Текст книги "Горький без грима. Тайна смерти"

Автор книги: Вадим Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

В эти непростые времена в доме все чаще стал появляться и сам шеф НКВД Генрих Григорьевич Ягода. Повод нашелся вполне подходящий: Ягода приходился дальним (очень дальним!) родственником Горького, т. к. имел отношение к семье Свердловых. А брата знаменитого ленинца, Якова Михайловича, Зиновия, Горький усыновил, дав свою фамилию и окрестив в арзамасской церкви. (Позднее Зиновий, прозванный в семье Зиной, стал генералом французской армии, героем Сопротивления в годы второй мировой войны.)

Регулярно появляясь в доме Горького, Ягода в случае необходимости мог получать от Крючкова важные сведения незамедлительно. Но Ягоду приводило сюда не только и даже не столько это обстоятельство (разумеется, Крючков пользовался в первую очередь иными, постоянными каналами). Все видели, что наркомвнудел контактам с кем-либо и даже с самим классиком предпочитает общение с его невесткой Надеждой Алексеевной, существом воистину прелестным. Берберова, автор известной книги «Железная женщина», утверждает, что примерно в 1932–1934 годах у них был роман, хотя не приводит никаких подтверждений.

Одна любопытная деталь путешествия горьковского семейства на спецпароходе по Волге в 1935 году, т. е. после смерти Максима, которую в числе множества других подробностей рейса установила нижегородский краевед Вера Николаевна Блохина. В поездке принимал участие и Ягода. Причем готовился он к ней весьма своеобразно и задолго. Посетил пароход, тщательно осмотрел его и приказал две каюты, расположенные поодаль от других, соединить потайной дверью, задрапированной так, чтобы ничего не было заметно. В этих-то двух (или, можно теперь сказать, в одной двухместной каюте) и расположился Ягода, сделав так, что рядом оказалась молодая вдова Максима. Однако на первой же остановке, мрачный, как туча, он сошел на берег. Видимо, дверь пробивали напрасно…

Надо понимать, сколь двусмысленным становилось положение Максима, мужа той, кого называли в доме Тимошей. Он ревновал жену и, стараясь отвлечься от житейских неприятностей, все чаще начинал прикладываться к рюмке. Если кто-нибудь и упрекал его за это, то только не Крючков. Распоряжавшийся финансами, он всегда охотно «помогал» Максиму, когда тому надо было «промочить горло».

Обстановка в доме становилась все более напряженной, и Максим чувствовал это. Как поставщик сведений из города, о которых не только не писали газеты, но и говорить-то побаивались, Максим явно мешал кому-то.

…Заболевание Максима в мае 1934 года имело какое-то странное происхождение. Однажды, как говорят в народе, заметно навеселе, заехал он к своей приятельнице Ирине Кольберг (Гогуа), дочери известной нижегородской революционерки Юлии Кольберг. Вообще сестры Кольберг – старшая Вера и младшая Юлия – тесно общались с горьковским семейством. Вера Николаевна часто бывала в доме Пешковых на Мартыновской, нянчилась с Максимом, а в Арзамасе, где Горький находился в ссылке, выступила в роли посаженой матери Зиновия Свердлова во время его крещения. Младшая, Юлия Николаевна, очень дружила с Екатериной Павловной. Особенно частыми встречи Максима и Ирины, обычно у Екатерины Павловны, стали в Москве после возвращения в Россию.

Со своей приятельницей с детских лет Максим мог говорить откровенно решительно обо всем.

Во время встречи в начале мая 1934 года Ирина сообщила Максиму ужасную новость. Арестовали мужа их общей подруги Леночки, ждавшей ребенка. Надо срочно достать денег.

– Коньяку или шампанского могу раздобыть хоть машину, – сказал Максим, – но денег не дают.

Это «не дают» относилось к Крючкову, распоряжавшемуся всеми финансами.

Однако на другой день Максим появился вновь и выложил аж целую тысячу. Прошло еще два-три дня. К вечеру, очень возбужденный – таким Ирина не видела его никогда, – Максим приехал вновь и привез еще пятьсот рублей.

Погода стояла не по-майски холодная, а на Максиме была рубашка с коротким рукавом и пиджак, небрежно наброшенный на одно плечо. От него опять заметно попахивало спиртным.

Ирина застегнула ему ворот рубашки и посетовала: «Ты совсем не бережешь себя!»

Максим понял ее реплику по-своему и ответил: «Ничего! Меня сейчас в машине ждет Петр Петрович. Прокатимся с ветерком, старик ничего и не заметит».

А потом, когда Максим заболел воспалением легких, стали говорить, что он заснул и его никто не хватился до утра.

Приехавший в Советский Союз Роллан сделал следующую запись в своем «Московском дневнике»: «Смерть этого молодого, здорового человека, „простудившегося на охоте“, которого по некоторым версиям обнаружили рано утром в саду у дома, на заснеженной земле, уже с двухсторонним воспалением легких, и фатальный исход болезни через неделю с небольшим – все это более чем странно и внушает разные опасения».

Какую роль могли сыграть в этом деле Ягода и его люди?

«Максима убрали», – убежденно заявляла Екатерина Павловна. Никто не мог знать, как часто приходила на память Горькому эта сказанная с горечью и болью фраза…

Роллан свидетельствует: «Мы ехали вдвоем с мадам Пешковой в машине с дачи Горького. Мадам Пешкова (Е. П. Пешкова) обрушилась с громкими и горькими жалобами на Ягоду. „Он лжет, лжет!“ – повторяла она с яростью, когда ненависть смешивается с презрением…»

А ровно через год, 18 мая 1935 года, случился еще один удар, так или иначе связанный с воздухоплаванием. Потерпел катастрофу гигантский восьмимоторный агитсамолет «Максим Горький» с типографией, громкоговорящей радиостанцией, бортовым телефоном. Погибли экипаж и все пассажиры.

Как будто что-то фатальное было и в смерти Максима, и в этом крушении. За полгода до гибели Максим особенно часто посещал аэродром.

Очень интересовало Максима и строительство авиагиганта «Максим Горький», являвшего собой резкий контраст «этажеркам» первых лет развития авиации (подумать только: прошло всего каких-то два десятилетия!). Ездил Максим на завод ЦАГИ, близко познакомился с конструкторами, инженерами, рабочими.

Естественно, никому в голову не могло прийти и предположение о том, что этот лайнер, призванный продемонстрировать последнее слово науки и техники, станет воистину «гробом» для многих.

Потом, в августе 1935 года, когда Горький в последний раз – уединенно – путешествовал по Волге, ему, согласно чьему-то указанию, каждый день доставляли почту… самолетом. Прилетал, отыскивал пароход, делал круг, покачав крыльями, улетал, где-то сбрасывал газеты, журналы, письма, которые потом доставляли на катере. А он поневоле вспоминал гибель авиагиганта, случившуюся каких-то два месяца назад, родного «авиатора» Максима, которого теперь так не хватало…

ГЛАВА XXII
С новой властью нельзя не лукавить… (Как и зачем создавали писательский союз)

Многие думали: как же теперь, сразу после смерти сына, Горький сможет заниматься делами литературными? Ему предстояло проводить Всесоюзный съезд писателей – ни много ни мало! Сможет ли Горький выступить на нем с основным докладом? Ведь поначалу, по его предложению, намеревались проводить съезд еще год назад. Горький настоял тогда на переносе сроков, мотивируя свое предложение тем, что надо повнимательнее проанализировать все обширное литературное хозяйство по всем республикам. А теперь все вот как обернулось…

Съезду действительно предшествовала огромная подготовительная работа, которая началась сразу после того, как 23 апреля 1932 года ЦК принял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», ликвидировавшее все группировки, в том числе и ведущую среди них – РАПП.

Хотя ее лидеры постоянно клялись в верности партийным принципам, ход событий и аргументы Алексея Максимовича все более убеждали Сталина в том, что дальнейшее существование РАППа нецелесообразно. А главное – пора активнее завоевывать интеллигенцию.

Сделать это будет не так просто после всего того, что пришлось ей (конечно же, в силу исторической необходимости) перенести: тут и высылка за границу, и аресты, и притеснения, точнее сказать, ограничения с жильем, и другое. Но все же не это главное. Он полагал: русская интеллигенция издавна готова пойти на всевозможные жертвы во имя Идеи. И у Него есть Идея. Но нужно сделать ее доходчивой для интеллигенции, нужно как бы перевести ее с языка официальных отношений на ее, интеллигенции, особый профессионально-бытовой язык. Писатели всегда отличались так называемым свободомыслием, а потому лучше, если идеи пойдут не прямо от Него, но через посредника, некое доверенное лицо. А после уже можно будет подзакрутить гайки, чтоб устранить лирические всхлипы, треск дискуссий, тяжеловесные шумные вздохи романов… Чтоб все обилие звуков сливалось в единый ритм, напоминающий биение мотора машины, самостоятельно двигающейся в указанном направлении.

Но все это произойдет после ликвидации РАППа.

Читал Сталин много, думал о писателях, об их поведении, о том, какую роль может играть слово в общественной борьбе. После неожиданной смерти Маяковского позвонил Булгакову, просившемуся за границу, устроил его на работу в МХТ. В июне 1931 года встретился с Шолоховым на квартире Горького. Пришлось вмешаться, разрешить печатать шестую часть «Тихого Дона». Вообще-то верхнедонское восстание против советской власти описывается с сочувствием. Но в политике расказачивания виноваты Троцкий и Свердлов. И общий результат все же в пользу советской власти. И потом – надо же смотреть в будущее…

Долго говорил тогда о коллективизации, ее историческом значении, о борьбе с перегибами на местах как следствии головокружения от успехов. Словно со стороны вслушиваясь в ход беседы, с удовлетворением отмечал точность своего расчета: с Шолоховым на эту тему надо говорить не наедине, а в присутствии Горького. Не любит Алексей Максимович мужика, и если не поддержит напрямую, то уж и молчание его можно будет выдать за сочувствие… Впрочем, он точно знал, что и как сказать, чтобы Горький не удержался и хоть что-то да вставил по поводу войны анархиствующей деревни против города – его излюбленная идея…

Очень талантлив этот высоколобый мальчишка с Дона. Его, строптивца и защитника земляков, каким-то чудом ускользнувшего от местного НКВД и прорвавшегося в Москву, пришлось принять. Выслушал всех неторопливо, как обычно прохаживаясь вдоль стола заседаний и неожиданно останавливаясь, чтобы всмотреться в глаза говорящего убийственно-пристальным взором, определяющим безошибочно: лжет или говорит правду.

С Шолоховым стоило повозиться тем более, что Платонов, этот юродивый, изобразил коллективизацию с контрреволюционных позиций. Перед глазами вновь возникали обложки журналов – «Октябрь» (девятая книжка за 1929 год) с рассказом «Усомнившийся Макар», «Красная новь» с повестью «Впрок» (1931, № 9).

Конечно же, не случайно Платонов сблокировался с Пильняком для написания очерков «Че-Че-О». Рыбак рыбака видит издалека. Хорошо хоть Горький не хлопочет по поводу издания «Чевенгура»…

Забот с писателями много. И пришла пора сделать так, чтоб не приходилось возиться с ними поодиночке. Литературные проблемы надобно решать крупно, масштабно.

Пока главная из них – РАПП.

Российская ассоциация пролетарских писателей была и самой массовой из литературных группировок 20-х годов, и самой ортодоксальной. Ее составляла не какая-то там гнилая интеллигенция, а те, кто мог гордиться своим социальным происхождением. Они безоговорочно поддерживали партийную линию и нередко были даже недовольны тем, что в руководстве находились люди, обнаруживавшие благосклонность к попутчикам: всяким Фединым, Леоновым, Эренбургам, Катаевым…

Ну, а от Булгаковых, Платоновых и бывших графьев вроде Алексея Толстого мог быть один сплошной вред. Поэтому рапповцы не только не испытали восторга от резолюции ЦК «О политике партии в области художественной литературы», принятой 18 июня 1925 года, но перешли к ее прямому саботажу.

Рапповцы переносили на литературу категории классовой борьбы. Тогда вообще никто не представлял себе жизнь без борьбы. Для многих она, борьба, и составляла смысл жизни. Если противник оказывался побежден – искали нового. Рапповцы бросили лозунг союзник или враг. А в резолюции ЦК содержался призыв бережно относиться к попутчикам, вытеснять чуждые идеи в литературе посредством соревнования. (Снизойти до соревнования с вчерашним графом?!) И это вместо того, чтобы обеспечить гегемонию рабочего класса!

Главная сила партии – в дисциплине. Руководители РАППа шли на ее нарушение, становясь, как говорится, правовернее самого папы, продолжая травлю попутчиков, исповедуя самую последовательную групповщину: поддерживай своих только потому, что они свои. Этому правилу они придали даже демонстративно эпатирующую формулировку: «хоть сопливенькие, да свои».

Рука руку моет… Про руководителей РАППа Георгия Лелевича и Леопольда Авербаха сложили афоризм: как Юрка ляпнет, так Ляпка юркнет.

РАПП настолько был уверен в своей правоте, что, как мы знаем, в 1929 году выступил против Горького. Сталину пришлось принять решительные меры против загибщиков-сибиряков. В 1930 году даже такой неисправимый левак и задира, как Маяковский, пришел к рапповцам с поклоном: подал заявление о приеме.

Не стеснялись лидеры РАППа спорить и с партийными руководителями, хотя назначал их ЦК (пролетарская ассоциация вообще обходилась без выборов своих лидеров, напрямую подчиняясь партийному центру).

Тем неожиданнее для всех, как гром среди ясного неба, прозвучала в апреле 1932 года резолюция ЦК РКП (б) «О перестройке литературно-художественных организаций». РАПП ликвидировали! Было принято решение о создании единого Союза советских писателей.

На самом деле все произошло не вдруг. Замятин вспоминает, что во время многочисленных встреч с Горьким в начале 30-х годов он с возмущением рассказывал ему о бесчисленных нелепостях и глупостях, которые позволяли себе рапповцы, осыпая талантливых писателей беспощадными ударами критической дубинки. Горький больше помалкивал, хмурился, глубоко затягиваясь папиросой. Но Замятин видел, что слушает он внимательно. Возникала уверенность, что не только слушает, но и говорит об этом, где надо.

«В городе в его распоряжение был предоставлен многим знакомый дом миллионера Рябушинского, – вспоминает Замятин. – Горький бывал здесь только наездами и большую часть времени проводил на даче, километрах в 100 от Москвы. Там же, поблизости, жил на даче и Сталин, который все чаще стал заезжать к „соседу“ Горькому. „Соседи“ – один с неизменной трубкой, другой – с папиросами – уединялись и, за бутылкой вина, говорили о чем-то часами…

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих „перегибов“ в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии»[56]56
  Замятин Евгений. Сочинения. М., 1988, с. 357.


[Закрыть].

Когда? Может, пришла пора приступать к решению этой сложнейшей задачи?

Что касается Замятина, то он с повышенной чуткостью относился к малейшим реакциям Горького на его слова: ведь тот вел переговоры со Сталиным о его выезде за границу.

Особо подчеркнем: хорошо информированный Замятин ведет речь отнюдь не только и даже не столько о проблемах культуры, но и о всей государственно-партийной политике в целом.

Не будем забывать, впрочем, что Сталин всегда оставался верен себе, и его действия в отношении «перегибов» на литературном фронте имели свою, сугубо индивидуальную подоплеку, в чем мы еще будем иметь возможность убедиться…

Когда ЦК распустил РАПП, интеллигенция ликовала: наконец-то это сборище интриганов и бездарностей перестанет существовать! Начнется новая жизнь. Радовался и Горький.

В свое время, еще до революции, он с энтузиазмом читал рукописи начинающих литераторов из народа, в изобилии поступавшие к нему, полагал, что возникнет новая, пролетарская литература. Конечно, нужно много учиться, усваивать опыт классиков. Но жизнь рождала новые идеи, конфликты, характеры, и кому, как не тем, кто варится в гуще жизни, выразить мироощущение народа, его чаяния!

Ведь и сам-то он, кое-чего добившийся в литературе, вышел из низов (правда, не из пролетарских, а из среды городского мещанства, чем его попрекали некоторые слишком ревнивые сторонники чистоты пролетарской идеологии). Но Бог с ними, с крайностями. Он с упоением следил, как стремительно развивается рабочий класс, как усваивает начала культуры, как зрело судит о политических проблемах и вмешивается в них.

Оказалось, однако, что с литературой дело обстоит сложней. Научиться хорошо писать – куда трудней, чем бастовать, принимать прекрасные резолюции, метко стрелять из трехлинейки…

Литературу прежде всего все-таки должна делать интеллигенция, носительница знаний и таланта. Задача в том, чтобы завоевать ее доверие, убедить в том, что революция поставила перед собой гуманные и справедливые цели. Что же касается людей из народа, революция широко распахнула двери перед ними, чтобы они шли путем образования и самообразования, приближаясь к интеллигенции и вливаясь в нее.

Чем дальше, тем больше Сталин убеждался в необходимости активного привлечения интеллигенции к культурному строительству. Где они, шедевры пролетлитературы? Разве что «Бруски» Панферова.

Но внутреннее отношение Сталина к проблеме пролетарской литературы было иным, чем у кого-либо, и определялось оно вовсе не уровнем литературного мастерства. Политик до мозга костей, он твердо знал: любое обстоятельство, попадая в орбиту его внимания, должно быть использовано как средство достижения главной цели.

Почему он долгое время поддерживал рапповцев? Потому что они боролись за пролетарскую литературу. А кто упорно отрицал возможность создания пролетарской литературы? Троцкий! Ну конечно, он, этот высокомерный интеллектуал, любующийся собой и своими талантами! Вся фигура Троцкого антипатична рапповцам. Он для них абсолютно чужой. Вот пусть они и борются против неверия в возможность создания пролетарской литературы. А значит – против Троцкого!

Сразу после того, как Троцкий был исключен из партии, изгнан из страны, стала меняться оценка РАППа. И первым крупным шагом такого рода послужило постановление 25 декабря 1929 года о неправильном отношении рапповцев-сибиряков к Горькому…

Вернемся еще раз к воспоминаниям Замятина и вдумаемся в его свидетельство. Как уже говорилось, о различных злоупотреблениях рапповцев властью он рассказывал Горькому не раз. Слушал тот внимательно, временами останавливал: «Подождите, эту историю я должен для себя записать».

«Смысл этих „записей“, – продолжает Замятин, – стал мне ясен только гораздо позже, в 32-м году. В апреле этого года, неожиданно для всех, произошел подлинный литературный переворот: правительственным декретом деятельность РАППа была признана „препятствующей развитию советской литературы“, организация эта была объявлена распущенной. Это не было неожиданностью только для Горького: я совершенно уверен, что этот акт был подготовлен именно им и он действовал как очень искусный дипломат».

Очень искусный дипломат!.. И это о Горьком? Признаемся, что-то совсем новое в его характеристике. Существенно новое! Авторитетное свидетельство Замятина дает ключ к пониманию многих поступков Горького, таких, подспудный смысл которых постичь попросту невозможно без учета этой особенности его общественного поведения.

Надо ли долго доказывать, что Горький не мог быть доволен рапповской политикой, и прежде всего ее упрощенчески-антиинтеллигентской направленностью (индикатором тут может быть диаметрально противоположное отношение Горького и вождей пролетлитературы к писателям группы «Серапионовы братья»). Потому и свидетельство Замятина о роли Горького в ликвидации РАППа не вызывает сомнений.

Тем неожиданнее и загадочнее выглядят для нас факты совсем иного рода. Вот один из них, выражающий отношение к генеральному секретарю РАППа. «Был у меня Авербах, – пишет Горький одному из корреспондентов в феврале 1932 года, как раз накануне принятия постановления от 23 апреля. – При ближайшем с ним знакомстве, это очень хороший и даровитый человек, но – устал он отчаянно».

Примечательны как обращение к самому Авербаху в письме к нему («милый т. Авербах»), так и тональность письма: выражая несогласие по принципиальным вопросам, Горький в то же время явно избегает полемических заострений. В своих статьях «О пользе грамотности», «О возвеличенных и „начинающих“», он куда более резко критикует кастовость и групповщину.

Вообще, отношение Горького к рапповщине как социальному явлению и к отдельным рапповцам как личностям не вполне совпадает. Горький как бы отделяет одно от другого, он словно бы призывает к некоей снисходительности к людям, оказавшимся в плену слишком жестких доктрин, порожденных их организационной структурой.

Казалось бы, критическое отношение Горького к организации и ее лидерам должно было возрастать по мере приближения краха РАППа, тем более что до самого последнего момента рапповцы не складывали оружия, отстаивая свои «принципы». Более того, тот же Авербах поначалу даже демонстративно отказался подписать декларацию писателей, направленную в ЦК с одобрением постановления от 23 апреля 1932 года.

Но Горький, принимая самое деятельное участие в похоронах рапповщины, все активнее выражает свою лояльность по отношению к рапповцам. Мемуарист не без удивления вспоминает: «Расположение и даже любовь Горького к рапповцам бросается в глаза. Авербах у Горького – дома. Его нервный раскатистый смех звенит за три комнаты. Он ближайший друг Крючкова. Горький пестует рапповцев. Встречает их почти влюбленно, с улыбкой, как добрых друзей, подмигивая, зная все их игры и привычки».

В конце концов создается впечатление, что во всей этой явно недостаточно изученной истории Горький действительно вел себя как искушенный дипломат. Активнейшим образом способствуя ликвидации РАППа, он словно бы все время стремится подчеркнуть, что ни в какой мере не выступает против того, чтобы литература вписывалась в систему партийно-государственной власти, возглавляемой Сталиным.

Дело доходило до парадоксов. Л. Сейфуллина во время одной из встреч писателей с партийным руководством в бывшем особняке Рябушинского, ставшем резиденцией Горького, резко выступила против пережитков рапповщины, чем вызвала явное неудовольствие Горького. Сталин, напротив, продлил ей регламент. А потом сказал: «Вот тут выступала Сейфуллина. Кто виноват, что она не верит Авербаху? Авербах виноват. РАПП виноват. Сейфуллина не одна. Я знаю, что и другие так думают, только боятся говорить. Про нее сказали, что она трусиха. А вот она оказалась смелее всех… Мы должны считаться с беспартийными писателями». Мемуарист К. Зелинский заключает: «Выступление Сталина явно окрашено в полемические тона против рапповцев».

Горький и Сталин как бы поменялись ролями! Горький опасался, чтобы крах РАППа не был воспринят сталинской верхушкой как пробуждение тяги писателей к внепартийности, аполитизму. Сталину же в этот момент важнее было подчеркнуть другое: руководство страны протягивает руку беспартийной интеллигенции, ищет доверия с ее стороны, создает обстановку, благоприятную и для сотрудничества, и для творчества.

Это потом Сталин устранит множество неугодных, отработавших свое. В число последних попадет в 1939 году и тот же Авербах (как и многие другие рапповцы). И наоборот, уцелеют единицы тех, кто отваживался держаться самостоятельно: та же Сейфуллина, не говоря о таких крупных величинах, как Пастернак или Платонов… Повторим, уцелеют единицы. В этом тоже проявилось изощренное коварство Сталина: подлинная, скрытая логика действий верхов не должна обнажаться прямолинейностью методов ее проведения в жизнь.

Выше уже говорилось, что после ликвидации РАППа и в преддверии образования Союза писателей состоялось несколько встреч литераторов с руководством страны на квартире Горького. (Вот теперь и пригодился вместительный особняк Рябушинского, против вселения в который поначалу энергично возражал Горький. Он не мог догадываться тогда, зачем потребуется это фешенебельное сооружение в стиле модерн, расположенное в самом центре столицы.)

По мысли Сталина, таким встречам не следовало придавать сугубо официального характера. Это не он, Сталин, созывает писателей. Он, как гость Горького, встречается с писателями, тоже пришедшими к Горькому в гости. Так сказать, на равных. И пусть будут вино, бутерброды.

Открывая одну из таких встреч, состоявшуюся в сентябре 1933 года[57]57
  Ход собрания воспроизводится по воспоминаниям Н. Н. Накорякова, хранящимся в Архиве А. М. Горького. МОГ, 10–13–3.


[Закрыть], Горький сказал всего несколько слов: присутствуют руководящие, старшие товарищи, собрание будет серьезным.

Писатели вынули записные книжки, карандаши. Сталин сделал легкий жест, словно отодвигая на письменном столе какой-то посторонний предмет. Сказал так же тихо, как начал, что не нужно ни записей, ни стенограмм: встреча носит неофициальный характер. Сказал словно бы с чувством удивления и даже легкого разочарования, ничуть, впрочем, не обидного для присутствующих: ну, что вы, какие там блокноты! Мы же свои люди, собрались просто для того, чтобы обменяться мнениями.

Продолжил.

Кто такие писатели? Инженеры человеческих душ.

Каким должен быть метод новой литературы? Социалистический реализм (ему понравился термин, промелькнувший весной прошлого года в «Литературной газете»).

Говорил Сталин не торопясь, неожиданно долго.

Некоторые все же записывали, ухитрившись пристроить книжки на колени: Ф. Гладков, Б. Пильняк, В. Бахметьев…

Сталин делал вид, что не замечает.

Продолжал. Партия и писатели должны работать в полном контакте, у них одна цель: воспитание нового человека. Дальше – о планах социалистического строительства. Не забыл и про важность критики недостатков. Большой упор делал на том, что отныне руководить писатели своей работой должны сами – для того и создается их творческий союз.

От речи Бухарина ждали большего: ходили слухи, что именно ему будет поручено выступить на съезде с обстоятельным докладом. Говорил он кратко, в довольно общей форме. Этот знаток литературы, критик, задиристый полемист явно сдерживал себя… И большинство не догадывалось: Бухарин уже понимал, что ему как оратору нельзя раскрываться в присутствии Сталина, чтоб не возникло нежелательного контраста.

И тем не менее Сталин речью Бухарина остался недоволен. Ему доложили, что на совещание Бухарин опоздал, и дежурные не пропустили его. Тогда немало тому удивившийся Николай Иванович в раздумье отошел в сторону и… ловко перемахнул через ограду. В этом крепком, спортивном человеке было немало чисто мальчишеского, такого, чего не должен себе позволять большой политик.

В перерыве произошел инцидент, который произвел на всех ошеломляющее впечатление. Сталин вышел из комнаты, куда удалился с Кагановичем, Мехлисом и другими, и подошел к одной из групп, на которые разбились писатели. Здесь были Горький, Гладков, Бахметьев, Безыменский. Был и Бухарин. Сталин подошел молча. Чувствовалось: чем-то недоволен. Налили вина… Вдруг Сталин, обратившись с бокалом в руке к Бухарину, посмотрел на него жестко-неприязненным взглядом и сказал: «Ну, и скоро ли ты нас предашь?»

Спросил, словно только что, в соседней комнате, получил какие-то сведения, о которых не мог знать никто.

Все опешили. Все, включая, разумеется, и Бухарина. Он начал растерянно уверять, что нет никаких оснований подозревать его в чем-либо и уж тем более заводить об этом речь на таком собрании…

Минуя Бухарина, Сталин чокнулся со всеми остальными и вдруг с еще большей ожесточенностью сказал: «Ну, смотри, это может плохо кончиться!»

Всем, кто знает, каким был Сталин, может показаться, что в этом эпизоде просто-напросто выявился его тиранический характер. И только. Однако именно в эту пору, во время тех же встреч с писателями, сам Сталин проявлял и выдержку и чувство юмора… Он с успехом носил одну из своих масок.

Что же касается выходки в доме Горького, то некоторые писатели могли воспринять ее как жестокий реванш за явную бестактность, допущенную Бухариным здесь же, у Горького, вероятно, в первой половине 1932 года, во время другого совещания писателей, состоящих в партии. Вспоминает К Зелинский.

«Выпили. Фадеев и другие писатели обратились к Сталину с просьбой рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине. Подвыпивший Бухарин, сидевший рядом со Сталиным, неожиданно взял его за нос и сказал: „Ну, соври им что-нибудь про Ленина“».

Сталин был оскорблен. Горький явно растерялся. Сталин сказал: «Ты, Николай, лучше расскажи Алексею Максимовичу: что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина».

И Сталин рассказал известный теперь эпизод с просьбой Ленина дать ему яд, чтобы облегчить предсмертные страдания. Тогда, в 1932-м, даже Сталин не нашел, как сразу прореагировать на выходку Бухарина. Но, как известно, Сталин ничего не забывал и ничего никому не прощал, в чем убедились все, знавшие о выходке Бухарина, пусть и беззлобной, но, конечно же, бестактной.

И опять жизнь не укладывается в разрабатываемые нами четкие схемы. Совершенно непонятно, как мог допустить такую выходку Бухарин после той дикой травли, которой был подвергнут в 1929 году. А может быть, еще более парадоксально, что, несмотря на нелепое поведение Бухарина в доме Горького и мстительность Сталина, именно Бухарину будет вскоре поручен один из основных докладов на предстоящем съезде писателей – доклад о поэзии, в котором как высшее достижение будет расценена муза Пастернака.

Если до недавних пор роль Горького в выдвижении Бухарина как докладчика на съезде выглядела лишь как гипотеза, то теперь документально доказано: именно он, преодолевая сопротивление многочисленных ортодоксально настроенных литераторов и чиновников, отстоял кандидатуру Бухарина[58]58
  Примочкина Н. «Донкихоты большевизма». Максим Горький и Николай Бухарин. – «Свободная мысль», 1993, № 4, с. 67.


[Закрыть]. В ответ на недоуменный вопрос Гронского по этому поводу Сталин ответил с раздражением: «Горький изнасиловал». Чтобы кто-нибудь «изнасиловал» диктатора, прибравшего к рукам всю полноту власти? Случай воистину беспрецедентный!

Не все участники собрания успели узнать об озадачившей сталинской выходке по поводу «предательства» Бухарина, происшедшей во время перерыва и решительно расходившейся с тоном его выступления. Но абсолютно всех озадачила прозвучавшая вскоре речь Мехлиса. Редактор «Правды», поздравив писателей с предстоящим объединением в свой Союз, вдруг заявил, что писатели, ведя замкнутый образ жизни, мало знают друг друга. Но жизнь, суровые законы социалистического строительства требуют крепить ряды, а для этого нужно и «прочищать» ряды от нежелательных элементов. Это «прочищать» прозвучало так, как «пропалывать», то есть уничтожать сорняки. Такой, с позволения сказать, «тост» один из участников встречи назвал «оригинальным и страшноватым». Тогда еще никто не мог предполагать, насколько он страшен…