Текст книги "Последний шанс"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Две воли – две доли
Первомай был хмурым; срывался снежок, правда, упав на землю, мелкие снежинки тут же превращались в капли и застывали бусинками на покрывшихся первой листвой деревьях, на изумрудной траве, поднявшейся мягкой, шелковистой щеточкой на газонах.
Приятно поваляться с утра, в постели понежиться. И на работу идти не надо...
Кому – праздник, а для милиции и «скорой помощи» – это напряженные трудовые будни.
Аннушка уже заступила на свою вахту на кухне, что-то жарила, варила, по квартире гуляли вкусные, вызывающие аппетит запахи.
Иван Иванович вспомнил вчерашний разговор с Тюльпановой. Показать бы ей портрет Кузьмакова без бороды... Авось признает?
Такое признание теперь нужно было не столько для розыска, сколько для самой Алевтины Кузьминичны: решался вопрос, верить ее показаниям (тогда можно отпустить ее под расписку о невыезде) или отвергнуть их как ложные и требовать санкции прокурора на ее арест.
– Съезжу на часок в управление, – сказал жене Иван Иванович.
– Но генерал приказал тебе отдыхать до самого рейса, – опечалилась Аннушка. И нежным голосом заключила: – Неугомонный ты у меня. Когда уезжаешь в отпуск, как-то же без тебя обходятся.
– К тому времени я подгоняю все дела. Но разве не случалось, что отзывали?
В отпуск они всегда ездили вместе: единственная возможность побыть вдвоем.
Аннушка безнадежно махнула рукой: если уже приспичило – поезжай.
Была половина восьмого, когда Иван Иванович добрался до управления. В это время вся милиция, включая генерала, уже вышла на свои посты. Естественно, Строкуна на месте не оказалось.
Иван Иванович позвонил в следственный изолятор, попросил предупредить Тюльпанову, что он через несколько минут проведает ее. Приказал Сергею готовиться в дорогу и взял из дела двадцатилетней давности портреты «бородатой троицы», – фотографии молоденького, тощего, как Кащей Бессмертный, Кузьмакова, кучерявого красавца Дорошенко и «папы Юли». Лаборатория по заданию генерала пересняла эти фотографии.
Уложив их в папку, он подумал, в какой последовательности лучше предъявить их для опознания Тюльпановой. И решил: начнем с «папы Юли».
Пора! Окинул прощальным взглядом кабинет. Иван Иванович не признавал фетишизма, не обожествлял окружающие его предметы, он не говорил столу «прощай, мой верный друг» или телефонному аппарату «не скучай тут без меня», но в его душе возникло какое-то грустное чувство. Вроде бы и уезжает не впервые. Вся его служба – сплошные командировки в неизвестное. Так почему сегодня он волнуется больше обычного?
Может, оттого, что улетает, можно сказать, за тридевять земель – в другую республику. Конечно, все это чисто условно, однако границы между республиками существуют. Если надо срочно позвонить, к услугам розыскника – специальная служба связи «ВЧ». Но только в пределах своей республики. А в Краснодар – только через Киев, с разрешения столицы. На выезд за пределы республики – нужно «добро» свыше.
Тюльпанова встретила его, как заждавшаяся невеста своего суженого.
– С праздником, Иван Иванович! Пусть к вам придет удача во всем, особенно в личной жизни.
– Почему «особенно в личной»? – удивился он.
– Да потому, что нет у вас никакой личной жизни. Я же вижу, как вы отдаетесь службе: и днем, и ночью... Вы добрый и хороший, как мой Саша. Только он весь – в геологии, а вы – в розыске.
Она смотрела на него такими глазами, что ему стало не по себе. И улыбка на спелых губах – такая же загадочная, как у знаменитой Джоконды.
«Так, поди, «подыграла» и Крутоярову», – сработала у него интуиция самозащиты.
– Алевтина Кузьминична, я хотел бы поздравить и вас с Первомаем, да только в нынешних условиях эти слова прозвучат неестественно. Так что давайте перейдем к делу.
– Не век же будут продолжаться нынешние условия. Вот тогда и поздравите меня с праздником. Договорились?
Она была оптимисткой, верила, что для нее все закончится благополучно, и заражала этим Ивана Ивановича.
Он положил перед ней портрет, на котором, по убеждению Марины, был изображен Григорий Ходан.
Тюльпанова восприняла его равнодушно.
– Какое-то мурло. Карабас-Барабас с подстриженной бородой, – заключила она.
На портрет Дорошенко она прореагировала иначе:
– Похож на детский рисунок: «Точка, точка. Два кружочка. Палка, палка. Огуречик. И готовый человечек». Где вы их таких понабирали?
Увидев бородатого Кузьмакова, насторожилась:
– Ну и гляделки! – Выставила «вилкой» два пальца и ткнула ими в фотографию: – У-у! – И проговорила: – Есть что-то в этих глазах.
– Знакомое?
– Не знаю. Тревожное. Злое и упрямое.
А вот и четвертый портрет: Кузьмаков без бороды.
Растерялась.
– Иван Иванович, кабы помоложе лет на пятнадцать, да подобрее, сказала бы, что тот.
Орач молча положил рядом фотографию молодого Кузьмакова.
Тюльпанова от удивления всплеснула руками:
– Он! Только еще сосунок. Посадить этого щеночка на цепь – со временем из него такой волкодав выгавкается!
– Так что, Алевтина Кузьминична, так в протокол и запишем?
– Пишите, – вздохнула она. – Только если я им когда-нибудь попадусь на глаза, они из меня рыбную котлету сделают. Расстрелять вы их не расстреляете, а все сроки рано или поздно кончаются. Явятся они ко мне: «Ну, голубушка!» – и вцепятся в горло.
– Надеюсь, вы до этого не допустите! Одного – под дыхало, другого – стулом по голове.
– Если стул окажется под рукой, – ответила она в тон Орачу, понимая, что он намекает на случай с Крутояровым.
Наконец Иван Иванович выложил перед ней свой последний козырь: фотографию чубатого Дорошенко.
– Лихой казак! – удивилась Тюльпанова. – Сколько за свою грешную жизнь девок перепортил, сколько дурочек с ума свел. Жаль, на меня не нарвался, уж я бы заставила его землю жрать, – со злостью процедила Алевтина Кузьминична.
Иван Иванович положил рядом с фотографией Дорошенко портрет бородатого. Он ничего не говорил, он ждал реакции Тюльпановой.
Она покачала головой.
– Хотите сказать, что это один и тот же тип? Нет, Иван Иванович, ничего общего.
– Ну что ж, и на том спасибо, – подытожил он.
Алевтина Кузьминична легонько прикоснулась к его руке. Ивана Ивановича пронизала насквозь дрожь, будто он случайно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. Пальчики у Алевтины Кузьминичны были нежные, ласковые. Они чуть подрагивали, словно о чем-то шептали. Без слов было понятно, что это чувство признательности. Не такое ли волшебное прикосновение ее пальчиков взволновало когда-то и Александра Тюльпанова, после чего он неожиданно для себя влюбился.
– Иван Иванович, – доверительно проговорила женщина, – не держите на меня зла из-за Крутоярова. Дурак он, хотя и майор. Скажите ему при случае, что Алевтина еще никогда никого за решетку не отправляла, расправлялась с обидчиками сама. Получил – и этого ему хватит на всю оставшуюся жизнь. Прополоскают его на суде офицерской чести, да еще жена подсинит за то, что позарился на другую... Женщины – ужасные собственницы. Не поверите, даже я, в своем пиковом положении, ревную Сашу к Генераловой. Ничего у них не было и быть не может, Катенька по-собачьи предана своему академику, а поди ж ты, как только вспомню, что они ездили вдвоем в Сочи, так и начинают скрести на сердце кошки.
Все-таки удивительное создание женщина! Если верить Библии, то мужчину сотворили из глины, использовали, так сказать, то, что оказалось под рукой. Женщину же мастер вытачивал из кости. Сказка сказкой, но за каждой легендой стоит жизненное наблюдение. Почему же две неделимые половины человечества нужно было создавать из двух столь разных материалов? Глина – вещество неорганическое, а кость – порождение живой природы.
Нет, не дано Адаму до конца познать свою Еву, ибо они из двух разных миров.
Тюльпанова опознала Кузьмакова – это уже кое-что. Вне сомнения, машину вел на таран он, а стрелял в постового ГАИ – второй. К сожалению, о нем пока ничего не известно.
Ивану Ивановичу хотелось поделиться своей новостью со Строкуном. Он позвонил из приемной следственного изолятора. Дежурная телефонистка ответила, что полковник сегодня на связи еще не появлялся.
«Где-то в бегах», – понял Иван Иванович.
Данные о Кузьмакове были очень важные. Орач позвонил в приемную генерала, зная, что тот сейчас на первомайской демонстрации. Порученец записал сообщение и заверил, что непременно передаст его начальнику управления.
Радостное чувство победы не оставляло Ивана Ивановича. Ему надо было выговориться. Позвонил домой Аннушке.
– Мать, приготовь чего-нибудь из печива, надо проведать Крутоярова.
Но прежде чем отправиться домой, он еще раз заехал в управление и написал обо всем Строкуну. Хотел в конце добавить: «Считаю, что Тюльпанову можно отпустить под расписку», но передумал. «Лучше скажу ему при встрече. Хотя задерживать ее, пожалуй, нет смысла. Никуда она не денется. Если понадобится – вызовем».
Он поверил в откровенность Алевтины Кузьминичны и уже сочувствовал ей: «В следующий раз будет осмотрительнее».
Но потом понял, что осмотрительнее Тюльпанова не станет. Она специально ищет себе жертву, чтобы продемонстрировать свое мастерство в самбо.
«Подлая она все-таки баба», – сделал он вывод. Но, как ни странно, в душе не осуждал ее: «Может, так и надо учить нашего брата-дурака...»
Крутоярова в санчасти не оказалось. Сосед по койке доверил тайну: «Решил сбежать на праздники домой».
Иван Иванович осудил сослуживца за беспечность: с сотрясением мозга не шутят. Чего доброго, не удержится и выпьет по случаю Первомая. А потом болячка даст рецидив.
Но тут вспомнил исповедь Алевтины Кузьминичны: «Прополоскают его на суде офицерской чести, да еще жена подсинит за то, что позарился на другую...» «Отправился наш Олег Савельевич налаживать подгоревшие контакты, – решил Иван Иванович. – Только не закоротило бы где-то... Попробуй в такой ситуации убедить свою благоверную, что ты ангелочек с крылышками!»
Да, не хотел бы он быть сейчас на месте этого донжуана. Иван Иванович не сомневался: Тюльпанова создала прецедент, поставила ловушку, а Крутояров, не моргнув глазом, попался в нее. Как говорится: факт имел место.
Иван Иванович прибыл в аэропорт, когда уже заканчивалась регистрация пассажиров. Дежурная за стойкой отчитала его:
– Я уже ведомости закрыла. Разве что по случаю праздника...
Объявили посадку. Иван Иванович решил еще раз позвонить Строкуну. Не надеялся, но так, на всякий случай. Евгений Павлович снял трубку и хриплым недовольным баском пробурчал:
– Строкун слушает.
Иван Иванович обрадовался: вот кто оценит его работу!
– Я там оставил записку и протоколы. В машину на Мариупольской развилке подсели Кузьмаков и еще кто-то. Скорее всего, «папа Юля». Если это Григорий Ходан, тогда понятно, почему он взялся за автомат: знает, что при встрече с правосудием вышка ему обеспечена.
– Читал и твою писульку, и протоколы... – Евгений Павлович был чем-то недоволен, он всегда язвил, когда что-то складывалось не так, как ему хотелось. – Только и без твоей Тюльпановой уже известно, что за рулем сидел Кузьмаков: криминалисты идентифицировали отпечатки пальцев.
– Тюльпанова этого знать не могла, она призналась во всем, можно сказать, добровольно, – защищал ее Иван Иванович.
– Можно и «сказать», но лучше – не говорить, – бурчал Строкун. – Умная баба, почувствовала, что мы обойдемся без нее, вот и раскололась. Ты, Иван, не очень полагайся на ее слова о том, что она якобы подцепила эту пару на Мариупольской развилке. Представь мне объективные данные, тогда, может быть, я и поверю.
Иван Иванович рассердился на упрямого начальника: не хочет считаться с действительностью!
– Шурин – лицо реальное. Он находился в машине Тюльпановой, когда она выезжала из Донецка. Александр Васильевич тоже подтверждает, что в машине никого из посторонних не было, – с жаром перечислял Иван Иванович убедительные, по его мнению, факты.
– А вот этого доцент Тюльпанов как раз и не подтверждает. Сидел он в своих «Жигулях», к машине жены не подходил, в салон не заглядывал. Так что не забывай, подполковник Орач, старую истину: где у черта не получается, он посылает женщину в образе твоей Тюльпановой.
Ивана Ивановича раздражала такая манера разговора:
– Почему «моя»? Могу ее подарить...
– Поддался и ты ее чарам, – заключил Строкун. – И слепнешь. Как бы это «джентльменство» не вылезло тебе боком. Помни о судьбе Крутоярова.
Иван Иванович возмутился:
– Мне хватает и жены! – выпалил он.
– Да я не о том, – начал оправдываться Евгений Павлович. – Найди неопровержимые доказательства, что Кузьмаков с напарником добирались до Мариупольской развилки не на тюльпановской машине, и я лично освобожу твою Алевтину Кузьминичну под расписку.
– Да никакая она не «моя», – кипятился Иван Иванович. – Тюльпановскую машину за Касьяновкой обогнал на скорости ста сорока километров серый «Москвич» с номерными знаками, начинающимися на букву «Ц».
– Это показания Тюльпановой. Я их изучал. А ты положи мне на стол докладную инспектора ГАИ о том, что «Москвич» с номерными знаками ЦОФ 94—32 двадцать девятого апреля в девятнадцать десять в районе Касьяновки превысил скорость.
Такого документа у Ивана Ивановича не было.
Пока еще не было...
Никто в краснодарском аэропорту Ивана Ивановича не встречал. До города пришлось добираться автобусом.
Демонстрация уже закончилась, и очистительные машины елозили по центральным улицам, подбирая лопнувшие шарики и остатки растоптанных цветов у длинной трибуны, которая, отслужив свой недолгий срок, одиноко стояла на краю площади.
В сизом небе, словно подсолнух, висело огромное солнце. По улицам праздно бродили нарядные горожане. Детишки в цветастых кофточках и платьицах несли в руках связки шариков: длинных, как сосиски, и круглых, как футбольные мячи. Играла музыка. Вокруг веселье, оживление.
У Ивана Ивановича было тоже приподнятое настроение: большое, сложное дело наконец сдвинулось с места. «Поехало», как говорил в таких случаях генерал.
Он нашел управление. Вызвал «кого-нибудь из розыска». О нем знали, его ждали. Навстречу Ивану Ивановичу вышел человек в гражданском и представился:
– Подполковник Звягинцев. В свое время занимался случаем на кубанском мосту, так что это нераскрытое до сих пор дело числится за мной. Сообщили, что у вас «всплыл» автомат.
– Не всплывал, он так и лежал на дне, но река Сухой Яр обмелела, вот автомат и вылез наружу, – в тон подполковнику Звягинцеву ответил Иван Иванович и тоже представился: – Майор Орач.
Они понравились друг другу. Это гарантировало успешную совместную работу в будущем.
Когда они прошли в кабинет, Иван Иванович вкратце изложил своему краснодарскому коллеге всю историю с автоматом. Показал снимки места обнаружения, которые привез с собой, копию акта металлографической экспертизы, обнаружившей стертый напильником номерной знак оружия.
– Вам в подарок, – сказал он.
– Еще бы и ту троицу в придачу, – пошутил подполковник Звягинцев.
– За ней я и приехал. Найдем – поделимся.
Звягинцев был чуть помоложе Ивана Ивановича. Легкий, подвижный, белобрысый. Светлые глаза. Открытое лицо. В глазах – лукавинка. Парень с юмором. Такие быстро находят общий язык со всеми, независимо от ранга и возраста. Его звали Игорем Карловичем. («Сын папы Карло», – пошутил он.) Через полчаса Звягинцев был уже с гостем на «ты» и требовал, чтобы тот, в свою очередь, тоже величал его по имени.
– Так себя чувствуешь моложе, – пояснил он.
И хотя Иван Иванович привык обращаться к коллегам по имени-отчеству или по званию и фамилии («подполковник Звягинцев»), он перешел на более простую форму: Игорь.
– Ты когда-нибудь бывал в Краснодарском крае?
– Не доводилось.
– Оно и чувствуется. От Ростова через Батайск до Кущевской – рукой подать. Там есть железнодорожная ветка. А ты ложку в рот – через левое ухо: в столицу края.
Признавая правоту Звягинцева, Иван Иванович все-таки возразил:
– Мне же надо было вначале встретиться с тобой. Поинтересоваться, что есть в архивах. В частности по Тюльпановой. Девичья фамилия Шорник. Тридцать четыре года. Уроженка Кущевской.
– По случаю праздника архивы опечатаны, – отрубил Звягинцев. – Но в Кущевской побываем. Это двести километров с хвостиком. На Калинино, далее на Березанскую – и по трассе на Ростов. Понимаешь, по Кущевской за мной числится еще одно «мокрое» дело – участковый. Прихлопнули мальчишку, забрали пистолет, а труп – в полую Ею. Так говоришь, ваш мебельный брали с пистолетом? – Звягинцев так быстро тараторил, будто торопился освободиться от лишних слов.
– И с автоматом тоже.
– Выходит, снабжаем «ваших» оружием.
Иван Иванович разложил свою фотокартотеку. Нет, никого из этого семейства подполковник Звягинцев ранее не встречал.
– Пока что не пересекались стежки-дорожки, – огорчился он.
Иван Иванович показал телеграмму, вызвавшую Тюльпанову к больной матери. Звягинцев повертел ее в руках.
– Отправлена из Кущевской, не вижу здесь никакой «липы».
Он извлек из несгораемого шкафа бутылку коньяку, полбуханки белого каравая и кусок колбасы домашнего производства.
– По случаю праздника. Бог не выдаст – свинья не съест, а начальству нынче не до нас. Все порядочные отмечают праздник, а мы с тобой вкалываем. Разве это по-божески? – Он налил коньяк в стаканы.
Иван Иванович не стал отказываться от угощения. Впрочем, в те годы такая форма общения была почти повсеместно.
– В Кущевской нас ждут караси в сметане. Приходилось пробовать?
– Слыхивал.
– А теперь отведаешь. Там у меня свой человек, дядька погибшего участкового, колхозный механизатор. Кстати, твой тезка: Иван Иванович Иванов. Мужик – из настоящих. Сам увидишь.
До Кущевской – три часа езды. Пока добирались, Звягинцев успел прочитать курс лекций по истории родного края, начиная с тех времен, когда по здешним местам кочевали отпрыски некогда могучих племен ногайцев, и до наших дней.
– Наше богатство – виноград, табак, конопля, рис. Горы риса! Чай, кукуруза, подсолнечник. Сады. А какая пшеница! Лучшая в мире! Посевы сахарной свеклы за последние годы выросли в шесть раз! – горделиво перечислял он. – В прошлом году собрали восемь миллионов тонн зерна. А в самом сытом предвоенном, сороковом, – всего три миллиона. А как у вас, в Донбассе?
На этот вопрос Иван Иванович не мог ответить. У него в голове держались совершенно иные цифры: в Донбассе пять с половиной миллионов жителей, из каждых десяти – девять горожане. А урбанизация, как известно, придает свои оттенки общей оперативной обстановке.
Открытием для Звягинцева стало и то, что в Донецке жителей в два раза больше, чем в Краснодаре. А какой промышленный потенциал!..
Звягинцев, сделав вид, будто рассердился, сказал:
– Зато у вас нет таких карасей, как у нас. Это раз. Во-вторых, в чем у вас квас? В бочках. А у нас – в дижах. И в-третьих, «наша мама отправляется в полет, потому что наша мама называется пилот».
Он был общительный человек.
В Кущевскую въехали уже затемно.
Бывают деревни, села и станицы. Кущевская напоминала поселок сельского типа. Ехали-ехали по станичным улицам, пока не уперлись в широкие ворота, венчавшие штакетный забор.
Семья сельского механизатора, потомственного казака Ивана Иванова, встречала давнего друга на пороге дома. Со Звягинцевым облобызались все, даже детишки. С таким же радушием приняли они и Орача.
– Не прогоните? – спросил улыбающийся Звягинцев. – Как Лиса Патрикеевна выговаривала себе место? Хвостик – под лавку, голову – на лавку...
– Гость в доме на праздник – к добру, – шумливо говорил хозяин.
А узнав, что они с Орачем тезки, загомонил еще веселее.
– Иваны – стержень России: ее ноги, ее руки, ее голова.
Щедра кубанская земля. Это было видно по тем простым, но обильным яствам, которые красовались на столе.
Жили Ивановы, судя по обстановке, на городской лад. Мебель современная, полированная. На стенках – ковры, как в сакле у родовитого черкеса. И все это было не напоказ, как иногда бывает, – стоит мебель в доме хозяином, а люди при ней – за прислугу, чтобы протирать, наводить лоск. Здесь же все было «рабочее», повседневное, нужное человеку.
– Пока хозяйка хлопочет, погутарим про мужские дела, – предложил Иван Иванов.
Они вышли на просторный двор, обтянутый густым шатром винограда. Сели на лавочку. Горел свет, освещая зеленый купол из молодых листьев.
– Как караси? – поинтересовался Звягинцев. – А то я разбахвалился...
– Преют в сметане. Окромя карасей, что от меня надобно? – перешел прямо к делу сельский механизатор. – Ты же звонил, намекал, что что-то проясняется насчет Лешки.
Звягинцев пояснил Орачу:
– Лешка – его племянник, участковый, тело которого выловили из реки. У них в Донбассе что-то прописывается, – кивнул он в сторону Орача.
Орач поспешил внести ясность.
– Знаете, как оно бывает? Пал вечерний туман на речную долину, вверх не поднимается, отяжелел от сырости. Со стороны глянуть – разлито молоко по низине. А луну видно. И звезды в небе. Да только над речушкой от этого холодного света не стало меньше тумана.
Хозяин все понял.
– Ты сельский, что ли? – спросил он.
– От дедов-прадедов – хлебороб. И фамилия такая: Орач, значит пахарь. А интересует меня жительница вашей станицы Лукерья Карповна Шорник. Не знаете такую?
– Ну как же не знать! Знаменитая в наших местах женщина: на сахарной свекле в свое время орден заработала, а медалей и грамот не счесть.
Эта новость заслуживала внимания.
– А как у нее со здоровьем?
– Старый корень. Макушку смахнуло, но пока при земле – все гонит соки наверх.
– Так что помирать не собирается? – спросил Орач.
– Карповна? – удивился хозяин. – Да она еще нас с вами переживет.
Орач дал хозяину телеграмму, позвавшую Тюльпанову в дорогу. Прочитал ее Иван Иванов и рассмеялся:
– Клятая баба! Наверняка слукавила, хотела, чтобы дочка приехала к ней на праздники.
Вот оно что! А Орач черт знает что было подумал.
– Кто это «тетя Лена», подписавшая телеграмму?
– Соседка. Такая же бедолашная, как и Карповна, а может, еще несчастнее. Они одногодки, но у Карповны уже родился пятый, когда Пантелеевна только замуж вышла. За бездетного вдовца. Нарожать детишек не успела, война призвала мужа. Вернулся инвалидом. Лет десять с ним мучалась – ранение в позвоночник, лежал лежнем. Похоронила, тут бы и передохнуть. Но ушли бабьи годы, так и осталась вековухой. Ну и организовали они с Карповной что-то вроде вдовьей коммуны: одна без другой – ни шагу. Кто у нас нынче держит в станице коров? Раз-два и обчелся. А жалуемся: масло в магазин редко завозят. Раньше крестьянин масло не покупал, а продавал. Нынче как? Восемь часов отволынил – и давай ему всего от пуза по полной норме. Отучили нас работать. Абы день до вечера протянуть. У Пантелеевны тоже нет коровы. У них с Карповной одна на двоих. По очереди доят и кормят.
Орачу все было ясно: две солдатские вдовы, одна другой опора в беде, в труде и в радости.
– Тезка, – обратился Орач к гостеприимному хозяину, – расскажи мне о Лукерье Карповне. Семья... Дети... Словом, все, что знаешь.
– Как не знать! Всю жизнь – через улицу. Она звеньевая на сахарной свекле, я при том звене трактористом. Муж Кузьма был знатным конюхом, специалист по рысакам. Но не повезло мужику, не вернулся с войны. Лукерья вышла замуж, считай, малолеткой, и начала рожать детишек, как попадья: что ни год, то малец. А перед самой войной взяла передышку. Станичные бабы так и говорили: «Шорничиха перестала рожать – не к добру это». А весной сорок третьего, накануне освобождения от фашиста, в хату к Шорникам угодила бомба. Здоровенная. И бомбежки, говорят, особой не было. Летел фашист проведать наших на Кубани, по дороге и освободился от лишнего груза. Карповна – баба трудолюбивая, словно пчела. Огород – как колхозное поле. Корова. Бычка каждый год выкармливает. Кабаняку держит, кур, гусей... И в колхозе – не последняя. В тот год все по хатам сидят, своих дожидаются, а она – на огороде копается, словно квочка. Попала бомба в хату – осиротела Лукерья, осталась одна младшая дочурка.
Все это Орач уже знал. Тюльпанова ничего не сочиняла, рассказывая о своей матери, о детстве.
– Ну и как же потом сложилась у нее жизнь?
– У Карповны?
– Ну и у нее... Но я имею в виду дочку.
– Стервоза. Уж и наревелась мать из-за нее. Из шестерых одна уцелела. Так Карповна в нее, как в копилку, все совала и совала. Девчонка в пятый класс ходила, а Карповна ей золотые часики. Мать на своем хозяйстве пашет, словно трактор, а эта бездельница не умела даже корову выдоить, не научилась. Зато парням глазки строила. Видели бы ее – пигалица, а парни за ней табуном, один здоровее другого. Кобель сучку чует.
– По этой части у дочери неприятностей тогда не было? – поинтересовался Орач, вспоминая исповедь Алевтины Кузьминичны.
– Не знаю... Нет, вру, однажды станичные парни накрыли ее сетью, чтоб не брыкалась, да старики им мозги вправили. Но это случилось много позже. Станичная школа в ту пору была семилетней. Карповна вырядила дочку в Краснодар. Сколько она там отвалила, никто никогда не узнает, но Анка поступила в медицинское училище. Года не прошло – привезла мужа. А у самой нет еще паспорта, не расписывают. Карповна ездила в город к адвокату. Тот сказал, можно обойти закон. Есть такая статья: для сироты-безотцовщины скидка по возрасту. Но для этого надо ехать на Украину, там разрешено раньше выходить замуж. Хотя и там нужен паспорт. Карповна готова была отдать корову, чтобы Анку расписали, только не пошли на это в сельсовете. Уехала Анка в город. Ходили слухи, будто связалась она там с дурной компанией и попала под суд. Карповна заняла у соседей несколько тысяч, продала корову, кабана, все хозяйство разорила, но выкупила дочку у закона, вымолила ей поблажку. Года два-три не появлялась Анка в станице. Затем прикатила на мотоцикле. Гоняет по улицам – кур давит. Подросла, а не поумнела. В физкультурной секции занималась, что ли. Говорили станичники, будто могла по голой стене наверх взбежать, ногой потолок проломить, а потом, как кошка, спрыгнуть на землю. Парни за ней табуном увивались. Городская, на здешних не похожая. А она прижмется к лопоухому дурачку, распалит его, а когда он забудется, нахрапом полезет, ногой ему в живот. С одним так обошлась, с другим, с пятым... Обидно им стало, пошла по станице молва: девка-малявка штаны с парня спустила и крапивой высекла. Собрались обиженные, подстерегли Анку на выпасе и заловили в сеть. Что там было, только ночка темная знает. Подала бы Анка в суд – дали бы парням срок. Пришли старики к Карповне просить за своих олухов. Анка отвечает: пусть придет каждый отдельно, у меня в ногах поваляется и прощенья на коленях попросит... Первый пришел, так его потом со двора отвезли в больницу. Вскоре перебралась на Украину. Вышла замуж. Порядочный человек попался. Карповна не нахвалится зятем. Раза два приезжал он с Анкой к теще. Карповна говорит, какой-то ученый. Умный, видать, человек, и не понятно, что он в этой бешеной бабе нашел.
Все это было известно Орачу. Разница в рассказах колхозного механизатора и Тюльпановой была в мелочах. Она утверждала, что сначала ее «обидели», а уже потом она стала учиться приемам самбо. По рассказу сельского механизатора дело выглядело несколько иначе: Анна насолила местным парням, и они ее «заловили» в старую рыбачью сеть. Такое смещение фактов вполне естественно: пострадавшая хотела выглядеть лучше, чем в действительности. Новым для Орача было то, что в неполных шестнадцать лет Анна Шорник уже имела парня, которого представила матери как мужа. И второе: в те же годы она оказалась связанной с неблагополучной группой подростков.
– А нельзя ли встретиться с Лукерьей Карповной? – поинтересовался Иван Иванович.
– Что нам мешает? Отведаем карасей, выпьем по рюмочке и пойдем поздравить человека с праздником. Станица – не город, тут особых приглашений не надо. Есть и повод: на торжественном вечере председатель колхоза зачитал приказ – Лукерье Карповне выдать денежную премию. Дело не в деньгах, главное – внимание. Карповна – тетка гостеприимная, разговорчивая. Мы прихватим бутылочку и карасей, так что она в лепешку разобьется.
Орач был готов направиться к знатной звеньевой хоть сейчас. Но хозяйка звала гостей за стол. Отказаться от щедрого угощения значило обидеть гостеприимных людей.
Прошло часа полтора, пока они управились с карасями. Орач все это время сидел как на горячей сковороде, то и дело поглядывал на часы. Иван Иванов заметил это, встал из-за стола, сытно икнул.
– Спасибо, мать, – поблагодарил он жену.
Дом у Лукерьи Карповны стоял на высоком фундаменте, из кирпича, под двухцветным шифером, выложенным шахматной доской. Строение метров на двенадцать. Тут же под одной крышей сарай и коровничек.
Пахло навозом, приготовленным для отправки в поле. Эти запахи, от которых городской житель воротит нос, были для Орача почти родными. Они сразу же перенесли его в далекое детство.
– Карповна, гостей принимаешь? – с порога спросил колхозный механизатор, постучав для приличия в дверь.
– Гость в хате на святой день – это к добру, – пропела сухощавая остроглазая женщина, опаленная за прожитые годы степным солнцем.
Иван Иванович ожидал увидеть в ее облике нечто родственное Алевтине Кузьминичне, от которой после первой встречи остается общее впечатление: кругленькая. Но ее мать оказалась совершенно иной породы. Лицо с острым подбородком. Острый нос. Сухие, узкие плечи, длинные руки с большими широкими ладонями, заскорузлыми от вечной работы. Из-под белого платка пробивались темные волосы.
– Спасибо, Иваныч, что на святой день привел во вдовью хату двух мужиков. – Она была веселой и озорной женщиной.
Стол, как и обещал сельский механизатор, накрыт по-праздничному. В центре – высокий, украшенный цветным сахаром кулич, блюдо с яйцами и прочая снедь. Стоял и допотопный граненый графинчик, заткнутый скрученной в жгут бумагой.
– Чего у тебя, Карповна, нет на столе, так это карасей в сметане.
Здороваясь со знатной звеньевой, Орач пояснил:
– Сидим мы, Первомай отмечаем, а я и говорю Ивану Иванычу: у вас в Кущевской живет Лукерья Карповна Шорник. А он: «Соседка, как не знать, в одном звене трудимся». Я с вашей дочерью Алевтиной Кузьминичной только вчера разговаривал, а с Александром Васильевичем вместе по телевизору футбол смотрели.
Женщина обрадовалась:
– Что же вы сразу ко мне не пришли! Разве у меня в хате места для такого гостя не найдется? Как они там? Приезжали в прошлом году, с тех пор не показываются. На Анну я давно рукой махнула, она на письма ленивая. А вот Александр Васильевич хоть и ученый, человек занятый, а найдет время – пишет. И все – о ней. Прошлым летом на Байкал ездил в командировку, два письма прислал и посылочку с тамошними орехами. – Она повернулась в красный угол, где висели иконы, и воскликнула: – Господи, как только благодарить тебя за то, что ты послал Анне такого уважительного мужа! – И снова к Орачу: – Любит он ее, уж так любит! Я говорю Анне: обидишь Александра Васильевича – голову положу на бревно, ногой приступлю и – топором по шее. Грех на душу приму, в тюрьму из-за тебя сяду, но его в обиду не дам. Уж до чего уважительный, до чего уважительный! – восхищалась зятем Лукерья Карповна.
