Текст книги "Горький без грима. Тайна смерти"

Автор книги: Вадим Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Представляет интерес и состояние «культурно-воспитательной работы». Ее возглавляли не какие-нибудь клубные неудачники, – сам Лесь Курбас, которого называли украинским Мейерхольдом, руководил одним из театров. Он укомплектовал неплохую труппу, поставившую спектакли по таким разным пьесам, как «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, «Интервенция» Л. Славина, погодинские «Аристократы». Но существовал театр и до Курбаса, попавшего на Соловки в 1934 году, и Горький во время своего приезда видел афиши спектаклей «Декабристы», «Разлом» и даже «Троцкий за границей»…

Действовали и другие театры и сценические площадки (всего их было девять), и названия их вполне соответствовали духу названия самого лагеря: «Хлам» (художники, литераторы, актеры, музыканты), «Срам» (Союз работников Анзерской музы).

Кроме библиотеки и театра существовали в Соловках школа, музей и симфонический ансамбль, превосходно исполнявший Россини, Верди, Бетховена, хор уголовников «Свои», украинский национальный хор…

Так что же, выходит Соловки не лагерь, не тюрьма, а рай земной?

Один из внимательных читателей, опубликовавший свои заметки о горьковском очерке совсем недавно, вносит некоторые коррективы в традиционно утвердившиеся, резко критические оценки очерка. Обращается внимание на обширную сцену, описывающую концерт в лагере. Увертюра к «Севильскому цирюльнику» в исполнении симфонического ансамбля… Скрипач играет мазурку Венявского… Неплохо спет «Пролог» из «Паяцев»… Во время антрактов в фойе духовой оркестр превосходно играл Россини, Верди, увертюру Бетховена к «Эгмонту». «Дирижировал им человек бесспорно талантливый. Да и концерт показал немало талантливых людей». И – многозначительное добавление: «Все они, разумеется, заключенные».

По мысли читателя, весь этот отрывок имеет определенный негативный подтекст. Подробно перечисляя изысканный репертуар, подчеркивая талантливость исполнителей, Горький хотел показать, что в изоляции оказались представители высшего слоя художественной интеллигенции, а не так называемые социально опасные. И шутка, брошенная заключенными: «Слыхали? К нам едет Горький! На десять лет», – звучала не столь уж безобидно.

В 1929 году, когда на Соловки приехал Горький, лагерь выглядел далеко не таким, каким он был в момент основания и каким стал после смерти Горького. Известный историк С. Мельгунов, изгнанный из России, в 1923 году выпустил в Берлине книгу, снискавшую широкую известность, – «Красный террор в России. 1918–1923». Через год она вышла вторым, дополненным изданием.

О том, что собой представляли Соловки в момент организации лагеря, поначалу на Западе могли судить по отдельным свидетельствам в периодической печати. С. Мельгунов обобщил опубликованные ранее, а также известные лишь ему материалы, и картина получилась устрашающая. Соловки – «самый настоящий рабовладельческий лагерь с полным бесправием заключенных, с самыми ужасными картинами быта, с голодом, с побоями, надругательствами» – к таким выводам приходил историк.

Из-под пера серьезного ученого и умелого повествователя вышел зловещий, сенсационно обличительный образ системы унижения и уничтожения человека.

Нет сомнения, что книга Мельгунова была не только замечена в России, но и тщательно изучена теми, кому следует. И тогда родилась идея организовать на базе тех же Соловков лагерь особого назначения, который можно было бы показать любому гостю, включая западных журналистов. Если угодно, в известном смысле – антилагерь.

При помощи этой уникальной модели можно было бы убедить общественность в том, что лагерная система нисколько не античеловечна, что она предоставляет каждому едва ли не все возможности для исправления пороков и для совершенствования. Это был, так сказать, выставочный образец лагеря, его сияющая витрина.

И совершенно другой характер носило то, что продолжало скрываться за ней и о чем не должны были знать посторонние. «Обменный политзаключенный» польский врач Липинский, прибывший в Варшаву с одного из соловецких островов, рассказывал следующее (его очерк был опубликован под названием «Ужасы советских тюрем»). На острове Конде из 900 человек за 6 месяцев умерло 200. Всего в Соловках насчитывалось тогда 16 тысяч заключенных, и врач считает, что они обречены на смерть, т. к. медицинская помощь отсутствует. Одна немаловажная «деталь», которая потребуется для нашего дальнейшего повествования. По свидетельству Липинского, среди заключенных находится «огромное число коммунистов, приехавших в Россию, здесь увидевших истинное лицо советского режима, перешедших в оппозицию и принявших участие в заговорах против Советской власти»[6]6
  «Руль», 1928, 17 января.


[Закрыть].

Реальные, повседневные условия жизни и труда заключенных на Соловках оставались тяжелыми, можно сказать, невыносимыми. Но особенно унизительным для интеллигенции оказывалось дикое самоуправство местной власти, не подчинявшейся никому (потому и стали называть ее соловецкой). Заключенных в лютый мороз могли босиком выгнать из помещения и заставить подолгу стоять в строю. В противоположность деклассированным элементам (воры, убийцы, проститутки) политические – представители партий эсеров, кадетов и т. д., то есть интеллигенция, имевшая представление о праве и условиях содержания в местах заключения, – пытались предъявлять администрации свои требования. Однажды после отказа выполнить нелепые придирки охраны по политическим открыли огонь. Пятеро были убиты, среди них – две женщины.

В другой раз политические объявили голодовку. Тогдашний начальник управления УСЛОНом А. Ногтев самодовольно рассмеялся им в лицо и предложил, чтоб понапрасну не тянуть время, сразу повеситься. Обо всем этом вряд ли рассказали Горькому.

В подаренном ему альбоме Горький не мог не обратить внимание на одну фотографию: щуплый низкорослый паренек перед лицом представительной комиссии. В общем, снимок как снимок. Бросалась в глаза подпись: «Отбор молодняка из соцвредэлемента». Резал ухо не только стиль – разные уродливые сокращения слов встречались на каждом шагу. Вопиющим был их смысл: отбирали молодняк, как скот, сортировали, прикидывали, словно породу, – «соцвред» или не «соцвред»…

Таким образом, за благоприличной агитвитриной Соловков скрывался своего рода испытательный полигон, на котором отрабатывалась последующая система унижения, а затем и массового уничтожения людей. Так, может быть, впервые – и не только в истории России – воедино слились, образовав прочнейший сплав, два начала – Насилие и Великая ложь.

Одно без другого они не имели бы такой мощи. Без конца угнетать людей, вытягивая из них все жилы в каторжном труде, было нельзя. Сталин понимал это, памятуя, как дружно поднялась деревня против продразверстки. Надо было убедить людей в необходимости этих нечеловеческих усилий, нарисовать манящую перспективу, в конце концов польстить им, сказав, что их труд – дело чести, доблести и геройства, наградив орденами тех из них, кого следовало…

Великая ложь начинала проникать повсюду, включая и государственное законодательство. В 1926 году был издан декрет ВЦИК, предусматривавший содержание преступников вне тюрем, без конвоя, перевоспитание их в трудовых лагерях. О перевоспитании ли заботился Сталин? Ему просто требовалась даровая рабочая сила, которую можно было пополнять без конца: и поставляя новых преступников, и продлевая сроки за уже отбытые провинности. Великая ложь легла и в основу Конституции, сразу же названной сталинской и принятой в 1936 году, накануне знаменитого 1937-го. Жить стало лучше, жить стало веселее…

Итак, Соловецкий лагерь, оставаясь островом обширного гулаговского архипелага, его неотъемлемой частью, все же не вполне укладывается в общую схему. Его специально превратили в лагерь ОСОБОГО назначения, призванный, насколько это было вообще возможно для лагеря, смягчить картину, даже как-то «опоэтизировать» ее. И чем больше Соловки соответствовали этой цели, тем большей, в конечном счете, становилась ЛОЖЬ, без которой не могла существовать система насилия.

К сожалению, А. Солженицын не проводит различия между Соловецким лагерем ОСОБОГО назначения и остальным ГУЛАГом. А ведь сами узники ГУЛАГа отмечают недостаточную объективность великого писателя в этом вопросе. (Например, М. Розанов, по выходе на волю ставший автором специального исследования «Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты – домыслы – „параши“. Обзор воспоминаний соловчан соловчанами»). Критические суждения о повествовании А. Солженицына высказывает известный писатель О. Волков, отмечая в нем «неугасшую озлобленность».

Соловки должны были прикрыть создаваемую Сталиным гигантскую систему ГУЛАГа. Вот там, где-нибудь на Колыме или в Воркуте, не требовались музеи и библиотеки с редкими книгами. Миской баланды можно было заменить все – и пищу физическую, и пищу духовную. Вот там можно было безболезненно пускать гигантский конвейер уничтожения.

Предваряя последующий сюжет об отношении Горького к фашизму, напомним читателю, что происходило в гитлеровской Германии. С приходом фашистов к власти в 1933 году и до 1945 года на ее территории, а также в оккупированных ею странах действовало 22 концентрационных лагеря с двумя тысячами филиалов. На фабриках смерти Освенцим, Майданек, Дахау, Маутхаузен и других было уничтожено свыше 11 миллионов человек. Сталин уничтожил гораздо больше, далеко опередив Гитлера. Но между их жертвами существовала не только количественная разница. Гитлер уничтожал коммунистов, евреев – вообще всех врагов рейха. Сталин уничтожал своих сподвижников, часто людей выдающихся, нередко лучших сынов родины.

Все это, однако, было еще впереди. Находившийся во власти самых радостных впечатлений от всего увиденного во время поездок по стране, Горький и на Соловках удивился размаху хозяйственной и культурной деятельности. Кто, как не он, старый заядлый книжник, мог по достоинству оценить, к примеру, здешние библиотечные богатства! Нимало не обеляя Горького, согласимся, что Соловки в целом весьма далеки от других лагерей, тех, что рисуют в своих воспоминаниях вдова Бухарина А. Ларина или Л. Разгон, проходившие свои круги сталинско-бериевского ада.

Поведение Горького по возвращении в Советский Союз А. Солженицын объясняет стремлением укрепить мировую славу, которая начинала меркнуть. Не стоит забывать, однако, при этом об одной, присущей именно Горькому как личности, отличительной особенности: о полном отсутствии какого-либо самолюбования, переходящем в гипертрофированную самокритичность (порой он удивлял современников требованиями о перепечатке злых критических статей о себе). А юбилей 1928 года, – он со всей наглядностью убедил, сколь высок авторитет Горького в глазах мирового общественного мнения.

Горького восторженно приветствовали крупнейшие писатели и деятели культуры: Шервуд Андерсон, Я. Вассерман, Жорж Дюамель, Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Леонгард Франк, Джон Голсуорси, Кнут Гамсун, Арнольд Цвейг, Эптон Синклер и многие, многие другие.

Каждый из этих замечательных людей прислал свое приветствие, вошедшее в коллективный «Альбом-адрес». Но каждый из них без колебания подписался бы под теми словами, которые шли от сердца Стефана Цвейга: «Как будто весь народ из своей огромной… массы выслал Вас вперед как свидетеля, чтобы Вы дали образ его сущности, высказали его сокровеннейшие мысли и желания, и Вы честно и блистательно выполнили эту великую миссию. Если мы сегодня много знаем о русском народе, если мы его любим и верим в силу его духа, то этим в огромной степени обязаны Вам, Максим Горький…»[7]7
  Подробный критический анализ откровенно тенденциозного истолкования А. Солженицыным жизненной позиции Горького в связи с его поездкой на Соловки («он бы воспел (!?) и 37-й год»), использования слухов и легенд (пресловутая история с «расстрелянным» мальчиком) содержится в моей статье «Все ли дозволено Юпитеру, или К истории одних преждевременных похорон» («Кулиса», № 6, приложение к «Независимой газете» от 27 марта 1998 года), а также в книге «Максим Горький – подлинный или мнимый». М., 2000, с. 91–103.


[Закрыть].

Впрочем, по поводу очерков о Соловках стоит высказать еще одно соображение. Существует важное мемуарное свидетельство, опубликованное за рубежом и принадлежащее человеку, сопровождавшему Горького во время его поездки в 1929 году по южным районам страны. Подключаясь к критическим суждениям Горького о порядках в стране, собеседник спросил, как же объяснить появление очерка о Соловках, где никакой критики не содержится. Горький ответил: «Там карандаш редактора не коснулся только моей подписи – все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо».

Резонно могут возразить: коль скоро писатель не опротестовал постороннее вмешательство в его текст, ответственность за содержание падает на него. Верно. Но все-таки было бы немаловажно разобраться, имело ли место такое вмешательство или нет… Некоторые данные говорят за то, что какие-то «коррективы» (возможно, и существенные) не исключены. Например, не может не вызвать удивления следующий факт. Печально знаменитая статья о враге была опубликована в двух газетах – «Правде» и «Известиях», но имела не совсем одинаковые заголовки: «Если враг не сдается – его уничтожают» и «…его истребляют». Вряд ли подобная «разногласица» могла входить в намерения автора. Как видим, текстологам есть над чем поработать[8]8
  Кстати, как недавно установила Н. Примочкина, вскоре в связи с публикацией партийного постановления от 23 апреля 1932 года Горький весьма решительно критиковал формулировку о ликвидации РАППа, сказав, что «ликвидировать» – жестокое слово.


[Закрыть].

Возникает, впрочем, и другой, гораздо более широкий и существенный вопрос. Допустим, что ответственность за очерк и статью падает только на Горького. Достаточно ли, однако, таких фактов для вывода о полном «конформизме» Горького, о том, что он до конца жизни оставался верным прислужником сталинского режима, да еще руководствовался при этом корыстными побуждениями? Многие исследователи, как это ни странно, прежде всего зарубежные, включая и тех, кто настроен по отношению к Горькому далеко не апологетически, полагают, что позиции писателя были гораздо сложней.

Так, может быть, не стоит спешить с окончательным приговором, может, стоит произносить его уже после того, как нами будет мысленно проделан весь путь, пройденный писателем?

ГЛАВА III
«Максимушка, я хватаюсь за твои руки»

Наше мысленное путешествие на Соловки предостерегает от односторонности, торопливости в выводах… В этой связи одна история, происшедшая задолго до горьковской поездки по Союзу Советов, история весьма поучительная.

В конце 1918 года Зинаиде Гиппиус сказали, что Василий Розанов бедствует, подбирает окурки на вокзале. Гиппиус написала резкое письмо Горькому: одобряет ли он действия дружественного ему правительства большевиков по отношению к замечательному русскому писателю, если верен слух, что его расстреляли? Голодный, он не мог быть вреден «вашей власти». «Горький, конечно, мне не ответил», – заканчивает поэтесса.

По сведениям Гиппиус, Горький будто бы поручил кому-то из своих приспешников исследовать достоверность слуха, а потом послал Розанову «немного денег».

Как все происходило в действительности? Свидетельствует Владислав Ходасевич. Никаких приспешников не существовало. Обратиться к Горькому за помощью Розанову попросил Ходасевича Гершензон, так как лично с Горьким сам знаком не был. Деньги от Горького Ходасевич передавал дочери Розанова, причем их должно было хватить на три-четыре месяца. (Гиппиус называет это «подачкой»: «на картошку какую-то хватило». Очевидно – тоже с чужих слов. Гиппиус из писем Розанова к ней отлично знала, что тот очень благодарил Горького за поддержку.)

Какой же вывод делает из этой истории Ходасевич?

«Суд истории нелицеприятен, – говорит он. – Но для того, чтобы он был справедлив, одной воли к нелицеприятию мало. Чтобы судить верно, история должна опираться на документы и сведения, добываемые из современников данного лица или события. Без этого все ее оценки не стоят ничего. Только после того, как материал накоплен, начинается пресловутый „суд“. Дело его – разобраться в документах и показаниях, отделить правду от лжи, точное от неточного и проч. Тут и сами свидетели попадают под этот же суд».

Справедливые, замечательные слова, достойные пера настоящего ученого-исследователя! Такого, который способен подавить в себе желчность и ядовитость и любые другие личные качества, если этого требует истина. Смысл этих слов В. Ходасевича стоило бы усвоить покрепче всем нам, и особенно писателям, в подходе к прошлому.

Годы Гражданской войны…

Откуда только не получал Горький писем в ту трудную пору! Вот и еще один конверт, доставленный почтой в Петроград, на Кронверкский проспект, из Сергиева Посада, что близ Троице-Сергиевой лавры, от Василия Розанова – того самого.

Еще не вскрыв конверта, вспомнил переписку с ним с острова Капри, присылаемые из России книги… И буквально каждое письмо порождало в душе что-то такое, чего не могло дать ни одно письмо иного корреспондента. Нет, дело вовсе не в том, что оба они мыслили родственно. Скорее наоборот. И вот уже после смерти Розанова на предложение написать очерк о нем Горький ответил: «…не решаюсь, ибо не уверен, что это мне по силам. Я считаю В.В. гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а порою – даже враждебного моей душе, – и с тем вместе он любимейший писатель мой».

Много чуждого, а чужое-то порой ближе близкого!..

Разорвал конверт, и словно могильным холодом пахнуло. «Максимушка, спаси меня от последнего отчаяния, – если уж и не с того света, то с самой окраины этого, с последней, пограничной черты взывал Василий Васильевич. – Квартира не топлена, и дров нету; дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара; жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня. Испуганные детские глаза… Максимушка, родной, как быть? Это уже многие письма я пишу тебе, но сейчас пошлю, кажется, а то все рвал. У меня же 20 книг, но „не идут“, какая-то забастовка книготорговцев. Максимушка, что же делать, чтобы „шли“… Максимушка, я хватаюсь за твои руки. Ты знаешь, что значит хвататься за руки? Я не понимаю, ни как жить, ни как быть. Гибну, гибну, гибну…»

И – погиб. А мог бы и выжить, обратись за помощью к Горькому чуть раньше.

Сколько еще было их, русских писателей, интеллигентов, не приспособленных к переломанному быту, которых надлежало спасать от гибели! И он делал это, делал изо всех сил.

Чего стоили, к примеру, хлопоты о том, чтобы выпустили Блока на лечение в Финляндию! Переговоры с Луначарским. Доклад Ленину. И тот и другой согласие дали. Бумаги пошли к Менжинскому, ведавшему вопросами выезда. Тот, не разобравшись, распорядился создать для поэта хорошие условия в каком-нибудь из отечественных санаториев. Совершенно не понял душевного состояния Блока, о котором А. Белый писал так: «Что касается до трудности Блока дышать российским воздухом, то, по свидетельству всех лиц, видавших его за 2 ½ месяца его болезни, – он говорил, что не мог бы выйти даже на улицы Петрограда: не вынес бы чисто внешнего вида теперешней жизни: так резко обострилось за последние месяцы (и даже более году уже длилось это настроение) отношение к нашей действительности».

И тем не менее Политбюро поддержало предложение Менжинского о невыезде и 12 июля 1921 года приняло решение уже даже не о помощи с лечением, что было крайне необходимо, а просто об «улучшении продовольственного положения Блока».

В негодовании Горький вновь обращается к Луначарскому, подчеркивая, что запрет на выезд Блока тем более нелеп, что разрешение дано Ф. Сологубу, куда менее лояльно настроенному по отношению к революции. Луначарский пишет развернутый протест в ЦК РКП(б): Блок «вместе с Брюсовым и Горьким – главное украшение всей нашей литературы». Разрешение наконец было получено, но началась волокита по поводу выезда жены Блока. И вновь Горький телеграфирует из Петрограда наркому просвещения, а тот вновь обращается в ЦК: «Прилагая при сем срочную телеграмму Горького об отпущенном согласно решению ЦК А. Блоке, очень прошу…» и так далее… Наконец, и разрешение для Любови Дмитриевны получено, но кто-то в Москве потерял анкеты для оформления паспортов – обычное советско-расейское головотяпство. Короче, когда доверенное лицо собралось ехать в Москву за паспортами, 7 августа Блок скончался.

Отдавая должное Горькому, Ф. Шаляпин свидетельствует в одном из писем 1918 года: «Сколько народа через его просьбы сейчас освобождено от тюрьмы. Хороший он человек». Трагическое неумолимо надвигалось со всех сторон. Но жизнь есть жизнь, и тяжелое, невыносимое перемешивалось с комическим. Однажды ночью зазвонил телефон. Раздался сиплый бас какого-то матроса, делавшего обыск в подозрительной квартире. На стенах развешены всякие куклы, а хозяин, спокойно сидя за столом, вырезает из бумаги чертей. Матрос решил удостовериться у самого Горького, действительно ли есть такой писатель Ремизов Алексей Михайлович, а уже ежели это он, то в своем ли он уме.

Внимательно выслушав матроса, Горький сказал: «Понимаете ли, вы в самом деле в квартире писателя Ремизова». Помолчав, добавил: «И он действительно в своем уме».

Чтобы помочь людям, приходилось прибегать к различным уловкам. Как-то явилась плачущая женщина, потребовала встречи с писателем. Оказалось, – начинающая поэтесса, мать грудного ребенка, которому нужно молоко. Горький написал соответствующую записку, а для большего успеха дела добавил, что это его незаконный ребенок и что он, естественно, подобное пикантное обстоятельство просит сохранить в тайне.

Благодарная поэтесса ушла, а сын ее, не без помощи Горького, выжил в голодном Петрограде. Однако с такими же просьбами обращались к Горькому и другие женщины-матери, и, хлопоча за их детей, он прибегал к таким же мотивировкам. Наконец распределитель продуктов не выдержал и заявил, что не в состоянии снабдить молоком такое количество «детей» Горького.

Подвижническая деятельность писателя не всегда встречала понимание, особенно со стороны людей, настроенных к революции непримиримо враждебно. В ноябре 1920 года Д. Мережковский опубликовал в газете «Последние новости» открытое письмо Г. Уэллсу. В нем доходил до утверждения, что Горький хуже большевиков, так как если те убивают тела, то этот убивает души.

Тогда же у Горького состоялся важный разговор с К. Чуковским, содержание которого критик прилежно занес в свой дневник. «Я знаю, – сказал Горький, – что меня не должны любить, не могут любить, – примирился с этим. Такая моя роль. Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя». «Я сидел ошеломленный», – заканчивает мемуарист свою запись, сделанную 3 октября 1920 года.

Говоря так, Горький еще не мог знать, к какому куда более сложному лукавству в отношениях с новой властью ему придется прибегать потом, когда он после длительного отсутствия вернется на родину. А пока – решительно отложил в сторону перо художника и стал газетчиком. В газете «Новая жизнь», за редактирование которой взялся весной семнадцатого и которую большевики «прихлопнули» через год с небольшим, он постоянно печатал корреспонденции, которые потом объединил в книгу «Несвоевременные мысли», снабдив ее подзаголовком «Заметки о революции и культуре».

Все они, с начала до конца, были пронизаны тревогой и болью за то, что разрушительные силы, вызванные к жизни революцией, могут нанести непоправимый ущерб духовной культуре, главной общественной ценности, и ее творцу – интеллигенции.

Долгие годы цикл «Несвоевременные мысли» вообще не упоминался в горьковедческой литературе, будто бы его и вовсе не было. Как же иначе? Разве вязался он с лучезарным обликом буревестника революции, мифом, рожденным в недрах хорошо налаженного идеологического механизма!

Не вижу нужды подробно касаться этого цикла. Прежде всего потому, что читатель может познакомиться с ним и по публикации в журнале «Литературное обозрение» (1988, № 9, 10, 12), и по отдельным изданиям. Среди них следует выделить книгу, выпущенную издательством «Советский писатель», с обстоятельной вступительной статьей одного из лучших знатоков Горького, И. Вайнберга, которому принадлежат и подробнейшие комментарии. Гадавшие в ту пору по поводу причин и сроков выезда Горького за границу в конце 1921 года и читавшие ранее те же «Несвоевременные мысли», читавшие и дивившиеся смелости писателя, резкости его обвинений, бросаемых большевикам, не могли знать тогда, что Горький временами в переписке с руководителями страны вел полемику и куда более резкую. Полемику на пределе возможного. А может, и за его пределами!

Лишь недавно увидели свет некоторые письма Горького руководителям страны. Так, сообщив в октябре 1919 года Дзержинскому о том, что написал Ленину по поводу «арестов представителей науки», Горький заключает: «…я смотрю на эти аресты как на варварство, как на истребление лучшего мозга страны и заявляю в конце письма, что Советская власть вызывает у меня враждебное отношение к ней»[9]9
  «Известия ЦК КПСС», 1989, № 1, с. 239.


[Закрыть].

Зиновьеву в том же 1919 году было отправлено письмо, равного которому по резкости трудно отыскать в чьем-либо писательском эпистолярии. «На мой взгляд, – пишет М. Горький, – аресты ученых не могут быть оправданы никакими соображениями политики, если не подразумевается под ними безумный и животный страх за целость шкуры тех людей, которые производят аресты». Горький называет дикими безобразия, «которые за последние дни творятся в Петербурге, окончательно компрометируют власть, возбуждая всеобщую ненависть и презрение к ее трусости».

В одном из писем Н. Бухарину той же поры М. Горький с болью пишет о том, что вопрос о жестокости – его мучительнейший вопрос. И оснований для того, чтобы этот вопрос был «мучительнейшим», жизнь дала предостаточно.

В последнее время наша публицистика высказала по этому поводу немало соображений, привела немало ценных документальных данных. Важные факты приводит в своей статье «Поговорим о свободе» Вяч. Кондратьев. Он напоминает суждение видного чекиста Лациса, который писал в газете со знаменательным названием «Красный террор» в ноябре 1919 года: «Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».

Разве далеки от истины были наиболее трезво мыслившие представители большевизма, которые стремились нейтрализовать зловредное действие вкушенного многими «яда командирства» (Л. Сейфуллина) и полагали, подобно М. Ольминскому: «Можно быть разных мнений о красном терроре, но то, что сейчас творится в провинции, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина…»

Подобно Горькому, с резкой бескомпромиссной критикой беззакония (бессудных расстрелов), жестокости, бросающей «омрачающую и заглушающую тень и на само социалистическое движение», против подавления свободы слова, мысли и воли выступал в ту пору и другой выдающийся русский писатель, В. Короленко. Не случайно широкий общественный резонанс получили его письма А. Луначарскому 1920 года.

Горький прилагал все силы, чтобы препятствовать разгулу беззаконий, хотя и понимал, что успехи его в этом деле имеют весьма ограниченный характер и, к сожалению, не меняют общего положения вещей. Тем не менее он продолжал считать: бездействие недопустимо. Что же переполнило чашу горьковского терпения? Что сыграло, возможно, определяющую роль в его решении выехать за границу?

Обычно подчеркивают: Горький отправился туда для лечения по настоянию Ленина. Но только ли и в первую ли очередь поэтому? Позже начали делать дополнение: виноват Зиновьев, диктаторствовавший в Петрограде. Отношения Горького с ним действительно были крайне натянутыми, о чем свидетельствует хотя бы цитировавшееся выше письмо. Отношения эти испортились вконец, когда Зиновьев учинил обыск на квартире Горького, на Кронверкском. Здесь, в этой многокомнатной квартире, находили приют и защиту многие представители интеллигенции, включая даже члена царской фамилии Великого князя Гавриила Константиновича, вызволенного из под ареста Горьким. Обыском Горький был разгневан настолько, что немедленно отправился в Москву, к Ленину, с требованием принять меры…

Увы, картина после этого изменилась мало…

Действовал и еще целый ряд разных, куда менее значительных, но все же не столь уж маловажных чисто по-человечески причин. Называют и такую: недовольство М. Андреевой, как известно, в прошлом актрисы МХТ, назначением жены Л. Каменева на пост «куратора» театрального искусства… А та была в этом деле не слишком компетентна…

Но существовало и еще одно обстоятельство, которое долгое время недостаточно принималось во внимание и лишь недавно получило освещение в литературе. Исключительно ценные сведения на этот счет содержатся в книге «Долгий путь» всемирно известного ученого, основателя факультета социологии в Гарварде, президента Американской социологической ассоциации Питирима Сорокина (издана в переводе с английского в нашей стране в Сыктывкаре в 1991 году).

Вместе с сотрудниками и студентами, в тесном взаимодействии с академиками И. Павловым и В. Бехтеревым, Сорокин изучал положение в неурожайных районах и приходил к выводу, что умереть может до 25 миллионов, если мир не придет на помощь. «Мы говорили об этом задолго до того, как правительство и Максим Горький обратились ко всем нациям о помощи голодающим».

Однако исследования такого рода политикам были не нужны. Осенью 1921 года Сорокин, как и многие профессора, был отстранен от преподавания. Несмотря на это, он продолжал научную работу. Опубликовав два тома монографии «Системы социологии», Сорокин приступил к изданию книги «Голод как фактор. Влияние голода на человеческое поведение, социальную жизнь и организацию общества». Создавалась она в рамках Института мозга у академиков Павлова и Бехтерева. Удалось отпечатать 280 страниц (а должно было быть вдвое больше). Набор приказали рассыпать, а автора выдворить за границу в числе многих пассажиров печально знаменитого «философского парохода», составлявших цвет отечественной науки.

Сколь ни тяжко расставание с родиной, такое наказание не идет ни в какое сравнение с теми «санкциями», которые были применены по отношению к участникам так называемого дела «Петроградской боевой организации», руководимой якобы профессором Таганцевым: тогда были расстреляны многие ведущие представители интеллигенции, в том числе поэт Н. Гумилев, которого пытался спасти Горький…

Разразившийся летом 1921 года страшный голод поразил в первую очередь Поволжье. Президиум ВЦИК вынужден был выступить 12 июля со специальным обращением «Ко всем гражданам РСФСР».

Руководство быстро убедилось, что в условиях внешнеполитической изоляции внутренних мер для борьбы с бедствием будет явно недостаточно.