Текст книги "Последний шанс"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
– С проблемами приписок и взяток я в своей практике розыскника не сталкивался, – вынужден был признаться Иван Иванович.
Саня вновь ринулся в атаку:
– Где могут спокойно процветать диспропорции между буквой и духом закона, там обязательно приживется «волевое решение», как принято у нас говорить, когда человек, отдающий обязательные для других приказы, не отвечает за экономические результаты своих распоряжений. Система хозяйственного механизма, в котором главным двигателем является неконтролируемое волевое решение чиновника любого ранга, ведет к диспропорциям в развитии народного хозяйства. На «волевом решении» живится система: «Я – вам, а вы, соответственно, мне». При таком психологическом климате взятки – вполне естественное состояние. Но где-то надо взять деньги на подношения, и в ход идут приписки. «Тысяча тонн чая сверх плана!» А за счет чего? Добавляют травы для «аромата», а на практике – мочала. И чем масштабнее такие приписки, тем внушительнее благодарность «нужным» людям. Таким образом должностное преступление получает статус «умелого руководства», и все майоры милиции оказываются перед этим бессильны.
Понимая правоту сына, отец тем не менее не мог с ним согласиться.
– Александр! – воскликнул Орач-старший. – Ты юродствуешь и кощунствуешь!
– Нет, отец, просто мы разучились называть вещи своими именами. Нас пугает не только правда, но даже ее двоюродная сестра – откровенность между двумя близкими людьми, вот как у нас сейчас с тобою. Ты о чем-то хочешь меня спросить, но не осмеливаешься и ходишь вокруг да около. Я из-за этой твоей скрытности раздражаюсь и возмущаюсь.
Да, он, майор милиции, ходил вокруг да около, и Саня это почувствовал. Но как спросить сына: «Ты грабил мебельный? С кем?»
Саня ниспровергал. В ином случае Иван Иванович резко одернул бы сына: «Ты будущий кандидат геологических наук, поосторожнее на поворотах! Нам не нужны критиканы, готовые разрушать святыни лишь ради разрушения!..»
Майор Орач терпеть не мог краснобаев и болтунов. Но сейчас Саня говорил о том, о чем не раз задумывался и сам Иван Иванович. Дорогие предметы роскоши... Для кого они?
Лазня принадлежит к одной из самых высокооплачиваемых категорий трудящихся в нашей стране. Пусть он поднатужится и будет откладывать в месяц пятьсот рублей. За год это шесть тысяч. За десять лет – шестьдесят.
Но кто-то строит особняки, торя дороги-подъезды к ним сквозь горы, леса и реки, кто-то их потом продает, а кто-то и покупает, и не за шестьдесят тысяч, а гораздо дороже. Но если гражданин Эн продал такой особнячок гражданину Эн-Эн, то денег в обращении не убавилось... И, может быть, прав Саня: не будь всего этого – обеденного стола за тридцать тысяч, запонок за двадцать, королевских особняков – не было бы и крупномасштабных взяток, не было бы дерзких, с применением автоматического оружия, ограблений мебельных магазинов, где водятся чеки Внешторга – валюты повышенной покупательной способности.
– О нелепостях жизни, Саня, мы поговорим чуть позже. А сейчас о том, чему ты был свидетелем...
– Немногому. Стоим с продавщицей, калякаем о том, кто может купить обеденный стол египетской работы, и вдруг предупреждение: «Жизням покупателей ничего не угрожает, но по движущимся целям стреляю без предупреждения!» Не знаю, кто как, а я лично поверил: стреляет по первому подозрению. Уж очень внушительный голос.
– Каков бандит был на вид?
– Я всего видеть не мог, стоял ко входу спиной. Но передо мною был трельяж. И одна створка повернута так, что в зеркале я видел руки, сжимавшие автомат. Скорее, даже не автомат, а самоделка. Ствол и круглый диск. Рукоятка – как у пистолета. Но я все время смотрел на руки. Две ручищи! На фалангах пальцев – густая рыжая поросль. Самопал держит ловко, умело. Продавщица, с которой я беседовал, стояла ко мне лицом. По идее, должна была бы кое-что видеть. Но, боюсь, ей помешал страх. Побледнела, чувствую, сейчас сознание потеряет. Говорю: «Крепитесь, милая. Помешать им мы с вами не сможем, они свое возьмут». Поддерживаю ее под локоток и чувствую – у нее ноги подгибаются. Когда все закончилось, на улице закричали: «Ограбили! Милиция!» Я усадил продавщицу на стул. Хотел напоить водой. Спрашиваю, где тут у вас графин или кувшин? Она машет куда-то в сторону: «Там!» Пошел в указанном направлении. И вижу в окно: Богдана с моими матрасами на месте нет. Чертыхнулся, вышел на улицу. Еще подумал: «Стоял под самым магазином – и продолжал бы стоять. Нет же, сорвался... Видать, тоже со страху». Потом я звонил ему домой. Жена – злая-презлая. Спрашиваю, не знает ли, где Богдан Андреевич, она ка-ак рявкнет на меня: «Что, выпить не с кем?!»
Они приехали в управление. Крутояров с учителем биологии еще не вернулись из фотолаборатории.
Иван Иванович показал сыну на стул.
– Садись.
Извлек из ящика стола портрет бородатого, выполненный фотороботом, и положил перед собой обратной стороной.
– Есть предположение, что Лазня на своей машине увез двоих, принимавших участие в ограблении, – сказал Иван Иванович.
Саня, ухмыльнувшись, отрицательно покачал головой:
– Богдан – работяга. Для него нет большего удовольствия, чем обскакать всех на белом свете – пройти выработку быстрее и «репернее» – то есть строго по реперам. Ты бы видел его глаза, когда он рассказывает о шахте! Они светятся. С такими глазами и без светильника в глухом забое не пропадешь. У него никакой жадности к деньгам. «Богдан, займи!» – Если своих нет – возьмет для тебя у другого. Душа! Он весь наружу, весь открыт. – Саня подумал и добавил: – Для друга и врага... Для плохого и хорошего.
– Хочешь сказать – для подвига и преступления? – переспросил Иван Иванович.
– Можно и так. Его мир со всеми плюсами и минусами четко вписывается в понятие «шахта». Остальное – как приложение. Даже семья, если хочешь.
Вначале и у майора милиции Орача было такое же «романтическое» представление о Лазне. Особенно после его откровенного признания, как он организовывал себе в шахте «чистое» алиби. Но потом начали проступать такие детали – деньги, найденные в гараже, разговор Пряникова с женой Богдана Андреевича: «В тряпочку – и выброси», которые резко изменили его мнение о Лазне.
– А если бы кто-то попросил его о простой услуге: «Богдан, я кое-что должен взять в мебельном... Подскочи к шести. Но без опозданий». Богдан, не ведая ни о чем, подъехал. Вышли двое. Один его знакомый, второй – знакомый знакомого. «Поехали». А тут – крик: «Ограбили!» – предложил Иван Иванович свою версию. – Клиентов где-то высадил, долю получил и – в шахту, организовывать алиби...
Саня глянул отцу в глаза и подавленно признался:
– Пожалуй, это в его характере. Ребята рассказывали, еще на Ливинской шахте... Кум попросил у него пять тысяч – на машину не хватало. Своих таких денег у Богдана не было, на книжке всего полторы тысячи. Снял все до копейки и еще занял три с половиной тысячи у помощника начальника участка. Осчастливил кума. Пришло время платить долги – кум хвостом вертит. Разбил свою машину, по пьяному делу чуть всю семью не угробил. И говорит Богдану: «Какие деньги? Может, ты кому-то другому одалживал, а с похмелья запамятовал? Покажи мою расписку...» Богдану и в голову не могло прийти, что надо было требовать какой-то документ с близкого человека, у которого он крестил сына. «За пять тысяч продать совесть, Иуда Искариотский!» А помощник начальника участка придерживался иных житейских принципов: табачок – на всех, а жена – у каждого своя. И если хочешь потерять друга – займи ему в долг, причем побольше. Помощник начальника участка принес в суд Богданову расписку. А тот и не отрицает: «Брал. Для кума. Но кум не возвращает, клятый». У суда решение простое: «Брал – верни. А с кумом регулируй свои отношения сам. Хочешь – подавай на него в суд». Не подал. Набил спьяну морду сквалыге, и на том дело кончилось. И что же?.. Каким был, таким и остался. Уже на нашей шахте давал взаймы деньги, опять на машину и опять без расписки. Но тут все разрешилось в срок и полюбовно.
Сколько в человеке противоречивого... И как по-разному можно толковать одни и те же поступки. В одном случае они будут возносить, а в другом изобличать его...
– От магазина Лазня поспешил домой, бросил машину во дворе, переоделся в тряпье, спустился в шахту по вентиляционному и – бегом к людскому. По дороге отметился в трех точках, чтобы видели его в шахте. Позвонил на участок. Выехал. Отметился в табельной: «Девочки, я две смены отмантулил....» «Железное» алиби... Не подскажешь ли, в каком случае с такой изобретательностью человек готовит себе фальшивое алиби?
– Здесь двух мнений быть не может, – согласился с доводами Саня. – Но я лично не верю в то, что Богдан – грабитель.
– Предложи другую версию.
Саня долго думал, затем признался в своем бессилии:
– Сдуру!
– Самое надежное доказательство непричастности – стой на своем месте. Прибудет милиция – разберется. Но, допустим, драпанул сдуру, как ты говоришь. Однако так же «сдуру» он делает умнейшие вещи! Весь его путь от вентиляционного ствола до людского – образец стратегического мышления.
– Случается, мы совершаем такие поступки, которые потом ни объяснить, ни оправдать не можем. Страх перед наказанием порою заставляет легкий проступок маскировать преступлением: мелкую растрату – поджогом, поджог – убийством, а убийство – изменой Родине. И в конце концов запутавшийся в отчаянии решается на самоубийство.
Конечно, логика в рассуждениях Сани была. Но майору милиции Орачу нужна не логика, а истина.
– При досмотре в его машине под ковриком обнаружили шесть с половиной тысяч. Сто тридцать пятидесятирублевок, накрытые свежей «Вечоркой», – продолжал Иван Иванович выкладывать «доводы обвинения». Сам он не мог найти им объяснений, которые были бы в пользу Лазни. Может, какую-то свежую идею подкинет Саня, который лучше него знал бригадира сквозной комплексной...
– И ты решил, что это плата за проезд? – не скрывал Саня скепсиса.
– Вначале – да. Но при обыске в гараже наткнулись еще на один клад: восемь с половиной тысяч. Разными купюрами.
Саня растерялся.
– Но он-то, он как все это объясняет?
– «Не те», «не ваши» – и ни слова больше.
– «Не те», – размышлял Саня. – Тогда какие же?
– Вот и я не могу найти ответа на этот вопрос. Жена Богдана Андреевича категорически заявила: «Деньги начальника участка Пряникова».
– Ничего не понимаю! – признался Саня и нахмурился.
Иван Иванович не любил эти «хмурые» мгновения. Они искажали на лице выражение доброты, свойственной Сане, и напоминали о том, что в его жилах течет кровь Гришки Ходана.
– Еще одна деталь: узнав, что Богдана Лазню увела из бани милиция, Пряников позвонил его жене и предупредил: Богдана – «замели», если есть что-то в доме – в тряпочку и выброси. Перед вашими окнами клумба – скроется в траве, не заметят. И еще, мол, пусть Богдан все берет на себя: статья мягче и срок поменьше. А Пряников за это найдет адвоката и «подмажет» следователю с судьей...
Глаза Сани просветлели. Хмуринки на лбу растаяли.
– А вы, товарищ майор, знаете, что месяца четыре тому назад Богдан Андреевич подавал на Пряникова в суд?
Об этом Иван Иванович понятия не имел.
– Оскорбление действием... Только во время следствия Пряников из обвиняемого превратился в свидетеля, а второй бригадир четырнадцатого участка – Юрий Ракоед – в обвиняемого. Явился Ракоед в гараж к Лазне со своими дружками и «проучил» Богдана. Тот полтора месяца пролежал в больнице с сотрясением мозга. Досталось тогда и сыну Лазни, его спустил в подвал Пряников. Суд решил, что причиной драки стали неприязненные отношения между двумя бригадирами, дескать, в свое время они не поделили место под гараж.
Новость заслуживала внимания. С одной стороны, это объясняло причину ненависти бригадира Лазни к начальнику участка Пряникову, а с другой... еще больше затуманивало суть их нынешних отношений – ведь после суда Богдан Андреевич поил Петеньку у себя в гараже и возил его на свидание к Алевтине Тюльпановой.
– Ты мне об этом почему-то не рассказывал, – посетовал Иван Иванович.
– Так все это произошло в то время, когда я уже не работал на шахте. Встретил кого-то из ребят своей смены, позлословили... Лазню уважают, а Пряникова побаиваются, поэтому в детали не вдавались, так, в общем. Похихикали.
– Что-то связывает Лазню с Пряниковым, причем настолько, что друг без друга жить не могут, – размышлял Иван Иванович. – Не думаю, что добродушный добряк, как ты рисуешь Богдана Андреевича, мог затаить обиду десятилетней давности: место-де под гараж не поделили. Там все гаражи равноценные, и гараж Лазни не хуже других. Выходит, кому-то было выгодно все свалить на давнюю обиду, а истинную причину драки в гараже утаить. О ней умолчал и сам пострадавший, который пролежал в больнице с сотрясением мозга полтора месяца...
– Могу еще один слушок обнародовать, – предложил Саня.
– Ну-ну, – подбодрил его отец.
– На четырнадцатом участке у забойщиков в бригаде Ракоеда и у проходчиков Лазни – заработки в пределах тысячи. На соседних участках – по пятьсот. Так вот, болтали, будто на четырнадцатом в пользу начальника участка собирают по триста с тысячи. Со мной лично на эту тему никто никогда не заговаривал, – предупредил Саня.
– Еще бы! Ты же горный мастер. И потом, Пряникову наверняка было известно, что твой отец работает в милиции. Кстати, как ты перешел на четырнадцатый?
– Екатерина Ильинична предложила, там, говорит, хорошие заработки. Она знала, что я собираюсь вернуться в институт.
Не нравились Ивану Ивановичу эти совпадения. Что-то за ними стояло...
– Вот мне сейчас пришло в голову: тебя наградили значком «Шахтерская слава». А ты к тому времени проработал на участке всего месяца три... За какие такие заслуги тебя выделили?
– Не знаю. Сам удивлялся. Я говорил Екатерине Ильиничне: «Эта награда жжет мне руки, я не смогу ее надеть. Какая-то она... незаслуженная». Екатерина Ильинична отвечала: «Если бы ты ее не стоил, мандатная комиссия министерства тебя бы вычеркнула из списка. Такие случаи у нас были. А ты прошел по всем статьям, так что не суши себе мозги».
«Может быть, тут без Генераловой и не обошлось, – подумал Иван Иванович. – Она знала, что Саня расстается с шахтой и уже не вернется в угольную промышленность – займется наукой. Вот и хотела зафиксировать в его биографии это событие. Для потомков».
– Саня, мы снова отвлеклись. Феноменальные заработки на четырнадцатом участке...
Иван Иванович вспомнил, как Лазня хвалился: «У меня в бригаде каждый второй – бывший заключенный». Тогда шел разговор о засорении его языка блатными выражениями. А теперь этот факт позволил Ивану Ивановичу на все взглянуть с другой стороны.
– Тебе не доводилось слышать такое выражение: «блатные мужики»?
– Ну как же! – воскликнул Саня. – Так Богдан называл за глаза своих проходчиков: «Мои блатные мужички».
– А «блатной мужик» на воровском жаргоне – это раб, который в заключении отдает часть своего труда или пайка «пахану», воровскому воеводе. Сколько у Лазни в бригаде людей?
– Четыре забоя по четыре смены. В смене – по три человека. Двое – подсменных. Всех без бригадира – пятьдесят шесть. А что?
– Да то... Округлим: пятьдесят человек. По триста с каждого... Выходит – пятнадцать тысяч, по заявлению Елизаветы Фоминичны – пряниковских денег.
Иван Иванович был доволен, что долгие логические рассуждения привели его к такому выводу.
– И ты решил, что Богдан собирал?
– А ты считаешь, что Пряников в день зарплаты садится с мешком в нарядной участка и ждет, когда каждый из забойщиков и проходчиков кинет ему в торбу? Убежден, что для систематического проведения операции по изъятию денег у Пряникова существует целый штат. Есть «давилы», которые ведут крутой разговор с колеблющимися, и «банкиры», которые собирают мзду. А кто же лучше бригадиров выполнит эту функцию! Себе Пряников оставил благородную миссию: получать «чистоган» от «банкиров» и распределять между сообщниками.
– Неужели Богдан взялся за такое лакейское дело? – не верилось Сане.
– Пряников вытащил его из грязи и возвеличил. У Лазни были неприятности на прежней шахте. На Ливенке, говоришь? Он там покупал больничные листы у какого-то лекаря. Исключили парня из партии, лишили доверия. Вот такой, вкусивший славы, но лишившийся ее, Пряникову и был нужен. Он рассчитал правильно: Лазня – способный организатор, влюбленный в горняцкое дело человек. Верни ему то, что у него отобрали, и он будет на работе творить чудеса. Ну, а поборы со своих проходчиков по простоте душевной будет считать мелкой услугой. Не знаю, прилипало ли что-нибудь в результате этой операции к рукам Лазни...
– Ручаюсь, что нет! – вырвалось у Сани.
– Не ручайся! Какая-то заинтересованность у него была. Хотя бы самая элементарная: ему всю зарплату оставляли целиком, он пай в копилку Пряникова не вносил.
– Но это же не уголовное преступление!
– Все зависит от того, каким образом возникали «большие заработки» на участке. Узнав об аресте в бане Богдана Лазни, Пряников переполошился: где деньги? Он не знал, что часть из них в гараже, в подвале, под ящиком с картошкой, а вторая – в машине Лазни, под ковриком, поэтому звонит его жене. Так что твой хваленый Богдан в этом деле играл далеко не последнюю роль, по крайней мере, статистом не был.
– Жаль мне его, если все так было, – с грустью проговорил Саня. – Надежный он в жизни человек: не продаст, не предаст, слабого не обидит, перед власть имущим шапку ломать не станет, – он весь начинен рабочей гордостью.
– Именно такой Пряникову в помощники и нужен: надежный, за его рабочую спину можно укрыться. Но вот что интересно: я все-таки верю, что Лазня к ограблению магазина прямого отношения не имеет: круг его подвигов и преступлений – шахта. Непонятно пока одно...
Иван Иванович достал из стола фотопортреты «троицы». Саня внимательно посмотрел на каждого:
– Братья-близнецы...
– В ограблении магазина, судя по всему, принимали участие трое или четверо.
Саня еще раз посмотрел на портреты бородачей.
– Как на детском рисунке – никаких деталей. Разве что вот этот, – показал он на бородатого со злыми глазами. – Я их уже где-то видел, но очень давно. Может быть, даже не наяву, а во сне.
– И у меня такое же ощущение. Глаза... – признался Иван Иванович. – Конечно, портреты троицы обобщены... А как тебе этот молодец? – Он протянул сыну фотопортрет, выполненный со слов Лазни.
Отец ждал, как среагирует сын. Это был решающий момент их разговора с Саней.
Взметнулись в недоумении глаза сына. Ходановский лоб подчеркнули схлестнувшиеся на переносице широкие, густые черные брови.
– На меня смахивает, – осторожно признался он.
– Этого человека Лазня привез в мебельный за несколько минут до ограбления. И утверждает, что тот нанял его за бутылку «белоголовой», которую показал ему из спортивной сумки. Раньте он бородача и в глаза не видел. Это я тебе, Саня, к тому, чтобы ты не воспринимал случившееся как веселый анекдот. Лазне сейчас выгоднее мутить воду вокруг мебельного, к ограблению которого он не причастен, чем углубляться в историю с пятнадцатью тысячами. «Грабили бородатые – в такой же куртке, в джинсах, со спортивной сумкой в руках».
– Да откуда ему знать, кто грабил? Он же был в это время в машине! – воскликнул Саня.
– Лазня как раз открывал багажник, когда из магазина вышли двое бородатых в спортивных куртках. Он утверждает, будто они разошлись в разные стороны, а я теперь начинаю в этом сомневаться. Эти двое должны были сесть либо в его машину, либо в серый «жигуль», стоявший неподалеку. К нему в «Жигули», думаю, не садились. С какой целью Лазня сбивает с толку розыск – ума не приложу. Но сбивает. И тебя подсовывает, – пока разберутся что к чему, время уйдет. Но зачем ему это время?
– Я хочу его видеть! – потребовал Саня.
– Увидишь, – пообещал отец. – Сейчас вызову, его приведут. А ты поостынь. Я тебе ничего не говорил – ты ничего не знаешь. Его задержали по подозрению в соучастии, а ты готов эту версию опровергнуть.
Иван Иванович распорядился, чтобы из изолятора доставили арестованного. Надо было подождать минут тридцать.
Иван Иванович спросил:
– Не обижается на меня Генералова за вторжение?
– Что ты! Вот она-то все восприняла как веселый анекдот.
– Дали мы промашку, – признался Иван Иванович. – Хотя и не без ее помощи. Будешь у Генералова – поздравь его от моего имени. Кстати, кто там собрался? Ты сказал «два Александра»...
– Александр первый – по положению и старшинству – это Александр Васильевич Тюльпанов. А Александр второй – это я.
– Александр первый, Александр второй... Что-то неприлично царственное. А каково твое мнение о тезке?
– Об Александре Васильевич? – переспросил Саня. – Талантливый ученый, редкой душевной красоты человек, но ужасно несчастный.
– Несчастным мужчину может сделать только женщина. Что ты в связи с этим скажешь о его супруге Алевтине Кузьминичне?
– Я бы не хотел говорить об этом дерьме, – резко ответил сын.
– Саня! – упрекнул его отец. – Так – о женщине?
– Иных слов в моем лексиконе для этой особы, увы, не припасено.
– Если Тюльпанов – такой святой, а Тюльпанова – дрянь, то что же мешает им расстаться?
– Это тот случай, когда хорошее еще хуже плохого. Но смею заверить: взаимоотношения в семье Тюльпановых никоим образом не касаются милиции, – заключил Саня. Ему неприятно было вести разговор на эту тему.
– Не скажи, – не согласился с ним Иван Иванович. – Все ненормальное может породить проблемы, которыми занимается как раз милиция. Открою тебе служебный секрет: половина тяжких преступлений – на семейной почве, почти всегда в состоянии алкогольного опьянения. – Видя, как нахмурился при этих словах Саня, он поспешил смягчить свое заключение: – Я не имею в виду именно Тюльпановых. Хотя многоугольник Тюльпановы – Генераловы с острыми углами. Это по теории.
Как возмутился от этих слов Саня! Вышел из себя. Сверлит отца «ходановским» взглядом. Губы посинели. Глаза остекленели. Весь дрожит.
Что же его так оскорбило?
Сане – двадцать восемь. Совершенно взрослый человек со своим внутренним миром, со своим пониманием добра и зла. Это понимание сформировано прожитой им жизнью. Оно впитало в себя его боли и радости, обиды и милосердие. Все, что было с ним и с его близкими, даже то, чего не было, но могло бы произойти, должно было бы случиться, – все вошло в его представление о жизни и чести...
Мы не пускаем даже близких и любимых в свой внутренний мир. Разве что в минуты душевного откровения иногда приоткрываем дверцу... Иван Иванович прекрасно понимал, что каждый человек – это отдельная вселенная, о которой практически ничего не знают. Им просто не дано ее понять. Можно кое о чем догадаться по аналогии с собой. Но «я» и «ты» – это два мира из разных звездных систем...
Саня вспылил:
– В каждом доме свои мыши, своя нужда. В каждой семье – свои боли. К примеру, я до сих пор не женат. И это противоестественно. Иришке по своему характеру надо бы работать воспитательницей детского сада, но она, подчиняясь родительской воле, пошла на физмат, хотя и физика, и математика ей в наказание. Аннушка работает в книжном магазине и не читает книг, знает их только по названиям и по фамилиям авторов. Ты всю жизнь втайне даже от себя любишь не жену, а ее сестру Марину. И она тебя...
– Саня! – выкрикнул Иван Иванович, которого поразил этот выплеск, видимо, давно копившихся в сердце сына чувств.
– Что «Саня»? – с горечью ответил он. – Ты всю жизнь стремился жить по законам большой правды. Я тебя люблю. Я тобой горжусь. Но давай как двое мужчин, которые многое понимают, назовем хотя бы однажды кое-что своим именем, все назвать невозможно, иначе рухнет привычный для нас мир.
Иван Иванович почувствовал, как у него из-под ног уходит земля, на которой он до сих пор так прочно стоял. Он не мог возразить Сане ни по одному пункту. Иришка, любимица отцова, действительно выбрала не очень желанную специальность. Зато престижную! Аннушка, работая в магазине, не раскрывает книг. Она их продает, как любой другой товар: хлеб, сахар, мануфактуру... Есть дефицитные книги – их рвут из рук, есть никому не нужные, но их кто-то выпустил по каким-то соображениям, хотя покупателю они «до лампочки». Было когда-то бранное слово «макулатура». А теперь «макулатурная» литература – самая ходовая, самая дефицитная и престижная. «Неходовую» дают в нагрузку к «ходовой». Еще одна нелепость, за которую мы постоянно платим дань. Мы свыклись с этой бессмыслицей, стерпелись и не замечаем ее. Так узаконенные нелепости отравляют нам существование, придают ему уродливые формы.
Марина... Старшая из сестер...
Если бы она в свое время ответила на любовь полицая Гришки Ходана, то не Феня, шамаханская царица, была бы матерью Сани, а она.
За строптивость Гришка отправил ее в Германию. Стала рабой. Хозяин изнасиловал ее, связав вожжами. А потом... Перед приходом наших овдовевший хозяин предложил ей руку, сердце и вольготную жизнь где-нибудь в Швейцарии. Она в ответ взялась за плетку и отвела душу... За все пережитое. А хозяин-то был не из самых вредных, он привязался душой к этой норовистой русской девчонке.
Вернулась на Родину. В радостных слезах землю целовала. Но это были те времена, когда чуть ли не каждого из тех, кто возвращался из Германии, подозревали в измене Родине. Униженная и всеми отвергнутая, она прибилась к тем, кто ее в то тяжкое время обогрел и приласкал, дал кров. И стала перешивать краденое.
Они встретились: Иван, демобилизованный после участия в войне с императорской Японией, и Марина. Нет, вначале была Аннушка. Наивное, на весь мир взиравшее с удивлением создание. С Иваном случилась беда: ограбили двое, «благословив» тяжелым ломиком. О, он этих двоих не забудет вовек. Это они «сагитировали» демобилизованного старшего сержанта, вчерашнего истребителя танков, поступить на службу в милицию. Аннушка первой из всех оказалась рядом с ним, истекающим кровью.
А потом уже Марина. Колючая. Сердитая, даже злая. (А с чего ей быть добренькой?) Вся обжигающая, манящая к себе и отталкивающая.
Она спасла ему жизнь, спасла ему честь, восстала против той среды, частью которой была, и нож, предназначенный ему, полоснул по ее шее.
Уже на суде адвокат говорил о том, что Марина Крохина была случайным человеком в устойчивой группе, что она еще задолго до разоблачения преступников пыталась вырваться из воровской компании, восстала против нее. За что на Марину и покушались. Адвокат умело доказывал: судьба Крохиной – это прежде всего трагедия личности, и причиной всему – война.
Таковы были мысли Ивана, он не однажды высказывал их и следователю, и прокурору, а «обнародовал» их адвокат.
Во время одного из перерывов адвокат подозвал к себе старшего сержанта Орача:
– Закончится процесс – подойдете к прокурору, попросите разрешения повидаться с Крохиной. Я говорил с ним. Марине нужна моральная поддержка. А вас с сестрой она считает самыми близкими людьми.
Узнав о том, что Иван увидит Марину и сможет поговорить с ней, Аннушка разволновалась:
– Ваня, вы ей скажите, что я ее очень люблю.
Иван понимал: Аннушка хотела дать сестре напутствие, вооружить ее светлой надеждой, которая очень будет нужна Марине на ее трудном жизненном пути. Пять лет... Без друзей, без близких... Разве что срок сократят... Найдет ли она в себе силы, чтобы не разочароваться окончательно, не опуститься?..
Едва судебное заседание закончилось, Иван подошел к прокурору.
– Разрешите мне короткое свидание с Крохиной.
Тот мягко улыбнулся. Он знал, какую роль в разоблачении преступной группы Нильского сыграл этот высокий чернобровый старший сержант милиции, выступавший на суде свидетелем обвинения.
– Единственная просьба: о процессе – ни слова.
Аннушка дожидалась Ивана в вестибюле. Осужденных мужчин к тому времени уже увезли в тюрьму, в комнате остались женщины. Сидят на лавочке вдоль стен, хмурые, заплаканные.
Марина с Иваном отошли в дальний угол комнаты. Ивану казалось, что он слышит, как бьется девичье сердце. А может, это билось его собственное? Часто. Гулко.
Марина стояла к нему почти боком. Он все ждал, что она повернется, поднимет голову. А она продолжала стоять в неудобной позе. И он понял, что она уже никогда не сможет держаться, как все: ударом ножа ей подрезали жилу на шее, изуродовали.
«Но хоть жива осталась!» – подумал он. И был благодарен судьбе, случаю, богу и дьяволу: главное – что она жива.
– Марина!
А она все ждет чего-то, даже не пошевельнется. Не спускает глаз с Ивана. Они у нее были карими, а стали – черными, как переспелая вишня. Это их подкрасила нарождающаяся слеза.
Надо было что-то сказать. Свидание всего несколько минут. Подадут машину для арестованных и прозвучит команда: «На выход».
Иван притронулся к ее опущенной руке. Не рука, а ледышка. Марина благодарно кивнула:
– Спасибо, что пришел, – прошептала она. – Боялась, что отречешься.
– Почему отрекусь?.. – возразил он. Слова в горле застряли комом. Сухим, колючим.
– По службе – запрет. Ты кто? Блюститель закона. А я? Нарушительница. Криминальная.
– При чем тут это... Мы – люди, это – главное.
– Больше уже не увидимся, – сказала она.
– Чего выдумала! – с жаром возразил он, прекрасно понимая, что она имела в виду: – Пять лет – не вечность. Да еще скостят.
– Слыхал, поди, как адвокат смягчал мою вину?.. «Только благодаря мужеству Крохиной была разоблачена группа Нильского». Не простят они мне этого...
– Тех, кто по одному делу, держат в разных местах, – успокаивал ее Иван.
– Берегу-ут, – с сарказмом проговорила она. – Даже лавочку на суде отдельную выделили. – Она помрачнела еще больше.
– Выбрось глупости из головы! – потребовал он.
– Правильно. Давай – о тебе. Женись на Аннушке... Она хорошая. Любит тебя.
Это было неожиданно. Хотя как сказать. Треугольник Аннушка – он – Марина давно «созрел». А решила все жизнь. Марина уходит в заключение на пять лет. Младшая сестра остается.
«Любит...» Да, он знал, что Аннушка его любит. А Марина? Не ради ли Ивана она пошла на бандитский нож?
Что ей можно было сказать в тот момент? Любые слова прозвучали бы фальшиво.
Иван растерялся, не знает, что ответить. А их уже поторапливали: за арестованными пришла машина.
«Аннушка любит тебя...»
Он мог тогда сказать ей такое, о чем, возможно, пришлось бы потом сожалеть всю жизнь. «Она любит! А ты? А меня вы спросили, кого люблю я?»
Но Марина – умница, зажала ладошкой ему рот. «Не надо... Молчи! – молили ее глаза. – Мне хорошо и без слов... Я же вижу...»
– Заканчивайте свидание!
Марина чмокнула его в щеку:
– Прощай, человек ты мой, человек... Аннушка будет тебе всю жизнь верной женой. А я – другом...
