Текст книги "Прыщ"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Часть 55. «Бьётся в тесной печурке…»

Глава 298

– Понял. Подробности?

Кравчий внимательно меня разглядывал. Пристально, недоверчиво. Что я ему – червонец, чтобы на мне «ленина» выглядывать?

Он не сказал ничего конкретного: «лекция об общем положении». Никаких инструкций, команд, целей. Опасается подслушивания? Проверяет мою сообразительность? Что я – «понял»?

Ольбега – украли. И, вероятно, убьют. Предложен обмен – «баш на баш». «Башку» на «башку»? Имя «обмениваемого» названо – Судислав. Указана причина: княжий ублюдок с возможными претензиями.

Он ни слова о убийстве младенца не сказал – значит, и мне не следует… уточнять.

Демьян покрутил головой, хмыкнул…

– Как-то ты это… легко. Грех на душу взять… серденько не трепещет?

– Не-а. Да ты, верно, прозвище моё слышал. «Зверь Лютый».

– Наслышан… Как-то не верилось: особого зверства от тебя вроде не было, на вид не страхолюден… Лады. Сочельник пришёл. По городу ряженые ездят. Вот с таким поездом к Боняте на подворье и въедешь. Оденешься ряженым. Бабой. Сможешь пройти и во внутренние покои на женскую половину. Тебе ведь не впервой бабёнкой скакать? Вон, в Поречье, что на Гобзе, сыграл же гулящую «прости господи». Двух мужей добрых до смерти ухайдокал. Так?

Факеншит! И это он знает! А ведь на месте только один труп оставался… Этого эпизода, при правильной аранжировке в дружелюбном к стороне обвинения суде…

– Говори-говори. Рассказывай.

– А ты не торопи. Спрошено – отвечай.

Опять на лице маска едва сдерживаемой злобы. Или это не маска? Ещё пощёчина будет?

Идёт проверка на прогиб, тренировка подчинения, уточнение послушания. Мне «указывают место». А я – не соответствую. Я постоянно прокалываюсь, выхожу из образа. Слишком умный, слишком сосредоточенный, слишком деловой.

Впрочем, хладнокровный убийца невинного дитяти и не должен быть рыдающим слизняком. Если я – слизь, то и дело мне не поручат. Тогда – смерть. Надо аккуратненько, по лезвию ножа. И помнить: мне с ним спориться… когда за стенкой дыба наготове стоит…

– Муж добрый – один был. Второй – пащенок-недоносок. Мерзкое насекомое.

Посидел, сверля меня взглядом. Я старательно испугался, сыграл скрываемый страх. Едва прикрытый тонкой оболочкой расползающейся под его пристальным тяжёлым взглядом моей глупой подростковой дерзости. Взглянул, испугался, глаза опустил, губками задрожал… Были бы руки свободны – пальчиком земельку поковырял. Вздохнул тяжело, смелости набираясь:

– А как? Ну, каким способом? Ну… того…

Кажется, он не ожидал. Подумал, поморщился – отбросил какой-то вариант.

– Да как хочешь. Ты ж по недоноскам мастер. И сам – ублюдок. Хе-хе… Но – чтобы насовсем. Там, наверняка… служанки будут. Их – тоже. Чтобы не помешали и не опознали.

– А… ну… ясненько… Как уходить-то? Со двора-то…

– Спокойно. Не ссы. Вышел и – в свою усадьбу. И затих. Пока не позову.

– А здесь как?

– А никак. Нет тебя здесь. Вывел я Ваньку Рябину нынче по утру за ворота да пинка приладил. Стража да зеваки многие – видели. А как Рождество кончится – пошлю гонца. Чтобы тебя снова в службу взять.

– А…?

– Чего? Мончук, Гаврила? Не твоя забота. Помнишь, как ты по княжьей грамотке в Вержавск ходил? Хотя князя в те поры и вовсе в городе не было. Не ссы… Дело сделай – вот главное.

– Сперва Ольбега увидеть бы… Чтоб он был у Акима на дворе…

Снова злоба. Чуть не рычит. Сейчас как врубит по уху… Ан нет: ещё одна маска – вальяжный поучатель мелочи глупой.

– И как ты себе это представляешь? Что я тебя туда-сюда таскать буду? Чтобы праздные гляделки позабавить? Нет уж, мил дружок, сперва дело – потом… хе-хе… тело. А вот коли не сделаешь, сдрейфишь там, облажаешься, болтанёшь где… Ну, извини, тогда пускай городские – племяша твоего… э-хе-хе… ищут.

Снова – глаза в землю, губками подрожать, носиком шмыгнуть, всхлип лёгенький, вздох тяжеленький.

– Хорошо. Согласный я. Только не обмани, одну надежду имею – на тебя, дядя Демьян. Ой! На господина главного кравчего. И это… не надо меня больше на подвес. Пожалуйста-а-а-а… Больно-то как руки выворачивают. И – страшно-о-о-о-о…

Демьян внимательно меня разглядывает. Не переиграл ли я? Не слишком ли легко сдался, растёкся? Потом хмыкает. Удовлетворённо. Подымается, подходит, похлопывает по щеке.

– Не боись. Будешь слушаться – всё хорошо будет.

Будем надеяться, что кравчий, в отличие от давешнего попа, пальцами в задницу не лазает. Потому что я страстно прижимаюсь щёчкой и губками к его ладони, быстро и многократно причмокиваю, жарко лепечу:

– Да я ж… из твоей воли… мне ж окроме тебя… во всём мире… одна надежда…

Ухватывает меня за нижнюю челюсть, поднимает, смотрит в глаза. Смотри дядя. Там даже настоящие слёзы есть. Я, на таких как ты… без слёз смотреть не могу. Это ж выродила какая-то… такого… урода.

– Лады. Посиди пока.

Появляются стражники, снимают мои путы, выносят факел, скамейку. Я продолжаю испуганно глядеть ему в спину. И это правильно. Уже выйдя за порог, он вдруг возвращается. Смотрит мне в глаза. Как там меня Саввушка учил? – «вытянуться в струнку устремясь уловить наималейшее пожелание господина своего». Демьян презрительно фыркает и уходит.

Наконец – темнота. И тишина. Можно отпустить. Расслабить мышцы лица, спокойно выдохнуть и вздохнуть, без имитации частого, нервного, испуганного дыхания. Можно вытянуть ноги. И размять затёкшие от пут руки. Мгновения покоя. Перед новой схваткой. Где нужно будет не только держать. Лицо, голос, настроение. Но и что-то делать. А вот что?

Ситуация прозрачна. Называется «Бьётся в тесной печурке…»:

 
«Мне б на волю! – Дойти не легко.
А до смерти? – Четыре шага».
 

Неважно, исполняю я задание или нет – меня убивают. Достаточно моего присутствия в «охраняемой зоне».

Прирежут прямо в хоромах этого Боняты. С предварительно упокоенным младенцем или без – как Демьян посчитает для себя выгоднее. Убьют меня, безусловно – из лучших побуждений и в благородном гневе. Кто? Да любой, кого он пошлёт. Это – если нужен публичный скандал и проявление заботы господина кравчего о защите семейства господина тысяцкого.

Может сделать чуть сложнее: кто-нибудь из личных слуг князя, используемый втёмную, догонит и зарубит. Для «у земских чувства искреннейшей благодарности к князю Роману – взращивания и усиления». И какой-нибудь награды – получения.

Возможно, сработает мягче: позволят отработать задание, выпустят за ворота и там, на тёмных улицах празднующего Рождество города, в радостную ночь мира, любви и надежды…

 
   «Когда б Надежду я имел
   Хоть редко, хоть в неделю раз…».
 

Какое красивое имя – Надежда…

А – Реальность – некрасивое. Потому что – труп в сугробе. До весны… «Ванька-подснежник проклюнулся». Или когда собаки бродячие раскопают…

Собственно говоря, кравчий втягивает меня в эти дела и столь много откровенничает, именно потому, что видит во мне «скоро постижного». Что я «ловок», смогу куда-то пробраться, какую-то тайную гадость сделать, в маскараде сыграть… – имеет примеры. При этом – с ним самим публично напрямую не связан. Пришлый, «прыщ». Со стороны наши отношения выглядят скорее враждебными: то ли – он меня за ворота пинками гнал, то ли – на дыбу подвесил и расспрос вёл. Ещё, поди, и побег навесят.

Все эти вариации чётко срабатывают при условии моей смерти. Что и будет гарантированно исполнено, как только я своё отработаю. Отработанный двуногий материал… Демьян – ещё один «оптимизатор». Совсем как я: сообразил найти ненужному мусору полезное применение по его – мусору – свойству: «ловок».

Ольбег… Или уже прирезали, или прирежут. Это вообще от меня не зависит. Ещё могут мальчишке урезать язык, кастрировать, продать гречникам. Но вряд ли – долго, трудоёмко, шумно. Проще – просто под лёд. Река-то вон, рядом.

Аким… Если мой труп… охо-хо… быстро найдут и опознают, то обвинения в поддержке вора-изменника… и колдуна нечестивого… могут быть сняты. А может – и нет. Если не найдут – взыщут по полной. Сказано же: родителям «неправильного» дитяти – «от соседей неприязни и от властей – многие укоризны».

По совокупности? – Интегральный уелбантуренный факеншит. Как генеральские погоны – без просветов.

Разница между сидением в порубе и подвесе на дыбе – в степени болезненности в плечах. А так-то… «куда не кинь…». Мда… везде анус.

«Попаданец – в попе танец»… Я это уже говорил? Хотя и по другому поводу. Но – сходно. Сходно по ощущениям: очень больно. Рёбра… сломали, что ли? – дышать только верхушками.

Продумать своё поведение, сделать «домашние заготовки» – не могу. Слишком много неизвестных. Остаётся уточнить собственные критерии и ценности. В остальном… – экспромты.

Строим иерархию целей.

 
   «Важней казаку добрый конь
   Чтоб степь под копытами пела…».
 

Насчёт коня – обойдусь. Для меня важней моя жизнь. Её надо сохранить. Это – высший приоритет.

Второе…? – Забавно. Второе – Аким. Аким это – «шапка», вотчина, наработки, система… Мои люди. «Тысячи всякой сволочи». Если я остаюсь в живых, то и Аким нужен мне живой и в статусе.

Остальные… как получится. Конкретный «мой человек»… Ивашка с Николашкой… жаль, но – по обстоятельствам. Из чего, кстати, следует, что если Ольбега… Я-то – отомщу. Как пить дать. Но – потом. Если смогу.

Деньги… это вообще… Выкуп там, отступные… если бы помогло, если бы Демьяну можно было бы верить… Не тема: он захочет «всё и сразу». С последующей неизбежной зачисткой. Какие-то мои инновушки? А оно всё ему – ни в… А Красной Армии тут нет.

Типаж интеллектуально знаком: «гоблины 90-х». Умеют отнимать и делить. Из прочего…? – Из «сделать» – гадость, из «организовать» – убийство.

Этот ребёнок, Судислав Бонятович… Не тема: его именно для того и делали, называли, растят. Понимая и принимая вытекающие из этого риски и возможные последствия. Волчат давят не за их вины, а за то, что волки.

Вопросы – к Боняте, на мне греха нет. Дитя невинное, безгрешное… Верю. Но сказано же: «истреблю по четвёртое колено». За грехи отцов. Или, в данном случае – отчима.

Что, Ванюша, ощущаешь себя орудием гнева господнего? Которое сразу после использования поломают и выкинут. «Меч господень, б/у, с мусорки». Интересно, а что думал топор, которым Раскольников старушку-процентщицу убивал?

Что общего в тюрьме и на войне? – Бесконечность бессмысленного ожидания. Кто-то где-то принимает какие-то решения, определяет твою судьбу. Прокуроры или адвокаты, наши генералы или чужие, родной прапор или ихний снайпер… А ты – ждёшь. Я, со своей неотъемлемой наглостью, воображаю, что сражаюсь в войне, а по факту – сижу в тюрьме. Так что, «ждать» – два раза.

Ждать пришлось долго. Я успел и разминку сделать. Неоднократно. Поспать. Обновить кучу в углу. Проголодаться. Стенку пальчиком поковырять. Дверь осмотреть и ощупать. Изнутри, естественно.

Встать. Руки за спину. Лицом к стене…

Откуда-то выскочило на автомате. Аборигены и команд-то таких не знают. А вот сыромятные ремни на локти, кляп в рот (твою ж…!) и мешок на голову – местная этнография.

Эти экзотические обычаи буколических туземцев…

Русские летописи перечисляют немалое количество случаев, когда кого-то из предков закрывали. Но как-то без подробностей. Как часто меняли постельное бельё, кто выносил парашу, повседневный и праздничный рационы…?

Увы-увы, наши представления о предках полны лакун, фрагментированы и лапидарны.

И волочь под белые рученьки, так что ноги земли не касаются, в моё время не принято. Наши зеки сами бегают. В нужном конвою направлении.

Кажется, вытащили из подземелья, вроде бы, протащили через двор, похоже, сунули в другой погреб. О-ох, блин… Не кажется – приложили лбом об стену.

– Стоять.

Стою. Руки распутали. И… и ждут. И я жду. Никаких попыток снять мешок, вытащить мерзкий кляп…

– Сымай с себя всё.

Снимаю мешок, по кивку Демьяна, снимаю подштанники. Судорожно всхлипываю – напоминаю о моей полной покорности и таковом же, но – испуге. Голый юнец – такой беззащитный… Оглядываю – куда бы тряпки кинуть. Заодно: общая оценка обстановки.

Это уже не застенок, что-то в хозяйстве самого кравчего. Он сам, какая-то бабища с топорной мордой, «свистящий салоп» и здоровенный мрачный мужик. Со здоровенным ножом на поясе.

– Делай. (Это – бабище). Как закончит – позовёшь. (Это – «салопу»).

И Демьян, внимательно оглядев меня и обидно хмыкнув, удалился.

Баба поманила меня к свету. Равнодушно осмотрела со всех сторон. А я – в чём мать родила. Даже косынки и креста с костяным пальцем нету – в застенке остались.

– Эссс… А штой-то у яго ссс под кожи-то ссссветиссс…

«Салоп» углядел серебряный проблеск на моей шкурке, попытался ковырнуть, получил по рукам от бабы. Похоже, немая – бьёт без комментариев. Распахнула ларь у стены и начала выкидывать из него на стол всякие… причиндалы.

Забавно. Забавно по реквизиту понимать, что меня уже списали. Одёжка – минимальная и старая. Сапоги – вот-вот развалятся, размера на два больше моего. В таких не побегаешь. А мозолей натереть – просто не успею. Рубаха нижняя, женская, широкая, коротковатая, протёршаяся в некоторых местах. У предыдущей носительницы бюст был… девятого размеру.

Среднего в одежду не дали – сильно замёрзнуть… тоже не успею. Пошло верхнее. Тоже барахло, под образ. Шуба овечья, мехом наружу. Поеду с ряжеными, и буду кричать:

– Я – овца! Я – овца! Ищу барана!

С пришитым коровьим хвостом. Тогда:

– Я – тёлка! Я – тёлка! Ищу тельца. Или правильнее – тéльца?

Пояс с костяными погремушками. Две из них подвешены на шнурках так, что можно легко снять. И набросить как удавку на чью-нибудь шею.

Основное – голова и лицо. Лицо – салом. Сверху – сажа, мука, малиновый сок. На голову… воронье гнездо из конопляных верёвочек. Длинных, чтобы лицо занавешивали. Похоже на африканскую причёску с сотней-другой косичек. На Руси женщины обычно избегают ношения масок: «Мужики в масках, а мы-то ходим, платками завесимся и идем… Закосынкаемся и волосы распустим».

Сверху платок – чтобы всё это не сваливалось. Ещё один – красный грязный платок домиком.

– Ссскажи – бу! Не, не хватат чегосссь.

Баба достала какую-то шкатулку, поковырялась, вытащила… вставную челюсть! От вампира! С клыками, костяную, грязно-белую, нечищеную. Запихнула мне в рот. Удовлетворённо кивнула. Такая гадость! Выберусь – первым делом выплюну.

Ощущение времени у меня после застенка сбилось, кажется, была уже глухая ночь, когда заявился кравчий. Хорошо навеселе, но службу правит: разговор товарищеский, приязненный. Мы ж теперь соратники! Или – подельники.

– На вот. Ножик. Им… дело сделаешь, да там и оставишь. Чтобы у тебя, ежели что, не нашли. Давай, Ванюша, сделай своё, а я уж своё… в наилучшем видике. Э… в виде. Давай, пошли.

Забавно, слов: «убей Судислава» – так и не прозвучало. Только моё: «понял». А что я понял – моя проблема. Кравчий мне ничего худого сделать – не приказывал. Ежели что – при очной ставке отопрётся вполне искренне. Вот как надо! Вот как здесь разговоры разговаривают! Отчего Будда так на меня и вызверился – прокололся он, лишнее сказал.

У крылечка – сани невеликие, влезли вместе с «салопом». Возчик вожжами махнул, тронулись, пристроились в хвост к череде других саней, десятка два. Там тоже какие-то ряженые, девки визжат, парни молодые ржут. Воротники ворота открыли, и… с факелами, с визгом, хохотом… поехали.

«Салоп» наставляет на ухо:

– Приедемссс – пойдём сссо всеми. Потом – в левую половину. Переходомссс. Сссо двора – не войтиссс. Ссстража. На третий поверхссс… Тама в сссерединессс… сссам увидишссс.

Что же он такое… жирное ел? Запах пробивает через два моих платка и пеньковую вермишель на лице. Придавить бы… Не сейчас. Сейчас – выкрутится самому. Плохо, что у тысяцкого – стража во дворе. Сперва «подозрительного чужака» прирежут, потом спрашивать начнут. Не сбежать. «Салоп» отстанет только когда я на женскую половину уйду. А когда буду возвращаться – повстречаю «благородного рыцаря». Который и зарежет переодетого злоумышленника и душегуба непотребного. Или «салоп» ещё кого наведёт. Да и, вероятно, не один он там такой. Крикнет «бей» и понеслось:

 
   «Били, били, колотили
   Морду в жопу превратили»…
 

А дальше – по комариному:

 
   «Он лежит себе, не дышит
   Ручкой-ножкой не колышет.
   Сдох»…
 

А так волнительно, ребята, когда тебя на смерть везут… Фигня! «Плавали, знаем!». Я тут, в «Святой Руси» – совсем «не девочка», «дорогу на эшафот» – уже не впервой топчу. Какой интересный опыт подарили мне предки!

Ночь крещенского сочельника – ясная, морозная. У Смоленского тысяцкого Боняты Терпилича во дворе – гулянье: столы стоят, костры горят, народ по сугробам валяется. Бубны бьют, дудки дудят, гусли гудят, сопелки сопят. Скоморохи скачут и орут. Орут разное, противное, визгливое, пьяное, аж заходятся. Из сарая рядом с конюшней вылетает на четвереньках парень с напяленной вместо шапки головой свиньи и с голым задом, запряжённый в детские санки. Следом с хохотом бегут девушки и лупят его хворостинками. Потом выносится тройка запряжённых в телегу медведей. Нет, всё-таки, люди – снизу сапоги видны. Но орут… по-медвежьи. На телегу наваливается куча разного народа, визжат, проносятся через двор и сразу же сваливаются: телегу по сугробам не протащить – медведи быстренько выпряглись и перевернули экипаж с пассажирами. На краю двора молодые бабы и девки собирают в крынки чистый «крещенский снежок» – холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блистающие звезды приговаривают:

– Звезды к гороху горят, да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!

У колодца посреди двора сидит меланхоличный пьяный полуголый козёл с чёрной мордой и золочеными рогами, трясёт бородой, отблёскивая сальным по голому, воет по-волчьи на луну, временами переходя на блеяние. У его ног куль рогожи. Когда кто-нибудь подходит близко – вытаскивает оттуда горсть золы и дует на прохожего. Прохожий отшатывается, ругается. Козёл – хохочет, матерится, блеет, снова воет. Три немолодых женщины, напевая что-то своё, тягучее, совершенно не в такт основной взвизгивающей и грохающей музыке, подпрыгивают и пританцовывают перед запертым невысоким крыльцом слева, крутятся каждая юлой. Потом хватают на варежки комья рыхлого снега и манерно засевают им крыльцо. Снова кружатся, мурлыкая себе под нос:

– Батюшка Микола милостивый, как бы к утрею-то оттеплело, да на святую Ердань туманом одело, так хлебушка бы тогда нам достало!

У конюшни возятся самые озабоченные мужики: кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит, у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести. Но, веря своей примете, мужики не доверяют бабьим и, ворча себе под нос, копаются в навозе у скотного двора – не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее.

Впереди, перед стеной главного терема – столы с выпивкой. Еда тоже есть, но выпивки много больше – сплошной ряд бадеек, жбанчиков и кувшинов, окружённых густыми стадами разнокалиберных кружек. «Шведский стол» по-русски: «пей – хоть залейся». Перед столами большая утоптанная площадка – на ней водят хороводы. Точнее – водили. Куча молодёжи с приехавших саней валится в круг, все орут, радостно хохочут, обнимаются, толкаются. Козёл у колодца выходит из своей волчьей меланхолии, вытаскивает откуда-то из-под хвоста дудку, начинает в неё очень длинно и противно дуть. Потом пронзительный звук становится чётче, размереннее, темповее. Толпа молодёжи начинает притоптывать, всё синхроннее, слаженнее.

Вдруг сбоку раздаётся грохот: высоченная поленница у забора начинает крениться и рушится. Из-за поднявшегося облаков древесной трухи и свалившегося снега появляется десяток парней. Красных от натуги и очень довольных собой. Требуют от девок поцелуев в награду за труды по организации разрухи. Те – хохочут, уворачиваются. Козёл выдаёт громко речитативом что-то молитвенно-матерное и снова припадает к своей дудке – начинает задавать темп пляске. В центре разворачивается два кольца хоровода – одно внутри другого. Раскручиваются с приплясом навстречу друг другу. А в самый центр выскакивает какая-то маленькая, но очень голосистая девчушка. И визжит что-то рэповое. Частушки пошли.

 
   «Коляда, коляда!
   Подавай пирога,
   Блин да лепёшку
   В заднее окошко».
 

Вздёрнутый на мгновение подол солистки, мелькнувшие белые ягодицы однозначно определяет местонахождение упомянутого «окошка». Толпа хохочет. Кто-то валится с ног: «животики надорвали!». Цепочка кругов хороводов рвётся в нескольких местах, но остановить их уже невозможно: пока не напляшутся до упаду – будут скакать. Круги снова срастаются, через упавших перешагивают, те хватают пляшущих за ноги, заваливают рядом с собой в снег, но притоп, под козлиную дудку, идёт всё чётче, затягивающе. «Ноги сами в пляс идут!».

В русских народных сказках есть гусли-самогуды: сами заводятся, сами играют, сами поют, сами пляшут.

Всё верно, только здесь вместо гуслей – дудка, пляшут – гости, вместо гусляра – чёрный козёл:

 
   «Заиграет только он —
   И всё стадо пляшет…».
 

Евгений Капустин красиво пишет:

 
   «Вера в сказку, вера в чудо…
   Звонки гусли-самогуды.
   Пляшут пальцы, вьются струны,
   Тени снов сплетают руны…
   Сквозь потёмки – искры света…
   И душа совсем раздета…»
 

И у меня душа… совсем…

Запахиваю посильнее свою драную маскарадную шубу. Здесь у меня мёрзнет не только душа. Ну что, Ванька, подсыл-душегуб? Давай спляшем? Хоть колени отогрею.

«Салоп», ухватив меня за рукав, тащит в обход хоровода, обходя барахтающиеся в снегу хохочущие парочки, трёх медведей с хомутами на шеях и кружками в руках, обсуждающих исконно-посконный вопрос: «ты меня уважаешь?», выползающего из под телеги мужичка, в одной рубахе и со спущенными штанами, ошалело вопящего: «иде я?! Иде?!»…

Несколько женщин и девушек, из обоза, с которым мы приехали, поднимаются впереди нас на центральное высокое крыльцо терема. Там толпятся орущие и приплясывающие слуги, которые открывают широкие двери, кланяются гостьям. Мы проскальзываем следом. Типа: сопровождающие лица, «и мы с ними». Здесь тоже накрыты столы – «покоем» в большом зале, куча поддатого, раскрасневшегося народа. Тоже пляшут и орут какие-то скоморохи в странно продранной одежде, в уродливых масках. Их оттесняют в сторону, и мы, в общей суете, толпе и толкотне, сдвигаемся влево. Вновь прибывшая группа гостей подходит к центральному столу, кланяется хозяевам. Впереди девушка в богатой шубейке.

Как-то она… непочтительно кланяется. В меня это крепко вбивали, я все оттенки «святорусских» поклонов помню. Такой кивок молодой девушки седатому мужчине, хозяину дому, городскому тысяцкому…

Эта странность привлекает моё внимание. Девушка запускает руку в поданный её спутницей мешочек и делает широкий жест сеятеля. Что-то дробью барабанит по столам, стенам, посуде, гостям. Второй мах идёт в мою сторону. Какой-то маленький камушек бьёт в лицо. Я хватаюсь за ушибленное место. И замираю.

Я знаю эту девушку! «Самая великая княжна», «девица всея Руси», Елена Ростиславовна.

У моих ног ползает «салоп» – он, как и многие гости, кинулся подбирать брусочки-куны – княжна серебром «щедровала». Она благожелательно улыбается гостям, скользя взором по картинке ползающих под столом и под лавками мужчин и женщин. Потом вдруг возвращается глазами назад. Ко мне. Узнала?! Вряд ли: темновато, далековато. Отдёргиваю руку, возвращаю назад сдвинутые с ушибленного места на лице пеньковые косички. Что-то начинает говорить хозяин дома, и она поворачивается туда. А меня дёргает за полу «салоп».

Опускаюсь на колени и мы, на четвереньках, ползём между приплясывающих ног гостей в сторону левого прохода из зала.

– Держи.

«Салоп» суёт мне здоровенное блюдо с пирожками и другое, поменьше, с кашей и мёдом – кутья. Хватает со стола у стены два кувшина и показывает головой:

– Туда.

Вот блин! И свистеть перестал! Но не надолго – подталкивает меня кувшинами в спину и шипит:

– Ссшибссче, ссшибссчее…

В помещениях темновато и дымно, где-то за спиной снова что-то истошное и непристойное, судя по взвизгивающим интонациям и взрывам хохота, орут скоморохи.

Шалман, господа! «Бой в Крыму – всё в дыму», «Гуляют – все!»…

Пробегаем через какую-то горницу, какие-то неосвещённые сени, в темноте стоит острый запах только что погашенных свечей, шумная возня на полу с пьяным женским хихиканьем. Дальше, дальше… За поворотом – лестница наверх. На нижней ступеньке сидит пригорюнившийся здоровенный парень. Подпёр щёку, меч вдоль боку, мисюрка на ухе, в глазах – безнадёжная тоска.

«Салоп» начинает хихикать, бормотать и приплясывать:

 
«Развесёлые колядки
Парни девушкам поют
Ждут подарков очень сладких
Только те им не дают!».
 

– Чё, и тебе твоя не дала? Они всссе…! Вот всссе они…! Ну и хрен ссс ними! На.

Суёт ошарашенному парню в руки кувшин, прихлёбывает из своего и командует мне:

– Чего встала? Велено сочиво отнесть – тащи. Бегом!

Хлопает меня по заднице так, что я с места перепрыгиваю через колено недоуменно растопырившегося на ступеньке стража. Взлетаю по лесенке, чуть не теряя сапоги, и слышу за спиной:

– Нет, ну какая! Ну, огонь! Одна беда – коссса пеньковая.

В первой же комнате к оконцу-душнику прильнули две служанки, одна оборачивается на звук моих шагов, но вторая дёргает её за рукав:

– Ты глянь, ты глянь! От же ж бесстыдник! От же чего делает! А скачет-то как…!

 
   «– Ой, Вань, умру от акробатиков!
   Гляди, как вертится, нахал!
   Завцеха наш – товарищ Сатиков —
   Недавно в клубе так скакал.
   А ты придешь домой, Иван,
   Поешь и сразу – на диван…».
 

«Завцеха» тут – вряд ли…, «на диван» в персональных нынешних условиях… мечта о несбыточном.

Служанка, бегло оценив мой костюм и посуду в руках, машет рукой в сторону следующих дверей и прилипает к окошку.

Здесь тише, воздух чище, народу нет. Пробегаю анфиладу из нескольких полутёмных комнат. Площадка с лампадкой под иконкой. Дальше… свет, женские голоса, детский плач… Мне туда не надо.

Выполнять порученную миссию – убивать указанного младенца… Мне – не надо. Мне надо – выбраться. Труп младенца… абсолютно не коррелирует с моей целью. Моя цель – выбраться отсюда живым.

 
   «Ищу я выход из ворот
   Но нет его – есть только вход
   И то – не тот».
 

Вход – я нашёл. Теперь как бы отсюда… Справа какой-то неосвещённый проход. Точно – лестница вниз! Быстренько ссыпаюсь… могучие двери заперты на замок снаружи. Факеншит! Чёрт бы побрал святорусских замочников! Не были бы они такие умные – двери бы просто засовами изнутри закрывали!

Тыкаюсь ещё в пару проходов у подножия лестницы. Темно, заперто. Душники закрыты. Открыть-то не проблема, но… вырос я, не пролезу. А топать назад по своему следу… Там остался «салоп» и, вероятно, уже поджидают другие… «мастера»…