Текст книги "Горький без грима. Тайна смерти"

Автор книги: Вадим Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Разгром «Усомнившегося Макара» на фоне невероятно шумной кампании против Пильняка и Замятина как-то меньше обратил на себя внимание. Но связь между писателями существовала, и не только идейная («подпильнячничество» было упомянуто не случайно). Еще в самом конце 1928 года Пильняк и Платонов выступают в качестве соавторов (очерки «Че-Че-О»).

Получилось так, что именно в то же самое время, в августе 1929 года, Платонов обратился к Горькому за помощью в связи с трудностью продвижения в печать романа «Чевенгур». Горький отвечал Платонову 18 сентября 1929 года: «Человек вы – талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что вы обладаете своеобразным языком». Указав на «чрезмерную растянутость» рукописи, Горький заметил, что своеобразное освещение действительности, свойственное манере Платонова, «неприемлемо для нашей цензуры» и что нет редактора, который мог бы оценить роман по достоинству. «Это мог бы сделать А. К. Воронский, но он, как вы знаете, „не у дел“». Не имея возможности оказать Платонову реальную помощь, Горький поддерживал его морально, рекомендовал попробовать свои силы в драматургии (и Платонов внял этому совету).

Ну а теперь, после этого отступления, еще более осложняющего картину, вернемся к вопросу, встававшему перед Горьким: что делать в связи с началом травли, теперь уже его, Горького?

Ясное дело – смириться, пойти со всеми! Плетью обуха не перешибешь, один в поле не воин, и так далее. Так подсказывал здравый смысл.

Горький поступает вопреки ему. Он пишет новую статью. Новую, но – «Все о том же». С самого начала тон взят решительный, бескомпромиссный: скандалом обрадованы различные бойкие ребята. Они рассматривают его как трамплин, при помощи которого можно прыгнуть повыше и обратить на себя внимание. Среди таковых «немало неопаразитов рабочего класса: демагогов, прихвостней, рвачей и страдающих чесоткой честолюбия. Таких, после революции 905–6 гг., называли „обозной сволочью“. Для таких лозунг культурной революции – пустые слова, смысла которых они не понимают. А если и понимают, то как предвестие своей гибели». «Я нахожу, – продолжает Горький, – что у нас чрезмерно злоупотребляют понятиями „классовый враг“, „контрреволюционер“ и что чаще всего это делают люди бездарные, люди сомнительной социальной ценности, авантюристы и рвачи».

В первом варианте статьи Горький персонифицировал картину состояния литературных дел, указав, кого именно подвергают остракизму «бойкие люди». «Кроме Пильняка есть немало других литераторов, на чьих головах „единодушные“ люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надобно охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силами воли и разума рабочего класса… Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным делателям этого великого и необходимого дела».

Сопротивляясь стремительно нараставшей политизации, диктату политики над культурой, Горький пишет о том, что «новый хозяин жизни недооценивает значение старой культуры, общечеловеческую ценность ее науки, искусства, мучительную работу ее мысли».

Можно себе представить, какой вой подняли бы рапповцы, появись горьковская статья в печати! Увы, она не была опубликована. Да, как мы понимаем сейчас, и не могла быть опубликована. Ведь в ней демонстративно брались под защиту как раз все те писатели, по которым велся огонь на уничтожение из окопов вульгаризаторской рапповской критики.

В 1928–1929 годах Горький ведет настойчивую борьбу за постановку пьесы Замятина «Атилла». В июне 1929 года встречается с наркомом юстиции Крыленко. В октябре 1929 года – со Сталиным. И говорит с ним о возможности удовлетворить желание Замятина выехать за границу. (После ряда отказов, письменного обращения Замятина лично к Сталину в июне 1931 года и опять-таки только при настойчивом участии Горького просьба Замятина была наконец удовлетворена. Замятин умер своей смертью за рубежом, в отличие от Пильняка, до которого карающая рука вождя дотянулась в 1937-м, сразу после смерти Горького.)

С протестом против запрещения пьесы «Атилла» Горький обращается к предсовнаркома Рыкову. Факт запрещения пьесы Горький считает «совершенно скандальным» и полагает, что он «будет всячески использован врагами рабочего класса». Готовясь к отъезду, Горький еще не знал, что все в том же 1929-м была запрещена публикация шестой части «Тихого Дона», за которую предстоит нелегкая борьба.

Встреча со Сталиным завершала литературные дела Горького (о ней Замятин сообщал жене 24 октября), а накануне, 23-го, Горький выехал на зиму в Италию.

Итак, Горький покинул Россию… Но всеми помыслами он был на родине. Чувствуя, что в стране уже происходят крайне опасные для ее духовного развития процессы – процессы, далеко выходящие за рамки судеб литературы, – он прямо включается в дела чисто политические.

27 ноября 1929 года он пишет из Италии Сталину обстоятельное письмо. Опубликованное лишь в 1989 году, оно имеет воистину неоценимое значение для характеристики политической позиции Горького. Писатель верен себе. Вождю он пишет «все о том же», что не дает ему ни минуты покоя. Среди молодежи распространяются настроения пессимизма и скептицизма. Поддается им молодежь наиболее вдумчивая, «та, которая училась на опыте, на книгах и речах старых большевиков. Теперь она видит, что учители ее один за другим отпадают от партии, объявляются еретиками…». Авторитет партии в глазах молодежи падает, что объясняется «трениями» в ее рядах. «В прошлом эти трения создавали „отбор лучших“, создали большевиков, в настоящем они создают весьма заметное количество двуногого хлама и в его числе „махаевцев“. Последние довольно успешно ведут поход против старой партийной интеллигенции, против культурных сил, которыми партия не богата до того, что все чаще ставит на боевые позиции культуры людей явно бездарных. Видя бездарность чиновников, молодежь наиболее энергичная, эгоистичная и „жадная к власти“ стремится пролезть вперед, занять видные места. Революционная фраза и лисья ловкость – ее единственное оружие. Вам, разумеется, понятно, что при наличии таких условий большевики не создадут себе смены, равноценной им по энергии и целеустремленности»[36]36
  «Известия ЦК КПСС», 1989, № 3, с. 184–185.


[Закрыть].

Даже недоброжелатели Горького, сохраняя элементарную беспристрастность, должны признать: смелое, честное предостережение, пронизанное болью за судьбу культуры. Но мог ли в это время авторитетный знаток человеческих душ предполагать, что Сталину не только не нужна равноценная смена, но и подлинный-то смысл великой кадровой революции состоит в том, чтобы на место творчески мыслящих личностей поставить послушных чиновников-исполнителей, исповедующих беспредельную личную преданность вождю?.. И уж тем более не мог Горький предполагать, что в этой «революции» ему самому загодя уже отведена весьма важная роль…

Кого же конкретно имел в виду Горький, говоря об учителях, отпадающих от партии и объявляемых «еретиками»?

Сталин давно расправился с Троцким, который 11 февраля все того же 1929 года был выдворен за рубеж. Зиновьев и Каменев перестали играть существенную роль в политической жизни страны. В июне 1929 года с поста руководителя профсоюзов был смещен Томский. В июне из Исполкома Коминтерна вывели Бухарина. 21 и 24 августа в «Правде» были опубликованы статьи с крайне резкими нападками на него. Но это было лишь начало «систематической кампании политической травли, не знавшей себе равных в истории партии», как пишет известный зарубежный биограф Бухарина Стивен Коэн. К ноябрю, выражаясь словами того же исследователя, критика Бухарина, «правого уклона» и «примиренчества» (а Горького тоже объявляли примиренцем, да еще в международном масштабе! – В.Б.) превратилась в идеологический террор, направленный против политической умеренности в целом. В ноябре решением пленума ЦК Бухарин был выведен из состава Политбюро. Сильно пошатнулись позиции Рыкова, Томского, Угланова – ведущих представителей последней оппозиции надвигающемуся сталинскому единовластию. После смещения Бухарина Горький пишет свое письмо Сталину.

В очередную годовщину Октябрьской революции Сталин впервые выдвинул формулу «год великого перелома». И он начался, этот воистину великий перелом. И не только в деревне или в индустрии.

Началась чистка в партии: выметали всех неугодных, на их места в изобилии устремлялись те, кого Горький назвал «двуногим хламом». В результате в начале 1930 года в партии было три четверти новых членов. Начались «сдвиги» в кадровой политике: 12 сентября Луначарский лишился поста наркома просвещения, а у нового наркома появился великолепный заместитель – А. Вышинский. 30 октября главой ОГПУ был назначен Ягода. Весной началась кампания борьбы с «аполитизмом» в Академии наук: академики С. Ф. Платонов и С. Ф. Ольденбург (кстати, человек, близкий Горькому) были обвинены во вредительстве, причем первый из них арестован за связи с заграницей, а второй лишился поста секретаря АН, который занимал четверть века. Сменено правление Московского художественного театра. Реорганизации подверглась Государственная Академия Художественных Наук (причем началась стремительная активизация «пролетарского» направления в музыке и изобразительном искусстве). В конце года была разгромлена так называемая формальная школа. Ее представителями или учеными, тесно связанными с ее идеями, являлись такие выдающиеся филологи, как Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский, Р. Якобсон, М. Бахтин. Выход сборников «Поэтика» был прекращен.

Ломать – так ломать все! В мае публикуется предложение о введении нового календаря – не от рождества Христова, а от Октябрьской революции. Весной по всей стране ретивые безбожники сбрасывают церковные колокола на землю, и весной следующего года – впервые в своей истории – страна встретит Пасху без малинового звона. Отныне его заменят громы «рукоплесканий в честь отца», как потом скажет А. Твардовский, чья семья станет одной из бесчисленных жертв сталинского произвола…

Итак, политика, деревня, индустрия, культура, наука, религия, кадры, быт – не было такой сферы, в которую бы не вторгся великий, воистину всесокрушающий перелом. Надо ли говорить, что и малой части приведенных фактов было вполне достаточно, чтоб вызвать крайнюю обеспокоенность Горького судьбой страны, и прежде всего – нарастанием крутого административно-политического диктата в области культуры.

Письмо Сталину было написано, как уже говорилось, 27 ноября, а спустя два дня Горький пишет вождю еще одно письмо. Писатель развивает идеи предыдущего послания: следовало бы за встречающимися в изобилии отрицательными фактами, пагубно влияющими на умонастроения молодежи, не забывать и фактов положительных, свидетельствующих о том, что в стране «все более сознательно и энергично действует воля рабочего класса, направленная к творчеству новых форм жизни».

Сталин ответил не сразу. В известном смысле понять вождя можно. Дел в год великого перелома было у него по горло. Некоторого внимания требовало и обстоятельство личного характера: 21 декабря ему исполнилось пятьдесят.

Возникал прекрасный повод подкрепить расправу над инакомыслящими процедурой самовозвышения. И вот уже выходит юбилейный номер «Правды», заголовки статей которого сами говорят за себя: «Рулевой большевизма» Калинина, «Стальной солдат большевистской партии» Микояна, «Твердокаменный большевик» Орджоникидзе. В приветствии ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин был назван лучшим ленинцем.

Однако главный подарок к юбилею вождь решил преподнести себе сам – положить к своим ногам гигантскую державу и прочно утвердиться на ее покорном теле своим мягким кавказским сапогом.

Среди праздничных поздравлений и приветствий, полученных им лично, не могло не озадачить одно, может быть, самое лаконичное и официально-суховатое: «Поздравляю. Крепко жму руку. Горький».

Вот тут было над чем подумать… Вождя изначально совершенно не могла удовлетворить вся позиция Горького, проникнутая недопустимым либерализмом и полностью противоречившая стратегии и тактике года великого перелома. Если б на месте Горького был кто-либо другой, у Сталина не было бы ни малейших сомнений, как следует поступить. Но ничего не поделаешь, с Горьким приходилось считаться; что же, мудрая политика допускает временные компромиссы. Так или иначе, но рождающийся в Его сознании план руководства культурой трудно, практически невозможно было бы осуществить в дальнейшем без участия Горького.

Вождь еще долго и тщательно будет обдумывать ответ, а потом напишет:

«Мы не можем без самокритики. Никак не можем, Алексей Максимович. Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма, подрыв творческого почина рабочего класса. Конечно, самокритика дает материал врагам… Но она же дает материал (и толчок) для нашего продвижения вперед, для развития строительной энергии трудящихся… Отрицательная сторона покрывается и перекрывается положительной». «…Не у всякого, – продолжал Сталин, – хватает нервов, силы, характера, понимания воспринять картину грандиозной ломки старого и лихорадочной стройки нового, как картину должного и, значит, желательного, мало похожую к тому же на райскую идиллию „всеобщего благополучия“, долженствующую дать возможность „отдохнуть“, „насладиться счастьем“. Понятно, что при такой „головоломной сутолоке“ у нас не может не быть усталых, издерганных, изношенных, отчаявшихся, отходящих, наконец – перебегающих в лагерь врагов. Неизбежные „издержки“ революции».

Избиение партийных кадров Сталин называл «самокритикой». (В статье «Все о том же» Горький забирает это слово в кавычки.) Историки сравнивали такую «самокритику» с еврейскими погромами.

Осмысляя сегодня диалог политика и художника, мы начинаем осознавать, что в одни и те же понятия они вкладывали не совсем одинаковое содержание. Казалось бы, кто, как не Сталин, был заинтересован в том, чтобы демонстрировать своему народу и всему миру достижения страны (прямое следствие Его мудрого руководства).

Увеличить поток положительной информации, полагал Сталин, не составляет труда. Гораздо важнее привить людям мысль о том, что «грандиозная ломка старого» неизбежно влечет за собой трудности, издержки, и нечего настраиваться на райскую идиллию. Народ должен быть готов к разоблачению нытиков и «перебегающих в лагерь врагов». Ну а уж к разоблачению самих врагов – тем более.

Он-то, Сталин, знал, какие предстоят разоблачения, на каких этажах государственного здания будут обнаружены враги!

В интеллектуальном «поединке» со Сталиным, осторожно начатом Горьким, позиция Сталина, как говорится, оказалась предпочтительнее. Добился ли Горький чего-либо своим письмом? Разве что одного: как будто кто-то накинул петлю на его мысль и осторожно, но неумолимо начал затягивать ее. Но Горький этого пока не почувствовал…

Сталинское письмо будет отправлено 17 января 1930 года. Но перед этим мудрый вождь вознамерился осуществить некую акцию. Совершенно неожиданная для Горького, она призвана была не оттолкнуть великого писателя от власти, а, наоборот, приблизить к ней. Главное – подчеркнуть, что расхождения с руководством имеют преходящий характер, а то, что объединяет Горького с ним, куда важней и прочней. В разыгрывающейся шахматной партии это будет гроссмейстерский ход.

Как мы помним, еще до начала кампании вокруг Пильняка и Замятина резко выступила против Горького сибирская группа «Настоящее». С началом кампании группа тотчас подключилась к ней, и ее исходные позиции, в сущности, ничем не отличались от официальных. Редакционная статья в «Известиях» называлась «Советская общественность против пильняковщины». Ну, а Горький – он был «за». Правда, тон «настоященцев» груб. Но сам по себе такой тон в дискуссиях никого не удивлял. «Разоблачать чуждую, враждебную тенденцию, выявлять врага и обрушиться на контрреволюционера, да ведь это почетнейший долг перед лицом рабочего класса!» – восклицал писатель Чумандрин в статье, опубликованной 2 сентября. А «настоященцы»? Они как раз и занимались этим!

И вдруг на страницах «Правды» 26 декабря 1929 года публикуется специальное постановление ЦК ВКП(б) «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Постановление?! Об этом в конце концов частном – на фоне великих-то преобразований в индустрии и в деревне – литературном явлении? Ну, выступил бы какой-нибудь журналист или писатель. Ну, опубликовала бы «Правда» редакционную статью.

А тут о событиях трехмесячной давности – постановление ЦК!

Как и полагалось документу той поры и того ранга, было оно совершенно недвусмысленным по характеру и тону. «…Подобные выступления части сибирских литераторов… в корне расходятся с отношением партии рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому». Выпады против Горького были названы «хулиганскими». За сим следовали оргвыводы: выговор всей партийной фракции Сибирского Пролеткульта (не беспрецедентный ли в истории партии случай: выговор организации?). Отстранение редактора журнала от должности. Требование «усилить руководство…».

Вряд ли кто-нибудь ожидал появления такого документа. Но случилось необычное: Сталин получил от Горького ответ, которого ожидать не мог никак.

Казалось бы, Горький должен быть доволен осуждением тех, кто вел себя по отношению к нему более чем оскорбительно (он будто бы «все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы»).

А Горький? «…Брань на вороту не виснет, – пишет он из Италии Сталину 8 января 1930 года. – Мне она жить не мешает, а в работе – поощряет. Человек я, как Вы знаете, беспартийный, значит: все, что по моему адресу, – партию и руководящих членов ее не задевает. Пускай ругаются… Многие торопятся заявить о своей ортодоксальности, надеясь кое-что выиграть этим – и выигрывают. А в общем, все идет отлично… Так что не наказывайте ругателей, Иосиф Виссарионович, очень Вас прошу».

Горький оказался игроком более опытным, чем можно было подумать. Подчеркивая свою беспартийность, он словно бы ставит под сомнение право партии на вмешательство в литературные дела. Сталин не мог не чувствовать, что впереди далеко не простое продолжение «шахматного поединка».

Так и получилось. Горький в принципе поддерживал политику коллективизации, полагал, что наступает пора освобождения деревни от издавна присущих ей «пороков» (низкий уровень культуры – и не только сельскохозяйственной, – «зоологические инстинкты» мужика). Но существуют мемуарные свидетельства о том, что Горький считал необходимым проводить коллективизацию только на сугубо добровольных началах. Он оказывал сдерживающее влияние на Сталина, протестуя против «перегибов», и не без его влияния были написаны сталинские статьи «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам».

Заметим, что западная историография, памятуя, что были и Соловки и Беломорканал, полагает: общее направление горьковского влияния на Сталина было в сторону умиротворения, либерализации. (Другое дело, что осуществлять подобные намерения удавалось ему далеко не всегда.)

Несмотря на то, что Сталин, как мы могли убедиться, старался смягчить ситуацию, сложившуюся вокруг Горького в литературе, он никак не мог ожидать шага, который сделает писатель. А, может быть, лучше сказать «не сделает»: В 1930 году на родину не приедет, чем весьма озадачит вождя… Так, может быть, он больше не приедет совсем?

ГЛАВА XIII
«Если враг не сдается…»

Размышляя о значении органов ОГПУ в жизни страны, Горький уделял внимание не только их воспитательной роли. Он полагал, что в условиях абсолютного идеологического противостояния двух миров, решающая схватка между которыми неизбежна, в условиях, когда не выкорчеваны из жизни пережитки прошлого, важна и функция действенного подавления классового врага.

В горьковском эпистолярии переписка с Халатовым, которая началась в 1927 году и к которой мы так часто прибегали ранее, по своей обширности, разнообразию поднимаемых в ней вопросов о работе издательства, целого ряда печатных органов занимает ведущее место.

По характеру своей деятельности Халатов часто общался со Сталиным, и через него вождь внимательно следил за всем, что отражало изменения в настроениях писателя. И вот 8 июля 1930 года Халатов пишет Горькому: «Мне на днях тов. Сталин посоветовал послать Вам материал „К отчету ЦКК ВКП(б)“, составленный ОГПУ – о работе вредителей, так как, по его словам, Вы сейчас работаете по этому вопросу».

Недавно состоялось «шахтинское дело» (начало 1928 г.), в 1930 году была разоблачена «Промпартия»…

Как отнесся Горький ко всем этим «материалам»? Подобно большинству, он верил им. А поверив, как писатель и человек, ненавидевший ложь и предательство, – негодовал. «Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства», – сообщал он Леонову 11 декабря 1930 года.

Опираясь на материалы, опубликованные в печати и присланные по указанию Сталина, Горький начал писать пьесу «Сомов и другие», разоблачающую претензии технической интеллигенции на руководящую роль в обществе.

Работа над пьесой шла туго, а жизнь двигалась стремительно. «Вредителей» в стране становилось почему-то все больше.

Халатов Горькому 8 марта 1931 года: «Процесс меньшевиков близится к концу. Судебное следствие вскрыло отвратительную, гнусную картину вредительской, интервенционистской работы так называемых специалистов… Вслед за этим, видимо, настает очередь за группой Кондратьева-Чаянова, лицо которых в достаточной степени выявилось на двух последних процессах. Не используете ли Вы этот богатый материал о вредительстве для Вашей пьесы?»

Как об очередной акции о деле Чаянова-Кондратьева Халатов пишет в разгар процесса над меньшевиками, протекавшего 2–9 марта 1931 года, не случайно. В это время Чаянов уже находился под арестом. Однако открытого процесса по делу так называемой Трудовой крестьянской партии Сталин решил вообще не проводить. Приговор по делу ТКП был вынесен Коллегией ОГПУ 26 января 1932 года. Впоследствии выяснилось, что никакой Трудовой крестьянской партии не существовало вообще, а свыше 1000 человек, арестованных за принадлежность к ней, были реабилитированы «за отсутствием события и состава преступления».

Известно, что при комплектовании Госплана Ленин в числе других ученых включил в него и А. Чаянова. А когда начал обдумывать статью «О кооперации», то по запросу Крупской ему была доставлена работа ученого «Основные идеи и формы крестьянской кооперации».

Впоследствии, посмертно, Чаянов стяжал своими трудами всемирную славу (во Франции было издано 8-томное собрание его сочинений). Но он был еще и одаренный литератор, и вряд ли Горький, с его энциклопедической осведомленностью, совсем не знал, кто такой Чаянов. Вот в этих-то обстоятельствах Горький пишет статью, которой суждено было стать едва ли не самым известным его публицистическим выступлением 30-х годов, – «Если враг не сдается, – его уничтожают» (опубликована в один и тот же день, 15 ноября 1930 года, в газетах «Правда» и «Известия»).

В идеологизированном литературоведении 40-х годов она была безоговорочно признана «шедевром горьковской публицистики» (равно как и статьи «К рабочим и крестьянам», «С кем вы, мастера культуры?» и др.). Процесс «шахтинцев», а также процесс «Промпартии» вызвали ряд страстных откликов Горького, призывавшего трудящихся Страны Советов раздавить врагов безжалостно и беспощадно. Горький требовал от советских писателей внимательного изучения материалов судебных процессов, извлечения из них всех необходимых уроков. Он сердился на то, что «на процессах вредителей литераторы замечались единицами», и подчеркивал: «Вредительство – тоже действительность, чрезвычайно поучительная гнусностью. – Товарищи! Держи ухо остро! Гляди в оба: – учит она»[37]37
  К. Ломунов. Антифашистская пьеса Горького. В кн. Горьковский альманах, год 1946. М., 1948, с. 71.


[Закрыть]. Автор обильно оснащает текст своей статьи ссылками на пьесы и статьи Горького, на другие материалы, включая далеко не в последнюю очередь пресловутый «Краткий курс»…

Между тем статья стала объектом ожесточенной полемики современников. Полемики, не утихающей, впрочем, вплоть до наших дней.

Как уже говорилось, имя Горького, его творчество в 80-е годы вообще стали мишенью для весьма острых критических суждений. И вот, как бы отвечая им и протестуя против крайностей в полемике, автор статьи с характерным названием «Хватит точить пики» пишет: «Одним не дает покоя тень гениев, и они „долбают“ Ф. Достоевского за „Бесов“ и прочие вещи, другие цепляются к выражению М. Горького „Если враг не сдается, его уничтожают“, хотя столетиями во всех войнах говорилось и выполнялось подобное».

Значительно раньше, словно бы упреждая появление подобной «оправдательной» точки зрения, Б. Слуцкий в стихотворении, опубликованном посмертно и составляющем лишь малую, но очень важную часть его замечательного наследия, писал:

 
Если враг не сдается,
Его не уничтожают,
Его пленяют.
Его сажают
в большой и чистый лагерь.
Его заставляют работать
восемь часов в день – не больше.
Его кормят. Его обучают:
врага обучают на друга.
 

Две точки зрения диаметрально противоположны, и, полагаю, не надобно долго доказывать предпочтительность второй концепции. Поэт-фронтовик выражает общечеловеческий взгляд на войну и участие человека в ней, протестуя против бессмысленной жестокости.

Попытаемся, однако, минуя полемические крайности, рассмотреть содержание горьковской статьи в контексте тех обстоятельств, в которых рождалась она, постараемся понять, как отражается в ней общественная позиция писателя.

Конечную цель социалистического строительства в России М. Горький формулирует в статье с масштабностью человека, безгранично верящего в огромные созидательные возможности народных масс: «Создать для всех людей и для каждой единицы свободные условия развития своих сил и способностей, создать равную для всех возможность достижения той высоты, до которой поднимаются, излишне затрачивая множество энергии, только исключительные, так называемые „великие люди“».

Убежденный народопоклонник, вырвавшийся в прошлом из затхлой атмосферы провинциального мещанства и ставший к этому времени едва ли не первым писателем века, Горький отвергает элитарные концепции культуры, идеи о том, что создание культуры – удел немногих «высокоодаренных людей». В буднях социалистического строительства Горький видит конкретное, вполне вещественное подтверждение жизненной силы провозглашаемых им идей.

Но больше в статье говорится все же о препятствиях на пути реализации этой положительной программы. Писатель рассуждает о великой битве идей, порождаемых миром капитала и миром пролетариата, и призывает к бдительности, готовности к грядущей схватке двух систем («мы живем в условиях непрерывной войны со всей буржуазией мира»).

Выражением противоборства двух систем писатель считает и ту борьбу, которая развертывается также внутри страны, поскольку разделяет распространенное мнение: силы старого оказывают ожесточенное сопротивление новому. При этом, явно подпадая под власть все более набиравших силу социально-политических стереотипов, утверждаемых свыше, Горький словно не замечает, что начинает впадать в опасную односторонность. «Внутри страны, – пишет он, – против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, против нас все, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, – его истребляют».

Ну, что касается естественности вывода об истреблении врага в войне, мы об этом говорили, обращаясь к стихотворению Слуцкого. И уж совсем противоестественным выглядит вывод о том, что нормы братоубийственной гражданской войны, в которой обе стороны понесли неисчислимые потери и откуда вышли с долгим запасом озлобленности и ожесточения, – что нормы эти надо исповедовать и спустя более чем десятилетие после того, как смолкло эхо последнего выстрела…

Как уже упоминалось, Горький писал свою статью в атмосфере шахтинского процесса и дела так называемой Промпартии. Все издержки и провалы индустриализации, последствия технической безграмотности сталинская верхушка решила «списать» на происки вредителей.

Вероятно, Горький не располагал достаточным материалом личных встреч с людьми (после длительных летних поездок на родину в 1928 и 1929 годах он не ездил туда в 1930 году, в год написания статьи, и исходил только из сообщений печати и отчетов, специально присылаемых из России). А этим материалам он верил и гневно возмущался поведением «множества гнусных предателей, которые отвратительно компрометируют и своих товарищей и даже самую науку».

Он не мог тогда еще предполагать, что многие «признания» обвиняемых имеют вынужденный характер, что иные «чистосердечно раскаявшиеся», как профессор Рамзин, демонстрирующий плодотворность «перековки» интеллигенции, являются просто провокаторами. Писатель, носитель не только удивительного художественного таланта, но и дара изощренного интеллектуализма, он не мог предполагать, до какого коварства может дойти политика – сфера в своем собственном последовательном самовыражении ему всегда чуждая.

Статья Горького вызвала множество полемических откликов в западной прессе. И как бы ни было для нас дорого имя великого писателя, мы не можем сказать, что в выступлениях западных журналистов было неприемлемо решительно все, поскольку пресса – «буржуазная». Слишком часто мы отвергали a priori то, что шло «оттуда», только на том основании, что все родившееся «там» изначально неприемлемо для нас. «Gazette de Lausanne» 27 декабря 1930 года опубликовала статью «Максим Горький против Эйнштейна и Р. Роллана», в которой утверждалось, что Горький стал «сторонником насилия в публичной и научной жизни».

Как всегда в подобных случаях, власть организовала кампанию в защиту Горького. Л. Леонов в газете «Вечерняя Москва» писал о том, что «травля самого крупного нашего писателя Максима Горького – только один из участков той зловещей блокады, которую империализм воздвигает вокруг Советского Союза…» «Не последнюю роль в этом деле сыграл процесс вредителей, где Горький выступал заочным обвинителем, одним из миллионов обвинителей».

М. Горький в это время, в пору начала политических процессов, еще настолько верил всему наговоренному в стране о вредителях, что, обращаясь к сознанию рабочих Франции и Англии, предупреждал: им «со временем придется иметь дело с такими же изменниками и предателями, каких судят в Москве».