Текст книги "Горький без грима. Тайна смерти"

Автор книги: Вадим Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XV
Имени Сталина

Уезжал в Италию Горький со сложным, двойственным настроением. Не оставляло чувство жгучей обиды, нанесенной Сталиным в связи с переименованием Нижнего. И в принципе делать этого не следовало. И особое отвращение вызвало, как было сделано. Вот она, госпожа политика! Во всем ищи второй, скрытый смысл. Он все глубже убеждался, что в форме благодеяния совершается насилие. Насилие, ничуть не лучшее в нравственном отношении, чем то, против которого он восставал в Гражданскую. Только гораздо более изощренное! Пощечина в виде дружеского похлопывания по щеке…

Но с другой стороны, Сталин вроде оправдывался искренне: в истории с переименованием изменить он что-либо бессилен – голос массы, низов!

В последнее время Сталин терпеливо искал контактов с ним, все больше интересуясь делами писательскими, обещал всякого рода помощь. Больше спрашивал. Своего мнения не навязывал. Держался обходительно, деликатно давал понять, насколько нужен Горький стране для формирования в ней новой культуры. Ну просто – без Горького, как без рук!

Явно не хотел, чтоб уезжал Горький в плохом настроении. Уговорил накануне, за три дня, 26 октября 1932 года, встретиться с писателями в обширной гостиной дома на Малой Никитской, уставленной тяжелой, обитой кожей мебелью. Именно тогда и назвал он писателей инженерами человеческих душ…

Подводя итоги пребывания в России, Горький чувствовал, что связан с ней теперь накрепко, чем-то большим, нежели личное желание жить на Родине, каким бы сильным оно ни было. И какими бы ни были твои настроения по тем или иным поводам, никуда не денешься: надо служить новым людям, новому государству. Тем более, что задуманный им Союз писателей – идея получила горячую поддержку наверху – возглавлять вроде бы и в самом деле, кроме него, некому.

Да, защищать еретиков вроде Замятина надо непременно. И пусть Сталина удалось-таки уговорить отпустить его наконец за границу, надо непременно принять Замятина в рождающийся Союз. Но защищать не единолично, хотя и бескомпромиссно, как делал он сам в 1929-м. Ведь никто не поддержал его тогда, не вступился за «отщепенцев».

Писателей должен защищать не лидер-одиночка, а организация. Литература, конечно, не может быть вне политики, как он пытался утверждать лет десять тому назад. Но она и не должна превращаться в служанку политики. Предстояло решить анафемски трудную задачу: связать писателей с идеей государственного строительства и одновременно оградить их от прямолинейно-некомпетентных вмешательств в выбор тематики, разработку замыслов – в святая святых – творческий процесс.

30-е годы… Мы пока еще далеко не до конца разобрались в том, какова итоговая равнодействующая, характеризующая умонастроения той исключительно противоречивой поры. По вполне понятным причинам в нашем сознании на первый план в последнее время вышла трагедия миллионов, вызванная вопиющими сталинскими беззакониями. И находятся даже последовательные борцы со сталинщиной, которые саркастически замечают: разве можно говорить о той поре по принципу «с одной стороны и с другой стороны». Дескать, с одной стороны, были беззакония, но, с другой стороны, был энтузиазм масс…

Приведем суждение нашей выдающейся современницы, филолога Лидии Яковлевны Гинзбург, чей творческий путь начался еще в 20-е годы и чьи труды получили наконец не только широкое общественное, но и официальное признание (государственная премия 1988 года за книги «О литературном герое» и «Литература в поисках реальности»). Заранее прошу прощения за длинную цитату из ее книги «Человек за письменным столом».

«Тридцатые – коллективизация, украинский голод, процессы, 1937-й – и притом вовсе не подавленность, но возбужденность, патетика, желание участвовать и прославлять. Интеллигенция заявила об этом и поездкой писателей по Беломорканалу, и писательским съездом 1934 года с речами Пастернака, Заболоцкого, Олеши и проч.

Нынешние все недоумевают – как это было возможно? Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека.

К основным закономерностям принадлежат: приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается.

Напрасно люди представляют себе бедственные эпохи прошлого как занятые одними бедствиями. Они состоят и из многого другого – из чего вообще состоит жизнь, хотя и на определенном фоне. Тридцатые годы – это не только труд и страх, но еще и множество талантливых, с волей к реализации, людей, и унаследованных от прошлого, и – еще больше – растормошенных революцией, поднятых на поверхность двадцатыми годами».

Л. Гинзбург уж никак не отнесешь к числу тех людей, которые объяты ностальгической тоской по старому. Ею руководит столь недостающее большинству из нас стремление освободиться из-под пресса эмоций и подняться на ту духовную высоту, которая позволяет в суждениях о времени сочетать достоинство гражданина, патриота и высшую объективность ученого.

И еще одно, простите, опять пространное суждение о 30-х другого нашего современника, представителя следующего поколения ученых, принужденного долгие годы публиковать свои труды за рубежом. Я имею в виду Роя Медведева.

«Конечно, в 30-е годы у нашего народа было немало поводов гордиться успехами, и не только в создании новых заводов, городов. Пропаганда превращала в подвиг народа, и в первую очередь Сталина, и коллективизацию, и разгром множества „вредительских“ и „шпионских“ организаций. Мы ведь не только Днепрогэс, но и Беломорско-Балтийский канал относили к великим подвигам, не подозревая, сколько десятков или даже сотен тысяч могил осталось на берегах этого канала или канала Москва – Волга. Но этого не знали, я думаю, и создатели фильма „Волга-Волга“… В это десятилетие были созданы и лучшие книги и фильмы о революции и Гражданской войне – „Как закалялась сталь“, 3-я и 4-я части „Тихого Дона“, „Чапаев“, „Мы из Кронштадта“, трилогия о Максиме – всего не перечесть. В жизни переплелись трагедия и пафос, тайные преступления, которые открылись нам только через 20 лет, и энтузиазм, с которым вступили в жизнь новые поколения. Лично я очень высоко оцениваю деятельность писателей и работников искусства 30-х годов. Они помогли сформировать те поколения советских людей, благодаря которым мы выиграли Великую Отечественную войну, на которые опиралась перестройка, начатая при Н. С. Хрущеве… Деятели культуры 30–40-х годов в своем большинстве были искренни, и это позволило создать им духовные ценности, большая часть которых и сегодня не потеряла своего значения. Это фундамент советской социалистической культуры. Писатели и режиссеры 30-х годов не обманывали нас – молодежь, они сами верили в ту картину, которую рисовали нам в своих произведениях. Их беда была нашей общей бедой – мы не понимали всей сложности и противоречивости происходящих событий, хорошее виделось нам гораздо лучше и ярче, чем плохое».

В суждениях Роя Медведева, в чем-то далеко не бесспорных, важны два момента. Нравственный аспект: субъективная честность людей 30-х, не знавших многого и потому заблуждавшихся, но не шедших на сознательную ложь (это получило широчайшее распространение в период брежневщины, что привело к нравственно катастрофическим последствиям). И второе: хорошее виделось гораздо лучше и ярче, чем плохое.

Вся страна была охвачена единым порывом гордости за спасение полярников-челюскинцев нашими летчиками, легендарным перелетом чкаловского экипажа через Северный полюс в Америку, вызвавшим невиданный энтузиазм и в этой заокеанской державе – цитадели империализма.

Только изнутри можно было распознать все коварство, изуверскую жестокость сталинского аппарата, выработавшего самые изощренные способы «устранения» неугодных, чтобы сделать несколько другой вывод относительно тех же героев-летчиков: «Шум, поднятый вокруг полярных летчиков, должен заглушить крики и стоны терзаемых в подвалах Лубянки, в Свободной, Минске, Киеве, Ленинграде и Тифлисе. Этому не бывать! Слово, слово правды все еще сильнее самого сильного самолетного мотора с любым количеством лошадиных сил. Верно, что летчикам-рекордсменам легче добиться расположения американских леди и отравленной спортом молодежи обоих континентов, чем нам завоевать мировое общественное мнение и потрясти мировую совесть! Но не надо себя обманывать, правда проложит себе дорогу, день суда ближе, гораздо ближе, чем думают господа из Кремля».

Это – отрывок из письма в ЦК ВКП(б), написанного выдающимся советским разведчиком «Людвигом» (Игнатием Рейсом) 17 июля 1937 года. Узнав о кровавых злодеяниях сталинской клики то, чего не могли знать массы, он нашел в себе силы порвать с воцарившимся в стране режимом тоталитарно-антисоциалистической диктатуры. «Людвиг» опередил Ф. Раскольникова и других, но быстро поплатился жизнью за свой шаг от руки ежовских агентов, систематически занимавшихся актами международного политического терроризма. (В структуре КГБ, оказывается, существовал специальный отдел по убийствам политических противников не только в стране, но и за рубежом.)

Нет слов, чтоб оценить героизм людей подобного рода, их нравственную чистоту. Но нельзя не сказать и об утопичности их представлений о сроках изменения сложившейся в стране ситуации. Режим единовластия начал меняться к лучшему гораздо позже, только после смерти его основателя…

Нельзя не учитывать, наконец, еще один чрезвычайно важный фактор, определяющий мироощущение людей 30-х годов, – фактор международный. Первая мировая война, казалось бы кончившаяся давно, вдруг напомнила о себе: словно ее мощное запоздалое эхо по всему миру раскатился небывалый экономический кризис 1929–1933 годов, который до оснований потряс всю хозяйственную систему капитализма. Достаточно привести только три взаимосвязанные цифры. Общий объем промышленного производства сократился без малого на половину – на 44 процента. Объем мировой торговли – еще больше (на 61 процент). Сформировалась огромная армия безработных. От 30 до 40 миллионов людей штурмовали биржи труда в тщетной надежде получить хоть какую-то работу.

А что в одночасье произошло с самой процветающей в мире державой – США? 24 октября 1929 года на нью-йоркской бирже грянул обвал ценных бумаг. К 1933 году прогорели около 6000 банков. Разорилось 130 тысяч коммерческих кампаний. Четверть трудоспособного населения осталась без работы. От голодной смерти умерло две тысячи человек. И это – в Америке!

Беды в экономике породили и соответствующие процессы в политике. Процессы, которые, с моей точки зрения, явно недооцениваем мы, рассуждая об общественной атмосфере, окружающей внутрилитературные процессы в России.

Как известно, кризис капиталистической системы совпал с приходом к власти Гитлера в Германии. Многие представители западной демократии видели в СССР единственную альтернативу угрозе мировой фашистской экспансии. К концу 30-х годов (в Америке их называют «красными тридцатыми») ряды коммунистической партии выросли до 100 тысяч человек. Сторонники проводимых Рузвельтом либеральных реформ с социал-демократическим уклоном «Новый курс» считали коммунистов своими единомышленниками. В головах наиболее увлеченных апологетов свободы и демократии господствовал эйфорический туман, в котором начинали прорисовываться контуры едва ли не культа СССР. Дифирамбы успехам индустриализации (в которой, кстати, принимали активное участие американские специалисты) перерастали в дифирамбы Сталину. Ни о какой «охоте за ведьмами» тогда не могло быть и речи. В 1939 году 300 ведущих интеллектуалов Америки подписали заявление, «опровергающее» «фантастическую ложь» о сходстве Советской России с тоталитарными режимами. Политическое зрение американцев охватила удивительна слепота: они «не замечали» странных заигрываний Сталина с Гитлером (раздел Польши) и т. д. Наконец, именно историческая победа России над фашистским агрессором в ходе Великой Отечественной войны подняла на невиданную высоту авторитет «дядюшки Джо», как стали называть вождя советской державы. Не только на соотечественников, но и на руководителей западных союзных держав Сталин мог оказывать воистину магическое воздействие. Как свидетельствует один из высокопоставленных советских дипломатов, при появлении Сталина какая-то неведомая сила поднимала с кресел участников тегеранской встречи, и даже сам Черчилль, к его собственному удивлению, вытягивал руки по швам…

Но мы несколько забежали вперед. С кризисных и «красных» 30-х пройдут еще годы и годы, когда тот же Черчилль произнесет в 1946 году в Фултоне свою историческую речь, послужившую стартовым сигналом к началу «холодной войны»…

Пока же даже западная пресса, занимавшая правые позиции, не только отмечала успехи Советского Союза, но в статьях порой сквозило смешанное чувство зависти и восторга по поводу невиданного «русского эксперимента».

В таких условиях, если вернуться к выражению историка, у желания замечать в своей стране скорее хорошее, чем плохое, возникала дополнительная мощная опора.

Горький не только не был исключением среди этого подавляющего большинства. Он полагал, что надо всячески пропагандировать хорошее, распространять его опыт, если угодно – даже несколько преувеличивать его, рисовать более яркими красками. Долго и тщательно осмысляя пути и способы создания писательского союза и благоприятной атмосферы для его деятельности с первых шагов, Горький придумал великолепное дело. По крайней мере так казалось ему тогда. Вдохновленный блистательным опытом Макаренко по воспитанию нового человека, Горький решил привлечь большую группу ведущих писателей для создания книги об одной из крупнейших строек, где происходила перековка личности. Выбор пал на Беломорканал.

17 августа 1933 года по инициативе Горького 120 писателей выезжают на канал, чтобы создать коллективный очерк об этом уникальном сооружении. И такая книга вышла.

Нет, Горький не был каким-то почетным редактором книги, так сказать, свадебным генералом. Он прошел с ней весь путь ее рождения, от начала до конца, хотя сам в поездке и не принимал участия. 25 августа, по горячим следам путешествия, он беседует с писателями, выясняет их впечатления и настроения…

Только один Горький мог поднять враз столько писателей на эту работу, говорил Лев Никулин.

3 сентября Горький произносит проникновенную речь на слете ударников Беломорстроя. 6 сентября беседует о Болшевской коммуне, а 19 сентября его утверждают редактором книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства. Под редакцией М. Горького, Л. Л. Авербаха, С. Г. Фирина».

На следующий день он выступает на заседании президиума Коммунистической академии с речью о значении канала, а уже к 17 октября утвержден план издания, приуроченного к XVII съезду партии.

До 20 декабря Горький написал предисловие к ней, а 5 января была опубликована информация об окончании работ.

В столь короткий срок никогда еще не создавалась такая объемистая книга (свыше 400 страниц большого формата, с иллюстрациями, схемами, толкователем непонятных слов и выражений). В производство она была сдана 12 декабря 1933 года, а из печати вышла через месяц с небольшим. Воистину нет таких крепостей, которых бы не брали большевики, особенно если надо было отрапортовать о достижениях к какой-нибудь знаменательной дате. В данном случае – к приближающемуся XVII съезду партии.

Авторами книги стали: Л. Авербах, Б. Агапов, С. Мальмов, A. Берзинь, С. Буданцев, С. Булатов, Е. Габрилович, Н. Гарнич, Г. Гаузнер, С. Гехт, И. Горбунов, М. Горький, С. Диковский, Г. Дмитриев, К. Зелинский, М. Зощенко, Вс. Иванов, Вера Инбер, В. Катаев, М. Козаков, Г. Корабельников, Б. Лапин, Д. Лебеденко, Д. Мирский, Л. Никулин, В. Перцов, Я. Рыкачев, Л. Славин, А. Тихонов, А. Толстой, К. Финн, З. Хацревин, B. Шкловский, А. Эрлих, Н. Юргин, Бруно Ясенский.

Как видим, в этом не таком уж коротком списке наряду с именами, мало что говорящими читателю спустя десятилетия, а порой подзабытыми несправедливо, есть и такие, что украшают нашу литературу.

Среди тех, кто принимал участие в поездке, но по той или иной причине не стал автором книги, следовало бы упомянуть Л. Леонова и Б. Пильняка, И. Ильфа и Е. Петрова, Л. Сейфуллину, М. Шагинян и Н. Погодина, М. Рыльского и Ю. Яновского, К. Тренева и Л. Соболева.

Открывалась книга статьей Горького «Правда социализма». С трудом укладывается в нашем сознании сегодня все то, о чем статья. В ней Горький приветствует процесс «массового превращения бывших врагов пролетариата-диктатора и советской общественности в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно необходимого труда». Пишет о покорении «враждебной людям природы», о том, что введенная ГПУ исправительно-трудовая политика блестяще оправдывает себя, о мещанстве и профессиональном чванстве как препятствиях на пути воспитания нового человека… О чем угодно, но только не о реальных трагедиях тысяч и тысяч людей.

Писатель с гигантским жизненным и профессиональным опытом, он совершенно не замечает разительных противоречий в примерах человеческих судеб, которые приводит в статье. В одном случае это исповедь бывшего «кулака», чье хозяйство страдало и от белых, и от красных, и от немцев. Но в годы нэпа он все равно восстановил все хозяйство. «В 29 году оказалось, что я Советской власти противник, враг». Так попал он на строительство канала. Где русский человек не приживется? Плотник, он прижился и здесь, стал обучать ремеслу других. Вывод? «Плотничья работа – спокойнее, а к земле не вернусь, в колхозе я – не работник, а на какой-нибудь своей десятине – тоже радости не найдешь, лучше в носе пальцем ковырять».

Выразительнейший и горестный пример того, как происходило отчуждение крестьянина от земли, его раскрестьянивание. Но писатель, увлеченный построением своей концепции, не видит этого.

Считалось, что канал создан руками «преступных элементов» – воров, проституток, спекулянтов, перековывавшихся в процессе коллективного труда под уверенным и квалифицированным руководством. Только ли такими руками? Но об этом – дальше…

Горькому казалось, что коллективный труд на воздухе гораздо предпочтительнее в сравнении с пребыванием в условиях тюремного заключения. Может быть, в принципе это и так, но практика показывает, что совмещение в одном лагере уголовников и политических оборачивалось для интеллигенции самыми драматическими последствиями.

Вслед за статьей Горького в книге шли разделы, названия которых весьма характерны: «Страна и ее враги», «ГПУ, инженеры, проект», «Заключенные», «Чекисты», «Люди меняют профессию», «Добить классового врага», «История одной перековки», «Имени Сталина»…

Так или иначе, коллективная работа писателей по созданию летописи Белбалтлага явилась печальной и горестной страницей в истории нашей литературы. Она была шагом на пути к тому «сплочению» сил, которое вело к нивелировке индивидуально-личностного начала, а оно-то и составляет основу процесса литературного творчества.

Писателям были созданы все «условия» для работы. Прежде всего надлежало обеспечить бодрый, приподнятый настрой. Организовали поездку на «линкольнах» в Петергоф для осмотра его дворцов и фонтанов, включенных в честь писателей и низвергавших водопады, сверкавшие на августовском солнце… После – невероятный обед в банкетном зале ленинградского ресторана «Астория».

Едва ли не самый молодой участник поездки, еще вчера бывший макеевский доменщик, ставший писателем, Александр Авдеенко буквально «ошалел от невиданного изобилия», как он напишет потом в повести «Отлучение». «Будто ожили картины, виденные в Эрмитаже. На огромных блюдах, с петрушкой в зубах, под прозрачной толщей заливного, растянулись осетровые рыбины и поросята. На узких и длинных тарелках розовеют ломтики истекающей жиром теши, семги, балыка. Бессчетное количество тарелок завалено пластинками колбасы, ветчины, сыра. Плавают в янтарном масле шпроты. Пламенеет свежая редиска. В серебряных ведерках, обложенные льдом и накрытые салфетками, охлаждаются водка, вино, шампанское, нарзан, боржом…» Это – только закуска…

Основательность заботы о них, проявляемой устроителями поездки – органами ОГПУ, писатели чувствовали постоянно. В спецпоезде, отправлявшемся к Медвежьей горе, месту отплытия парохода «Анохин», в четырехместном купе располагались по три человека. Четвертое место занимал… ящик с вином, коньяком, копченой колбасой… Разве плохо, если молодые, в большинстве своем, люди, собравшись воедино – не так уж часто писатели собираются вместе, – пообщаются, повеселятся, отвлекутся от каких-то там житейских неурядиц, забудут слухи о «недостатках» с продовольствием в стране…

…Спустя два года Роллан в дневнике с присущей его писательскому взору проницательностью подметит, что в стране, строящей социализм, происходит недопустимое социальное расслоение народа, «великая коммунистическая армия со своими руководителями рискует превратиться в особый класс, и, что всего серьезнее, – в привилегированный класс». Изложив в своем московском дневнике это обобщающее и очень важное по своей проницательности суждение, Роллан далее переходит к характеристике образа жизни своего друга: «Такой добрый и великодушный человек, как Горький, переводит за столом (хотя к еде сам едва прикасается) пропитание многих семей, ведет образ жизни синьора, не задумываясь об этом (и не испытывая от этого никакого наслаждения – наибольшей радостью для него была работа грузчика на Волге!)…» И все это – когда народу живется очень тяжело и «приходится все еще в тяжелой борьбе добывать себе хлеб…».

Проницательный Роллан не знал, однако, всей правды. А ведь в ту пору, как нам известно теперь, на Украине набирал силу страшный голод – прямое следствие сталинской «аграрной политики». Из села выгребали все, вплоть до последнего зернышка. Люди опухали от недоедания. Вымирали деревнями. Пути из них оказывались зачастую перекрыты специальными отрядами. Имелись случаи людоедства…

Устрашающую картину событий 1933 года на Украине нарисовала в своем письме Н. Крупской дочь Короленко Софья Владимировна, направившая его для большей верности через Горького. Е. Пешкова на копии письма сделала пометку: «Получил А. М., передал мне для переговоров с Над. Конст.» (см.: «Литературная газета», 19 мая 1993 г.).

А что же Горький? Он весь, с головой, был поглощен обилием своих общественно-литературных планов…

Вернемся, однако, к путешествию писателей по Беломорканалу, во время которого им был устроен рай земной. В этом наглядно проявлялась политика Сталина по отношению к художественной интеллигенции. Пока в дело шел пряник. Кнут до времени был припрятан за спиной Хозяина…

Многие участники поездки чувствовали, что не могут ознакомиться с реальным положением дел на стройке. Бараки чистые. Дорожки посыпаны песком (ох уж этот «песочек», по поводу которого еще в 1928 году не без сарказма проезжался Бухарин). На вопросы писателей люди отвечают уверенно, без запинки… Да, воровали, грабили, осуждены. Отбывая срок, стали ударниками: рыли землю, рубили деревья, укладывали бетон, строили шлюзы. До того как попали в лагерь, не умели держать в руках ни топора, ни лопаты, ни молотка, а теперь имеют разряд квалифицированного бетонщика, слесаря, механика. Были преступниками, жили за чужой счет, стали нормальными работягами. Вредили на советских заводах и фабриках, злобствовали, глядя на победоносную поступь советского народа. Теперь больно и стыдно вспоминать прошлое.

Преступник перекован в человека! «Перековка». Это слово звучит чаще, чем всякое другое. Оно в песнях и речах, на кумачовых транспарантах.

Так излагает свои впечатления от встреч с каналармейцами Александр Авдеенко в упомянутой повести, которая доносит до нас много интересных подробностей жизни той поры, дел литературных, роли в них Горького, писательского лидера, предстающего совсем не в традиционном благостно-розовом свете…

Находились среди участников поездки и такие, у кого все же возникало немало недоуменных вопросов. Одним из наиболее активно сомневающихся был Дмитрий Святополк-Мирский. Сын царского министра, в недавнем прошлом князь, эмигрант. Преподавал в Лондонском университете и Королевском колледже русскую литературу. Под влиянием трудов Ленина вступил в Коммунистическую партию Англии и, естественно, лишился преподавательского места как «красный». В газете «Дейли уоркер» активно пропагандировал советскую литературу, а вскоре при содействии Горького вернулся на родину. Забегая вперед, скажем, что позже он был репрессирован, как и большинство подобных ему «возвращенцев», вся вина которых состояла в том, что они в какой-то момент могли в чем-то усомниться. Впрочем, именно это-то и демонстрировал неосторожный бывший князь во время поездки, задавая множество вопросов руководителям стройки, и прежде всего начальнику Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря Семену Фирину.

Однако Святополк-Мирский был не единственным сомневавшимся. Те же сомнения грызли и человека с совсем иной биографией – В. Катаева, который прямо заявил, что «такая праздничная поездка не дает истинного представления о жизни каналармейцев». (Правда, потом, после дополнительного индивидуального ознакомления со стройкой, Катаев почему-то стал автором одного из самых восторженных очерков, вошедших в горьковскую книгу о канале, – «Чекисты».)

25 августа в Дмитрове, под Москвой, состоялся слет ударников-каналармейцев, посвященный окончанию строительства ББК. Постановлением ЦИКа более 12 тысяч бывших преступников были освобождены досрочно. Почти 60 тысячам срок заключения сокращен. С пятисот наиболее отличившихся снята судимость. (Всего в строительстве принимало участие 126 тысяч заключенных.)

Если все эти люди были действительно преступниками и если они действительно «перековались», результаты эти нельзя не признать впечатляющими. Но историкам еще предстоит проследить, хотя бы выборочно, насколько реальными, а не «бумажными» оказались эти результаты…

Вовсе не праздным является и такой вопрос: сколько из этих людей снова оказались потом в лагерях, только других? И сколько было окончательно «освободившихся» от всяких бедствий, поскольку отправились, как говорится, в лучший из миров? Есть данные о том, что в силу тяжелых условий и плохого медицинского обслуживания смертность среди каналармейцев была высока (что стоило в ту пору на место умерших поставить новых «раскулаченных» – ведь в ходе так называемой коллективизации сверху спускалась твердая разнарядка, какое количество людей надо насильственно снять с земли и превратить по существу в рабов).

В окружении Горького хорошо знали о непоказной, закулисной стороне строительства. Роллан записывал в своем московском дневнике: «Получил анонимное письмо, очевидно, из окружения Горького (и без его ведома). Оно свидетельствовало о том, что наша личная переписка стала известна, ибо автор письма с горечью и яростным сарказмом намекал на наши реплики относительно строительства Балтийского канала. В письме Сталин назывался Хеопсом, а эти работы сравнивались с трудом рабов над пирамидами. По всему было видно, что писала женщина. Мы сидели за столом у Горького (летом 1935 года в Москве. – В.Б.), мы думали: „Эта женщина здесь. Кто она?“ У нас были основания подозревать любую. Значит, за столом Горького сидели враги (вероятно, не его лично, а убеждений)».

А может быть – враги его добровольных заблуждений?

Во всяком случае Горький полностью поддерживал идею «перековки». На слете в Дмитрове, вытирая слезы, говорил: «Я счастлив, потрясен. Все, что тут было сказано, все, что я знаю, – а я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей (еще раз вспомним о влиянии Макаренко на взгляды Горького. – В.Б.), – все это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!» «К тому времени, когда вы будете в моем возрасте, полагаю, не будет классовых врагов, а единственным врагом, против которого будут направлены все усилия людей, будет природа, а вы будете ее владыками… Я поздравляю вас с тем, чем вы стали. Я поздравляю работников ОГПУ с их удивительной работой, я поздравляю нашу мудрую партию и ее руководителя – железного человека товарища Сталина».

Идея строительства канала принадлежала этому «железному человеку». И открытие сооружения великий вождь освятил своим личным присутствием. Вместе с Ворошиловым и Кировым он ознакомился с системой гидротехнических сооружений и выразил свое немногословное одобрение итогов строительства. Зная лаконизм Сталина, руководители сооружения Белбалтлага испытали окрыляющее чувство гордости за содеянное. Сталин не обманул их ожиданий. Через две недели было опубликовано постановление ДИК СССР о награждении наиболее отличившихся на этом грандиозном объекте. Орденами Ленина удостоили ряд руководителей ОГПУ: Г. Ягоду, его заместителя Л. Когана, начальника Беломорстроя Бермана, начальника Главного управления трудовыми лагерями С. Фирина, его заместителя Я. Рапопорта – всего 8 человек. А получивших другие награды было гораздо больше.

В том, что ОГПУ играло роль не только «гуманного педагога», заботящегося о перевоспитании правонарушителей едва ли не больше, чем о материально ощутимых результатах труда, свидетельствует и такой факт. Разумеется, не случайно Беломорканалу было уделено существенное внимание в никому не ведомом таинственном учреждении «ИЗ-2/48 г. Москвы», а иными словами – в музее Бутырской тюрьмы.

Знаменитая Бутырка… «Оный замок для содержания под стражей проектировал и строил русский зодчий М. Ф. Казаков», – гласит памятная запись 1771 года. Стены «оного замка» помнили бунтовщика Емельку Пугачева, доставленного в первопрестольную в железной клетке, народовольцев, участников знаменитой Морозовской стачки… Здесь Г. Кржижановский перевел с польского «Варшавянку». А потом… Здесь томились Осип Мандельштам и Николай Вавилов… Отсюда в тщетной надежде на облегчение Вс. Мейерхольд писал Молотову о том, что его, 65-летнего старика, избивают резиновым жгутом…

Так вот, в экспозицию музея органически вписывался и стенд о канале: карта-схема стройки, фотография Когана, бывшего заключенного, ставшего начальником строительства.

Такие метаморфозы, как мы знаем, назывались тогда «перековка». Однако в особых случаях направление свое она могла менять совершенно неожиданно. Трудно сейчас сказать, был ли, к примеру, Рапопорт на самом деле преступником или его объявили таковым, чтобы продемонстрировать воспитательную продуктивность «перековки». Разве не был подсадной уткой тот же Рамзин?