Текст книги "Прыщ"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Глава 305

Уверен, что Володша о делах Ростика, о его «Уставной грамотке», о порядках на «пути» – слышал. Но Ростик долбил это дело лет двадцать. У него было ресурсы второго города в стране. У Володши… да ещё с пониманием возможного пинка в любой момент… Вместо последовательного обустройства путей, методичного выбивания разбойников, выжигания их гнёзд, «напущенный» Тверской князь начал «хапать». В первый год это дало эффект – разбойники попрятались. Теперь они снова по-вылезали, малость оголодавшие и от этого осмелевшие. Да и собственно княжие ведут себя аналогично. Единственное, что хоть как-то сдерживает переход в режим «народной войны» – всех против всех – страх перед Боголюбским.

«Бешеного Катая» здесь хорошо знают. Знают, что он просто выжигает селения, где найдено краденое. Что он придёт со своими обрусевшими кыпчаками, которые и на лодках гребут, и из луков стреляют. Стреляют значительно лучше и дальше местных лесовиков. В лесу-то от дальнобойности толку мало, а вот на озере, на речной глади… И ведь они же слов не понимают! От местных, хоть каких, можно откупиться! Поганые – тоже берут. Потом грабят, режут, насилуют, угоняют и выжигают.

Боголюбский следует статье 5 «Русской Правды»:

«Будеть ли сталъ на разбои безъ всякоя свады, то за разбоиника люди не платять, но выдадять и всего съ женою и с детми на потокъ и на разграбление».

За разбой без причины («свады»), типа: просто кушать сильно хочется – высшая мера, «поток и разграбление». Сметной казни «Русская Правда» вообще не предусматривает.

Вообще-то, по закону, должно быть одно из двух: или вира с круговой порукой, или высшая мера персонально. Но у Боголюбского идёт постоянное смешивание. «Я так вижу». А уж найти повод, когда кыпчаки сыск ведут… Только пепелища остаются.

Но нынче местные шиши трудятся без опаски: у Боголюбского новая головная боль образовалась. Осенью 1163 года в устье Оки пришёл большой лодейный караван с Низу: Ибрагим, эмир Великой Булгарии, соизволил посетить сии дикие языческие места и принести на Окскую Стрелку свет истинной веры – зелёное знамя ислама.

 
   «Здесь будет город заложён
   Назло неверному соседу»
 

произнёс эмир в своей неизлечимой мудрости и праведности. И город был заложён, и нарекли его по имени основателя и светоча: Ибрагимов городок. Другое название – Бряхимов.

Давний спор между русскими князьями и булгарскими эмирами: кому драть шкуру с мари и мордвы на пространстве между устьями Оки и Суры, получил новый поворот. На смену периодическим набегам и стычкам на спорных территориях эмират приступил к основанию городов.

Эмир рассчитал правильно: собрать рати, когда уже началась жатва – практически невозможно. Воевать в малонаселённой местности под осенними дождями или зимой… наши кони не монголы – хвою не едят. Ответный поход отложили до весны. Всю зиму булгары строили крепостицу, местное население, получившее кучу красивых тряпок в подарки – пришлых активно поддерживало и снабжало.

Всем понятно, что Боголюбский такой наглости терпеть не будет – соберёт дружины и весной пойдёт выбивать агарян нечестивых. Поэтому до лета на Верхней Волге можно грабить спокойно – у суздальских другая забота есть.

Вот таких слухов, наблюдении и соображений я наслушался, лёжа в яслях. Не в том смысле, как вы подумали, а в конюшне.

Почему в яслях? Так ведь Россия:

 
   «На семь замков запирай вороного
   – Выкрадут вместе с замками!»
 

Воруют всё, но особенно лошадей. До такой степени, что в этом 12 веке русским мастерам-замочникам пришлось придумать специальную запирающуюся конструкция для конских пут. Не от своеволия коней, а от хитростей конокрадов. У меня замков таких нет, а аборигенам плевать, что у нас кони соловые, а не вороные: мы со своей тройкой, среди массы одноконных крестьянских возов, как «Три тополя на Плющихе». В смысле: окружающих от зависти плющит. Народишко-то… вороватый. Сведут коней, как пить дать, сведут.

Конюшня большая, лошадей сорок можно поставить. Половина места занято: Зубец – село, в смысле – церковь есть. Народ с округи сюда на водосвятие съехался. А вот дальних купцов мало, морозится неохота, крещенские морозы в дороге – не радуют.

Приезжие почти все в церковь ушли. Там уже богослужение идёт, кондак Богоявленский поют:

 
   «Явился еси днесь вселенней,
   и свет Твой, Господи, знаменася на нас,
   в разуме поющих Тя:
   пришел еси и явился еси,
   Свет неприступный».
 

Выражение: «с кондачка» – слышали? Вот как раз с него, только с маленького.

Интересно, а бывает «Свет приступный»? Это когда – свечечка на приступочке?

Какой-то возчик, проходя мимо удивляется:

– Эй, малой, ты чего валяешься? Смотри – водосвятие проспишь.

Пойти, что ли, глянуть? Прорубь – «иордань» – вырублена как раз напротив устья Шешмы, от ворот постоялого двора, где мы встали, хорошо видать. Да и Сухана глянуть надо: я его с поклажей в доме положил. Холодно на дворе. Пущай в тепле хотули наши посторожит. У него опять сопельки пробивает. Он же «зомби», он же сам не скажет. Но он же без команды и не «отойдёт на минуточку»! А мужику и до ветру сбегать временами надо.

Попандопулы! Помните: от целости мочевого пузыря ваших людей зависит ваша жизнь! Ну, и прогрессизм в целом.

Отпустил своего слугу верного по нужде, убедился, что он поел нормально, горяченького. А то мы последнюю неделю больше в сухомятку. Вышел за ворота. Стою себе, поигрывая своей игрушкой. Я уже рассказывал как-то: для развития кистей рук оказался очень полезен кистень – на кисть руки петлю накинул и играй. Вздёрнул – отпустил. Как мячик. После недели с вожжами в руках – пальцы скрючены, разминаю.

О, пошли! От церкви к проруби валит толпа народа. Красиво: ризы золочёные, платки на бабах праздничные, день солнечный, радостный. Смотреть – красиво, а примета плохая: если в этот день погода ясная и холодная – лето будет засушливое; лучше бы пасмурная – к обильному урожаю.

А ещё говорят: если во время литургии, особенно во время хождения на воду, идёт снег, то будущий год ожидается хлебородным, а от пчёл получится много роев. Снег не идёт. Как-то там мои… Надо бы сказать, чтобы на пасеку не сильно надеялись… О-хо-хо… Ничего, у самих головы есть, сообразят.

Из врат выходят священнослужители; предстоятель держит на голове Св. Крест, в преднесении светильников. Певчие поют: «Глас Господень на водах вопиет, глаголя». Читают три паремии, Апостол и Евангелие о Крещении Иисуса. Диакон произносит ектению; священник – водосвятную молитву: просит Господа даровать всем мажущимся Св. водою освящение, здравие, очищение и благословие. Троекратно погружает Св. Крест в воду, при пении тропаря: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи»… Наконец, освященною водою окропляет храм, всех присутствующих и их жилища.

Поп махал во все стороны кистью, разбрызгивая святую воду, к полынье на четвереньках лезли бабы, набирая в корчажки «иорданскую» освящённую. Мужичина, слазивший голышом в прорубь, запрокинул в себя жбанчик с бражкой. Да так увлёкся, что наброшенный на плечи тулуп соскользнул, явив «городу и миру» белое пузатое тело. Бабы начали, было, стыдить охальника, но тот, аргументируя повсеместной нынешней помытостью в святости, предлагал всем приложиться ко всем местам своего свеже-освящённого тела…

Картинка яркая, весёлая. Ещё бы полюбовался, но мочевой пузырь, знаете ли… Можно, конечно, и прям тут… Как большинство аборигенов и поступает. Но я парнишечка продвинутый, в Европах бывавший – пошёл искать «специально отведённое для этого место». Только вылез из сортира, привычно облегчённый и просветлённый: «иордань» не во всяк день бывает, а облегчение – ежедневно случается, как из-за угла конюшни мужик выводит коня и ведёт мне навстречу – на задах двора ещё калитка есть. Я промаргиваюсь… ещё раз промаргиваюсь… И офигеваю: мужик ведёт под уздцы моего коренника!

– Э… ты… бл…! Ты чего делаешь?! Ты…ло мухорылое, чьего коня взял?!!!

Мужик, молодой здоровый парень, удивлённо смотрит на меня. Позади него из-за угла конюшни на узкую тропинку, ведущую среди сугробов к отхожему месту и дальше, к калитке, выбирается второй персонаж: невысокий пожилой мужикашка. Тащит обеих моих пристяжных!

Ребята! Я фигею! Вот прямо так, посреди белого дня, на святой двунадесятый праздник…

– Ё… Вали его! Бей нахрен! (Это – пожилой).

Голос знаком: инициатор стартапа из конюшни. Дядя, видимо, решил, что по случаю Богоявления наступило исполнение желаний: захотел резвую тройку – вот она стоит. Ещё и упряжь рядом развешена.

Молодой оборачивается к старшему, смотрит, думает, соображает. Доставая из-за спины (мне-то видно!) топор. Но повернуться назад не успевает: я делаю два шага и с маха, с левой руки, как петля кистеня висела, через морду коня врубаю с потягом… Аж присел.

Шапка гасит звук. Но – не удар. Мужик мыкает, стукает зубами, закрывая традиционно открытое в задумчивости хлебало, валится назад вдоль тропинки. Конь, испуганный хлопком ремня по храпу, вздёргивается встать на дыбы, но мужицкая рука намертво вцепилась в узду. И жеребец бьёт задними копытами.

Наповал. Прямой сдвоенный удар в грудь… Второго конокрада выкидывает на пристяжных, те тоже ржут, взбрыкиваются, пытаются отступить. Мужичок даже не шевелится, просто сползает на их уздечках, из уголка рта вдруг волной выплёскивает кровь.

Энгельгард, описывая мобилизацию крестьянских лошадей на русско-турецкую войну, отмечает: «этих сборных несъезженных лошадей запрягли в военные повозки, возня была с ними ужасная – одна не идет, другая бьет, что народу, говорят, побило…».

Конь – не автомобиль, конь ещё и нервным бывает. Вот коренник и разнервничался. Убийственно.

Вспоминая нехорошими словами родительниц придурков-конокрадов и «всю систему в целом», лезу в сугробы, пытаясь обойти пляшущего на месте жеребца, подобраться к пристяжным, чтобы отцепить их поводья от хватки… Мда, точно, покойника.

Тут во двор вваливается толпа громких и весёлых мужиков с «иордани». А тут я… как раз свежего мертвяка по сугробам кантую.

Хай пошёл… Всеобщий, матерный.

Кони пугаются, дёргаются. Я как раз между ними. Ежели коренник чуть повернётся да повторит…

Так вот, орать я умею не хуже реактивного на рулёжке. Ну, может, самую малость поменьше… Но слов знаю больше.

Постояли. Поорали. Побегали. Высказались и обменялись. У меня всей дистанции променада – один шаг. У них больше – шагов двадцать вдоль утоптанного места. Лезть в снег – дураков нет, под удар задних копыт пристяжных… – аналогично.

Народу – всё больше, народу – развлечение. Уже и бабы понабежали, глаза у всех горят, платки сбились – чтобы лучше слышать. Орут с привизгом:

– Ой, убили! Ой, зарезали! Загубили души невинные православные во христов светел праздник! Ой, не будет нам этот год счастья-долюшки! Ой, придёт на нас на всех беда страшная, горе горемычное! А всё он, шпынь-злыдень-недоросль…!

Как бабы кричать начали – мужики приутихли. А чего говорить – всё едино не переорёшь. Наконец, один не выдержал, рявкнул в голос:

– Цыц, дуры! Где вы зарезанного увидали?! Дурака старого конь убил. Эка невидаль. Это Крючок-то дохлый – душа невинная?! Он же всю жизнь то – дурил, то – приворовывал! То – ворованным да выдуренным торговал. Зашиб конь дурня – и слава богу: дышать чище. А второй-то, вон, живой, шевелится.

Точно: парень, попавший под мой кистень, пытался шевелиться, пытался ухватиться за голову. Но отпустить узду… Пришлось лезть по снегу назад, отцеплять, тащить за шиворот по сугробам. Тут несколько парней залезли в снег – помогли. Потом, уже спокойно, без крика и воплей, вытащили коней, разнуздали, поставили на прежнее место. Я им торбы с овсом на морды для восстановления душевного конского равновесия…

Наконец, когда всё было сделано, появилось начальство: поп, который предстоятель, сотник, который местным десятком стражи командует и староста Зубца без половины зубов. Все – «с сопровождающими их лицами». Народу снова полно. По всеобщему желанию и от народа многолюдства – сыск, спрос и суд пошли прямо во дворе:

– Ты – чьих?

М-мать… Возможны варианты… с летальным исходом… вот не надо было мне с властями…! а коней – так отдать?! Тогда… Я никогда не лгу? – Тогда – правду.

– Я – Иван Рябина, боярский сын из Смоленска. Иду в Тверь по торговым делам. Со мной – слуга. Он немой.

Если у них нет известия из Смоленска о моём «воровстве»… или – есть, но они, будучи суздальскими… Нет, похоже имени моего они не слыхали. Насчёт дел торговых – правда. Иду «мордой торговать». Что Сухан – не мой, а Велесов – правда. Я его так только… обихаживаю. А что не говорит… так я ж приказал – молчать.

Иначе они на него насядут: он взрослый, им привычнее разговор с ним вести, а не с недорослем, хоть бы и боярского происхождения.

Тем более… моё благородство… как-то им сомнительно. А почему одет по-простому? А почему сам на облучке был, сам за возчика? А почему с одним слугой? А почему боярский сын коням овёс засыпает, в конюшне спит, когда слуга его в тепле в доме лежит-полёживает?

Мои вопли типа:

– А мне так хочется! Имею право! Законом не запрещено!

Вызывали недоверчивое хмыканье:

– Так-то оно так… но не по обычаю.

Удостоверить мою личность было некому. Общество пребывало в глубоком смущении и сомнении. Прямой вопрос попа:

– А когда ты, отроче, на исповеди последний раз бывал?

И мой туманный ответ:

– О грехах своих знаю и каждый божий день раскаиваюсь. – доверия к моим словам не добавили. Впереди уже маячил местный поруб. Просто – «до выяснения». Уже, отодвинув Сухана в сторону, начали перетряхивать нашу поклажу. Но тут, спасибо Марьяше, вытащили самый большой баул с одеждой. Парадный кафтан и бобровую высокую шапку я отдал «подмёнышу» в Дорогобуже. Но сестрица ухитрилась сунуть ещё шитый бисером пояс. А уж «сапоги с носами»… – окончательно добили подозрения аборигенов.

Какой-то благообразный старичок, похожий на рождественского гномика своими красными щечками и носом в обрамлении белой бороды, что-то энергично зашептал на ухо старосте. Тот открыл рот, демонстрируя потенциально обширное поле деятельности для ближайшего зубного мостостроителя. Потом передвинулся к уху сотнику, недоуменно разглядывавшего мои «огрызки». Тот покивал и озвучил:

– Ага… Ну… Ты, эта, боярич… Мда… что за хрень?! Никогда такого уродства не видывал! Правду говорят: смоленские все мозгой свернувшие. Ладно. Ты в Тверь идёшь? Поутру тронешься? Попутчика возьми. Вона его.

И сотник ткнул пальцем в «гномика». Дедок радостно заулыбался, собирая круглое личико морщинками как печёное яблоко. Я кивнул.

Так сложилось, что в первой жизни у меня не было проблем с попутчиками на трассах. Подбросить кого-то… Не о приработке речь. Когда гонишь в ночь – очень полезно, если рядом кто-то хоть что-то балоболит. И самому автостопом приходилось. Попадались дальнобойщики, которые сразу спрашивали:

– Анекдоты знаешь? Трави.

А то бывало – просто начинаешь пересказывать какую-то книгу. Под настроение и интерес конкретного слушателя. Чтобы не заснул. Улететь-то в кювет – обоим не хочется. Иной раз – уже и вылезать пора, а:

– Погоди-погоди. Дорасскажи. А чем там дело кончилось? Ну, встретились они или как? А убийца-то кто? Да ты что?! Вот я так сразу и подумал.

Так что, противопоказаний у меня не было. А «за-показания» были: «гномик» – местный, дорогу знает. Да и очень не хотелось идти против местного начальства: если они к своим подозрениям вернуться, то могут дело обернуть для меня плохо.

Контуженного моим кистенём парня поволокли в застенок. Завтра его – «на поток и разграбление». Но свидетелей-то нет, он из конокрада в любой момент может превратиться в жертву. Моего разбойного нападения. А что коня за узду держал, так немой слуга попросил выгулять… Вот мне нынче, «на бегу из-под топора», только права качать, да правду искать!

Возчики ещё по-приставали: расскажи да расскажи. Но я по-отнекивался да спать и завалился. Ещё затемно заявился «гномик» с мешком. Запряглись, выкатились. Оглядываясь на крест Зубцовской церкви, приняли вправо, пошли-покатились по Волге-матушке.

От Зубца Волга идёт почти прямо на север, есть только пара крутых петель. По западному, левому берегу – крутой обрыв, тёмный лес поверху. По правой стороне – луга, снегом покрытые. Почти Тургенев:

 
   «Утро туманное, утро седое,
   Нивы печальные, снегом покрытые,
   Нехотя вспомнишь и время былое,
   Вспомнишь и лица, давно позабытые».
 

В дороге только и вспоминать. «Помню, ты ещё молодушкой была…». Как-то там они? Мои «молодушки»…

От Зубцова до Твери считается полтораста вёрст. Тройка отдохнула, воз не тяжёлый, но за день не пройдём – погода меняется, облака натягивает, к ночи, поди, и снегопад будет. «Гномик» говорит: ближе к Твери есть знакомое место, на постой примут.

Проскочили древнее, племенных ещё времён, городище – Любим-город. В славянских землях такие названия часты. От Любека и Люблян до вот этого, ещё словен ильменских, городка. На картах моего времени искать – бесполезно. Ещё один «Китеж-град»: выжжен под ноль татаро-монголами. Дважды. Но у него другая судьба: город исчез, а место заново заселилось.

В самом конце 13 века, полвека спустя после «Погибели Земли Русской», через пять лет после повторного уничтожения в здешней местности 14 отстроенных городов в ходе «Дедюнёвой рати», упоминаемый уже мною прежде князь Михаил Хоробрит нашёл здесь одинокую сумасшедшую старуху-«старицу». Пряталась она в пещерах в береговом обрыве. Местность обезлюдела совершенно и никто не мог сказать: как зовётся речка, впадающая здесь в Волгу, что за городок здесь прежде стоял. Хоробрит поставил крепостицу и назвал её по-простому – «Городок». А речку по старухе – «Старица».

«Городков» на Волге много, через пару веков имя реки перешло на поселение. А вот как звали ту старушку, которая в одиночку здесь в пещерах зимовала-бедовала, но от родных могил не уходила – никто не знает. Да и то сказать: не велика птица, чтобы по имени зваться, у нас на Руси таких – во всякий год на всяком пепелище.

Часа через три, уже затемно, приняли влево, вытянулись по ложбине-промоине в крутом береге к воротам усадьбы. Усадьба, видать, новёхонькая – ворота и частокол не потемнели ещё. «Гномик» наш к воротам сбегал, в окошечко открытое чего-то потолковал, ворота раскрыли.

– Давай, заезжай! У хозяина и банька горячая, и с Крещенья снеди осталось.

Да уж, давненько я в баньке не парился. Надо и погреться, и помыться, и вошек погонять.

Усадьба, и правда, этим годом поставлена: кучи мелочей нет, разное чего – не доделано, дерево свежее. Отдельных изб челядинских почти нет, службы по двору – не все, да и те, что есть – не используются. Сена не дают! Говорят – мало у них. А вот овса – хоть залейся. В смысле – засыпься. В конюшне – всего пара лошадок. Такие… мухренькие. Не боярские кони. Понятно, что в хозяйстве всякие бывают. Но других-то… не видать.

Какое-то… запущенное хозяйство. Новое, а уже запущенное. Народу мало, баб вовсе нет. Как же так?! Как же они без баб справляются?! Терпят, наверное. В смысле: постирушку, готовку, уборку… И ещё чего-то не хватает… Чего-то…

Факеншит! Собак нет!

– Сухан, красный.

Странно ли, что я, со своими заморочками из 21 века, ввел на «Святой Руси» совершенно не святорусскую систему – систему «цветных уровней опасности»? «Зелёный» – врага не видать и не слыхать. «Жёлтый» – возможно, но не обязательно. «Красный» – враг здесь. Дальше уже команда «бой».

С «зелёным» – мы дома сидим, в дороге – обычно «жёлтый», брони частью вздеты, оружие под рукой, но не на виду. А когда в руках – уже «красный».

– Эта… ну… а чегой-то? Чего красный-то? Нос, что ль?

Наш сопровождающий, местный конюх – проявляет любознательность. Мужик… как мужик. Невысокий, широкий, бородатый. Как слуга… не выучен. Ну да от конюха особо вежества – ждать не следует.

– Ну. У тебя. Чуднó – теплеет же, а нос-то… Во, блин, отвалиться сейчас.

Я продолжал нести ахинею, старательно разглядывая нос конюха. Мужик старательно скосил глаза, пытаясь в полутьме конюшни разглядеть окраску, потёр его ладонью.

– Вроде ничего… Вроде не поморозил… Вроде… А ты это… чего это?

Под его междометия я подошёл ближе и, на очередном шаге, между делом приподняв колено, выдернул свой «нож засапожный». Не знаю, что у княжьих гридней в сапогах, а у меня финка – мне так привычнее.

Конюх встревожился, заволновался, не отпуская свою нос, начал пятиться к воротам. И резко прижался к стенке, когда мой «финяк» приподнял ему бороду и упёрся остриём в шею.

– Дядя, собаки где?

– Хто?! Какие?! А… Ну… Дык… Ой-ой! Да не дави ты! Посекли мы их. Как сюды пришли – так и посекли. Бросалися они, дурные вовсе. Признавать не хотели.

– Посекли? Вместе с хозяевами?

– Да. Не! Ой!

Дядя понял, что проболтался, двумя руками ухватил меня за рукав, пытаясь отвести нож от своей шеи. Мгновение борьбы. Пересиливания. Не надо со мной так, я не лох, что бы чисто буром переть. Армрестлинг – физкультура, бой – смерть. Конюх схлопотал с левой в ухо, рванул… клинок вошёл в горло по рукоять. Он ещё крепко держал меня за руку, чуть шевелил губами, дергались его расширившиеся зрачки. Я сделал шаг в сторону, в бок и выдернул нож, мужик ухватился за горло, зажал рану…

Когда-то давно, на людоловском хуторе на Черниговщине, очень похоже у стенки конюшни нашла свою смерть от моей косы маленькая девочка.

Тогда она пару секунд смотрела на меня, потом из под ее пальцев потекли струйки крови, она отняла ладони и стала их рассматривать, снова подняла на меня глаза, попыталась вздохнуть. Кровь хлынула маленьким фонтанчиком, её повело назад, и она осела вдоль стенки на землю. Секунд пять мы смотрели друг другу в глаза. Затем они у неё закрылись. Кровь полилась свободно, без ритмических выплесков.

Соломон прав: «нет ничего нового под луной». Особенно в человеческой смерти. Фонтанчик больше. Не «осел вдоль стенки», а «завалился…». А так-то… «что было, то и будет».

 
   «Мы уйдем без следа – ни имен, ни примет.
   Этот мир простоит еще тысячи лет.
   Нас и раньше тут не было – после не будет.
   Ни ущерба, ни пользы от этого нет».
 

Точно: «ни ущерба, ни пользы от этого нет». От «этого»… имитатора конюха.

– Сухан, баулы оружейные. Спокойно принеси.

Сани наши стоят во дворе, в десяти шагах от ворот конюшни. На дворе сумерки, начинается снегопад, но кто-то может присматривать со стороны. Резких движений – не надо.

Не знаю, какая тут хрень твориться, но я уже достаточно «несвежий попандопуло». Не думаю, что для моих современников отсутствие собак в поселении – сигнал тревоги. Но мне – уже «глаз режет».

Вспоминая разные «костюмные» фильмы, понимаю их ложность в этой части. Киношникам тяжело работать с собаками – те денег не берут. Поэтому в кадрах исторических боевиков есть люди, бывают лошади. Но очень мало псов. А здесь – собаки постоянно в поле зрения. Любое человеческое событие под открытым небом постоянно сопровождается лаем, гавканьем, рычанием. Муж жене на дворе по уху дал – баба завыла, сучка залаяла. Всадник по улице проскакал, воз проехал – брёх на версту слыхать.

Здесь собака не «друг человека», а условие выживания. Вокруг – леса, что в нынешнюю ночь оттуда придёт – одному богу известно. Да ещё псу цепному, который видит, слышит, нюхает… мир воспринимает – иначе, чем человек.

«Кошка гуляет сама по себе», собака – с господином. «Все собаки привыкают к новым хозяевам, если в новом доме их любят, балуют и т. д.».

Если «хозяева» – «новые», то что делать собакам? Кто будет здесь их «любить, баловать», у кого хватит терпения и времени год-два заниматься этим? Приучать к себе не «домашнего любимца», а просто «дворовую скотинку»?

Часть псов убегает в лес, часть, поголодав, подлаживается под новых хозяев, но сторожевые, «цепные псы»… их просто рубят. Терпеть злобный, хрипящий, заходящийся лай… а зачем?

Если в селении нет собак – здесь «Малиновка»: власть переменилась. Пришли «новые хозяева». Которые «посекли» – вырезали прежних хозяев с их собаками. «Белые придут – грабят, красные придут – грабят… И куда бедному крестьянину податься?». Не знаю. Я не крестьянин, поэтому про себя понимаю чётко: «податься» – не «куда», а – «откуда». Отсюда. До «не видать вовсе». Особенно – имея уже один тёплый труп вдоль стенки конюшни.

Скинул тулупчик и шапку, вытащил из баула и накинул на себя безрукавку с ножиками и портупею с «огрызками». Шапочка моя железная где? А вот она. Мисюрка с бармицей под глаза. «Никаб бронированный». Конечно, немецкий «горшок» с забралом или наш «колокольчик» с личиной… более защищающие. Но я, знаете ли, привык головой крутить. Мне, почему-то, видеть хочется: в какое дерьмо я опять вляпываюсь.

Я попячивал коренника в оглобли, когда стоявший у ворот конюшни Сухан негромко произнёс:

– Бежит. Один.

Из снежной круговерти выскочил слуга – молодой парень в домашней одежде:

– Эй, гости заезжие, чего возитесь? Тама уж банька вытоплена, самый жар, ждёт – не дождётся, наши уже пошли… эта… ну… а чего ж…?

Тут он разглядел, что я не выпрягаю, а запрягаю. Удивился, заволновался, встревожился… но не сильно. Удар комлём рогатины в голову эффективно избавляет от переживаний. Быстренько повязали, в конюшню затащили, снежком личико утёрли.

– Живой? Сказывай. Чего тут у вас твориться.

Не разорваться. Надо запряжку коренника закончить, надо пристяжных выводить и запрягать, надо чудачка расспросить…

Чудачок «делал мине нервы»: пытался возиться, позвать на помощь, угрожать…

– Ты чего творишь! Ты кого бьёшь! Да за таки дела тя в куски порвут! В лоскуты порежут! От тя места мокрого не останется! Страшнее наших – других нету! Мы – Ярёмы Зуба ватага! Нас все боятся! Развяжи гадина! Ты чего?! Ты Зуба не знаешь?! Да старшой тя с грязью – смешает, с дерьмом – скушает, в каменку – живьём вкинет! Отпусти немедля! А то хуже будет!!!

Где-то я похожее уже слышал… А, в Смоленске. Когда пацанов-воришек из бригады Толстого Очепа расспрашивал. Стиль жизни, образ мышления… национально-профессиональные стереотипы… Когда «шестёрки» меряются «вятшизмом» – они мерятся ссылками. Перечисляют лично знакомые «авторитетные источники» потенциальных неприятностей. Он с перепугу и не понял, что сдал своих, что проболтался: здесь не боярская усадьба, а разбойное гнездо.

– И сколько ж вас тут таких, «зубастых», на подворье?

– Нас тут… Нас тут столько – сколь тебе и не снилось! Нас тут поболе ста! Все оружные! Все рьяные! В клочки тя порвут! Развяжи, гнида, хуже будет!

Врёт. Нагло врёт от страха. Ломать его? Время… Надо уходить… Но… Кони заморенные, не отдохнувшие. Снегопад всё сильнее, метель закручивается нешуточная.

Я не такой большой знаток быта боярских усадьбах. Моя Пердуновка – не показатель. Кроме Акимовской Рябиновки – и не видал ничего толком. В Рябиновке как-то… живее всё было. Люди постоянно ходили, тропинки по всему двору натоптаны, дымит что-нибудь вечно и в нескольких местах. Бабы-птица-скотина – голоса подают…

Сколько ж тут разбойничков? Потому что от этого зависит решение – чего делать. Из усадьбы-то я выберусь. Потом, не видя ни зги, на ощупь в темноте и снегопаде, в той лощине-овраге, по которой сюда поднимались… кони ноги поломают. А даже и нет – выйду на Волгу, пойду влево, к Твери… Не видя – ни берегов, ни колеи… На реке и слабые места во льду есть. «Иордань» для тройки с седоками… Углядеть на берегу деревушку… в такую завирюху… ночевать на льду реки в пургу? Коней угроблю…

– Всё сказал? Ничего добавить не хочешь?

– Да тебя…! Бл…во соплеватое! Выпотрошат нах…!

Как мне это всё надоело! Как-то такие… предложения – не конструктивны. Как-то… консенсусу не образуется. Тогда я сам.

Дернул парня за плечо, прижал его грудью к земле, наступил коленом на спину, цапнул за волосы, оттянул голову, финкой своей – ему по горлу… Мда. Забулькал. Как-то я… профессионализму набрался: даже на руку ничего не попало. Растёт моё мастерство. По сравнению как я своего первого – половца на Марьяше… А ведь не умел, прежде даже и представить себе не мог.

Эдак я скоро и в еврейские резники годен буду. У них на этот счёт жёстко: на ноже – ни зазубринки, заточен – в бритву, инструмент – предварительно раввины проверяют, всё дело – в одно движение, в доли секунды сразу полностью перерезать всё сечение горла, никаких дополнительных уколов, ударов – минимальное причинение мучений жертве. Прямо – мечта гуманиста.

 
«Как много нам умений чуждых
Приносит попаданства дух…».
 

Коллеги, помните: нельзя! Нельзя пускать нас, попаданцев – обратно в нормальную жизнь. Как бойцов после фронта: реабилитация, адаптация, психиатрия… Чтобы умения, ставшие привычными в попадизме, не применялись к мирным согражданам.