт был похлеще любого портвейна.

Инна нашлась в своем закутке, сидела за столиком напротив приборной доски с переключателями да стрелками, считала мелочь за чай. Интересный дуализм у моего сознания. Известно, что молодые парни, вчерашние юноши часто в поисках секса тянутся к женщинам старше себя, справедливо полагая, что те в любовных делах гораздо опытней и раскованней юных сверстниц. Так и молодое тело Миши тянулось к Инне. Но, с другой стороны, в молодом теле засел разум семидесятилетнего мужика, которому все женщины до тридцати кажутся молоденькими девочками, на которых только и может воспламениться его порядком увядшая страсть. Короче, к Инне меня тянуло с обоих сторон.

– Инна! – я подошел, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, а не как у пьяного матроса. – А мы вас везде ищем! То есть, я ищу! Думал, может, составите компанию… поговорить, пообщаться?

Девушка посмотрела на меня, и на ее лице отразилась непонятная гамма чувств – смесь усталости, официальности, и при этом любопытства.

– Ой, опять вы? – коротко улыбнулась, словно пытаясь скрыть интерес к моему предложению. – Я же говорила, мне работать надо. Пассажиры спят, а проводнику покой только снится. Я ведь одна на вагон.

– Да какой покой, Инна!.. – воскликнул я с нелепым энтузиазмом.

Она сделала большие глаза и поднесла указательный палец ко рту:

– Тише, тише!!!

– Покой – это для пенсионеров! – шепотом продолжил я соблазнять. – А у нас с вами – молодость, дорога, будущее! Ну хоть десять минут! По стаканчику… За знакомство! За звезды над Каспием! За что хотите!

Я смотрел на нее умоляюще, как кот из «Шрека» (которого еще, конечно, не существовало). Инна колебалась. Оглянулась на темный коридор. Вздохнула.

– Только недолго, – сдалась она. – Пойдемте… ко мне. И пожалуйста, тихо!

Мое сердце радостно подпрыгнуло. Ко мне! То есть, к ней! Молодой организм ликовал, старый Марк Северин приготовился тряхнуть стариной. Кажется, ночь становится томной…

Тихо, как два заговорщика, мы проскользнули по спящему вагону к ее служебному купе. Крайнему, рядом с туалетом. Узкому – всего на два места, пахло духами, крахмальным бельем и чем-то неуловимо женским. Окно было завешено ситцевой занавеской в мелкий цветочек, на столике – стопка каких-то бланков и потрепанный журнал «Работница».

– Вот, – Инна кивнула на узкую полку, застеленную казенным одеялом. – Присаживайтесь.

Сама села на откидной стульчик напротив.

– Извините, угощать особо нечем.

– Я как истинный джентльмен, без подарков в гости не хожу! Вот извольте-с… – и извлек из газетного свертка шампанское, портвейн и конфеты. Она охнула:

– Ой, а я сидела, как дура без подарка, а тут вы кстати… Дедом Морозом подрабатываете?

– Всё гораздо лучше – я Дед Жара!

Инна прыснула, прикрыв рот ладошкой и достала из шкафчика те самые ртищевские яблоки, румяные и твердые, как девичьи щеки на морозе. Бокалы она достала откуда-то из недр своего хозяйства неожиданно изящные – тонкого стекла, на высоких ножках, явно не из вагонного комплекта. Наверное, берегла для особых случаев. Или для особых пассажиров?

Стараясь не хлопнуть пробкой, я аккуратно открыл шампанское, осторожно разлил пузырящуюся жидкость в бокалы.

– Ну, за… за неожиданные встречи в пути! – поднял я бокал, снова ощущая себя неловким юнцом. – Пусть все дороги ведут к счастью!

Инна тихонько рассмеялась, ее глаза блеснули в полумраке купе. Мы выпили раз.

– А теперь – за хозяйку этого уютного уголка! – не унимался я, снова наполняя рюмки. – За самую красивую проводницу на всех железных дорогах Советского Союза! Пусть ее улыбка освещает путь даже в самую темную ночь!

– Ой, ну что вы такое говорите, – смущенно улыбалась она, но было видно, что ей приятны комплименты. – Какая там красота, замотаешься за смену…

Мы выпили – два.

И как-то само собой начался разговор «за жизнь». Тот самый разговор, который может случиться только в поезде, между случайными попутчиками, когда можно выложить все, зная, что завтра вы разойдетесь навсегда.

Оказалось, у Инны есть дочка, семи лет. Этой осенью в школу. Живет с бабушкой в Махачкале, пока мама мотается по рельсам.

– Дочка скучает, конечно, – Инна вздохнула, и в ее глазах на мгновение мелькнула тень печали. – Растет без меня, получается. А что делать? Работать надо.

Она замолчала, глядя в окно на проносящуюся мимо темноту. И в этой паузе было столько невысказанной боли, столько женского одиночества, что мне вдруг стало неловко за свое легкомысленное настроение, за этот дурацкий флирт. Я увидел перед собой не просто симпатичную проводницу, а человека со своей судьбой, со своими проблемами.

Но алкоголь и молодое тело Михаила делали свое дело. Сочувствие быстро уступило место другому, более древнему инстинкту.

Я налил еще по бокалу.

– Возникло предложение выпить на «ты». В смысле – на брудершафт.

– Давай, – согласилась Инна. – Только без поцелуев.

– Конечно! Какие могут быть поцелуи между интеллигентными людьми? Здесь главное – духовная общность.

Под этим предлогом, мне удалось перетянуть её к себе на диванчик.

Выпили на «ты», неловко скрестив локти и я всё-таки мимолетно чмокнул Инну в щёчку. Она мило зарделась. Потом мы поговорили о духовной общности, о видах на урожай в Дагестане, а также о различии между женственностью и красотой, мужественностью и смелостью. Шампанское кончилось, и я открыл портвейн. Интересно, какие ослы установили, будто портвейн не следует охлаждать? Мы обсудили этот вопрос. Между прочим, женщины, пьющие портвейн, как-то особенно хорошеют. Они становятся где-то похожи на ведьм. Где именно? Где-то. Прекрасное слово – где-то. Вы сударыня где-то ведьма. Обожаю этот оборот. Кстати, о ведьмах… Что такое, по-твоему, отношения между мужчиной и женщиной? Я не имею в виду брак. Брак – это договор. А мы говорим про дружбу, понимаешь?..

Неся эту пургу, я придвинулся еще ближе, моя ладонь как бы невзначай коснулась ее колена, а потом и устроилась на нем. Инна не отстранилась, только чуть напряглась.

* * *

Инна сидела у окна, а Миша рядом с ней, и его бедро тесно прижималось к ее ноге, а рука поглаживала её коленку. Она не понимала, что с ней происходит. Ей было неловко находиться в купе, на диване так близко к этому парню. Следовало держать дистанцию, убрать его ласковую лапу с колена, но она сидела, как завороженная и ее обдавало волнами жара.

Миша был ей симпатичен. Высокий, широкоплечий, с лукавыми чуть раскосыми глазами и улыбчивым, красиво очерченным ртом. Он чем-то смахивал на Русика… Хотя скорее не внешне, а внутренне. От него исходили такие же невидимые флюиды, как и от Инниной первой любви. Бутылку шампанского они уже выпили, Михаил открыл портвейн. На закуску он по-джентльменски взял коробку конфет, но от жары шоколад расплавился, размазался по коробке. Инна взяла конфету и испачкала пальцы. Потянулась за полотенцем, но Миша перехватил ее руку.

– Погоди. – он вдруг поцеловал ее пальцы и слизнул с них шоколад. – Сладенькая…

Инна растерялась и замерла, забыв отнять руку.

Чтоб скрыть неловкость, неожиданно для самой себя вдруг принялась оживленно рассказывать:

– А вот помнишь, была такая песня, «О фонариках»? Наш бригадир велел, когда в поезд ревизоры садятся, в рубке эту пластинку ставить. Ну, чтоб всех проводников предупредить. А ревизоры не врубаются, идут себе с проверкой, а во всех вагонах из радиоточки несется: «Гори, гори, гори…» – проводники «зайцев» прячут, – говоря, она старательно не смотрела Мише в глаза, чувствовала: если посмотрит, сама растает, как конфета.

– Я знаю эту песню, – сказал он и голос его показался Инне каким-то глухим. – Она на стихи Михаила Светлова. У мамы была пластинка. Там еще такие слова есть: «Помню ночь над затемненной улицей, мы с любимой были рядом тут, и фонарик – вот какая умница! Вдруг погас на несколько минут…»

Миша перегнулся через неё и выключил ночник, потом потянулся к двери и щелкнул замком.

Инна ощутила, его горячие губы на своих, и сразу дыхание перехватило, словно ее неожиданно сбросили с обрыва в воду. Потом, задыхаясь от волнения, не могли долго оторваться друг от друга.

Первой опомнилась Инна.

– Что же это происходит? – с трудом переводя дыхание, она оттолкнула его, и вскочила с дивана. – Я сошла с ума?

– По-моему, со мной творится тоже что-то неладное, – хрипло выговорил Миша, вставая рядом с ней.

Она поправила упавшие на глаза пряди волос.

– Кажется, тебе пора идти…

– Можно я останусь? – попросил он.

Инна опустилась на диван, глядя перед собой. Миша сел рядом, осторожно приобнял за плечо. Молчание длилось целую томительную минуту.

– Так мне уйти?

– Наверное, нет, – шёпотом выговорила она, и обреченно подставила полуоткрытые губы, чем он немедленно и воспользоваться. Стал целовать, гладить и тискать уже по-взрослому. Сил сопротивляться не было… да и не хотелось противиться его ласке. Наоборот, она желала, чтоб не останавливался, а стал смелее и настойчивее…