Текст книги "Прыщ"

Автор книги: В. Бирюк

Глава 302

Я уже выходил на финишную прямую, когда мне снова помешали. Факеншит! Да сколько ж можно! Не оружейное хранилище, а проходной двор какой-то! Ходют и ходют…

Дверь распахнулась, в ней стоял Будда.

Зрас-с-сьте.

Из-за его спины виновато разводил руками «Васисуалий»: не удержали начальника.

Будда неторопливо окинул прищуренным бурято-буддистским взглядом всю мизансцену. В которой я продолжал свои размеренные движения – фиг меня теперь остановишь, только фугасом в голову. Да и то… Я же предупреждал – таракан и без головы два месяца… живёт. Активно. Во всех смыслах глагола «жить». Только не кушает – нечем.

Взамен мирного буддистского приглашения в нирванную… в крайнем случае – альбом с адресами для реинкарнации… Будда злобно исполнил обыденное: зазвучало русское административное.

– Ты…юк! Развели здесь по…ще! Не оружейная светлого князя, а…ще для…щей! Эту…ку-…ку на…й – немедленно.

Да я, собственно, именно этим и занимаюсь… как указано выше – и около-стоящим начальством…

Тут его узенькие глазки адаптировались к полутьме моего подземелья и остановились. И начали расти. В диаметре. Зафиксировавшись на сапожке княжны.

Я-то – «гол как сокол». На мне узоров нет – выглядывать нечего. Почему голого человека сравнивают именно с соколом – не знаю. Ястреб или, к примеру, ворон – тоже не сильно одетые.

Специально для стилистов и визажистов, взволновавшихся по поводу: «какой фасон будет модным в этом сезоне?», предлагаю все-эпохальное и интернационально актуальное. На мне были только личные реликвии: бандана, противозачаточный крестик и костяной палец от волхвов. Кравчий, после наших с ним… бесед – всё моё имущество вернул в сохранности.

Ещё из надетого… ну, если так уж нужны подробности – «самая великая княжна всея Руси» в своей… надевательной части.

Вся её одежда, в процессе наших физкультурно-воспитательных упражнений, собралась большим комом в верхней части. Где у людей бывает торс. А всё более нижнее – сияло девственной (ну, почти) белизной. Перед разрастающимися глазами Будды.

Экстраполируя динамику изменения размера его зрачков, могу предположить, что он скоро перейдёт в инфракрасный диапазон. Хотя – зря. На мой взгляд – и в видимом – очень приятное, радующее душу и тело, зрелище. А вот вид отпадающей буддистской челюсти… и неровная дрожащая проходочка до краюшка моего… поля деятельности и станка развлечений…

Что, Будда, уже и ноги не держат? Со мной поведёшься – ничего держаться не будет. Отвалится и покатится.

 
   «Сколько раз покатившись моя голова,
   С переполненной плахи катилась туда, где…».
 

Он потрясённо перевёл взгляд с приметного, характерно вышитого, сапожка княжны на меня и, смешно заглатывая воздух распахнутым ртом, потянулся рукой к вороху одежды на её голове. Пришлось, радостно улыбаясь, погрозить ему пальчиком, отчего он нервно сглотнул, приложить палец к губам, чтобы молчал, помахать ручкой, чтобы валил отсюда быстренько и сжать кулак, рекомендуя забрать моих коллег из проходного помещения: девушке ещё надо будет пройти домой инкогнито.

Нижняя буддистская челюсть вернулась на место со слышимым щелчком. А вот походка так и осталась «плывущей». Замедленно, будто гуляя по мелководью, переставляя ноги, он бесшумно удалился и беззвучно закрыл за собой двери.

Ну наконец-то! Закончились толпы посетителей, зрителей и экскурсантов! А то я уже стал чувствовать себя… не то – наглядным пособием, не то – музейным экспонатом.

Нас оставили вдвоём! И это очень своевременно, потому что меня уже… я уже… и хрен меня кто остановит…

Хотя такой комикадзе – вдруг нашёлся. Нашлась.

Княжна, до того чрезвычайно успешно сдерживавшая проявления своего восторга и восхищения моими трудами и успехами по принципу: «меня тут нет вообще», вдруг начала биться как… Здесь говорят: «как необъезженная лошадь». Поскольку у меня уже есть сравнительный опыт разных эпох, то – «да»: вот так беспорядочно и необузданно бить задом… точно про лошадь.

Но вольты и дерби меня уже мало интересовали, и процесс был… завершён. Как и предначертал ГБ в своей исторической фразе: «плодитесь и размножайтесь». Другого способа имплементации своей общечеловеческой максимы, он, почему-то, не предначертал.

Только я отвалился, весь из себя такой… удовлетворённый, утомлённый и миролюбивый, как получил пяткой по рёбрам. Больно же! Пришлось оседлать эту… «бьющую задом» и вспомнить… Да что первое в голову пришло! «Когитэ» из айкидо. С той-то стороны – неудобно, а вот усевшись верхом на её поясницу… Ягодицы чётко ложатся в растопыренный хват пальцами и можно… как учили: покрутить вверх-вниз, с напряжением-ослаблением… А что она подпрыгивает и пытается пятками… – так это же хорошо! Это же – дополнительный элемент для развития чувства баланса и скорости реакции. Не попала, не попала!

Наконец княжна выдохлась и угомонилась. Можно слезть и найти свою одежду. Штаны-то там и остались, где я их снял, а вот рубаха… Сгрызла, поди, всю. Или – обслюнявила. Пришлось распутывать ком у неё на голове и вытаскивать рубашоночку. Точно – насквозь мокрая. Ага, вот и звук пошёл:

– Ты! Ты идиот! Кретин! Урод! Гад! Я тебя на куски порву! Сдохнешь без покаяния! Гореть тебе вечно в аду! Змей проклятый!

С чего это она? За что меня так?

– Тебе, чего, не понравилось?

– Понравилось?! Гос-с-споди… Развяжи меня, убоище!

– Не-а. Сперва скажи, что понравилось.

– Понравилось! У, б… Понравилось! Отпусти, б… барана кусок!

– И что ещё хочется.

– Хочется! Хочется!! Развязывай, гадина.

– Прям счас.

– Прям счас… Что?!!! Развязывай! Идиот, кретин, падла, сволочь…

– Так сильно хочется, что ты взбесилась?

– Ой дурень, ой дурень… матерь божья, пресвятая богородица… отродье сатанинское… плешь безмозглая… Я же понесу! Ты же в меня спустил! Олух царя небесного!

Она ругалась, дёргалась, придерживаемая мною, елозила, сбивая со старых неструганых тесин наброшенное на них тряпьё. А я медленно соображал. Об чём это она? Наконец дошло.

– Олух… Олухиня… Или – олуха? Короче: дура здесь – ты. Вопиёшь не подумавши. Худые словеса на меня извергаешь. А я, принцесса – парнишечка добрый с головушкой умной. Я тебе зла – не желаю. Не ори ты так, не боись – маленьких у нас не будет. Может, кто другой тебе брюхо и надует. Но не я.

Стоило её распутать и развязать руки, как она, как и положено высокородной девицы в подобной ситуации, попыталась, первым делом, дать мне пощёчину. Ожидаемо ушибла ручку об мой блок и принялась поправлять одежду, изредка всхлипывая и задумчиво поглядывая на меня.

– Откуда ты знаешь? Ну, что у нас… ну… что у меня от тебя…

– Бабка одна, ведунья сказывала. Ни одна принцесса от меня не понесёт. Глупая ты, даром слёзы лила да слова злые кричала.

Я никогда не вру: Марана говорила о моей «без-залётности» для всех женщин и девушек. Но ведь княжны тоже входят в их множество?

– Врёшь.

– Гос-с-споди… Мы с тобой уже столько лет знакомы… Могла бы и запомнить – я никогда не лгу.

– Неправда – лгут все.

– Блин! Мы с тобой об этом ещё при первой встречи говорили! Я – не все!

– Ну что ты сразу… А… точно?

– Точно-точно. Как на духу. Иди уже. Вон, костяшку свою забери. Чуть не заколола. Дура бешеная.

Я помог ей встать, подал выбранный стилет, на который княжна несколько секунд смотрела недоумевающе, выглянул за дверь – наш центральный зал был абсолютно пуст, чуть играл огонь в каменном очаге в углу. Осторожно, под локоток, довёл до дверей во двор.

– Завтра-то придёшь?

– С чего это?! Неуместно мне по оружейным делам бегать.

– По оружейным делам – неуместно, а вот по оружейкам… Покуда я здесь… Тебе решать. Мне-то… понравилось.

А целоваться с ней… сладко. Э-эх… Всё – вырвалась, платок – поглубже надвинула и ходу.

 
«Отвори осторожно калитку
И войди в тихий садик как тень,
Да надень потемнее накидку,
И платок на головку надень».
 

Точно: «надень». И когда – «войди как тень», и когда – «выйди»…

– Зайдём.

Будда вывернулся откуда-то из-за угла, осмотрел двор, уже тонущий в зимних сумерках, пропустил меня вперёд к лестнице и… врубил кулаком по затылку. Так бы я… до самого низа. И костей бы не собрал. Но… что-то подобное было предсказуемо. У «будд» челюсти просто так, без тяжких, несовместимых с жизнью окружающих… – не отваливаются.

Однако мой захват за рукав, доворот и толчок… помогли главному оружничему свободно продолжить его собственное движение. Ускоренно. Актуальность «сбора костей» переместилась на другую персону.

Не надо иллюзий: эти «янычары» годами сидят по лавкам с подогнутыми ногами, не открывая глаз, не издавая иных звуков, кроме пофыркивания и похрюкивания, но убойный удар они наносят. И сами – держат. «Ручки-то помнят».

Будда полежал, провожая меня взглядом, пока я далеко обходил его по кругу. Старчески кряхтя дополз на четвереньках до стеллажа с мечами, начал подниматься, постанывая… И вдруг зарычал, выдёргивая из вороха попавшийся ему под руку:

– Дрянь! Мерзь! Дерьмо!

– Тихо, тихо, дядя Гаврила. Главное – спокойствие…

– К-какой я тебе дядя?!!! Кукушонок! Подкидыш! Отродье диавольское…

– Воздвигательный меч схватил! Его же потом хрен отчистишь! А тут Крещение. И куда князь с грязным?!

Будда недоуменно посмотрел на меня, на железку в руках, наклонил клинок, углядел пятнышко, плюнул, потёр рукавом… Снова злобно уставился на меня.

– Давай поговорим сперва. Убить меня, дядя Гаврила – надо в очередь становится. Знаешь, сколько таких… желальщиков есть? С чего я сюда и забился.

– Заслужил. Гадёныш.

– Ага. Вот и она – с этого начала. А потом, вроде, разошлись миром. Положи железку да пойдём, у меня ещё узвар горячий есть. Потолкуем.

– Хрена мне с изменником толковать да узвары распивать! Голову те рубить надоть немедля! Ладно. Сказывай.

Зашли в мой чулан. Запах… Будда только фыркнул.

– Будто в конюшне у жеребцов стоялых. Ну!

– Вот что, господин главный оружничий, сказывать мне нечего. Потому что тебе – ничего слышать не надобно. Ты ничего не слыхал, ничего не видал и, даже, ничего не унюхивал. Тихо! А княжна забегала – стилет костяной себе взять поиграться. Об чём я твоей главно-оружейной милости – только что и доклал. И ничего более ты не знаешь. И знать – не хочешь. Тихо! Потому как про разное много чего знающих – Демьян-кравчий на дыбе развешивает. Я там побывал – мне не понравилось. И тебе не советую. Не корысти ради, не пользы для, а исключительно по старой вашей с Акимом дружбе.

Будда крутил кружку в руках, пару раз пытался мне возразить. Но против Соломона с его: «умножающий познания – умножает печали»…

– Ваня, ведь это ж смерть! Ведь донесёт кто – живьём выпотрошат! Ну что ты как дитя малое?! Ведь других же полно! Хочешь – я тебе серебра дам? Сходи хоть по вдовушкам, хоть по купчихам каким… А то такие красавицы да затейницы есть… Да ты ж себе всяких-таких-разэтаких хоть с десяток найдёшь! Ведь всё ж одинаково! А и получше немало есть!

– Других таких нет.

– О, господи! Пресвятая богородица, смилуйся! Влюбивши! Как есть влюбивши! Да что ж у вас в роду за напасть такая! Вовсе помороки забивает! У Акима раз – весь смысл вынесло, ели жив остался. Уж сколько лет прошло, а ему всё аукается. Теперь этот… Ведь шкуру спустят! Ведь с живого, вон – с плеши твоей, ломтями срезать будут! Отступись ты, ради господа!

Вот так-то.

 
«Живёт моя отрада
В высоком терему.
А терем тот высокий
Нет хода никому».
 

А кто ход сыскал – того, у «отрады» на глазах, освежуют, кусками порубают и в саду по деревам развесят. И только вороны от восхода до заката под «отрадиными» окнами радоваться будут:

– Кр-расота! Кр-расавчик! Кр-руглый! Дур-р-р-рак!

Будда был по-настоящему встревожен. Испуган до паники. Не только моей судьбой, но и… по совокупности. И ему достанется. Если не за покрывательство, подстрекательство и пособничество, то – за упущение. Ибо, князю, всей княжеской семье – бесчестье.

Да за одно превращение оружейной комнаты в «дом свиданий» в приличном полку в моё время…! Хотя, конечно… И приличных полков не так уж и много…

У Будды есть отмазка. Даже две.

Во-первых, я «прикомандированный» – «прыщ княжеский». Земские, которые, как всем спокон веку известно, по сравнению с «янычарами», все без исключения… и так далее.

Во-вторых, Будда меня выгнал, но кравчий заставил вернуть. Наверное, под какие-то свои тайные дела. Вот и спрос с кравчего.

Отмазки серьёзные, так что переживает обо мне Будда почти искренне. Тревожится, на путь истины отрока малосмысленного наставляет. Отец родной. Хотя если пойдёт раздача – получат все. Включая невиновных и непричастных.

А я? А мне уже назад ходу нет. Да и скучно – надоело мне тут всё! Тошно, печально… «Белые избы» для всей Руси… не складывается. Каких-то других дел, чтобы душу грело, чтобы бегом бежать хотелось… Оружейка эта… игрушки детские. Тоскливо. Почти Мандельштамм:

 
   «Подземный сумрак – ржавое железо
   Скрипит, поёт и разьедает плоть…
   Что весь соблазн и все богатства Креза
   Пред лезвием твоей тоски, господь!».
 

«Лезвие тоски»… Господь – точильщик не худой. Это я, как человек уже в заточке понимающий, говорю. Аж сердце режет. А с тоски – чего ж не позабавиться? «Подёргать тигра за усы» – чем не забава для «лысой обезьяны»? Посадить в лужу обкорзнённого и благолепного… для Ваньки, ублюдка безродного… Да с удовольствием!

Это ещё не классовая ненависть: я с рюриковичами – «одноклассники». Класс у нас один – военно-феодальные землевладельцы.

У меня другое: ненависть зёрнышка к асфальту. Который стебельку расти не даёт.

Ненавижу. Ненавижу не конкретных Благочестника с Ростиком, не кравчего с оружничем. Они, по отдельности, временами… и приличные люди среди них есть. Но – вместе… Ненавижу «Святую Русь». Систему, где одна-две трети умирающих детей – норма. Где ребёнка, того же Судислава, делают – как козырь в рукав прячут. И пытаются угробить – не человечка, подобие божие – фишку игральную.

Ненавижу. Князей, бояр, попов, народ… которые в этом дерьме живут и ему радуются. Да и хрен бы с ними! Всяко бывает – ну не видали люди иного. Но ведь они ж так устроили, что я, который иное видел и сделать лучше хочет и умеет – ничего не могу сделать! Не могу сделать своё дело. Не карман или брюхо набить, а сделать полезное, нужное, доброе… Для людей. Для детей.

Не, низя. Не по закону, не по обычаю… А мы куда? А нам с чего кушать? Богатеть, володеть, чествоваться… И мне… бошку – оторвут, роги – по-отшибают, кислород – перекроют… «паутина общества», «крышка мира», «асфальт на темечке»…

 
   «В этом мире на каждом шагу – западня.
   Я по собственной воле не прожил и дня.
   Без меня в небесах принимают решенья,
   А потом бунтарем называют меня!».
 

Раз называют – надо соответствовать! Я знаю, по первой своей жизни, что моим темечком можно пробивать и «дорожное полотно», и «междуэтажные перекрытия». Я из тех «зёрнышек», которые и «бетон» вскрывают. Просто по занудству своему. Не потому, что «краёв не вижу», а потому, что «края» у меня чуть другие.

Я знаю, что «так жить нельзя, и вы так жить не будете».

Потому что вы мне жить мешаете!

Вы мешаете мне делать моё дело! Мне – моё!

Мне глубоко плевать на «все так живут», на мнение «всего прогрессивного человечества» и «всей демократической общественности». На ваши традиции и правила, на «как с дедов-прадедов бысть есть»! На веры и суеверия, на славы и чести!

«Мера всего сущего – человек».

Человек здесь – я.

Мне – моё.

Ваше среднее средневековье, «Святая Русь» – отвратительна и омерзительна! Поэтому – пощады не будет. Ни вам, ни себе. Я-таки, разнесу эту халабуду пополам!

В этом месте должны набежать славянофилы с патриотами и возопить во гневе праведном:

– Да как же можно?! Не любить Родину?! «Разнести халабуду»! Сиё есть болезнь и извращение! Лечить! Лечить принудительно!

Некоторые лечебно-филологические аспекты уже рассмотрены Е.Лукиным в «Лечиться будем»:

«– Суть лечебной методы – в замене краеугольного нашего глагола…

– Как же его заменишь? – вырвалось у кого-то.

– А как Хемингуэй заменял, – в холодном бешенстве пояснил пришелец. – «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати»…

Затем посреди веранды возник готический дылда…

– Так это что же? – хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. – Если я теперь скажу, что люблю Родину…

Все потрясенно переглянулись…

– А я говорю: победа! – прочувствованно вещал неподалеку загадочный юноша с подбритыми висками и минимумом косметики на мужественном лице. – Серьезная уступка со стороны режима! Пойми: «любить» – это тоже наше родное слово…

– Вот в том-то весь изврат! – с отеческой нежностью возражал ему Квазимодо. – Одно родное слово они вытесняют другим! Другое – третьим! И с чем в итоге останемся, а? С факингами всякими?».

Я люблю любить. Женщину. Можно – нескольких. Но любить Родину… полтораста миллионов… мужчин и женщин… там же ещё и дети! Нет, такой… «любической силы» у меня… увы.

Моё отношение к Родине… Зачем человеку спинной хребет? – Чтобы голова не проваливалась в задницу.

Есть масса людей, которым такая start point, точка зрения на мир, взгляд на уровне «ниже пояса» – привычен. Им оттуда смотреть, из большого, а то и из малого, тазов – удобнее. Им там комфортнее. А мне без полного комплекта позвонков… не комильфо.

Но любить… Как-то среди мужчин не распространено – любить свой позвоночный столб.

Женщина может покрутиться перед зеркалом восторженно щебеча:

– Ах, как у меня… элегантно дорсально выгнуто!

Мужчины вспоминают об этой части организма преимущественно негативно:

– Во, бл…, опять сорвал!

Или:

– Твою итить! Так вступило, что и не повернуться.

Конечно, временами хочется уелбантурить что-то типа:

«Выселяющаяся из медиовентральной части (склеротома) каждого сомита мезенхима обволакивает хорду и нервную трубку, образуя перепончатые позвонки. Такие позвонки состоят из тела и невральной дуги, метамерно расположенных с дорсальной и вентральной сторон хорды».

Или указать аналогии в жизни общества известным медицинским фактам:

«В ходе сакрализации число крестцовых позвонков, за счёт ассимиляции поясничных, может увеличиваться…».

Но чтобы нормальный мужик своим позвоночным столбом хвастался… или там, радовался, любовался…

– Я горячо влюбился в свою спину за гармоничность сутулости и органичность ревматичности…

Фигня какая-то… Нет. У меня – не любовь, у меня – подсознательное ощущение естественной необходимости. «Должно быть». Как – дышать. Вы любите дышать? – Те, кого не лишали принудительно этой общечеловеческой ценности – даже вопроса не поймут.

Другое дело, что когда в эту спину начинают шипеть, плевать, остреньким тыкать… Приходиться разворачиваться. И уже лицом к лицу… Начищая хайло и промолачивая в торец… Потом, если осталось перед кем, приходиться извиняться:

– Это, знаете ли, спина. Да-да, я понимаю – атавизм, пережиток, ужасно неудобно и неэффективно. Конечно, когда мозги в тазу… да-да, вот именно как у вас – это прогрессивнее и общечеловечнее. За головоногими – будущее. Но мне нужен хребет – на нём у меня мозги держатся. И другие… конечности и органы. Согласен – уродливо. Отстало, ретроградно. Немодно и архаично… Но – моё. Не нравится? Так отвернись! Отойди – не гляди. Право собственности священно? – Ну так что ж вы тогда… посягаете? На мой становой хребет, на мою отчизну?

Но тогда уж, когда спину скрючивает, когда – ни рукой, ни ногой и глаза из орбит – тогда сам. Всё сам. Подняться, вправить, размять, расходится. С болью, со скрипом. Чтоб – работала. Чтоб была в порядке. И о себе – не напоминала. Жить не мешала. У человека же и другие… органы есть. Голова, например. А не только то, про что вы подумали.

Короче. Я эту… «Святую Русь» – вправлю. Разомну, подниму… Вот только придумаю – как…

Опять же – княжна. Да не с того, что она «самая великая княжна всея Руси»! Хотя, конечно… Но она же ещё и человек интересный! Живой, неожиданный. Душа, ум… ножки, попка… Уж и не знаю, что в ней такого, но… но я её опять хочу! Прогрессор – тоже человек! Должно быть у Вани счастливое б…! Ну не детство же!

Короче, по сказке: «долго ли, коротко ли…», «так ли, иначе ли…», «куда не кинь, а…» – а девицу в койку. И лучше – «долго».

 
   «В жизни сей опьянение лучше всего,
   Нежной гурии пение лучше всего,
   Вольной мысли кипение лучше всего,
   Всех запретов забвение лучше всего».
 

Будем делать – «лучше всего». А там – как получится.

Будда погонял своими вздохами воздух в помещении и удалился. А я ухватил начищенную чешую и продолжил пришивание.

Давненько я с иголкой по портняжнему не сиживал. Уж не с самого ли Киева? Тогда я, помниться, чулочки гаремные мастырил, теперь вот – доспех воинский. Это прогресс или как? Судя по освещению – не очень, темновато тут.

* * *

На следующий день… я весь извёлся. Каждый скрип входной двери… шорох на лестнице… голос какой… Пару раз выходил на двор – просто постоять, посмотреть… Коллеги вздумали поинтересоваться подробностями – я сперва отшучивался, потом уже нешуточно рычать начал. Прибрался в своём чуланчике, настил этот… облагородил, полотна мне чистого притащили – застелил прилично. Хорошо бы, конечно, шампанского со свечами и цветами, но… «Святая Русь», однако.

Потом стемнело, жизнь на Княжьем Городище затихла… Может, ночью? Ворочался-ворочался… На всякий звук… вертикальный старт как у палубного истребителя…

Княжна так и не пришла.

О чём тут разговаривать? Снова Хаям прав:

 
   «Волшебства о любви болтовня лишена,
   Как остывшие угли – огня лишена,
   А любовь настоящая жарко пылает,
   Сна и отдыха, ночи и дня лишена».
 

Мда… «Ни сна, ни отдыха измученной душе».

Мысли… разные были. И разумные, и не очень. «Остроумие на лестнице» – изнурительное занятие. Как девушки парням головы морочат – известно. Неоднократно и на личном опыте. Моя благоверная приходила на свидания за четверть часа, пряталась и ещё полчаса наблюдала, как я кручусь на пятачке и её выглядываю. «Девушка должна являться на свидание с пристойным опозданием».

Сколько значит «пристойно опоздать» в стране, где часов вообще нет?! Суток несколько?!

«Если гора не идёт к Магомету, то…» – то «магомет» несёт «горе» подарок. Подобрал ножичек по-богаче. Как и думал: типа кайкена. Пыль стряхнул, масло снял. Точить не стал: ещё порежется, не дай бог. В тряпочку завернул и понёс. В терем меня не пустили – служанке отдал. Типа:

– Княжна третьего дня заходила, просила ножик подобрать. Не соблаговолит ли ихняя милость по ручке лилейной своей высококняжеской прикинуть? А то ежели неподходяще, так и ещё поглядеть можно.

Немолодая служанка поморщилась:

– Опять наша старшенькая дурью мается. Ну где ж это видано, чтобы княжны – ножиками игралися? Ладно, отдам.

И снова – тишина. Никто ничего… Весь день…

 
   «Как ждёт любовник молодой
   Минуты верного свиданья…».
 

Пушкин! Факеншит! Я тебе расскажу «как»! – Нервно! Раздражённо, озлобленно. Переходя от мгновений ступора, с уставившимся в никуда взглядом и некрасиво полуоткрытым ртом, к вспышкам ярости, когда начищаемые железные пластины греческого ламелляра спонтанно гнуться в руках и зашвыриваются в угол! А уж какие слова при этом произносит внутренний голос…! И в свой адрес… и про объект ожидания – тоже.

Э-эх… Тоска-а-а… Скучно-то как… Остаётся только песни петь. Штопаю «кабанский» ламелляр и соловьём заливаюсь:

 
   «Ой, гуляет в поле диалектика —
   Сколько душ невинных погубила!
   Полюби, Марусенька, электрика,
   Пока его током не убило!
 
 
Полюби ты, сизая голубицá,
   Полюби, сизая голýбица.
   У него такие плоскогубицы —
   Ими можно даже застрелиться.
 
 
Полюби его, пока здоровый он,
   Полюби в беретике из фетра!
   У него отвертка полметровая
   И проводки десять тысяч метров.
 
 
И в его объятьях эйфорических
   Он найдет такие положения —
   От его любови электрической
   Будешь ты трястись от напряжения
   Не большевика, не эпилептика,
   Не гермафродита, не дебила —
   Полюби, Марусенька, электрика,
   Ой, да пока его током не убило…».
 

Потом, естественно: «Поднимем бокалы и сдвинем их разом…» под наш старинный народно-электрический тост: «Чтобы наши дети – току не боялись»… Из-за этой суетни с «прыщеватостью» пропустил «День энергетика». Придётся догонять – нажрусь в одиночку…

Коллеги уже пошабашили: прибирали инструмент, гасили светильники, когда ко мне всунулся «хромой гонец»:

– Тама… Эта… Девка. Ну… Тебя спрашивает. Видать, из теремных – вежливая. Гы-гы-гы…

Понятно. Сама не снизошла – горничную прислала ножики вернуть. «Забирай свои игрушки – ты мне больше не дружок». У крылечка в темноте топталась какая-то служанка, замотанная по глаза, в длинной, крытой выцветшим сукном накладной телогрее.

Телогрея и телогрейка моей эпохи – две большие разницы, а «накладная» – через голову одевают.

– С чем пожаловала?

– Во как! Что-то ты, свет мой Ванечка, неласково встречаешь. Будто и не зазывал сам в гости.

Голос! А уж когда платок с носа чуть сдвинула… Пришла!

 
   «Эх-ма, тру-ля-ля
   Моя милка-то пришла!»
 

Чуть на крылечке в пляс не пустился!

Я извинялся и рассыпался, теребил, тащил и поддерживал. Забрал у неё свёрток с ножиками. Она чуть слышно хихикала под платками. Но стоило нам миновать общую залу под вцепившимися в нас взглядами моих со-оружейников, захлопнуть за собой дверь… Она ещё попыталась что-то сказать, что-то вроде: «А поговорить?». Но… оторваться от её губ… а уж когда она и сама отвечает… и на кой чёрт она эту «накладную» нацепила? Её же только через голову… вместе со всем остальным…

В этот раз мы обошлись без масла… и без шнуров от греков… и без шумоподавляющих затычек… и безо всего… и… И – с удовольствием!

Потом мы лежали рядом, постепенно остывая, успокаивая дыхание. Она вдруг чуть слышно захихикала:

– Хорошо с тобой, Ванечка. А ты точно знаешь, что я от тебя… ну… что я не понесу?

– Точно.

– Ой, хорошо-то как! А… а давай я тебя к себе возьму? Сенным боярином. Каждый день видеться будем. Ты, Ваня, такой красивый…! Я тебя как давеча увидала, ну, когда ты дрова колол… Аж дух перехватило! Такой пригожий, такой весь… в коленках даже ослабела.

Это я-то красивый?! Тощий, плешивый… Хотя… мужчины, как известно, «чуть краше крокодила – уже Аполлон».

– Ты прикинь: ты каждый день при мне. На людях – я тебе госпожа. И мы… только так это, тайком. Глянуть там…, пальчиками чуть…, под локоточек поддержать, рукавичку подать…

Какой-то вариант инверсии утверждения Цветаевой:

 
   «И не краснеть удушливой волной
   Едва соприкоснувшись рукавами».
 

Поэтессе нравилось «что вы больны не мной». Большинству остальных – наоборот.

– А пришла ночь и тут… Тут ты! Со всей своей страстью жаркой, с желанием неуёмным. Зверь. Зверь Лютый! И я в могучих лапах твоих… покорная, беззащитная, трепещущая… А утром снова… Эй, Ванька! Подай-принеси! Ты бегаешь, приносишь, подаёшь, кланяешься… А я смотрю на плечи твои, на спину согнутую, на руки подающие и вспоминаю, как ты меня прошлой ночью… всю… по одному лишь своему лютому хотению… и представляю ночь будущую… И у меня всё… горит и тянет… Я тебе дерзости всякие говорю, ругаю, шпыняю там… А ты стоишь и терпишь – люди ж вокруг! Только злишься. А я смотрю на тебя… всего такого… желанного да сладкого… млею и плыву вся… Брат приедет – скажу, чтобы тебя ко мне служить поставил.

– Попадёмся. Тебя – выругают, меня – выпотрошат.

– Ты… Ты струсил?!!! Ты ради меня… Испугался?! Я думала – ты уже…! Настоящий, взрослый, отважный… А ты… прислужничек трусоватый…

– Кабы я пугался – ты бы тут не лежала, не потягивалась бы довольная. Но меру даже и собственной дурости – надо знать.

– Фи! Какой ты… расчётливый. Будто купец с аршином: столько любви – можно, столько – нельзя.

Вдруг она развернулась ко мне, и хитренько, не поднимая глаз, что-то рисуя пальчиком у меня на голой груди, поинтересовалась:

– Ваня, а ты… ты кто?

Факеншит! Мне такой вопрос в подобной ситуации не так давно Гапа задавала. Я же помню – чем дело кончилось! Но приступать к обучению «верховой езде»… Не так сразу, мне бы хоть четверть часа…

– С чего такой интерес?

– Ну… первый раз, когда мы с тобой… на тебе был ошейник, ты прятался от моего брата, князя Давида, от слуг теремных. И выглядел как… испуганный, тощий, ободранный… беглый мальчишка-холоп.

Во как. А я-то думал, что весь из себя крутой и благопристойный. Хоть и со странностями.

– Второй раз тебя увидела, когда ты подарки мои вернул. Хитро и прибыльно. И был ты… слуга ушлый да изворотливый. Наглый сопляк-выскочка из челяди старика-деревенщины.

Неправда ваша! Какой же Аким – деревенщина? Хотя, если вспомнить, как мы одеты тогда были…

– Ныне вот третий раз встретились. Ты уже – боярский сын. Меня вот… от лютой смерти спас… И вообще… Вот-вот – мужем добрым станешь, сам шапку получишь. Будешь суд да расправу чинить, дружины в битвы водить.

Она ещё чуть-чуть порисовала пальчиком и, вскинув на меня взгляд, спросила. Вроде бы в шутку, но напряжённо:

– А в следующий раз? Кем обернёшься? В корзно красном явишься? А? Может и руки моей просить у отца будешь? Может, мне подождать чуток, не ходить под венец нынче?

Какой дурак выдумал легенду о романтичности женщин?! Ну, может, и – «да». Если – «до того». А вот «после того как»… женский прагматизм, в отличие от оргазма – существенно опережает мужской. Я ещё не отдышался, а она уже фасон свадебной фаты прикидывает.

– А что, принцесса, к тебе уже и сватов засылали?

Она отвалилась на спину рядом со мной и, задумчиво перебирая своими пальцами – мои, глядя в темноту потолка, чуть освещаемого проблесками огня от каменного очага в углу моего чулана, сообщила:

– Сватов давно засылают. Ещё до моего рождения. Дочь князя в жёны взять – всегда охотники есть. Хоть какую. А нынче – косяком идут. Отец-то мой… А я у него – старшая. Первая невеста на всей Руси. А у меня уже возраст подошёл. Вот отец и думает. Выбирает – с кем из владетельных домов породниться. Только у соседей, у мадьяр Арпадов и ляхов Пястов – уже рюриковн много. Комнины и Гогенштауфены – женатые или маленькие совсем… Не знаю… Отец, конечно, зла мне не желает, но какие-то все женихи… старые да корявые. Или – сопливые. Или – худородные да бедные. Мне в какое-то захолустье немецкое идти… к этим схизматам. Ещё и веру их принимать. «Богородицу» на латыни… «Аве Мария»… – экое убожество.

– А ты, принцесса, не ходи.

– Как это? Что я, дура что ли?! Да ну, против воли отца… Глупость несуразная… Ваня, а почему ты меня всё время принцессой зовёшь? Принцесса – это дочь короля. Короли только у латинян. Я – княжна.

– Принцесса – не только дочь короля, но и жена принца. Дай-ка ладошку. Вот, линия судьбы показывает однозначно: быть тебе принцессой.

Я перекатился на неё, накрыл, прижал всем телом. О-ох, до чего же… сладко… кожей к коже прикоснуться… Не «рукавами», а всем… Да, уже отдохнул. Продолжим. И предсказание – тоже.