Текст книги "Прыщ"

Автор книги: В. Бирюк

Глава 306

У меня тут сограждан нет, я – нелюдь. Поэтому режем всех, кто не докажет обратного. В смысле: свою особенную полезность для «Зверя Лютого». Значит, нас в баньку зовут? Все уже собравши? – Это дело хорошее, исконно-посконное. Бить ворогов во время помойки – давний русский тактический ход.

Встали да пошли. Сухан со своей рогатиной, двумя топорами за поясом и пуком сулиц за спиной, я – со своим железом. Ещё и сена охапку подхватил. Точно: мало у них сена, разбойнички, что возьмёшь – не запасли. Овса-то они, видать, награбили, а вот сена… ворьё. Не хозяева.

У баньки над крылечком крыша двускатная, понизу резьба пущена… Кто-то, видать, жить в усадьбе собирался, красоту наводил. Дверь на крючок, ножичек в рукояточку для крепости, охапку сена под дверь. «Зиппой» моей чик-чирик…

 
   «Гори, сияй
   Им всем… звезда».
 

Сырое сено разгоралось плохо, медленно, изнутри были слышны мужские голоса. Там, вроде, и вправду решили помыться: о портянках ругались. Потом пошёл дым, начался ор, стали дёргать дверь. Чьи-то бородатые морды принялись орать в душники. Дверь – одна, душники – маленькие, потолки – здешние. Я уже рассказывал: пол-бревна с земляной засыпкой. Когда доску уже загоревшейся двери вынесли изнутри топором, Сухан вогнал в открывшуюся щель свою сулицу. Потом вторую. Ору всё больше, пламя уже внутри пляшет.

Из соседнего строения выскочило четверо мужиков с криком: «Пожар! Горим!». Пробежали почти рядом – я у дальнего от крыльца баньки угла стою – контролирую боковую и тыльную стены. Темно, неподвижен, снегом заметён, как столб деревянный. Двое кинулись к стене бани, начали снегом закидывать.

В спины, с пяти-шести шагов… сквозь натянувшиеся рубахи… как на уроке – заднему-переднему… «мои швырки» легли обоим под левые лопатки.

Вторая пара добежала до горящего крыльца, увидела Сухана с топорами в руках и – назад. Крик уже другой: «Режут! Убивают!». Орут, бегут, головы назад вывернуты. Ещё два швырка. Правда, не так эффективно: в грудь и в живот. Один завалился, второй пытался ещё идти. Я уж ещё один, последний ножик достал. Тут меня резко схватили сзади за горло, сильно ударили в грудь напротив сердца, отшвырнули в сторону, в снег.

Снег сразу залепил лицо, а над головой я услышал едва сдерживаемое рычание, насыщенное нецензурщиной. Факеншит, больно-то как! Аж дыханье перехватило, будто в сердце – нож острый. Не «будто» – ножом булатным и били. Только у меня под кафтаном самодельный панцирь «из-под паровичка». Его привычным ударом не прошибёшь. Поэтому я хоть и битый, но целый.

 
   «В снег упал я и лежу
   Во все стороны гляжу.
   Туда – глядь, сюда – глядь.
   Меня некому поднять».
 

«Глядь» – не получается, гляделки снегом залепило. Но можно же и послушать. «Диалоги» – не обязательно на древнегреческом.

 
   «Ведь может собственных Платонов
   И быстрых разумом Невтонов
   Российская земля рождать».
 

Понятно, что такие… урождённые – общаются не на греческом койне, а на русском наддиалектном. Он же – матерный:

– Ты! Пи…бол! М…дак! Кого привёз, старый хрен?! Княжьих потьмушников?!

– Не! Не может такого быть! Я ж ихнюю кису с серебром видал! Не они ж ко мне пришли – я ж к ним сам. Не… И не похожи. Немой да отрок плешивый… Не бывало такого некогда!

– А кто ж это?! Гля, они ж так всю ватагу положат! Дурень старый…

– Яр! Ярёма! Он шевелится!

– Чего! Да я таким ударом дебелых мужей в бронях…

Я и вправду перевернулся на спину и выковыривал снег из прорези своего «бронированного никаба».

В нескольких шагах от меня стояли две фигуры. Один, здоровый мужичина, убиравший в ножны «нож булатный» и потянувший с другой стороны пояса саблю, неотрывно смотрел в сторону Сухана, подсвеченного пожаром. Вторая фигурка была значительно меньше. «Гномик»! Наш попутчик, «гномик» из Зубца!

В это мгновение раздался громкий треск, кусок щепяной крыши на бане приподнялся, немножко похлопал, с противным скрипом поехал и свалился вниз. А из дырки высунулась по пояс чья-то фигура. Лихорадочно хватаясь за окружающие куски щепы, которые немедленно отваливались, фигура пыталась выбраться из дырки. Сухан, услышав вопли поджариваемого снизу крышелаза, сдвинулся на пяток шагов, подкинул на руке очередную сулицу и вогнал бедолаге в грудь. Беглец откинулся на крыше, растопырившись, вцепившись руками в последней, предсмертной судороге в окружающую щепу.

Здоровенный мужик с саблей, предводитель разбойников Ярёма Зуб? – снова взвыл по-звериному, крутанулся на месте, выдергивая из ножен саблю, и в два прыжка подскочил ко мне – я был ближе и вполне подходил для быстрого мышечного удовлетворения охвативших его желаний.

Я не виноват – он сам пришёл.

Я уже объяснял: у меня есть некоторые… странности. Поскольку они есть, и я о них знаю, то стараюсь развивать к своей пользе. Ну, если оно есть, то надо ж использовать! По Беллману: «Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше…». Вот я и стараюсь. Чтобы… хоть дальше…

Если вы лежите навзничь, и на вас кидается здоровенный взбешённый псих с острым и длинномерным в руках, то нормальный человек орёт, машет руками и ногами, пытается отползти. На спине. Такой… «краб перевернутый». Самые смелые и решительные перекатываются на бок и убегают вдаль на четвереньках. А я катанулся вперёд. Навстречу. Просто я так постоянно на тренировках «катался», для меня так – нормально. Одновременно выдёргивая свои заспинные «огрызки», подгибая ноги, перетекая в сидячую позу. Удар сабли Ярёмы был направлен сверху мне в голову. Над которой сабелька и остановилась. В скрещении моих мечей.

Он… замолк. То – рычал и матерился, а то – раз… и тишина. Он сильнее меня. И бил сверху. Но, знаете ли, эти «рога» на перекрестье… они так… переплетаются? Зажали, понимаете, сабельный клинок, опёрлись на мисюрку и не отпускают. Ярёма нажал ещё. Но сабля легла верхней третью, кончиком – не продавить. Тогда он сделал ещё шаг, чтобы выдернуть своё оружие вверх из моего захвата. И едва я почувствовал… не понял – только почувствовал, что сабля уходит, как выдернул свой левый клинок. Два быстрых движения: резко вниз, резко вверх.

Если бы он не сделал вот этого последнего шага – я бы не дотянулся. А так… как так и надо. «Огрызок» вошёл ему под кафтан в паховую область с едва уловимым скрипом. По самою рукоять.

– Иий…

Он согнулся, левой рукой инстинктивно прижал полой кафтана мою руку с рукояткой меча. Правая потянула на себя саблю. Та, потеряв силу, соскочила с «рогов» второго огрызка, проехалась по мисюрке, по плечу, по груди, разрезая ткань кафтана. Позволяя увидеть мелкие плоские колечки моего панциря.

Я, конечно, псих, но не озаботиться в дорогу удобной одеждой… Удобной в смысле сохранения моей жизни.

– А-а-а! Убил! Змий! Душегуб!

Вторая фигурка заорала и кинулась на меня с ножиком. Ярёма, до того стоявший с выпученными глазами и прижатыми к причинному месту руками как-то удивлённо мявкнул и рухнул на спину. Прямо под ноги своему подельнику-наводчику. Тот обхватил шиша за голову, начал выть и причитать:

– Ярчик! Ярёмушка! Миленький! Родненький! Болит? Где болит? Вот мы сейчас…

Причитания быстро смолкли: удар остриём «огрызка» в затылок «гномика» избавил от этого жужжания. И – от самого… «жужжальника». Хороший же нам «гномик» попался! Чего мне только судьба не посылает. А уж в дороге… «Сегодня господь послал Ванечьке на ужин…». Кстати, можно бы и покушать.

В этот момент от бани донёсся сильный треск. Что-то там проваливалось внутрь – из душников полетели искры, вытянулся мощный язык пламени. Странно – криков слышно не было. Через несколько секунд повторный обвал – крыша пошла, стропила прогорели. Мелькнула растопыренная тень мёртвого бедняги, застрявшего в дырке на крыше с сухановой сулицей в груди.

Сухан удовлетворённо слушал рёв пламени в горящем срубе, а я пошёл дорезать оставшихся и искать ответы.

Поговорить – не с кем. Вру: тот чудак, который получил от меня ножик в грудь, всё-таки ответил на волнующий меня вопрос:

– Сколько народу было в усадьбе?

– Два десятка душ. Восьмеро – в бане, шестеро – в слугах, Ярёма да старичок.

– Хм… А ещё четверо?

Тут он помер. Сердце не выдержало. Когда в ляжку втыкают финский нож и начинают его проворачивать… не всякое сердце выдерживает.

Где ещё четверо – непонятно. А надо найти. Во избежание…

Падает снег, закручивает ветер, стемнело. Я уже ограды вокруг усадьбы совсем не вижу. Может, на слух?

Стандартный вопрос Сухану:

– Ты людей слышишь? – ответа не дал. Снег глушит звуки, ветер – забивает. Придётся пройтись по домишкам, рискуя нарваться на… на неожиданности. Вдруг Сухан, медленно поворачивающийся на месте, много медленнее, чем антенна на Clam Shell, выдал:

– Там. Лошади. Ходят.

Чего это? Мой зомбяк последних мозгов лишился? Я ж его про людей спрашивал… Я спросил о людях, а он ответил про лошадей – непорядок. Стоп! Непорядок у меня в голове!

 
   «Ой, при лужку, при лужке,
   При широком поле,
   При знакомом табуне
   Конь гулял на воле».
 

Кони гуляют на воле, а привязанные лошади без человека не ходят. Переступают, топчутся… Звук другой. Не уверен, что коллеги-попаданцы это различают, но после тех месяцев, когда Чарджи объезжал меня Гнедком… или наоборот? Чарджи по звуку скока – кобылу от мерина отличает. Степняки, дикие люди – что возьмёшь. Я так пока не могу.

Когда сквозь метель, залеплявшую глаза и лицо, выскочили к воротам конюшни, какая-то заснеженная тень метнулась из наших саней к понуро стоящему в оглоблях кореннику. Сухан стандартно отреагировал очередной сулицей на мою команду «Бей!». Тень повисла на оглоблях, чем-то махнула, так что жеребец надрывно заржал, и рухнула коню под копыта. Через мгновение фырканье лошадей и свист плети обозначил место деятельности другого шиша. В районе ворот усадьбы. Куда я и запулил свой последний метательный «швырок».

Да я…! Самый крутой! Просто на звук…! С завязанными глазами…! Осталось только битую дичь подобрать…

Дичь… увы. Когда я туда добежал… ищи ветра в поле. Впрочем, ветра искать не надо – он сам пришёл: в открытые ворота усадьбы задувал ветрище, на глазах засыпая следы четырёх угнанных лошадей.

С трудом закрыли ворота, разбрасывая ногами мгновенно наметаемые холмики снега. Было у меня надежда… – не оправдалась: мой коренник лежал в оглоблях с перерезанным горлом. Придавив телом своего убийцу.

Распрягать мёртвую лошадь ещё хуже, чем запрягать живую. Единственная радость – барахло из саней не попятили. Судя по упряжи, угонщики собирались уехать на санях. Даже два мешка своего чего-то притащили. Затянули сани в конюшню – чуть ли не полные снега намело. Ну, Суханище, пошли оставшихся двоих искать. Если они ещё здесь – могли ведь и прежде за ворота выйти.

Мы обходили усадьбу по кругу. Останавливались, прислушивались. Потом открывали дверь и входили. Снова слушали. Потом я щёлкал зажигалкой, чтобы составить визуальное представление. Две живых овечки и корова – нас очень испугали. И сами испугались.

– Тама. Песню поют. Колыбельную. Баба. Одна.

Я бы точно не нашёл, но Сухан услыхал. Сперва углядели в темноте снегопада долблённое и связанное лыком вертикально поставленное бревно вытяжки, а после нашли и вход в погреб.

В погребе было тепло, сухо, горела какая-то коптилка. На полатях сидела испуганная молодая простоволосая женщина. В одной сорочке, прижимая к себе лобастенького двухлетнего малыша.

– Ты кто?

Она испуганно помотала головой, лицо её скривилось, будто она собралась заплакать. Попыталась отодвинуться, влезть на полати с ногами, вжаться в бревенчатую стенку за спиной. От её движения что-то звякнуло. Тяжёлая, крупными звеньями, цепь тянулась от окова на её лодыжке к столбу-подпорке.

Стоило мне сделать к ней шаг, как она завыла, согнулась, спрятала лицо в коротенькой рубашке ребёнка. Малыш немедленно присоединился к мамашкиному вою.

Не люблю. Воя не люблю. Слов она не понимает – только сильнее воет. На нас много метель нанесла: собрал со своих плечей, с шапки комок снега – ей за шиворот, прямо под чуть прихваченную лентой светло-русую косу. Она сразу – и выпрямилась, и ныть перестала.

– Тебя как зовут?

– Р-р-рыкса.

Ну здрас-сьте. Вот только этого мне не хватало. Поляки сурово погулевали в здешних краях в Смутное время. Города выше – тот же Ржев, в 14 веке побывали и под Литвой, но сейчас, в 12 веке…

– Ляшка, что ли?

– Ка-ка-кашубка.

– И что же Рыкса из Гданьска делает в русском лесу?

– З-замужем сижу-у-у-у…

Постепенно баба успокоилась и изложила свою историю. Хотя насчёт «баба»… Хорошо беременная девчонка лет 16–17.

«Рыкса» – женское имя у Пястов. Занесено из Германии – была такая яркая польская королева с византийскими корнями и германским происхождением. Характерная особенность моих современных «рыкс» – их выдают замуж многократно. Сейчас одна, «сходив замуж» за короля Леона и Кастилии, «графинит» в Провансе. Другая побывала женой короля Дании, русской княгиней в Минске, недавно померла королевой Швеции.

Полвека назад Болеслав Третий Кривоустый в очередной раз захватил Гданьск и подчинил Восточное Поморье. Поляки занимаются этим постоянно, от самого первого Пяста до победы в Великой Отечественной. «Войско Польско – Берлин брало, а Красная Армия – помогала» – слышали? Ну, это ж все знают!

В 12 веке, после очередного присоединения, имена, популярные у ляхов-победителей стали появляться и в семьях аборигенов-кашубов. После смерти Кривоустого, который разделил Польшу между сыновьями, когда все, даже и собственно польские земли, начали обособляться, местный князь Собеслав начал активно искать союзников «на стороне». Союзы в средневековье оформляются матримониально. В 12 веке династические браки с Рюриковичами составляют у Пястов, например, едва ли не половину всех свадеб. Собеслав тоже выдал дочку Самборину за молодого князя из полоцкой династии. Кто ж знал, что любимого племянника светлого Полоцкого князя так запинают? Да и самого Рогволда из Полоцка вышибут.

Как и положено в эту эпоху, юная княжна отправилась к месту исполнения супружеских обязанностей в сопровождении «группы поддержки». В состав которой входило несколько «задушевных подружек» – свита из аристократок-ровесниц. «Наперсницы» – «на одних персях вскормлены». Хотя, реально, речь идёт не о «молочных сестрах», а о «подругах детства».

После свадьбы госпожи, «подружки» довольно быстро выходят замуж на «новой родине». Как правило, это сиротки-бесприданницы. Такие браки совершаются не родителями жениха и невесты – благословение даёт правящая семья. Ищущих милости правящей четы всегда достаточно, девушки «в девушках» – не засиживаются.

Рыксу тоже выдали замуж. За человека лет на двадцать старше, из местных изяславских служилых людей.

– Муж? Хороший муж. Не дерётся. Голодом не морит. Серёжки подарил.

И жить бы Рыксе в нормальном замужестве, как и множеству других «выданных на сторону» дочерей боярских, она родила уже здорового сына-первенца, но тут братья-князья «проспали» Изяславль. И завертелось… Потом Володша ушёл на Волгу. Следом потянулись и приближённые. Муж получил должность и вотчину. Точнее – кусок земли, где надо вотчину построить. Съездил, посмотрел, нанял артель на строительство усадьбы. Сыскался и рядчик – тот самый «гномик». Первая артель была смешанной граборы, лесорубы да плотники.

Специальность граборов – земляные работы: рытье канав, прудов, погребов, отсыпка плотин, плантовка лугов, выкапывание торфяной земли, штыкование садов и огородов… Граборы никогда не нанимаются на работу на целое лето, только на «весеннюю упряжку» – с 25 апреля по 1 июля, и на «осеннюю» – с 25 августа по 22 октября. Лето же, с 1 июля по 25 августа – время сенокоса и уборки хлеба, работают дома.

Муж приезжал на стройку несколько раз, был доволен качеством и темпом строительства и, главное, дешевизной. Рыкса это время жила в Твери возле подруженьки-княгинюшки. К 1 июля усадьба была «вчерне» поставлена и, чтобы не оставлять хозяйство без присмотра, хозяин привёз в поместье хозяйку с несколькими слугами. Артель, следуя традициям, разошлась по своим селищам, муж уехал на службу. «Гномик», получивший кучу упрёков за возникшую задержку, привёл через несколько дней другую артель. В ту же ночь юную боярыню изнасиловали, слуг зарезали, а собак порубили.

Новые «артельщики» оказались «разбойниками». Положение Рыксы было безвыходным: убежать она не могла, не знала здешних мест, здешних лесов. Для надёжности Ярёма приковал её за лодыжку к столбу в этом погребе, постоянно бил, насиловал и пугал смертью сына. Цепь не сняли даже когда стало понятно, что Рыкса беременна.

Усадьба была нужна разбойникам, чтобы отсидеться, укрыться от «хапков» Володши, но плотницкую артель они имитировали старательно. Ярёма заставлял своих работать, чтобы от безделья не свихнулись.

В конце октября Рыксу вдруг спешно вытащили из погреба, одели в парадную шубу и платки, вывели на край обрыва над Волгой. Где она, оглядываясь украдкой на стоящего в сторонке одного из «душегубов» с принесённым сыном на руках и приставленным дитяте к горлу ножом, старательно помахала ручкой приставшей к берегу лодке – муж пришёл.

Людей у боярина было мало, подвоха он не ожидал, но дрались его люди яро – половину ватажка положили. Уцелевшие в стычке разбойнички заставили, на радостях, юную боярыню плясать перед ними над окровавленным телом мужа, спьяну чуть не залюбили до смерти, и снова приковали.

С тех пор она так и сидела в погребе на цепи, ублажала своих тюремщиков, нянчила сына и ждала. Чего-то… Смерти, наверное. Вместо смерти припёрся я.

– Господине… Смилуйся! Я ж никому никакого худа…! Я всё тебе сделаю! Я ж тебе всяко служить буду! Всякое желание твоё исполню! Христом богом клянуся! Душой и жизнью-ю-ю-ю! Пожале-е-е-й…

Снова начав подвывать, она сползла с полати на землю на коленки, развернулась ко мне задницей, вздёрнула подол на голову и, послюнявив пальцы, смазала слюной свои половые органы. Всё это было проделано привычно, накатано до рутинности. Опять же Пушкин:

 
   «Рвалась и плакала сначала…
   Привыкла и довольна стала.
   Привычка свыше нам дана:
   Замена счастию она».
 

«Привычка»… – есть. Вот счастья, почему-то, незаметно.

Её сын проснулся и стал внимательно рассматривать меня большими голубыми глазами. Как-то такая обстановочка…

Пауза встревожила женщину:

– Ты… это… чего? Может, тебе иначе как? Ты скажи – как ты хочешь. Может, мне встать? Или – лечь?

– Сперва – помыться.

И мы отправились искать замену сгоревшей бане и… И чего-нибудь скушать.

Эта история, при всей своей случайности, оказалась очень полезной для меня. Ибо явилась проявлением закономерности.

Дорожный разбой на «Святой Руси» происходит повседневно и повсеместно. Даже я, весьма тихий, мирный, законопослушный… которому кроме «белых изб» и поташнивания с тоски – ничего не нужно, сидя в Рябиновке, в Ельнинском захолустье, на кое-каком боковом, малоиспользуемом пути с Оки на Десну, и то – трижды за четыре года натыкался на оружные, кровавые дела с прохожими. Кастусь, мокша, пруссы-свежеватели…

Каждый случай – случайность. Вместе – закономерность.

А ведь были и другие эпизоды. Такого… криминально-транспортного сорта. Людоловский хуторок на Десне и утопленная там же «тайная княгиня», мой приход в Пердуновку и немедленная попытка отравления, приход в Паучью весь и похищение волхвами, приход в Смоленск и конфликт с бандой Толстого Очепа, поход в Вержавск и бедная Катерина…

При всём различии этих эпизодов у них есть общее: кто-то приходит и начинается драка. С кровью.

Чужой, пришлый – всегда враг или добыча. Это – элемент жизни. И мышления, и хозяйствования.

В 21 веке отношение аборигенов к туристу: «кошелёк на ножках». Индустрия туризма. Какими бы красивыми словами это не сопровождалось. Разница только в способе отнятия этого кошелька: взять денег за вход куда-нибудь – «На Провал. Чтобы не проваливался». Или – тихо «сдёрнуть лопатник» из кармана лоха во время разглядывания того же Провала.

В «Святой Руси» эти техники отнятия не развиты. Кроме церковников и правителей – те-то постоянно дерут «за вход».

Народ же святорусский предпочитает наше, исконно-посконное, «как с дедов-прадедов заведено». Так, как работает племенное мышление. Самоназвание разных племён – «настоящие люди». Остальные двуногие… лесные или степные зверушки. Не люди. Всё, что можно взять с чужака – нужно взять. Включая его самого.

Такое родо-племенное, весьма ксенофобное мироощущение постоянно, пусть и неявно, фоном, звучит и в здешних разбойных делах, и в соответствующих статьях «Русской Правды». Народ живёт понятиями рода, общины, племени. Отнюдь не в понятиях: Русь, русский народ, нация. Наций здесь вообще нет – это сущности другой эпохи – Нового времени. Да, есть несколько тысяч церковников, которые говорят – «Русськая земля». Есть несколько десятков рюриковичей, которые, пока ещё, делят между собой всю эту землю, как единое целое, со всеми населяющими народами и племенами. Есть несколько тысяч дальних купцов, которые по этой земле ходят. Но остальные миллионы… просто режут «чужаков».

Как раз сейчас, в середине 12 веке, ситуация начинает чуть меняться: туризм появляется. В форме поломничества. И это настолько ломает стереотипы, настолько всех «напрягает», что Новгородский епископ Нифонт специально требует ограничить число паломников.

Легко понять, что собственно акт разбоя – нападение в целях хищения чужого имущества, совершённое с применением насилия, опасного для жизни или здоровья, либо с угрозой применения такого насилия – есть лишь редкий эпизод в повседневной жизни разбойника-шиша.

Вопрос: а чем занимаются шиши в свободное от своего «шишкования» время? И где они его – свободное время – проводят?

В усадьбе у Рыксы я имел достаточно времени, занятого тупой, однообразной работой, чтобы подумать над этим. Расчищая дорожки, бесконечно кидая лопатой снег, построил классификацию русских шишей по указанному критерию.

Наиболее массовый вид разбоя на «Святой Руси» – «соседский». Мужички выбираются из селища на торговую дорогу, разбивают купеческий караван, собирают барахлишко и топают по домам.

Реакция именно на такой разбой вбита в статьи «Русской Правды», где речь идёт об ответственности «верьви» – общины, на чьей земле произошло злодеяние. Или ответственность боярина – главы общины другого типа, вотчины – за разбой его холопов.

Мирные жители, нормальные тихие селяне. Живут себе спокойненько, пашут земельку, платят подати, законов не нарушают. Изредка «хоббируют» – хобби у них такое. А что прохожих убивать-грабить нельзя… Не, это – не Закон Русский, это – новизны-выдумки. Вот наши деды-прадеды… кривичи-дреговичи-вятичи-словены…

Я на такое нарвался однажды под Гомелем. После чего Николай у меня и образовался.

Существенно, с точки зрения моей классификации – они дома живут. В тепле, под крышей, в своём налаженном, функционирующем хозяйстве. Разбой для них – редкий приработок. Типа бортничества или смолокурения. Исполняется в свободное от крестьянствования время. Отхожий промысел: «Могу – церкву поставить, могу – купчину зарезать». «Бабе на прикрасы».

Другой тип – «ушкуйники». Эти – дальние. Для них разбой – основной источник дохода. У них – два состояния. Весной идут в поход. Торгуют и грабят. Соотношение этих двух функций – произвольное. Меняется от ватажка к ватажку, просто от времени года: туда идут весной – торгуют, назад осенью – грабят. После похода возвращаются в свои города. Чтобы было где продать награбленное. Грабят-то одно, а кушать-то хочется – другое.

Для существования такого типа шишей нужны города, которые дают им приют, прокорм и защиту на время между сезонами разбоя. Я уже вспоминал Тортугу и Хортицу из более поздних времён. Сейчас наиболее известны Берлады на Дунае и Кострома на Волге. Но самая большая «воровская малина» – Новгород. Сочетание олигархии с активной торговлей, делает этот город наиболее привлекательным для ворья со всей Руси.

Боярская олигархия, ограничение власти рюриковичей, особенности – не законодательства, но – правоприменительной практики, привели к тому, что «С Новугорода выдачи нету». Точнее – нет выдачи удачливых шишей. Довести «ушкуйные» дела до суда – само по себе занятие весьма непростое. Но и после этого новгородский тысяцкий, который реально и принимает решения в Сместном суде, способен развалить любое обвинение.

Уточню: обвинение чужака против новгородца.

Новгородское беззаконие в форме судебного «лицеприятия», «неправедного суда» в пользу сограждан, крайне раздражает соседей. Ростик в середине века совмещал «кнут» и «пряник»: при нём новгородцев в Смоленске кидали в поруб. Потом князь милостиво вносил залог, и их выпускали.

В следующем веке шведы с «Готского берега» попытались максимально чётко прописать в договоре всевозможные юридические коллизии. Эти немцы – как дети! Жизнь же богаче любого письменного документа! А уж «русская соображалка» в форме судебного решения новгородского тысяцкого…

Боголюбский просто рявкает и перекрывает подвоз хлеба. «Чёрные люди» в Новгороде бьют морды и «подпускают красного петуха» «белым людям». Бардак в Сместном суде несколько затихает. Потом… «И всё возвращается на круги своя».

Именно доведение до логического завершения маразма Новгородской судебной системы дало Ивану Третьему повод лишить Новгород его вольностей и вырвать язык у вечевого колокола. «А неча лжу колоколить!».

Между этими двумя формами существования шишей – «соседями» и «ушкуйниками» есть третья – «краеведы».

Эти не ходят так далеко, как «ушкуйники», но и не гадят у своего порога, как «соседи».

 
   «Пусть нету ни кола и ни двора,
   Зато не платят королю налоги
   Работники ножа и топора,
   Романтики с большой дороги.
 
 
Прохожих ищем с ночи до утра,
   Чужие сапоги протерли ноги
   Работникам ножа и топора,
   Романтикам с большой дороги.
 
 
Не желаем жить по другому,
   Не желаем жить по другому,
   Ходим мы по краю, ходим мы по краю,
   Ходим мы по краю родному».
 

Вот тут и возникает вопрос: а где ж эти «романтики-краеведы» отмачивают свои «протёртые ноги»? Летом-то понятно: рыбку ловят, грибы-ягоды собирают, репу краденую на костре пекут. А зимой? Ведь «нету ни кола и ни двора»!

Загнать несколько десятков агрессивных вооружённых мужиков в какую-то сырую землянку в глухом лесу? Сколько трупов – и от железа, и от болезней – вы вытащите из землянки до начала следующего сезона? И не будет ли среди них – ваш собственный? А чем их кормить? Булки на ёлках не растут.

Отсутствие заранее подготовленной «тёплой избушки» делает сообщества «краеведов» неустойчивыми, самораспадающимися.

Не вдаваясь в подробный анализ, выделю четыре основные тенденции.

Шиши – соседи, но не «соседи». Выскочили из своей «верви» не «за околицу на минуточку», а дальше – за сотню-другую вёрст, отработали своё, набезобразничали за лето, вернулись в свою волость и «рассосались» по родным общинам.

Похоже на викингов. Сбегали-гробанули и назад, «к отеческим гробам». Треску ловить, коров доить.

Дальше конунги – владыки земель – придавили ярлов – главарей разбойных ватажков.

Потому, что ты, конечно, славный ярл, и про тебя скальды драпы хвалебные поют, но уже… немножко «чужак». И у тебя в хотулях есть куча… всякого интересного и блестящего. Надо делиться.

У аборигена и всякой «наброди», пусть бы даже и здесь родившейся-выросшей несколько разные цели-приоритеты.

В «Святой Руси» эта «героическая эпоха» свободного грабежа уже прошла. Тебя сдадут властям, чтобы прибрать твою закопанную «заначку». И не кормить дармоеда всю зиму до следующей весны. Разбойник-одиночка, вернувшийся в «родительский дом, к началу начал», сам становится «дичью» для соседей.

Второй вариант: смена «масти», деградация в «соседи». Втягивать в грабёж нескольких односельчан, чтобы одинокого не зарезали. Значит – выскакивать на дороги только с учётом сельскохозяйственных работ, уменьшать «плечо похода», становится местным. Это ловится по «Русской Правде». Ловится – и взыскивается.

Третий путь: группа разбойников разрастается и трансформируются во «власть». Подминая и втягивая соседские общины. Так строилась армия Махно.

 
   «Поле, поле, Гуляй-Поле
   Воля, воля на всех одна
   Поле, Поле, Гуляй-Поле
   Пей и гуляй до утра»
 

Ага. Всю ночь напролёт. Чтобы думы горькие – душу не грызли. А утром? Кто ж тебе опохмелиться даст? Если вокруг все – такие же. Дальше приходит более сильная «власть» и всё выжигает. По «Русской Правде».

 
   «Ночью думы муторней,
   Плотники не мешкают.
   Не успеть к заутреней —
   Больно рано вешают.
   Лучше ляг да обогрейся,
   Я, мол, казни не просплю.
   Сколь веревочка не вейся,
   А совьёшься ты в петлю».
 

Четвёртый вариант – тоже смена «масти»: надо рвать с родиной и уходить. В «ушкуйники» или в «берладники». И уже там делиться с тамошними властями.

Аж пожалеть бедняжек хочется. «Р-р-романтиков с большой дороги…». А всё почему? – Климат у нас… Не Карибы с Мадагаскаром. Зимовать на пустом месте разбойный ватажок не может. Так ли, иначе, а надо становиться в жилое место.

И тогда, вместо «ухода», «рассасывания», «овластевания»… происходит «рейдерство» – силовой захват чужой собственности. Захват чьего-то жилья с припасами, уже подготовленного к зимнему периоду.

Дополнительное условие успешной зимовки: имитация отсутствия изменений в состоянии захваченного селения для внешнего наблюдателя. «Чтобы другие не набежали». Лучше всего – чтобы стороннего наблюдателя и вовсе не было.

Пушкин, говоря об истории Яицкого казачьего войска, пишет:

«Предание, согласное с татарским летописцем, относит к тому же времени походы двух яицких атаманов, Нечая и Шамая.

Первый, набрав вольницу, отправился в Хиву, в надежде на богатую добычу. Счастие ему благоприятствовало. Совершив трудный путь, казаки достигли Хивы. Хан с войском своим находился тогда на войне. Нечай овладел городом без всякого препятствия; но зажился в нем и поздно выступил в обратный поход. Обремененные добычею, казаки были настигнуты возвратившимся ханом и на берегу Сыр-Дарьи разбиты и истреблены. Не более трех возвратилось на Яик с объявлением о погибели храброго Нечая».

Нечто подобное Хивинскому походу яицкого атамана Нечая происходит каждую осень на Волге. Только «Хивинских ханов с войском» в наших деревнях да выселках – не водится. Ватажки волжских шишей захватывают жилые места и зимуют до весны. Находят селище в достаточно глухом месте, мужиков и детей – вырезают, баб и припасы… употребляют. Как и произошло с Рыксой.

Возможны варианты: могут вырезать не всех. Если местные согласны с использованием их имущества множеством пришлых вооружённых разбойничков. Иногда часть ватажка – раненые, больные – остаются и на лето. Организуют заготовку припасов на зиму. Хоть частично. Тогда место превращается в «разбойное гнездо» – сюда приходят раз за разом. Пока власти или конкуренты про него не прознают.