Текст книги "Кореец (СИ)"

Автор книги: Вадим Ледов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8

Я спокойно уселся в автобус и прибыл в Аэропорт за час до прибытия Колькиного рейса.

Домодедово. Храм советских авиалиний и базар-вокзал в одном флаконе. Суетящийся муравейник. Пахло потом, незамысловатым парфюмом, сигаретным дымом и сбывающимися надеждами. Куртки, авоськи, фанерные чемоданы, перетянутые бельевой веревкой. Плачущие дети, которых шлепали уставшие мамаши. Репродукторы особенно гнусно искажали голоса дикторов. Казалось, кто – то нарочно, чтобы разозлить толпу, приставил ко рту гребенку и бубнит в нее через газету, отчего каждый звук так невыносимо дребезжит и вибрирует.

Очень много народа. Все стулья, скамьи и кресла были заняты. Зал гудел, как растревоженный улей.

Вскоре выяснилась и причина вавилонского столпотворения. Оказалось, что Средняя Азия не принимает самолеты по погодным условиям. Так вот почему в зале такое нашествие стариков Хоттабычей. Некоторые отчаявшиеся устроились прямо на полу, подложив под голову чемоданы.

К счастью, рейс из Владивостока – далекого, как другая планета – ожидался вовремя.

Какая-то сердобольная дама из Ташкента выделила мне освободившийся кусочек скамейки «на посидеть».

– Да я встречаю, мне недолго стоять, – попытался отказаться я.

– Садитесь, садитесь, – настаивала она, и добавила вполголоса, – а то сейчас какой-нибудь нацмен пристроится, а они воняют.

Оказалось вылеты переносятся уже не первый раз – многие сидят тут по несколько суток. Потом женщина мне поведала душераздирающую историю современных среднеазиатских кочевников. Количество ковров в доме определяло материальное благосостояние его хозяина. Ковры эти продолжали ткать на различных предприятиях в Средней Азии, но какие-то умные головы из начальства запретили их там продавать. Ковры стали переправлять в Москву. Но основными потребителями этой роскоши оказались все те же узбеки, туркмены и таджики. И вот потянулись ходоки из различных азиатских городов и сел в Москву за коврами (действительно у многих пассажиров восточной внешности имелись большие рулоны, обернутые в несколько слоев бумаги и целлофана.). Кому это было нужно – понять невозможно. Так как это были простые ковры, а не ковры-самолеты, им приходилось сутками торчать в Домодедово в ожидании обычного самолета. В десять часов вечера они разворачивают эти ковры и укладываются на них спать. Тогда пустое пространство у касс и стоек регистрации начинает походить на декорацию к сказкам «Тысячи и одной ночи». С утра вся эта компания выстраивается в очередь возле отдела упаковки. Через плечо как бревна несут свои ковры. Их там опять тщательно упаковывают, если снова не повезет улететь, до текущего вечера. Такой вот сюр, по-советски.

Ждать, не самое мое любимое занятие, особенно когда ждешь человека из чужой жизни. Колька Ли. Друг детства. Соратник по первым дракам. Кто он мне теперь? В этом странном, почти шизофреническом состоянии, когда семидесятилетний продюсер из будущего живет в теле двадцатиоднолетнего советского борца, ощущения были смешанными. Мишкино тело, кажется, волновалось, предвкушая встречу. А мой мозг цинично анализировал: пригодится ли этот Колька? Не станет ли проблемой?

Наконец, динамик прокаркал:

– Вниманию встречающих: совершил посадку самолет, выполняющий рейс номер 4269 Владивосток – Москва. Через полчаса стеклянные двери распахнулись, и на белый свет хлынула очередная порция советских граждан, измученных полусуточным с двумя посадками перелетом на дребезжащем «Ту-104». Моряки в тельняшках с баулами, набитыми заграничным барахлом. Командированные инженеры в мятых костюмах. Женщины с сонными детьми. Стандартный набор.

И среди этой усредненной массы – он. Как иероглиф на странице русской книги. Колька Ли. Смуглый, скуластый, раскосый. Одет – не просто не по-московски, а вызывающе. Кожаная куртка с бахромой, явно трофейная, а-ля ковбой Мальборо. Широченные штаны, заправленные в тяжелые, почти армейские ботинки. На дворе – август, жара, а он – как будто только что из тайги. На плече – потертая спортивная сумка, которую он прижимал к себе так, словно там лежали не трусы и носки, а слитки золота. И походка – неспешная, но пружинистая, с постоянной оглядкой по сторонам. Взгляд – цепкий, настороженный. Зверек, попавший в незнакомый лес.

Он заметил меня издалека. Замер. Прищурился, разглядывая. Потом лицо его расплылось в широкой, почти детской улыбке. Узнал. Пошел быстрее, расталкивая прохожих.

– Миха! – Он хлопнул меня по плечу своей крепкой ладонью. В его голосе – неподдельная радость. – Живой, курилка! А говорили – всё, кирдык тебе!

– Почти, – я усмехнулся, пожимая его руку. Рукопожатие – сильное, сухое. – Но, как видишь, откачали. Не без помощи деда.

Колька внимательно оглядел меня с ног до головы. Профессиональным, оценивающим взглядом. Будто не друга встретил, а товар приценивался. Что он там увидел? Чужой взгляд в знакомых глазах? Иную осанку? Он нахмурился на мгновение, но тут же снова улыбнулся.

– По телеграмме не поймешь – что за дело, к чему такая спешка? – спросил он, понизив голос до едва различимого шепота. В этой манере говорить сквозила привычка к конспирации, жизни на грани закона.

– Не здесь, – ответил я, оглядываясь по сторонам. Паранойя? Возможно. – У тебя багаж есть?

– Багажа нет.

– Тогда пошли, – я кивнул на выход. – Сначала ко мне в общагу, накроем поляну, потом поговорим.

Он кивнул. И снова – быстрый взгляд по сторонам. Затылком чувствует опасность? Или просто понты таежного мачо? В Москве, в толпе, он явно чувствовал себя неуютно. Как волк на арене цирка. Дергался от гудков машин, напрягался, если кто-то задевал плечом. Первобытный инстинкт самосохранения, отточенный годами хождения по лезвию бритвы.

Очередь на такси – длинная, унылая, как сама советская жизнь. Наконец подошла наша. Водитель – усатый флегматик, которому было глубоко плевать, кого и куда везти, лишь бы счетчик тикал.

Москва встретила нас солнцем, зеленью и грохотом строек. Колька прилип к окну «Волги», как ребенок к витрине с игрушками. Разглядывал широкие проспекты, сталинские высотки, легко одетых москвичей. Москва конца шестидесятых – город контрастов. Еще не задушенный пробками и рекламой, но уже теряющий патриархальное очарование. Золотой век застоя, как его потом назовут. Или бронзовый?

– Слышь, Миха, – вдруг сказал Колька, отрываясь от окна. – А давай на рынок заскочим? А? По пути же?

– На рынок? Зачем? – удивился я.

– Да так… Позырить.

Странное желание для человека, прилетевшего делать «выгодное дело». Но я кивнул таксисту. Может, ему просто нужно было глотнуть чего-то живого, настоящего после самолета и перед погружением в мои сомнительные аферы? Земли понюхать, так сказать.

* * *

Центральный рынок – чрево Москвы, ее шумное, пахучее, ненасытное нутро. Здесь, под высокими стеклянными сводами, бурлила настоящая, не приглаженная плакатами жизнь. Толпа – пестрая, многоголосая, – перетекала между рядами, как густая каша в котле. Продавцы – кавказцы с орлиными носами, румяные подмосковные тетки, узбеки в тюбетейках – на все лады расхваливали свой товар, врали безбожно, одновременно клялись Аллахом и Магометом пророком его. Покупатели – озабоченные москвичи с авоськами и приезжие с чемоданами – придирчиво щупали, нюхали, торговались с продавцами упорно, с обоюдными призывами к совести. Звенели гирьки на весах, шуршали купюры, пахло свежей зеленью, кислым молоком, парным мясом и чем-то еще, неуловимо восточным – специями, пловом, судьбой. Здесь был свой Вавилон, своя биржа, свой микрокосмос, далекий от кремлевских звезд и планов пятилетки.

И Колька… он преобразился. В аэропорту – настороженный зверь. Здесь – хозяин положения. Уверенно лавируя в толпе, он двигался к какой-то своей, ему одному ведомой цели. Походка стала легкой, глаза заблестели хищным огнем. Контрабандист на рынке – как рыба в воде. Хаос – его стихия.

Наконец, он затормозил у лотка с фруктами. За прилавком – стандартный восточный человек – небритый в захватанном «белом» халате. А перед ним – чудо! Персики. Огромные, бархатные, пышущие южным солнцем.

– Почем? – спросил Колька без предисловий.

– Э-э, дорогой! Бэри кюшай… Чистый витамин! – продавец окинул Кольку оценивающим взглядом. – Тэбе, как родному, по пять всего рублэй отдам! Сам кюшал – нэ обманываю! Сколько взвэсить?

Колька взял один персик, повертел в руке, будто взвешивал не граммы, а уровень блаженства. Кивнул.

– Полкило.

И тут же, схватив из кулька самый крупный, румяный плод, впился в него зубами. Брызнул сок. Колька зажмурился от удовольствия, как кот на солнышке. В этом была какая-то первобытная, почти животная радость. Старательно обсосав шершавую косточку, он метко сплюнул ее в бетонную урну, похожую на надгробие. И тут же потянулся за следующим персиком.

– Ты бы хоть помыл их, – я, наконец, пришел в себя от неожиданности и указал в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где находились туалетные комнаты. – Будешь потом дристать.

– Херня, – ответил Колька, ловко обгладывая персик. – Мытый фрукт запах теряет. А желудок у меня луженый – В тайге и не такое жрали – выжили.

В этом его фатализме по отношению к микробам была своя философия. Философия человека, живущего ближе к земле, к природе, к ее суровым, но честным законам. Наши городские фобии были ему смешны.

– Богато живете… – сказал он вдруг, вытирая сок с подбородка рукавом своей ковбойской куртки.

Вся Москва, вся столичная спесь и недоступная провинциалу роскошь уместились в этой короткой фразе.

– Это центр, Коля. Витрина, – вздохнул я. – Шаг в сторону – и та же фигня, что у вас в Уссурийске.

Почему-то мне стало неловко, за эту витрину, за эти персики по пять рублей, за то, что я выдернул его из его мира в этот наш, фальшивый и суетливый.

Такси везло нас по широким улицам, мимо помпезных сталинских домов, мимо витрин с портретами вождей и призывами к труду. Колька молча доедал персики, на его лице застыло выражение детского изумления.

Улицы постепенно становились уже, дома – невзрачнее. Наконец такси остановилось у серой пятиэтажки, окруженной чахлыми тополями.

– Прибыли, – зачем-то объявил водитель, будто я не знал где живу.

Я расплатился, и мы вышли.

Общежитие встретило нас привычным шумом – где-то гремела музыка, из кухни доносился запах жареной картошки, по коридору, громко смеясь, пробежали две девушки в спортивных костюмах. Мы поднялись на третий этаж, и я открыл дверь своего блока.

– Проходи.

Колька вошел, оглядел моё жилище – стандартную комнату в общежитском блоке – четырнадцать квадратных метров, железная кровать, покрытая потертым пледом, письменный стол, заваленный книгами и тетрадями, шкаф с покосившейся дверцей, тумбочка. В углу – гантели и эспандер, память о спортивном прошлом Михаила. Окно выходило на такую же серую общажную пятиэтажку напротив, между домами – унылый двор с песочницей и облезлой каруселью.

Он опустил сумку на пол и сел на край кровати. Пружины жалобно скрипнули под его весом. В сумке что-то глухо брякнуло, словно металл ударился о металл.

Я достал бутылку водки. Поставил на стол, прикрытый газетой «Советский спорт». Расположил нехитрую снедь – палку докторской колбасы, банка маринованных огурцов «Глобус», хлеб в целлофановом пакете, пару помидорин и фрукты с рынка. Всё это выглядело скромно, но по общажным меркам – почти пир.

– Ну, – сказал Колька, дотерпев пока я не закончил накрывать на стол, – выкладывай, что за дело такое срочное? И главное – при чем тут я?

Он покосился на водку.

– Давай лучше мою, таёжную.

Он полез в сумку извлек на свет бутылку с мутноватой желтоватой жидкостью, без этикетки. Стекло было тусклым, с пузырями воздуха, словно выдутое в кустарной мастерской.

– Настойка на корешках, – пояснил он с гордостью. – Сам делал. Не то что ваша московская химия…

В его голосе звучало неприкрытое презрение к городским напиткам.

Потом Колька достал газетный сверток, аккуратно развернул. В комнате запахло копченым мясом, пряностями и чем-то еще – запахом далеких просторов, таежных костров, свободы. Запахом иной жизни, такой непохожей на мою нынешнюю.

– Оленина, – сказал он, нарезая ножом тонкие куски потемневшего от копчения мяса. – У меня дома коптильня. А вот это, – он извлек на свет колбасу, тёмно-красную, с вкраплениями белого жира, – от уссурийских поляков. Кабан, чеснок, перец… Пробуй, такую в Москве не найдешь.

Я молча разлил настойку по граненым стаканам. Мы чокнулись, выпили за встречу. Горло обожгло ядреной смесью, в которой женьшень смешался с чем-то ещё, терпким и пряным. Ощущение было, словно глотнул жидкого пламени – такие настойки не пьют, а испытывают.

– Силен, – выдохнул я, закусывая колбасой. Вкус был необычным – дикое мясо, сочное, с ароматом дымка и каких-то неведомых мне специй.

– То ли еще будет, – Колька кивнул, словно обещая еще более удивительные открытия. – Так что за дело такое?

Его взгляд стал серьезным, сосредоточенным. Время прелюдий закончилось, начиналась деловая часть разговора.

– Мне нужно съездить в Среднюю Азию, – сказал я без обиняков. – В Красноводск. За черной икрой.

Колькино лицо застыло на мгновение, потом медленно поползли вверх брови, складывая на лбу морщинки, как гармошку. В глазах появилось выражение, которое я не мог расшифровать – смесь удивления, недоверия и, кажется, насмешки.

– За икрой? – переспросил он. – Ты же борец, Мишка. Какая, к черту, икра?

– Был борец, – поправил я, машинально потирая затылок. Жест, ставший привычным, когда речь заходила о травме. – Да сплыл. Теперь я… бизнесмен.

Колька рассмеялся – коротко, резко, словно кашлянул. В этом смехе не было радости, лишь горькая ирония.

– В нашей стране нет бизнесменов, – сказал он, подливая настойку в опустевшие стаканы. – Есть браконьеры, спекулянты, и расхитители социалистической собственности. Все – статья. Так под какую статью ты решил подвести свою борцовскую шею?

Вместо ответа я раскрыл ему всю схему. Красноводск, браконьерская икра в фирменных баночках, немцы-покупатели, вложение в аппаратуру для музыкальной группы. И, конечно, долг Нуждину, который надо отдать через месяц, если не хочешь проблем.

Колька слушал, не перебивая, только глаза его становились все уже по мере моего рассказа, а пальцы на коленях сжимались и разжимались, как у пианиста, повторяющего гаммы. В этих движениях читалось напряжение – но не страх, а скорее профессиональный интерес человека, привыкшего оценивать риски.

– Кто такой этот Нуждин? – спросил он, когда я договорил.

– Брюс? Местный авторитет «король ипподрома». Держит тотализатор, крутит большие деньги.

– А откуда ты его знаешь? – в голосе Кольки звучал неприкрытый скепсис, словно он не верил, что его друг-спортсмен мог иметь связи в криминальном мире.

– Через Стасика Князева, футболиста, – ответил я, ощущая некоторую гордость от этого знакомства. Всё-таки в советской иерархии ценностей известный футболист стоял довольно высоко.

Колька только пожал плечами. Очевидно, футбол был ему глубоко безразличен.

Мы выпили ещё. Настойка уже не казалась такой огненной. Закусывали мясом – оно было жёстким, но ароматным, с привкусом костра и дикой свободы.

– Как поедем? – спросил Колька, и это простое «как» означало, что он согласен. Он не спрашивал «поедем ли мы», он уже принял решение.

– Поездом до Астрахани, там на пароме до Красноводска, – ответил я, чувствуя облегчение. С Колькой шансы на успех значительно возрастали. Он был человеком тайги, привыкшим к риску и умеющим выживать.

Колька кивнул, словно одобряя мой выбор.

– А обратно?

Обратно… тут и крылась главная проблема, требовавшая настоящего решения.

– Обратно тем же путем нельзя, – сказал я. – В портах таможенный досмотр, икра запрещена к вывозу. По закону о рыбных запасах её вообще через границы областей перевозить запрещено. Арендуем у местных браконьеров катер, идем по Каспию до Махачкалы и там садимся на поезд до Москвы.

Я говорил уверенно, хотя весь этот план был построен на догадках и предположениях. Я никогда не был в Красноводске, не знал тамошних порядков, не имел связей среди местных браконьеров.

– Через море? – Колька уважительно посмотрел на меня. – Масштабно мыслишь. Не боишься «случайно» утонуть в этом вашем Каспии?

– С тобой – нет, – честно ответил я. – Я ж помню, как ты по озеру Ханка на моторке гонял от погранцов.

Колька хмыкнул. Мужчины любят, когда хвалят их навыки управления транспортными средствами, будь то лодка или космический корабль. Я отпил минералки «Боржоми» – нервы требовали влаги. Сознание начало затуманиваться – не от алкоголя, а от осознания того, на что я собирался пойти ради своей музыкальной аферы.

– Маршрут-то нормальный, – сказал Колька задумчиво, возвращая меня на землю. – Но там, на Каспии… за такой товар и шлепнуть могут. Просто так, из любви к искусству грабежа. Края дикие. Бабаи непуганые с берданками.

Он говорил об этом так буднично, словно речь шла о комарах или плохой погоде. Опасность – просто еще один фактор, который надо учитывать. Как прогноз погоды или расписание поездов.

– Нас двое, – сказал я.

– Двое – это уже банда, – усмехнулся Колька. – Шансов больше.

В его глазах мелькнул озорной блеск, совсем как в детстве, когда мы придумывали очередную авантюру. И я понял – он пойдет со мной. Он даже не спрашивал, что будет с этого иметь.

– Значит, ты согласен? – уточнил я.

– Да я-то согласен, – он как-то досадливо поморщился, – просто если бы ты связался со мной до того, как стал мутить эту схему с икрой, я мог бы предложить другой вариант. Поинтереснее.

– Например? – насторожился я.

– А вот, например…

Голос его стал тише. Он покосился на дверь, хотя кто нас мог подслушать в этой общаге, кроме тараканов? Сунул руку в свою сумку и извлек… маленькую, плоскую металлическую фляжку. Такие я видел в кино про шпионов и гангстеров. Из них обычно хлещут виски перед решающей перестрелкой. Хитро глянув, протянул фляжку мне.

Я взял её в руки, и чуть не выронил, она оказалась необычно тяжелой, будто там ртуть налита. Металл холодил ладонь.

– Что там?

Колька усмехнулся моей растерянности. Забрал фляжку, отвинтил крышку и осторожно высыпал содержимое на газету «Советский спорт», расстеленную на столе вместо скатерти. На статью о подготовке к спартакиаде народов СССР посыпался… песок. Желтый, тусклый, тяжелый. Горка песка на сером газетном листе. Сюрреализм чистой воды.

Он поймал мой недоуменный взгляд.

– Не догнал? Золотишко. Песочек мытый. Здесь почти кило. Процентов восемьдесят-девяносто чистого металла. Штук на десять потянет. Минимум.

«И лет на десять строгача», – мелькнуло у меня в голове. А вслух я сказал:

– Однако… Серьезный аргумент. Только куда его девать? В скупку не понесешь.

Мысли запрыгали, как блохи. Золото! Не икра какая-то скоропортящаяся, а вечный металл. Десять тысяч сразу! Это же… это же своя студия! Это лучшие музыканты! Это взлет ракетой! Но и статья тяжелая… Вот она, развилка. Налево пойдешь – с пустыми карманами останешься. Направо – может, и с полными, но недолго. Как в той сказке, которую Мишкин дед любил рассказывать: и хочется, и колется, и мамка не велит. А не выбрать ничего – тоже выбор. Самый дурацкий.

– А твой Стасик не поспособствует? Можно организовать регулярные поставки, – Колька развивал свою мысль, не замечая моих колебаний. Или замечая, но игнорируя их.

В его глазах снова горел тот самый огонь. Золотая лихорадка. Старая, как мир, болезнь. Я видел ее у многих в прошлой жизни. У людей, готовых поставить на кон все – семью, репутацию, свободу – ради призрачного блеска успеха.

– Мне кажется, он зассыт… – я задумчиво поковырял пальцем горку золотого песка, превратив её в бесформенную кляксу. От прикосновения осталось ощущение металлической шероховатости на подушечках пальцев. – В любом случае, отменять операцию с икрой поздно. Деньги получены, связи задействованы, механизм запущен. Если я откажусь, Стас со мной больше и разговаривать не станет. И наоборот, если сложится с икрой, откроются перспективы к сотрудничеству. Может и золотишко твоё удастся пристроить.

– Ладно, как скажешь, – Колька аккуратно ссыпал золотой песок обратно во флягу и завинтив крышку убрал в сумку. – Вернемся к этому разговору позже.

В его тоне сквозила уверенность человека, знающего, что время работает на него. Рано или поздно, думал он, я соблазнюсь. Большие деньги редко оставляют людей равнодушными, особенно тех, кто хоть раз уже переступил черту закона.

– До отъезда поживешь у меня, – сказал я, подводя итог деловой части нашего разговора.

Колька кивнул, принимая предложение без лишних слов и эмоций.

– Завтра сходим посмотрим город, потом подготовимся к поездке, – продолжил я, машинально раскладывая в уме план действий. – Документы у тебя в порядке?

– А то, – хмыкнул он. – Справка от председателя колхоза, комсомольский билет. Все чики-пуки.

– Утром еще побазарим по икре, – сказал я, чувствуя, что настойка уже делает свое дело – голова стала тяжелой, мысли путались. – Сейчас надо поспать. Тебе постелю на полу, не возражаешь?

– Не барин, не привередливый, – пожал плечами Колька. – На нарах в бараке и то спал, а тут чистый пол, крыша над головой. Красота.

Упоминание о бараке зацепило мое внимание.

– Ты что, сидел? – спросил я напрямик.

Колька посмотрел на меня долгим взглядом, в котором читалось удивление.

– Здрасти – забор покрасьте. У тебя что память отшибло? Я ж тебе писал, когда ты еще в армейке служил. Полгода чалился за незаконную охоту в заповеднике. Поймали с пушниной. Повезло еще, что по-первости скостили срок.

Я внутренне похолодел. Конечно, Михаил знал, но я-то… Память Михаила была для меня как лоскутное одеяло – где-то цельные куски, а где-то прорехи. Сам факт знакомства с Колькой помнил, детские игры, кое-что из юности. Но многие детали пропали. Следовало быть осторожнее.

– А, точно, – я сделал вид, что вспомнил. – После травмы память иногда подводит. Какие-то вещи словно в тумане.

Колька внимательно посмотрел на меня, потом кивнул, принимая объяснение.

– Травма – дело такое, – согласился он. – У нас в тайге один попал под завал, так потом месяц не помнил, как его зовут. А потом вдруг – бац! – и все на место встало. Может, и у тебя так будет.

Его простодушная вера в возвращение памяти отозвалась во мне странной тоской. Ничего не «встанет на место». Я не сошедший с ума Михаил, а Марк Северин, заброшенный в чужое тело и чужое время. И каждый день мне приходится играть роль человека, которым я никогда не был.

Я расстелил на полу старое одеяло, положил подушку. Колька, не раздеваясь, только скинув куртку и ботинки, улегся и почти мгновенно заснул. А я долго не мог заснуть, лежал глядя в потолок, испещренный паутиной трещинок, похожую на карту незнакомой страны.

Сон пришел внезапно, как снег в апреле. И принес с собой вереницу образов: черная икра, переливающаяся в свете луны, золотой песок, струящийся между пальцами, холодные глаза Брюса Нуждина и пасмурные берега Каспия, где нас ждало неизвестное будущее.

* * *

Утро началось с привычного шума из коридора – соседи по общежитию спешили на работу и на тренировку, где-то гремели кастрюлями, кто-то громко спорил. Обычный день обычного советского общежития. Я открыл глаза и не сразу вспомнил – Колька, икра, золото…

Он уже не спал. Сидел за столом и ел виноград.

– Проснулся, соня? – хмыкнул Колька, не отрываясь от своего занятия. – Уже десятый час, а ты все дрыхнешь. Проспишь царство небесное!

Я потянулся, разминая затекшие мышцы. Молодое тело Михаила Кима хотело двигаться, требовало нагрузки.

– Бледный ты какой-то, не по-спортивному. Видать, после травмы не тренируешься?

Я взял виноградину и с наслаждением вгрызся в сочную мякоть. Вкус был ярче, чем я помнил по своей прошлой жизни. Или это тело Михаила острее ощущало вкусы?

– Тренируюсь, – сказал я. – Вон же гантели в углу.

Колька усмехнулся, кивнул головой.

– Ну-ка, давай на руках… как в старые времена.

Я не стал артачиться, сел напротив, уперся локтем в столешницу, взял ладонью его ладонь, жесткую как деревяшка.

– На счет три! Раз, два, три…

Мы напряглись, жилы вздулись на шеях. Я на категорию выше Кольки и обычно всегда его побеждал. Победил и на этот раз, но честно сказать – еле, еле – душа в теле. То ли он стал сильней, то ли я не восстановился.