Текст книги "Праксис"

Автор книги: Уолтер Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 91 страниц)

То, что у Мартинеса были веские основания не верить всем этим историям, ничего не меняло: во флоте всегда рассказывали истории про флот, и истории эти, как правило, были мрачноваты. Флоту были нужны подобные рассказы, и вот вам еще один: про то, как господина командующего Эндерби выставил идиотом один из подчиненных.

Мартинесу всегда хотелось сделаться героем какой-нибудь истории, но все-таки не такой.

Он чувствовал, что его карьера, в последнее время начавшая ускользать из рук, теперь решительно повернулась к нему спиной.

Но печалиться всерьез сейчас не было сил. Он слишком устал для этого.

Попрощавшись с Абаша, Мартинес взял такси, добрался до квартиры, которую снимал в верхнем городе, сбросил на пол одежду, предоставив наводить порядок ординарцу, и рухнул в постель.

Ординарец разбудил его в положенный час, и Мартинес, кряхтя, поднялся к завтраку. Лейтенантам полагалось два прислужника, оплачиваемых флотом, – флот привык проявлять щедрость к офицерам, – но неизбалованному Мартинесу хватало одного. Его слугу звали Хал ид Алихан, старший оружейник с тридцатилетним стажем. Когда списывали на берег команду старого «Кризиса», Мартинес избавил его от перспективы отставки, взяв к себе. Это был высокий, сдержанный мужчина с проседью в волосах, с изогнутыми усами и эспаньолкой, какие были в моде среди старшин и прапорщиков флота.

Алихан был неплохим слугой: следил за чистотой, держал в порядке форму Мартинеса, хотя готовил средненько, а манеры и выговор оставляли желать лучшего. Но дело было не в этом – для приемов Мартинес всегда мог нанять более элегантного слугу. А вот три десятка лет, проведенных в оружейных отсеках боевых кораблей, в гуще флотских передряг, неисчерпаемая кладовая бесценного опыта и флотской мудрости, которыми Алихан охотно делился с Мартинесом, – это было действительно неоценимым кладом.

Мартинес не знал никого, кто помнил бы больше флотских сплетен, чем Алихан.

– Вам пришло несколько сообщений, господин, – сказал Алихан, подавая утренний кофе. – Начали поступать еще вчера утром.

Слова Алихана напомнили Мартинесу о вчерашних тревогах, и он невольно поежился:

– Наверное, репортеры?

– Да, господин.

Алихан подал на завтрак овсянку и маринованного карпа. Желеобразная рыбина, зеленоватая в утреннем свете, упорно пыталась перевалиться через край тарелки Мартинеса.

– Я видел передачу про вас, господин, – сказал Алихан. – Когда вы не пришли домой, я включил видео – вдруг вас задержал какой-нибудь кризис.

– Ну и как, завлекательно? – спросил Мартинес, засовывая в рот ложку с овсянкой. Он привык завтракать, почти не просыпаясь, и редко обращал внимание на вкус того, что ел по утрам. Похоже, что сегодняшняя трапеза по вкусу мало отличалась ото всех предыдущих.

– Ну, – отозвался Алихан, – телевизионщики толком не знали, что делать с этим материалом, но для любого человека с опытом, – он имел в виду опыт службы во флоте, – для любого, кто понимает, что к чему, это было… – Он сделал решительный жест своей ручищей. – Это было захватывающе, господин. Очень любопытно.

– Будем надеяться, что господин командующий не слишком любопытен, – грубо отозвался Мартинес.

– Он может решить, что вы просто находка для корпуса, господин, – предположил Алихан. Впрочем, похоже было, что он, как и Мартинес, не слишком верит в это.

– Может, – согласился Мартинес, но тут же добавил: – Он наградил этого кадета, Сулу… но ничего не было сказано о том, чтобы наградить меня.

Маринованная рыба угрюмо колыхалась на тарелке. Мартинес допил свой кофе, и Алихан опять наполнил его чашку.

– Люди вами интересуются, – сообщил он. – Так вот.

– Я думаю, ничего плохого в этом нет. Но для корпуса это не играет особой роли.

– Но эти люди могут быть, как бы это сказать… полезны для вас.

Что-то в голосе Алихана заставило Мартинеса выпрямиться.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Ну, – начал Алихан, – я припоминаю лейтенанта со старой «Славы», его звали Саласар. У них возникли проблемы с ракетной пусковой установкой во время учений – ракета перегрелась в стволе, от нее шло сильное гамма-излучение, она вот-вот могла взорваться… Саласар был командующим офицером, он принял на себя ответственность и удалил ракету из ствола – а это были старые пусковые установки семнадцатого калибра, господин, очень капризные и ненадежные, если их не вылизывать каждый день, а там этого не делали. И что же, следовательская комиссия рассмотрела это дело, и двух офицеров рангом выше Саласара разжаловали, а старшего оружейника и еще двух простых оружейников первого класса понизили в чине.

– Значит, дело было серьезное, – отозвался Мартинес. По его сведениям, оружейников довольно часто понижали в чине, но если они разжаловали двух пэров, вместо того чтобы просто назначить их на какую-нибудь незначительную должность, то можно быть уверенным, что они и вправду серьезно провинились.

– Из-за этого сорвались большие флотские учения, – объяснил Алихан. – Госпожа командующая Фанагия – старейшая в клане того Фанагии, который командовал эскадрой наксидов на Магарии, – была подвергнута позорному наказанию прямо перед старшим командующим флотом Эль-каем. И кроме того, мы же могли потерять «Славу». Уже было установлено, что в гибели «Поиска» повинна установка семнадцатого калибра, и предупреждения о ее ненадежности были разосланы по всему флоту.

– Понятно, – отозвался Мартинес. – И как это сказалось на Саласаре?

– Ну, его наградили, конечно, – герой дня и все такое. Он стал очень известен. Но я хотел рассказать о том, что он сделал со своей известностью.

Мартинес позабыл про завтрак.

– И что же он сделал? – спросил он.

– У него взяли интервью. И в этом интервью он обратил внимание на дисциплину во флоте, возросшую под командованием Фанагии, на выдающиеся достоинства своих начальников, упомянул о высокой квалификации инструкторов, учивших его обращаться с ракетными установками.

– Никого не забыл, – проворчал Мартинес.

– Он исхитрился представить дело так, что вместо позора для флота оно обернулось прославлением всего корпуса. Фанагия распорядилась присвоить ему капитан-лейтенанта, хотя он всего девять месяцев как был представлен к званию лейтенанта.

Мартинес решил, что совет Алихана стоит обдумать. Он многозначительно подмигнул Алихану.

– А что стало с Саласаром? Я никогда не слышал этого имени.

– Он умер, господин, умер через несколько месяцев. Получил слишком сильную дозу гамма-излучения.

По крайней мере, в этом Мартинесу повезло больше – под облучение он не попадал.

– Я не могу говорить с репортерами, не посоветовавшись с господином командующим, – отозвался Мартинес.

– Да, я бы советовал вам попросить у него разрешения на это, господин, – согласился Алихан.

– Но черт бы побрал Абаша! – решительно заключил Мартинес. – Это он во всем виноват.

Алихан воздержался от комментариев.

Мартинес снова обратился к завтраку. Если вдуматься, он был вполне ничего себе.

* * *

Эндерби разрешил Мартинесу общаться с репортерами, рассчитывая отчасти на то, что цензоры флота всегда успеют вырезать лишнее. Мартинес решил воспользоваться разрешением, когда командующего вызвали на собрание, а никаких дел, кроме контроля текущих сообщений, у него не было.

Мартинес поговорил с несколькими репортерами, пользуясь переговорным устройством в офисе Эндерби. Он сообщил им, что организовывал спасательную операцию, вдохновляемый примером командующего флотом Эндерби и других своих начальников. Эндерби следит за тем, чтобы флот метрополии был дисциплинирован и выучен, чтобы все было на высоте. Именно Эндерби можно сказать спасибо за то, что флот метрополии готов к любым неожиданностям.

– Мы должны благословлять праксис за то, что сферы компетенции у нас четко очерчены, – говорил он. – Я выполняю свою работу и ответственен перед господином командующим, а другие делают свое дело, отвечая за него передо мной. Когда я берусь за задание, я помню, что оно поручено мне господином командующим, и делаю все от меня зависящее, чтобы оправдать его доверие.

Репортеры слушали его и почтительно что-то записывали – хотя бы для того, чтобы предъявить записки цензорам. Они задавали вопросы про жизнь Мартинеса, про его семью. Но не меньше их интересовали и кадет Кэролайн Сула, и судьба собаки Апельсина. Они хотели знать, нельзя ли взять интервью у кадета Сулы.

– Я уточню этот вопрос, – ответил Мартинес. – Но я должен напомнить вам, что она все еще далеко отсюда. Едва ли у вас получится бойко побеседовать с человеком, до которого ваши вопросы идут целых полчаса да и ответы возвращаются не быстрее.

Он сообщил репортерам о Суле столько, сколько считал уместным, ни словом не обмолвившись о злосчастной судьбе ее родителей. Он передал им ее портрет, не сомневаясь, что он подогреет их интерес к ней – и едва ли дело ограничится чистым интересом.

А поглядев на портрет, на это чудное лицо, он и сам начал думать о кадете Суле. Она была там одна, на маленьком суденышке, на которое даже письма добираются чуть ли не с часовым опозданием. Одна, в обществе трупа…

О чем она думает сейчас, гадал он. Судя по ее последнему сообщению, где она выглядела такой утомленной и странно постаревшей, можно было предположить, что ей сейчас не слишком сладко.

Если она и думает сейчас о чем-то, рассудил он, то может быть, думает и о том, кого зовут Гарет Мартинес. Стоит послать ей сообщение.

Он потянулся к переговорному устройству.

Сула лежала в темной рубке и боялась уснуть. Она выполнила задание: успешно восстановила картину катастрофы, произошедшей на яхте, без проблем возвратилась на свой катер и отправила в диспетчерское управление короткий доклад об увиденном. Отцепив яхту, она удобно развернула катер, снова взяла «Черного Скакуна» на буксир и наконец запустила главный двигатель.

«Черный Скакун», потерявший управление, с погибшей командой, прицеплен к флотскому судну. Значит, он стал трофеем, собственностью флота. Ее дело – доставить его на Заншаа, где яхту, может быть, продадут, а скорее всего – отдадут какому-нибудь высокопоставленному флотскому командиру.

Внимательно наблюдая за состоянием магнитных захватов, Сула начала наращивать ускорение и с удовлетворением обнаружила, что, не растягивая тросы, может довести ускорение до половинной силы тяжести.

Половинную силу тяжести переносить легко, особенно после недавно перенесенных тяжелых перегрузок, от которых до сих пор ныли кости и болели мускулы. Она прикинула в уме, сколько займет перелет при ускорении в 0,5 g.

Тринадцать с половиной дней до середины пути, потом разворот и еще тринадцать с половиной дней торможения.

Двадцать семь дней провести одной, в тесноте.

После того как траектория была введена в компьютер, а двигатель зажжен, ей больше ничего не нужно было делать. И тогда память начала запускать в ее сознание холодные, неторопливые, как в кошмаре, щупальца…

Хуже всего было то, что она отлично понимала, что с ней происходит. Она сознавала, что вид бездыханного тела Блитшартса разбудил в ней воспоминания, которых она страшилась больше всего, воспоминания о прошлом, которое она изо всех сил пыталась похоронить, похоронить в самой глубине своего второго «я»… похоронить их там, как труп.

Впереди двадцать семь дней пути до Заншаа. Это время ей предстоит провести во мраке пустого пространства, наедине с мертвым человеком и ожившими воспоминаниями. Если бы можно было выбирать, то покойник был бы более приятной компанией.

Сула поразмыслила, не принять ли какое-нибудь снотворное, но ее страшил момент, наступающий перед тем, как лекарство окончательно подействует, волна темноты, застилающей беспомощное сознание.

Уж больно это напоминает удушье. Она снова и снова запускала диагностер, не затем, чтобы обнаружить неполадки – их не было, – а в надежде на то, что усталость от работы позволит ей забыться сном без сновидений. Конечно, это не помогло. Видимо, ей суждено было вспомнить былое.

Вспомнить о девочке, которую звали Гредель.

* * *

Самые ранние воспоминания Гредель были о том, как она прячется в темноте, а за тонкой дверью бушует яростная битва. Антоний вопит на Нельду, разносятся звуки оплеух, которые он отвешивает Нельде, треск мебели, сокрушаемой ударами о другую мебель или об стены.

Мебель Антоний вообще не жалел.

Гредель в отличие от многих других детей, с которыми она была знакома, встречала своего отца, и это был вовсе не Антоний. Она виделась с отцом дважды, когда он проездом оказывался в Фабах. Оба раза он давал Нельде денег, и тогда Нельда покупала для Гредель мороженого у Бонифация в Мараниках.

Гредель растила Нельда, потому что мать девочки, Эва, постоянно отсутствовала. Приезжая, Эва обычно привозила Нельде денег, но если Эва приезжала и с пустыми руками, Нельда ничего ей не говорила.

Эва и Нельда вместе ходили в школу. «Твоя мама была красавицей, – говорила Нельда. – Все ее любили. – Она глядела при этом на Гредель и вздыхала, поглаживая ее по гладким щечкам. – Похоже, что и с тобой будет та же беда. Слишком много людей будут любить тебя, да все не за то».

Нельда жила в Фабах, громадном квартале типовых жилых домов, похожих друг на друга как две капли воды, расположенном на берегу реки Иолы чуть ниже по течению, чем Мараники. В Фабах жили бедные люди, но по крайней мере на квартплату денег у них хватало. Те, у которых совсем не было денег, спали просто на улицах, пока их не забирали патрули и не отсылали работать в аграрные коммуны, которых было полно на материках Спэнии.

Правда, патрули не слишком часто заглядывали в Фабы, и иные ухитрялись околачиваться на улицах годами.

Мать Гредель, Эва, тоже провела немало времени в аграрной коммуне, не потому, что не имела денег, а просто она оказалась замешанной в какие-то дела отца Гредель. Его не арестовали, но ему пришлось на долгое время покинуть Фабы. Нельда говорила, что у отца Гредель были «связи», из-за которых патруль не арестовал его, но Эвы эти связи, видимо, не касались. «Кому-то приходится платить за все, – объясняла Нельда, – и люди решили, что на этот раз платить выпало твоей матушке».

А когда Гредель захотела понять, кто решает такие вещи, Нельда заявила, что это дело запутанное, а она и сама толком всего не знает.

Нельда работала электриком, и когда работа была, ей хорошо платили. Но чаще работы не было, и она зарабатывала на жизнь, втихаря подключая людей к электромагистралям.

Антоний, тот самый, кто грохотал и ревел и бил Нельду, был ее супругом. Но он не часто бывал дома, скитаясь из города в город, меняя одну работу на другую. А в Фабы он заворачивал, если работы совсем не было, и ему приходилось брать у Нельды деньги на выпивку. Когда он пил, благоразумнее было не попадаться ему на глаза.

Когда мать Гредель, Эва, вернулась из коммуны, где отбывала заключение, по ней нельзя было сказать, что она там сильно страдала, – Эва была по-прежнему златовласа и смугла, как и ее дочь, и по-прежнему прекрасны были ее зеленые с голубым огромные глаза. Она была замечательно одета – синее платье с высоким воротником, переходящим в великолепную, украшенную самоцветами сетку для волос, и подчеркивающая ее изящную фигуру юбка, дважды обернутая вокруг ее тонкой талии. Длинные, изящно закругленные ногти были выкрашены сине-зеленым, под цвет глаз. А запах от нее исходил такой, что Гредель хотелось застыть и только вдыхать его. Мать Гредель уже успела найти кого-то, кто мог позаботиться о ней.

Эва посадила Гредель на колени и осыпала поцелуями. Она рассказала Гредель, чем занималась в коммуне.

– Я делала еду, – объяснила она. – Растила злаки для наксидов и делала соевый творог для терранцев. Работа там вовсе не тяжелая, только скучновато.

Большая часть труда на фермах автоматизирована, рассказывала Эва. Людей там нужно совсем мало, потому-то в сельской местности пустовато, а большинство людей живут кучно в городах, по большей части таких же, как Фабы.

Гредель обожала мать, но пожить с ней вместе не удавалось. Тот человек, что заботился об Эве (а за последующие годы их сменилось несколько, все с какими-то «связями»), не хотел, чтобы рядом с ним крутились дети, а когда у Эвы никого не было, она не хотела брать к себе Гредель, потому что так труднее было найти следующего мужчину.

Гредель не особенно расстраивалась, что никак не может подолгу бывать с матерью. Ей неплохо жилось у Нельды, а приезды Антония случались не так уж и часто. У Нельды было два собственных ребенка, мальчик и девочка, и кроме того, у нее на попечении жил еще сын ее друзей, которого звали Яков. Нельде нравилось, когда вокруг нее толклись дети. Она заботилась о том, чтобы все дети были накормлены, одеты и исправно посещали школу.

Школу Гредель любила за то, что там можно было узнавать про другие части мира, не похожие на Фабы. Она часами просиживала за экраном и в школе, и дома, работая с учебными программами, проходя материал, изучаемый в классе, или просто глядя на что-нибудь интересное.

Кроме того, если тихо сидеть за экраном, Антоний может и не обратить на тебя внимания.

Как-то раз она натолкнулась на картинку македонской арки с тройными башнями. Ее поразило это зрелище: настолько внушительная, мрачная архитектура арки отличалась от того, что окружало ее в Фабах. Даже на Мараники это было совсем не похоже.

Она перевела дисплей в трехмерный режим и внимательнее вгляделась в изображение башен, украшенных бельведерами, словно сделанными из белой глазури, и на ниши под ними, в которой стояли македонские колоссы.

Колоссы, как она с удивлением узнала, были терранцами. Луи XIV, читала она подписи. Генри VIII, Марк Порций Катон, Ши Хуанджи, Владимир Ленин, Александр, сын Филиппа, Мао Цзедун, Марк Аврелий, Конфуций… Все это были герои Земли, которые еще до прихода шаа привнести в жизнь что-то подобное праксису, который, конечно же, был самой совершенной из мыслимых форм правления.

Она узнала, что Земля называлась также Терра – это слово значило то же самое в одном из мертвых языков планеты – видимо, когда-то на Земле было множество языков, из-за чего, должно быть, ее обитателям, было непросто поговорить друг с другом. Именно с Земли пришли когда-то ее предки.

Она увлеклась Землей. Это была не слишком значимая планета в империи шаа, потому что межпространственные тоннели, открывающиеся возле нее, вели в далекие и бесперспективные области, но на планете и в ее окрестностях до сих пор жили биллионы терранцев. Причем большинство из них, как с разочарованием выяснила Гредель, жили в поселениях, больше напоминающих Фабы, чем македонскую арку, но в то же время там до сих пор существовали древние города, великие и прекрасные – Византия, Нанкин, Сасоо, Лима…

Гредель поглощала все, что могла найти про Землю. Она знала преемственность династий Китая, выучила имена королей Франции и легко могла отличить фальконет от демикульверина. Она даже выучилась говорить с земным акцентом, просматривая видеозаписи с земными людьми. В очередной раз навещая дочь, Эва была поражена тем, что ее маленькая девочка говорит о придворных Капета так же запросто, как о своих соседях.

Друзья стали называть ее Землянкой. Сомнительный комплимент, но Гредель это не волновало. История Земли была по крайней мере не менее интересна, чем то, что происходило вокруг нее в Фабах.

Но пришло время, и ее интерес к земной истории угас, поскольку начало сбываться предсказание Нельды.

Гредель подрастала и делалась – как говорили – все прекрасней. И, как и предсказывала Нельда, ее любили, да все не за то.

– Привет, Землянка! Я нашел кое-кого, с кем тебе стоит встретиться!

Кремень был возбужден. Как всегда. Он был подручным Хромуши, и на его счету уже было похищение груза, пришедшего морем в мараникский порт, и его реализация через каналы Хромуши в Фабах. На нем были мягкие войлочные сапоги, дутая куртка с рядом маленьких звонких колокольчиков, звеневших, когда он двигался, и круглая пластиковая шапка без полей, форма, которую носили все люди Хромуши, когда хотели быть позаметнее.

Гредель вошла в комнату, опираясь на руку Хромуши. На этот раз он одел ее в платье из короткошерстной кожи кантарана, красоту которого подчеркивали белые сатиновые манжеты и воротник, крупные белые глиняные побрякушки, инкрустированные золотом, и сверкающие пластиковые сапожки на высоких каблуках. Последний крик моды – по крайней мере так считали в Фабах.

Хромуша любил делать покупки для Гредель. Он раза два, а то и три в неделю водил ее по магазинам и покупал ей новое платье.

Свое прозвище Хромуша заработал давным-давно, потому что прихрамывал при ходьбе. Заработав денег, он первым делом исправил этот дефект, и к тому моменту, как Гредель встретилась с ним, он уже рассекал, как подобает принцу, ступая подчеркнуто неторопливо, словно шагал по рисовой бумаге и старался не порвать ее. Хромуше было всего двадцать пять лет по исчислению шаа, но он уже обзавелся сетью посыльных, и у него были связи, выводящие его в конце концов прямо на пэров, ответственных за порядок в таких местах, как Фабы. У него были миллионы, припрятанные в виде наличных в надежных местах, три особняка и полдюжины небольших магазинов, в которых сбывалось добро, приобретаемое его шайкой.

А еще у него была семнадцатилетняя девушка, которую звали Землянкой.

Хромуша предлагал поселить ее в особняке, но Гредель пока осталась жить с Нельдой. Она не могла сказать точно сказать почему. Может быть, Гредель полагала, что сможет защитить Нельду от нападок Антония. А может быть, потому, что, поселившись в принадлежащем Хромуше доме, ей пришлось бы проводить там все время, поджидая, когда он захочет заглянуть к ней. Она не сможет никуда уйти из страха, что он зайдет и рассердится, не застав ее на месте; и пригласить к себе друзей она не сможет, потому что, застав их у нее, он может просто сойти с ума от ярости.

Именно так жила Эва, поджидая в каком-нибудь особняке, пока к ней не заглянет какой-нибудь мужчина. И именно из-за этого Эва не могла видеть свою дочь, когда хотела. А Гредель хотелось жить иначе. Она не представляла себе, как этого добиться, но она была наготове, поджидая своего шанса.

Гредель по-прежнему посещала школу. И каждый день, когда она выходила из школы, ее поджидал в автомобиле Хромуша или кто-нибудь из его парней, готовых отвезти Гредель туда, где он ждет ее.

То, что она ходит в школу, Хромушу сильно забавляло. «Я вожусь со школьницей», – смеялся он, а иногда даже сам сажал ее делать домашние задания, когда ему приходилось отправляться со своими парнями на какое-нибудь дело. Но в целом времени на учебу оставалось немного. Ее оценки становились все хуже, и дело шло к тому, что она могла вылететь из школы, так и не успев ее окончить.

В тот вечер, накануне праздника весны, Хромуша повез Гредель на вечеринку во дворце Панды. Панда был одним из подельников Хромуши, он занимался доставкой и распространением добычи. Он навел Кремня и его ребят на склад с вином, доставленным с Кавадо, и лекарствами, предназначенными к поставке во флотский госпиталь на кольце Спэнии. Продать импортное вино оказалось непросто, в Фабах было не так уж много магазинов, торгующих таким изысканным товаром, зато лекарства бойко расходились по каналам Панды, и все пребывали в праздничном настроении.

– Давай, Землянка! – тянул ее Кремень. – Тебе обязательно надо на нее поглядеть!

Гредель с тревогой заметила, что все присутствующие на вечеринке смотрят на нее и глаза у них блестят не только от выпитого за вечер. Эти взгляды явно что-то предвкушали, и это ей не понравилось. Гредель выпустила руку Хромуши, выпрямилась – она не хотела казаться испуганной – и пошла за Кремнем.

– Землянка! – звонко произнес Кремень. – Это Кэроль! – Он возбужденно подпрыгивал на месте, и перед тем как повернуть голову туда, куда он указывал, она подарила его долгим холодным взглядом, чтобы он почувствовал, что ведет себя уже недопустимо.

Когда наконец Гредель повернулась в указанном направлении, ее первой мыслью было: «Как она прекрасна». И только после этого сообразила, чем поразило ее лицо этой девушки.

– Ух ты, – проговорила она.

Кэроль поддразнивающе улыбнулась ей. У нее были длинные золотые волосы, зеленые глаза и гладкая кожа цвета сливок…

– Она твоя двойняшка! – чуть не вопил Кремень. – Ты скрывала от нас, что у тебя есть сестра-двойняшка!

Гредель смотрела на девушку так изумленно, что все вокруг рассмеялись, но Кэроль только поглядела ей в глаза и спросила:

– Ты и вправду с Земли?

– Нет, – ответила Гредель, – я здешняя.

– Помоги мне построить пирамиду.

Гредель пожала плечами:

– Почему бы и нет?

На Кэроль были короткое платье, поношенная куртка с черными металлическими пряжками и высокие сапоги до колен – смотрелось это солидно. Она стояла перед обеденным столом и аккуратно собирала хрустальные бокалы в пирамиду.

– Я как-то раз видела, как это делается, – пояснила она. – Льешь вино в бокал, стоящий на вершине, а то, что переливается через края, заполняет остальные. Если все сделать правильно, все бокалы наполнятся и не прольется ни капли вина.

Говорила Кэроль нарочито не спеша, как пэры или богатые люди, которых показывают по телевизору.

– Как бы нам не устроить тут болото, – засомневалась Гредель.

– Что за беда, если и устроим, – пожала плечами Кэроль.

Когда пирамида была готова, Кэроль скомандовала Кремню открывать бутылки. Это было то самое вино, которое увели со складов в мараникском порту, цвета светлого серебра, в бокалах оно казалось ртутью.

Кэроль начала аккуратно разливать вино, но, как и предсказывала Гредель, налила огромную лужу, драгоценное вино струями полилось со стола на ковер. Похоже, Кэроль находила это забавным. Наконец все бокалы были наполнены, и она отставила бутыль и позвала всех к столу. Аплодируя, гости разобрали бокалы, и комнату наполнили смех и тонкий звон стекла о стекло. Налито было до краев, и на ковер обрушился новый водопад вина.

Кэроль взяла один бокал себе, второй сунула в руку Гредель, потом взяла себе еще один и устроилась с Гредель на софе. Гредель осторожно глотнула вина – было в его вкусе что-то заставляющее вспомнить о весенних полях, о свежести растущих трав и деревьев. Такого вина ей раньше пробовать не приходилось.

Слишком соблазнительный вкус для алкогольного напитка. Второго глотка она не сделала.

– Итак, – начала Кэроль, – мы родственники?

– Не думаю, – отозвалась Гредель.

Кэроль одним глотком отпила половину бокала:

– Не бывал ли твой па на Заншаа? Готова ручаться, что моего сюда никогда не заносило.

– Я лицом в маму, а она никогда нигде не бывала, – ответила Гредель. И, внезапно осознав смысл слов собеседницы, подалась вперед:

– Так ты с Заншаа?

Кэроль поджала губы и едва заметно пожала плечами. Гредель решила, что это значит «да», и спросила:

– А где родители?

– Их казнили, – ответила Кэроль.

Гредель примолкла.

– Мне очень жаль, – вымолвила она наконец. Видимо, родители Кэроль тоже имели разные связи. Понятно теперь, почему она оказалась в этой компании.

– А мне-то как! – беззаботно хохотнула Кэроль, тут же прикончила вино, оставшееся в первом бокале, и сразу отпила глоток из второго. Потом она подняла глаза на Гредель:

– Может быть, ты слышала о них? Семейство Сула?

Гредель попыталась вспомнить кого-нибудь из известных людей с такой фамилией, но не смогла.

– Извини, но не помню, – ответила она.

– Понятно, – отозвалась Кэроль, – Это на Заншаа фамилия Сула что-то значила, а здесь, в провинции, о них и слышно не было.

Кэроль Сула прикончила второй бокал, взяла из пирамиды еще два и разом осушила их, а потом поглядела на Гредель.

– Ты пить-то собираешься?

– Я не пью помногу.

– Почему?

Гредель подумала.

– Не люблю быть пьяной.

Кэроль пожала плечами:

– Резонно. – Она допила вино из бокала Гредель и поставила его на соседний стол, рядом с остальными. – Не то чтобы я любила быть пьяной, – объявила она, словно только сейчас придя к этому выводу, – но я ничего не имею против этого. Вот чего я действительно не люблю, – добавила она уверенно, – так это стоять на месте. Не двигаться. Не изменяться. Я сразу начинаю скучать. Нет ничего хуже покоя.

– Похоже, сейчас ты попала куда хотела, – отметила Гредель.

Нос у нее острее, чем у меня, думала Гредель. И кожа не совсем такая. На самом деле она не так уж на меня и похожа. Но пари готова держать, ее куртка мне бы пошла.

– Ты живешь где-то здесь? – спросила Гредель.

Кэроль покачала головой.

– В Мараниках.

– Хотела бы я жить в Мараниках.

Кэроль изумленно уставилась на нее.

– Почему?

– Потому что это… не здесь.

– Мараники просто дыра. Глупо хотеть попасть туда. Если уж мечтать, то о Заншаа. Или о Сандамаре. Или об Эсли.

– Ты там бывала? – замирая, спросила Гредель. Она почти надеялась услышать в ответ «нет», потому что знала, что ей самой никогда не попасть в эти места, даже в Мараники она сможет перебраться только по очень большому везению.

– Бывала, когда была маленькой, – сказала Кэроль.

– Хотела бы я жить в Византии, – сказала Гредель.

Кэроль опять внимательно поглядела на нее.

– А где это?

– На Земле. На Терре.

– Терра просто дыра, – отрезала Кэроль.

– А я хотела бы попасть туда.

– Пожалуй, это все же лучше, чем Мараники, – решила наконец Кэроль.

Кто-то включил танцевальную музыку, и Хромуша пригласил Гредель на танец. Еще несколько лет назад он не мог нормально ходить, но теперь сделался хорошим танцором, и Гредель нравилось танцевать с ним, выделывая сложные па во время быстрых танцев и приникая к нему, когда музыка замедляла свое течение.

Кэроль тоже танцевала то с одним парнем, то с другим, но Гредель видела, что она не умеет толком танцевать, а просто подпрыгивает вверх-вниз в руках партнера.

Но через некоторое время Хромуша отошел побеседовать о делах с Ибрагимом, парнем, который вроде бы знал в Мараниках кого-то, через кого можно было сбыть краденое вино, и Гредель опять оказалась на диване рядом с Кэроль.

– У тебя не такой нос, – сказала Кэроль.

– Знаю.

– Но ты симпатичнее меня.

Гредель считала иначе. Ей часто говорили, что она прекрасна, и, видимо, они действительно так считали, но когда она гляделась в зеркало, то видела только кучу изъянов.

В соседней комнате раздался женский визг и звон бьющегося стекла. Настроение Кэроль внезапно переменилось: она поглядела в сторону криков чуть ли не с ненавистью.

– Пора сменить музыку, – проговорила она. Порывшись в карманах, она вытащила шприц. Внимательно глядя на его дисплей, она выбрала нужный индекс и приставила шприц к горлу, напротив сонной артерии. Гредель почувствовала легкую тревогу.

– Что это там у тебя? – спросила она.