Текст книги "Горький без грима. Тайна смерти"

Автор книги: Вадим Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

А теперь воспроизведем отрывок из воспоминаний Л. Г. Левина, врача Кремлевской клиники, доставленного на место трагедии лишь к 17 часам.

«Первое, что я сделал, бегло осмотрев усопшего, – заявил о необходимости вскрытия. Находившийся рядом работник НКВД позвонил куда-то и сообщил об этом. А через четверть часа меня подозвали к телефону, и я услышал в трубке голос самого Ежова:

– Что вы там несете, любезный! Товарищ Сталин категорически против вскрытия! Так что не вздумайте огорчать вдову, тем более что и она – против!

И это я слышал в тот самый момент, когда здесь, рядом со мной, на диване, в полубессознательном от горя состоянии находилась супруга покойного, не подозревая, что Сталину известно ее мнение на сей счет».

Нарком здравоохранения Григорий Каминский позже запишет в дневнике: «Следом за Левиным и я потребовал досконального расследования всех обстоятельств гибели Серго Орджоникидзе. Но увы: все эти дни на меня Ежовым и его окружением оказывалось мощное давление с тем, чтобы я „без лишних разговоров“ подписал заключение неизвестного происхождения о смерти Серго „в результате паралича сердца“».

Остается напомнить читателям, что Лев Григорьевич Левин – тот самый врач, который лечил Горького в 1936 году, а в 1938 году был обвинен в его убийстве. Согласно приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 13 марта 1938 года, «по указанию врага народа Троцкого руководители „право-троцкистского блока“ в 1934 году приняли решение убрать великого пролетарского писателя Максима. Горького. Этот чудовищный террористический акт было поручено организовать Ягоде, который, посвятив в цели заговора домашнего врача М. Горького – доктора Левина, а затем врача Плетнева, поручил им путем вредительских методов лечения добиться смерти М. Горького, что и было выполнено при руководящем участии в этом преступном деле доктора Левина. Активное участие в этом злодеянии принимали участники „право-троцкистского блока“ б. секретарь М. Горького – Крючков и б. секретарь НКВД – Буланов».

Кроме того Левину вменялось в вину участие в убийстве Куйбышева и сына Горького Максима.

Так о какой же, спрашивается, полной научной объективности «истории болезни» можно говорить, если «лечение» протекало в таких обстоятельствах, а «окончательный диагноз» был предопределен свыше?

Но разве того, что мы знаем о положении Горького в доме-клетке, об убийстве его сына, о все более возрастающей оппозиционности его режиму единовластия и блокированию с антисталинским крылом в партии, о сталинской тактике последовательного индивидуального «отстрела» тех, кто мешал его целям на пути к тотальному истреблению всякого инакомыслия ценой морей крови, – разве всего этого недостаточно, чтобы убедиться: Горький должен был попасть в число жертв вождя?

Доктор филологических наук, заведующий Архивом А. М. Горького при академическом институте, носящем имя писателя, центре горьковедения, совершенно игнорирует социальные истоки трагедии Горького, для него все это просто «недоказанные версии». Но разве не наивны попытки измерять накал социальных катаклизмов при помощи медицинского термометра?

Что получается теперь? Вполне «естественно» выстраивается такая логическая цепочка: ну, заболел старичок литератор, более всего известный в последнее время широкой массе как автор статей о Соловках, «Если враг не сдается…», Беломорканале… Заболел и умер. Все люди смертны. Да и за что было «убирать» такого верного режиму человека? Не о том ли говорят и великие почести, возданные ему посмертно, и троекратное посещение друга вождем во время болезни?

Так сомкнулись «академическая» теория «естественной смерти» с изобильно появлявшимися писаниями мало осведомленных, а то и попросту невежественных журналистов, состязавшихся в том, кто побольнее ударит развенчанного основоположника соцреализма.

Теория «естественной смерти» наносила невосполнимый ущерб нравственному облику Горького. Разве не ясно: прежде чем возродить интерес к Горькому-художнику, надо дать ему возможность реабилитироваться нравственно, граждански. А он и завоевал, и выстрадал право на такую реабилитацию[71]71
  Статья В. Барахова в «ВЛ» заканчивается так: «Нельзя не согласиться с призывом французского исследователя Мишеля Нике к советским коллегам активнее включиться в работу по изданию неопубликованного наследия Горького…» Пожелание вполне актуальное. Все еще лежит на полке Архива том переписки Роллана и Горького, в то время как французское издание этой книги я получил от проф. Жана Перюса еще в Н. Новгороде в 1990 г. Что до Нике, то не мешало бы прислушаться к его критическому замечанию по поводу какого-то особого, как ему сказали, «режима» Архива, который может не разрешать публиковать отдельные фрагменты воспоминаний (в частности, о смерти А. Барбюса в воспоминаниях И. Гронского). См. альманах «Минувшее», № 10, с. 65.


[Закрыть].

ГЛАВА XXXI
Французский гость умирает в Севастополе

Размышляя о том, как пропагандировать на Западе успехи социалистического строительства, Сталин особое внимание уделял роли писателей в этом деле. Из-за рубежа приезжало немало гостей: Т. Драйзер, С. Цвейг, Б. Шоу, Г. Уэллс, А. Мальро, Л. Арагон, А. Барбюс, И. Бехер, Ю. Фучик и другие, не говоря о многочисленных гостях I съезда писателей.

Разные это были люди. Коммунисты с удовольствием знакомились с тем, что им показывали. А похвалиться как-никак было чем!

Сталин с одобрением встретил книгу-панегирик о себе, великом человеке в скромной солдатской шинели. Ту, которую написал А. Барбюс и которую так и не написал этот строптивец Горький.

Приезжали и беспартийные, но прогрессивно настроенные писатели, приветствовавшие Великий Октябрь и успехи социалистического строительства (Роллан). Год назад он побывал в СССР как гость Горького, но план его поездки удалось составить таким образом, что вождь принял его раньше, чем он встретился со своим другом и мог что-либо услышать от него. А Алексей Максимович заходил слишком далеко, защищая всех этих Каменевых, Зиновьевых, не говоря уже о его любимце Бухарине.

Наконец, писатели, знаменитые не менее Роллана, а может быть, и более, но представляющие то крыло общественного мнения, которое олицетворяло так называемые «ценности» буржуазного образа жизни. Следовательно, их доброжелательные суждения о России приобретали наибольшую значительность в агитационном смысле. Да, крайне желательно, чтобы об СССР широко, правдиво, не копаясь в разном мусоре, который неизбежен в условиях великой стройки, писали люди, пользующиеся наибольшим авторитетом там.

А вот тут-то как раз дело обстояло плохо. Встреча с Бернардом Шоу ничего не дала. Уэллс говорил, что результат дискуссии со Сталиным равен нулю.

Что касается Жида, то на его приезд Сталин возлагал особые надежды, и вот почему. «Если бы для успеха СССР понадобилась моя жизнь, я бы отдал ее…» Кому могла принадлежать такая фраза? Барбюсу или Арагону? Нет, так высказался в 1932 году он, Андре Жид! Писатель, пользовавшийся во Франции (да и только ли в ней!) огромной славой, превосходивший известностью Роллана или Мальро. В искренности его, пожалуй, сомневаться не приходилось хотя бы потому, что в конце 20-х этот изощренный интеллектуал (ставший впоследствии Нобелевским лауреатом), описывающий интимный мир человеческой души, изменил свою позицию. Он раздвинул «Тесные врата», как назвал один из ранних своих романов, и подал голос протеста против политики французских колонизаторов в странах Африки, выпустив книги «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». В порядке подготовки приезда Жида в СССР было срочно предпринято издание четырехтомного собрания его сочинений.

Переговоры с Жидом о поездке поручили начать И. Эренбургу. Соответствующее решение было принято в мае 1936 года. Первоначально отъезд назначили на 2 или 3 июня. Но, как мы уже говорили, Жид считал одной из главных (если не самой главной) целей поездки встречу с Горьким, который, оказалось, болен весьма тяжело, а значит, поездка теряет смысл.

А ведь было уже договорено, что прибудет Жид не один и отправится путешествовать по стране в сопровождении еще пяти человек, в число которых удалось включить Пьера Эрбара, редактора издававшегося в Советском Союзе журнала «Интернациональная литература».

Но вот 11 июня позвонил Эренбург и сообщил Жиду утешительную новость: Горькому лучше! Казалось бы, тем скорее и следовало воспользоваться благоприятной возможностью и вылететь в Россию! Но почему-то было сказано: да, конечно, прилет господина Жида крайне желателен, но по ряду причин предпочтительно, чтоб в Москву прибыл он не раньше 18 июня. Опять это восемнадцатое…

Жид прилетел в столицу днем раньше, и «Известия» сообщили, что первым его вопросом было: как здоровье Максима Горького? Получив туманный ответ, он начал все же готовиться к встрече. Увы, как известно, ей не суждено было состояться.

Днем раньше к писателю, успевшему расположиться в роскошном номере отеля «Метрополь», пришел возбужденный Бухарин. Однако едва он успел раскрыть рот, в дверях появился какой-то развязный человек, назвавшийся журналистом, и стал бесцеремонно вмешиваться в их беседу, сделав ее невозможной.

Тогда Бухарин попросил проводить его в прихожую и сказал там, что надеется увидеться с Жидом в самое ближайшее время. Мимолетную встречу удалось осуществить через три дня, когда Москва прощалась с Горьким. Бухарин подошел к Жиду: «Могу я к вам через час зайти в „Метрополь“?»

Пьер Эрбар, сопровождавший Жида и слышавший разговор, бросил реплику: «Готов держать пари, что это не удастся». Тут подошел Михаил Кольцов, заведовавший в Союзе писателей иностранными делами и имевший прямое касательство к приему Жида, отвел Бухарина в сторону и что-то сказал ему. Свидание с Бухариным так и не состоялось… Потерял Жид очень много. Ведь Бухарин был абсолютно горьковский человек.

Итак, в путешествие по стране отправилось шестеро. (Забегая вперед, скажем, что по разным причинам завершило его только трое.) Шестеро – это прежде всего сам Жид. Далее – упоминавшийся уже Эрбар, публиковавший в своем журнале произведения зарубежных писателей в соответствии с существовавшими в Советской стране идейными ориентациями. Джеф Ласт, совершавший четвертое путешествие в СССР и, следовательно, не вызывавший недовольства предшествующими публикациями. Литераторы Шифрин и Луи Гийу, о которых повествование Жида «Возвращение из СССР» не дает никакого представления. Говорится только, что они якобы оказались мало приспособленными к трудностям путешествия, устали от впечатлений и досрочно вернулись домой.

Замыкает компанию Эжен Даби, литератор, наиболее духовно близкий Жиду. Даби – это человек, «вышедший из народа, душой и телом преданный делу пролетариата». «Даби был очень осторожным человеком, – продолжает Жид. – Он не раз мне говорил, что всецело полагается на меня во всем, что касается разговоров, сам же всячески остерегался втягиваться в дискуссии». И вовсе не потому, что ему нечего было сказать. Скорее наоборот.

Критический взгляд Даби на происходящее в Стране Советов был известен (в том числе и Джефу Ласту, и Пьеру Эрбару) людям, наиболее связанным с советским режимом. А почему-то получалось так, что этим двоим приходилось попеременно жить в одном номере с Даби. Как будто в отеле для гостей такого уровня не могли найти трех одноместных номеров! Жид замечает: по этой причине у Даби «была возможность говорить (с ними. – В.Б.) чаще и более откровенно, чем со мной…».

У нас нет прямых документированных оснований обвинять собеседников Даби в чем-то предосудительном. Однако вполне логично предположить, что в рамках сложившейся в стране системы официальное лицо, каким в данном случае является Эрбар, хотя бы в общих чертах должно было информировать соответствующие инстанции об умонастроениях приезжавших в страну иностранцев. Это предположение подкрепляется тем, что Эрбар пытался в дальнейшем – и, конечно, явно не по собственной инициативе – всячески отговорить Жида от издания его остро критической книги. При этом он стремился усилить свои позиции, чтоб давление на Жида было большим, опираясь на мнение других авторитетов. Так, он специально предпринял поездку в Испанию, чтобы заручиться поддержкой А. Мальро в том, что «несвоевременно» издавать книгу, разоблачающую сталинизм, в пору обострения войны в республиканской Испании.

Кстати, ту же роль в судьбе рукописи пытался играть и Эренбург, который, в отличие от Мальро, вообще не был знаком с текстом книги, а потому его действия вызвали особое изумление автора «Возвращения». Как мы помним, Эренбург стоял у истоков организации поездки Жида в СССР и так или иначе связан с «невстречей» Жида и Горького.

Во время пребывания трех оставшихся иностранных гостей на юге стояла страшная жара. «Мы, впрочем, не слишком от нее страдали, и ничто не предвещало несчастья с Даби», – пишет Жид. Во время пребывания в Севастополе Даби неожиданно заболел и очень скоро умер. Дальше в повествовании Жида, в целом отчетливом по умонастроению и отточенности формулировок, вкрадывается этакая туманность. «Я с возмущением протестую против домыслов, связанных с его болезнью», – пишет Жид. Чьих домыслов? В чем состоят они? Все это остается неясным. Неясность усугубляется дальнейшей фразой: «Даже недоброжелательные (к кому? – В.Б.) люди говорили о неверном диагнозе» (скарлатина). Жид пишет далее, что за Даби наблюдали лучшие врачи Севастополя (как будто сам Жид мог определить уровень их квалификации).

Теперь компаньонов Жида осталось только двое.

Далее Жид выражает протест и по поводу домыслов, связанных с записными книжками Даби. Их, так же, как и другие бумаги Даби, Жид передал его семье. Однако тут же следует немаловажное, но не вполне ясное дополнение: «правда, некоторое время они находились под арестом». Где? В СССР или уже во Франции? Неясно.

Свою книгу «Возвращение из СССР» Жид посвятил памяти умершего на чужбине друга: «Памяти Эжена Даби посвящаю эти страницы – отражение пережитого и передуманного рядом с ним и вместе с ним».

Между тем севастопольская кончина Даби, которому исполнилось всего 38 лет, вызвала во Франции немало толков. Часть из подобных суждений приводит и Жид. Некто Фридман даже отдает предпочтение Даби перед Жидом в смысле критичности осмысления того, что происходило в СССР, куда Даби якобы собирался еще вернуться. «Разве не осознавал бы он в большей степени, чем Жид, что они (впечатления. – В.Б.) определяют не только психологический интерес? Разве бы не задумался он о том, что эти впечатления (о их недостаточности он сам мне говорил во время встречи на Черном море) могут иметь столь громкий политический резонанс и в такой момент?» (выделено мной. – В.Б.).

По-видимому, основания для такого предпочтения Даби перед Жидом Фридман искал в биографии первого. Из рабочей семьи. Участник мировой войны. Автор очерковой книги «Парижские предместья», отличавшейся четкой классовой ориентированностью. Но особо необходимо подчеркнуть следующий момент, имеющий чрезвычайно большое значение в книге о Горьком: он буквально боготворил писателя, поднявшегося с самого дна России, признавал, что Горький сыграл огромную, решающую роль в его духовном формировании. И уж наверняка Даби попытался бы основательно разобраться в причинах его смерти и слухах об отравлении, которые сразу же получили широкое хождение. Не исключено, что по возвращении во Францию он бы высказал свое мнение на этот счет.

И хотя Ласт пытается смягчить некоторые из приведенных формулировок Фридмана и даже выражает сомнение по поводу желания Даби задержаться в СССР или вновь приехать сюда, к соображениям Фридмана стоит прислушаться.

Критичность позиции Даби и близость его взглядов взглядам Жида подтверждает и Эрбар: накануне своей смерти Даби говорил ему, что весьма озабочен тем, чтобы Жид по возвращении во Францию «высказал те опасения, которые он так часто разделял с ним во время путешествия: „Он заставит себя услышать… Люди поймут, что это говорит друг“».

Мы знаем, какую острую книгу написал Жид. В сущности, это был первый опыт критики сталинского тоталитаризма и лично Сталина как диктатора. Мы не знаем, стала бы книга Жида острее, если бы Даби оказался его соавтором или сопроводил своими самостоятельными дополнениями или, чего доброго, выпустил бы свои записки отдельным изданием.

Высвечивается одно: по мере своего пребывания в СССР делегация уменьшилась на трех человек, а один и вовсе ушел из жизни.

В сущности, это был еще один из актов политического терроризма ради нагнетания страха в стране накануне начала первого из политических процессов – процесса над Каменевым и Зиновьевым, начавшегося в самом конце пребывания Жида в стране. «Немыслимая, ужасающая растерянность», – записал он в своем дневнике. Вынесение смертного приговора осужденным застало Жида еще в Москве, в день отъезда из столицы.

На процесс его, естественно, не приглашали. Как, естественно, не пригласили бы и Даби, останься он жив… Ну, а угодную Сталину роль «объективного наблюдателя» сыграл Лион Фейхтвангер.

Если уход Даби был насильственным, то в расчет людей, организовавших его, безусловно входило создание вокруг Жида атмосферы если не страха, то по крайней мере неуверенности, состояния тревоги, беспокойства, психологического дискомфорта. А уж отсюда рукой подать и до страха. Как ни отгоняй его рассудком, но противоположную работу проводит подсознание, инстинкт.

Откровенные опасения за свою судьбу пронизывают настроения Арагона, который не входил в группу Жида, но в России пребывал одновременно с ним и тоже собирался встречаться с Горьким по настоянию последнего. Горький еще с марта настойчиво вызывал Арагона из Франции и лично, и через Кольцова. Уже спустя годы, в 1977 году, Арагон писал, что он прибыл в Москву якобы 18 июня, т. е. в день смерти Горького. Между тем отмечено, что уже 16 числа в «Правде» появилось его интервью и, следовательно, он должен был уже находиться в столице днем или двумя раньше.

Вряд ли Арагона подвела память. Комментатор и переводчик публикации «Возвращения» в «Звезде» (1989, № 8) А. Лапченко резонно пишет: «Остается неясным, почему Л. Арагон не встретился с Горьким и почему он умолчал об этом. Все это дает основание думать, что Сталин мог принять свои меры, чтобы предотвратить встречу Горького с Л. Арагоном и А. Жидом».

Почувствовал ли какое-нибудь давление на себя Жид во время путешествия? Заподозрил ли что-нибудь неладное в связи со смертью Даби?

С уверенностью сказать трудно. А предположения могут быть разные. Возможно, изощренный интеллектуал, воспитанный на гуманитарных ценностях Запада, и помыслить не мог о тайных преступлениях Сталина и его клики, тех, о которых годы спустя поведал миру Орлов в своей книге, но которые процветали уже с начала 30-х годов. А может быть, дело обстоит иначе. Критикуя Сталина и тоталитаризм, отрицая какие-то «домыслы» по поводу смерти Даби, Жид сознательно решил не касаться скользкой темы. Ведь наверняка к концу 1936 года, когда вышло «Возвращение из СССР», до него доходили получившие широкое распространение слухи о насильственной смерти Горького. Смерти, настигшей его точно в то самое роковое 18 июня…

Вероятность насильственного устранения Эжена Даби возрастает, если мы внимательно проанализируем аналогичные судьбы нескольких других видных иностранных деятелей. О последних годах жизни А. Барбюса и его загадочной смерти в Москве будет рассказано в книге «Беззаконная комета».

В последнее время в наших СМИ появились сведения о причастности сталинских спецслужб к уходу из жизни некоторых руководителей образовавшихся уже после войны стран т. н. социалистического лагеря. Тех, кто пользовался авторитетом в глазах международной общественности и смел «свое суждение иметь», например, героя Лейпцигского процесса Георгия Димитрова (1882–1949). Напомним, что в 1934–45 годах он жил в СССР и был даже депутатом Верховного Совета страны. (Заметим попутно, что отрицательное отношение к сносу мавзолея Димитрова в Софии выразил изгнанный из страны и лишь в конце 90-х годов вернувшийся в нее царь Болгарии Симеон II, выступив в защиту исторического подхода к вопросу о национальных ценностях.)

Еще одной «неудобной» для Сталина фигурой во вновь образовавшемся конгломерате европейских социалистических государств оказался министр иностранных дел Ян Масарик, сын первого президента Чехословацкой республики Томаша Масарика. Ян был личностью богато одаренной и яркой во всех отношениях. Формировавший новый кабинет глава правительства Клемент Готвальд возлагал большие надежды на то, что Масарик непременно войдет в него.

Но как раз накануне решающего дня, в ночь на 10 марта 1948 года, тело Масарика нашли бездыханным во внутреннем дворе здания Министерства, где он располагал квартирой. Официальная версия – самоубийство на почве нервного кризиса (выбросился из окна). Существуют, однако, убедительные данные о причастности спецслужб к устранению Масарика. Известно, что он испытывал сильнейшее и грубое давление со стороны советского руководства (во время визита замминистра иностранных дел СССР Валериана Зорина в феврале 1948 года). А еще ранее – со стороны лично Сталина в ходе переговоров в Москве в 1947 году.

Вернувшийся тогда в Прагу Масарик с нескрываемой горечью и разочарованием говорил друзьям о безвыходности своего положения: «Я уезжал в Москву министром иностранных дел суверенного государства, а вернулся лакеем Сталина». Но великий вождь, не доверявший никому, очевидно, не был уверен до конца, что «лакей» будет вести себя как надо. Лакеи из интеллектуалов всегда получаются плохие[72]72
  О том, что Я. Масарик не покончил с собой, а был убит, подробно в статье В. Ярошевского «Господин Сталин, мне остается только умереть». – Известия, 4 апреля 1998 г.


[Закрыть].