Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

У дороги вытянулся ряд машин с погашенными фарами. Десятка два вооруженных людей тотчас окружили делегатов.

– Что это значит? – спросил Логан.

– Вам нужна охрана – больше ничего, – ответил один из них.

Вперед выступил человек постарше; это был Лоури.

– Не бойтесь ничего. Мы просто хотели быть уверенными, что все в порядке. Рассаживайтесь в автомобили.

– Если к рассвету мы не вернемся домой, – сказал Логан, – вам не поздоровится.

– Ну-ну, друг мой! – засмеялся Лоури.

Несколько человек, размахивая револьверами, оттеснили Джейн и Берна к большому закрытому автомобилю, который стоял последним в ряду. В кузове машины сидели трое, четвертый был рядом с шофером, и пятый – на заднем сиденье.

– Садись! – закричали люди с револьверами.

Берн оглянулся, ища глазами Логана, но тот уже исчез в другой машине. Берн крепко сжал руку Джейн; взгляд его дрогнул. Потом он улыбнулся и сел в автомобиль.

Вдруг к автомобилю, оттолкнув загородившего дорогу стражника, протиснулся Маркэнд.

– Тебе тут места нет.

– Найдется, – ответил Маркэнд и откинул маленькую скамеечку перед задним сиденьем.

– Ну и черт с тобой! – Стражник с силой захлопнул дверцу.

Они сидели молча; свет фар упал на дорогу, и вся вереница тронулась. При въезде в город автомобили, шедшие впереди, свернули вправо; последняя машина круто взяла влево.

Под дулами револьверов, теперь открыто направленными в них, они вышли из машины и очутились в полицейском суде. В комнате с низким потолком не было никого, кроме судьи, старика с совершенно седой головой и сонными глазами, и Линкольна – обвинителя.

– Кто такой? – Линкольн указал на Маркэнда.

– Он просил, чтоб его взяли вместе с этими. Ну, мы его и прихватили.

– Превосходно. – Линкольн усмехнулся и приступил к чтению обвинительного акта, по которому Джон Берн, Джейн Прист и Джон Доу [условное имя, под которым может подразумеваться любой человек] подлежали суду за бродяжничество и нарушение порядка.

– Мы требуем защитника, – спокойно заявил Берн.

Линкольн усмехнулся.

– Вы получите его. Можете не беспокоиться.

Снова револьверы подтолкнули их вперед. Джейн Прист увели. Маркэнда и Берна вместе заперли в камеру. Вдоль стен камеры, узкой и длинной, тянулись нары; в простенках находились зарешеченное окошко с разбитым стеклом и железная дверь. Под окном стояла параша. Берн сразу улегся на нары.

– Я надеюсь, – сказал Маркэнд, шагая взад и вперед по камере, – что Джейн дали камеру чище этой.

– Да, – сказал Берн, – возможно. Любезность с дамами прежде всего. Ложитесь, старина. Берегите силы. Они вам пригодятся.

Маркэнд устроился на нарах у противоположной стены.

– Мне страшно, Джон.

Берн молча кивнул.

– Нас предали. Предательство мне кажется самым страшным.

– Предательство – знак слабости. То, против чего мы боремся. Попасться на удочку предателей – тоже знак слабости. Моей слабости.

– Они не причинят вреда Джейн?

– Если б я заранее знал их намерения, мы не очутились бы здесь. Минутное раздражение замерло в голосе Берна. – Может быть, они сами их не знают, не знают, что им делать с нами. В этом вся наша надежда.

Берн набил трубку и поднес к ней спичку. Маркэнд глядел на этого человека, который любил Джейн и был разлучен с ней и оставался хладнокровным перед лицом опасности, особенно страшной из-за того, что их разлучили. Ему хорошо известны были беззакония "закона" во время забастовки. Он, Маркэнд, любил их обоих. – Берн любит только Джейн, Джейн любит только Берна. Я люблю их обоих, поэтому я должен сохранить присутствие духа и помочь им. Надо вызвать Реннарда по междугородному телефону. Деньги...

Они молча лежали на своих нарах. Через разбитое окно дул холодный ветер, но ни звука не доносилось. Может быть, и Джейн, и их друзья-углекопы остались где-то в другом мире...

– Дэвид, – сказал Берн, – вы были хорошим товарищем.

Ни одно слово дружбы, расположения или признательности не было произнесено между ними до сих пор; в этом не ощущалось надобности. У Маркэнда захватило дыхание, как будто интимная нота в голосе Берна предвещала недоброе.

– Вы наш, Дэвид... что бы ни случилось с нами... наш навсегда.

– Что может с вами случиться? Я позвоню по телефону...

– Я хочу сказать, что это неважно... что бы ни случилось с нами. Да и с вами тоже. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли это. Наша борьба, наше дело больше, чем судьба одного человека, мозг одного человека... Вы понимаете, Дэвид?

– Я понимаю.

Берн протянул руку; Маркэнд крепко пожал ее.

Шли часы. Берн спал. Маркэнд лежал с открытыми глазами и удивлялся тому, что Берн может спать. Наконец дверь заскрипела под напором здоровенных рук, и узников снова отвели в комнату, где происходили судебные заседания.

Джейн сидела в первом ряду, возле них; она была невредима, но взгляд ее напряженно застыл. Берн тронул ее руку, и ее глаза ожили. Линкольн, подтянутый и возбужденный, был уже на своем месте, немного ниже пустой судейской скамьи. Какие-то люди с непроницаемыми лицами наполняли всю глубину комнаты. Вошел судья в сопровождении Лоури. Глаза Лоури, лишенные всякого выражения, казались каменными. Старый судья обвел комнату сонным и сердитым взглядом и пригладил волосы.

– Ваша честь, – забормотал Линкольн, – предлагаю снять обвинение с Джона Берна, Джейн Прист и Джона Доу, – голос его упал до еле слышного шепота, – за недостаточностью очевидных улик.

– Обвинение снимается, – сказал судья; глаза его беспокойно блуждали, как будто он сам был подсудимым.

Берн поднялся со своего места:

– Ваша честь, мы просили об адвокате. Мы требуем адвоката.

– Вы свободны! – зарычал Линкольн. – Что вам еще нужно?

– Защиты, ваша честь, – сказал Берн. – Пока мы не вернулись к своим друзьям, мы требуем защиты. Нас привезли в город по приглашению, подписанному высшей властью штата и вождями Ассоциации шахтовладельцев и Союза граждан. Нас разлучили с нашими спутниками под предлогом вздорного обвинения. Теперь вы хотите выбросить нас среди ночи на улицу? Мы требуем адвоката, который мог бы разобраться в этой истории, и мы требуем охраны, которая несла бы перед судом ответственность за нашу безопасность до тех пор, пока мы снова не будем среди своих друзей.

Судья хмурился, как обиженный ребенок. Вдруг у дверей раздался грохот, нарушивший молчание: кто-то уронил ружье. По рядам непроницаемых лиц прошел подавленный смешок; ружье подняли, и вновь наступила тишина. Лоури шептал что-то Линкольну; потом Линкольн зашептал что-то судье.

Вялое лицо судьи вдруг стало жестким, как будто какая-то внешняя сила изменила его.

– Обвинение снято. Вы свободны. На этом полномочия суда кончаются.

Судья встал и выбежал из комнаты. Лоури и Линкольн последовали за ним.

Угрюмые люди, наполнявшие скамьи позади Берна, Джейн и Маркэнда, тоже встали и теснились к двери, увлекая всех троих за собой.

– Держитесь вместе, – шепнул Берн, схватив товарищей за руки.

Ночь была темная, тихая, мягкая. Их век коснулось долетевшее издалека дуновение воздуха, насыщенного свободой. Теперь, когда они вышли из здания суда, окружившие их люди уже явно теснили и подталкивали их. Длинный ряд автомобилей ожидал у ворот. Тяжелые руки легли на плечи каждого из троих и оттащили их друг от друга.

– Молчать, если жизнь дорога!

– Мое ружье бьет без промаха!

Джейн, Берна и Маркэнда порознь швырнули в автомобили, наполненные людьми. Дверцы захлопнулись, моторы затарахтели; вереница машин, похожая на змею с мерцающей чешуей, скользнула в темноту улицы.

Они выехали за город и стали спускаться по склону горы. Вскоре дорога совершенно очистилась от снега.

– Что вы хотите с нами делать? – спросил Маркэнд.

– Мы хотим избавиться от вас.

Дорога круто повернула, и свет фар автомобиля, идущего позади, упал на лица спутников Маркэнда; они показались ему мертвыми. Вернее, это были не лица, а безжизненные маски. Снова мрак. Маркэнду чудилось, что он несется среди ночи с людьми, которые вовсе и не люди, а мертвые подобия людей.

Они ехали долго. Но Маркэнд не ощущал времени. Совершенное над ним насилие поставило его вне времени. Мир, который его окружал, был какой-то внечеловеческий мир. Он не жил (потому что жить – это значит соприкасаться с жизнью), но и не умер (потому что не утратил способности чувствовать). Испытывал ли он страх? Он находился в какой-то серой мгле... Серая мгла сгущалась и ширилась вокруг него. Ни боли, ни возмущения, ни страха не было; была только серая мгла, и он, беспомощный, среди нее.

Машины, шедшие впереди, описали полукруг и стали; автомобиль, в котором был Маркэнд, последовал за остальными. Один за другим заглохли моторы. Вдруг у всех машин погасли фары.

– Выходи! – раздался голос из темноты; Маркэнда схватили и потащили вперед.

Откуда-то издалека ночной ветер нес свободу. Он не долетал сюда. Маркэнд вдыхал ненависть, которая окружала его. Круг ненависти смыкался в сером пространстве – круг тел и лиц. Потом он увидал рядом с собой Джейн и Берна. Они тоже стали серыми, как и он.

– Мы на границе штата, – послышался голос. – Ну-ка, вы, пара ублюдков, забирайте свою девку и проваливайте отсюда. Да смотрите не возвращайтесь назад!

– Ну как, вернешься еще сюда? – Чье-то лицо вплотную придвинулось к Берну, и Маркэнд увидел его мертвую, безглазую пустоту.

Берн не отвечал.

– Дай-ка ему для острастки, – сказал другой голос.

Берн взял Джейн за руку. Но его схватили сзади, а человек, стоявший перед ним, размахнулся и ударил его по лицу рукояткой револьвера. Послышался хруст костей и затем смех. Маркэнд рванулся вперед; его с силой дернули и повалили на землю; но он увидел, как кровь хлынула у Берна изо рта. Толпа увидела кровь.

– Хотел тебя ударить, а?.. Врежь-ка ему!..

Они сгрудились вокруг Берна. Маркэнд поднялся с земли и снова метнулся вперед.

– А ну, подрежь его!

Сверкнул нож; Маркэнда снова сбили с ног. Он услышал стон. Нестерпимая тяжесть придавила ему живот, и он погрузился в черное безмолвие...

...Он у себя дома, стоит у дверей. Элен подошел срок.

Он слышит, как она кричит в родовых муках: должен родиться Тони... Тони умер...

Он слышит, как кричит Джейн в предсмертных муках.

Маркэнд попытался встать.

– Убейте меня! Убейте! – услышал он голос Джейн.

Боль в животе была от железной полосы, пригвоздившей его к земле. Он приподнял голову, опираясь на локти.

Толпа отхлынула и сбилась в кучу. Близ себя он увидел тело... тело Джона Берна. Он оторвался от земли. Когда он встал, ему показалось, что тело его осталось лежать на земле, пригвожденное нестерпимой болью. Он шагнул к толпе; серый мир стал белим; он упал.

– А где же второй?

– Улепетнул, должно быть.

– Спас свою шкуру.

– Он ничего не видал.

– Надо закопать тех, двоих...

Белое снова стало черным, и Маркэнд потерял сознание.

5

Томас Реннард вышел из вагона; в руке, обтянутой светло-желтой перчаткой, он нес тяжелый портфель. Следуя за носильщиком, Реннард направился к такси. В отеле клерк с непринужденностью и почтением, смешанными в должной пропорции, раскрыл книгу, подал ониксовую ручку и сказал:

– Добрый день, мистер Реннард. Я оставил для вас ваши обычные апартаменты.

В эту зиму 1917 года Реннард наконец сказал себе: "Я счастлив". И Реннард знал, что этим он обязан войне. Его невысокая гибкая фигура плавнее обыкновенного двигалась в мире; некоторая округлость живота (ему было сорок восемь лет) придавала ему оттенок степенности, маскировавший его рискованные дела. Его глаза, по-прежнему живые и пылкие, светили теперь из безопасной гавани. И лоб молодого греческого бога приобрел спокойную ясность. Реннард любил приезжать в Вашингтон, в эти дни весело расцвеченный флагами. И у него был свой флаг, как у каждого государственного деятеля, столпа внутренней и внешней политики, промышленника, банкира, кулуарного завсегдатая, адвоката, редактора газеты и дорогостоящей шлюхи. Всю свою жизнь он провел в мире, завоевать который было нелегко даже напряженными усилиями. Сейчас мир был в цвету; и Реннард, к собственному удивлению, оказался одним из хозяев этого пышно цветущего мира. С оживлением все расширявшихся рынков он передал своим компаньонам чисто юридическую практику; стал полагаться на заместителей даже в процессах городского магистрата, на которых основано было благополучие фирмы; сам он все более и более открыто выступал как агент и доверенное лицо своих клиентов из промышленного мира, в том числе могущественной компании, скромно именовавшейся "Бриджпорт-Стил", акции которой неудержимо поднимались. Дела коммерческие приводили его в Вашингтон; загоняли в укромные уголки наедине с сенаторами, дипломатами, высокопоставленными государственными чиновниками, магнатами, иностранными посредниками, говорившими на изысканном оксфордском английском языке; закидывали в салоны дам, чья жизнь состояла из удовольствий и искусного денежного расчета; усаживали за пышный обеденный стол в самом сердце капиталистического мира (среди людей с мягкими голосами), где пускаются в продажу акции и подписываются контракты, решающие судьбы держав. Реннард узнал сладкий запах Власти: она была в шуршании ценных бумаг, в крахмале манишек, в шелках платьев; Реннард видел сны о завоевании Власти. Война здесь, война приближается. Каких высот он достигнет и каких ему не достичь, когда наконец в последнем свершении Америка придет к войне?

В то же время с холодной предусмотрительностью он разрабатывал план каждого своего дня. Он был не так глуп, чтобы, заглядывая в туманное будущее, утратить определенность своей непосредственной цели. Он чувствовал, что течение, непостижимое для его разума, подхватило его и несет вперед, и в этом находил счастье. Но он размерял каждый свой шаг – и в этом черпал уверенность.

Клиентом, по делам которого он приехал в столицу, на этот раз была компания "Бриджпорт-Стил". Он уже заключил сделки, обеспечивающие ей баснословные прибыли, с правительствами Италии, Франции и США. Одним из главных его козырей были влиятельные католические акционеры компании, которых Франция рассматривала как друзей, содействующих сближению Америки с союзниками, а демократическое правительство США рассчитывало использовать для укрепления своих позиций в американских городах с преобладанием избирателей-католиков. Сейчас намеченной жертвой была Англия.

Сэр Освальд Мур, глава последней британской миссии, должен был завтракать сегодня у него в отеле. И план нападения у Реннарда был уже готов: Лондону много неприятностей доставляют ирландцы; основная поддержка смутьянов исходит от американских ирландцев; американские ирландцы (и их церковь) значительно заинтересованы в "Бриджпорт-Стил". Ergo, сделка с Лондоном, устанавливающая непосредственную связь между здоровьем Британии и здоровьем американо-ирландских кошельков, может ослабить американо-ирландскую готовность помогать ирландским бунтовщикам и благоприятно отразиться на англо-ирландских отношениях. Это было очень просто. Реннард знал, что ворочать миллионами гораздо проще, чем возиться с грошовыми делами. Уже давно он убедился, что для пустяковой защиты в городском магистрате требовалось не меньше сообразительности, чем для того, чтоб быть консультантом, получающим полторы тысячи долларов в день и пятьдесят тысяч долларов предварительного гонорара, у хитроумных стариканов, заседающих в Верховном суде его родины. Разница между ним и жалкими говорунами, которые пререкались в городских судах или толклись в кулуарах, ища поводов для пререканий, была в том, что он брался за крупные дела, избегая мелких; он отличался от других не умом, а духом. Кто великодушен и мягкосердечен, того наверняка поглотит бесчисленная толпа назойливых людишек. Нужно сохранять твердость, вот и все. И теперь, после многих лет настоящей работы, он узнал, что легче заключить сделку с правительством, тратящим миллион долларов в час, чем разрешить мелкое финансовое или правовое затруднение частного клиента. Клиент сразу же заставлял погружаться во все сложности и неясности жизни. И надежды выиграть не было, так как жизнь не знает побед и разрешений. В Вашингтоне приходилось иметь дело только с долларами – и с сообщниками, которые ожидали, как он этими долларами распорядится; человеческий труд, жизнь людей в счет не шли. А разница в вознаграждении! У частного клиента в случае какой-либо неудачи приходилось зубами вырывать жалкую плату за оказанные услуги. Но когда наживешь миллионы, помогая людям идти на смерть, те, что остаются в живых, осыпают тебя лестью. А если для того, чтобы заработать миллион, истратишь десяток тысяч, у всех лакеев в мире (а это значит – почти у всех, с кем приходится встречаться) заслужишь обожание.

Сейчас, через пять минут после его приезда, здесь, в его приемной, появляется мистер Симс, директор отеля.

– Все ли устроено согласно вашим желаниям, мистер Реннард? Завтрак, вы говорите, на четыре персоны? Сию минуту я пришлю к вам Лорана.

И вот является метрдотель Лоран, прославленный на весь Вашингтон как истинный художник своего дела, потому что иногда за столик поближе к какому-нибудь послу или знаменитому конгрессмену он берет плату не деньгами, но милостями хорошеньких женщин.

– Лоран, у меня завтракают три джентльмена, которые знают разницу между блинчиками и crepes Juzette.

В ответ красноречивый жест Лорана: все его искусство будет поставлено на службу мистеру Реннарду и поможет ему продать Лондону акции "Бриджпорт-Стил". Через полчаса он появляется вновь, чтобы предложить вниманию monsieur следующее меню:

Les canapes de caviar sur beurre de crevettes.

La truite farcie ot cuite au Chambertin.

La becasse en cocotte et a l'Ancienne France.

Leg bcignets de fleurs d'acacias.

Les fromages: Camembert, Roquefort, Brie

Le Diplomate glace aux amandes piles.

Fruits.

Cafe noir.

Le chablis – Valmur 1903.

L'Hermitage blanc 1896.

Le Clos de Vougeot 1893.

Cognac grande-champagne 1848.

Мирные земледельцы Франции становятся пособниками Реннарда в перекачивании части последнего британского займа (на который джентльмены из дома Моргана потратили немало усилий... тоже, как и он, за обеденным столом... и получили свыше двадцати миллионов долларов прибыли) в сейфы компании "Бриджпорт-Стил"...

Дела подвигались как нельзя лучше, и Том Реннард настолько в них ушел, что (невзирая на склонность к анализу) не мог подвести итоги. (Для этого хватит времени, когда все будет позади и он станет трясущимся полутрупом, обремененным долларами и почестями.) Наконец Вашингтон – столица первого в мире государства. И он – один из хозяев. Он, рука об руку с хозяевами мира!

Реннард провел остаток дня в казначействе; не мешало узнать, какие краткосрочные займы и на каких условиях государство намерено выпустить в текущем году. Осведомленность о курсах облигаций, акций, валюты была одной из основ его успеха. Он пообедал в доме некоего старого холостяка, представителя рода, из которого со времени рождения нации непрестанно выходили ведущие деятели политики, финансов и литературы. Говорили, что Генри Слоун не женился оттого, что не мог найти девушку, равную ему по величию рода и по изяществу руки. Это был маленький старичок с обвисшими линяло-желтыми усами, густыми желтыми волосами, прилизанными надо лбом, словно у грума, и большими усталыми глазами. Он презирал славу – будучи уверен в своей – и пренебрежительно относился к успеху – беззаботно живя на проценты с успеха своих предков. Он был человек обширного ума и не один раз читал нотации избранникам, правившим страной, начиная с Эйба Линкольна. За столом он с дрожью в голосе говорил о цейлонских статуэтках и о будущем русских мужиков. Он чувствовал, по его словам, что Америке, право же, следует вступить в войну; английские друзья, в чьих поместьях он вот уж пятьдесят лет проводит конец недели, все, знаете ли, как-то ждут этого. За его столом не было политических деятелей. Там сидел один нью-йоркский банкир; молодой еврей из Египта, только что окончивший Кембриджский университет и уже считавшийся авторитетом в области дофараоновского искусства нильской долины; французский генерал, прославившийся своим стилем в фехтовании и среди солдат известный под кличкой Мясник; молодой японец, отцу которого принадлежала целая провинция, а тестю – спичечная фабрика; высокий мертвенно-бледный еврей, с головой, похожей на круглую костяную ручку его трости (он был хромой), который был близок к президенту и наживал миллионы на Уолл-стрит; ректор университета из Новой Англии; настоятель модной епископальной церкви в Ричмонде; автор блестящих передовиц ежедневной нью-йоркской газеты (некогда он был редактором социалистического еженедельника, но решил достигнуть власти, прежде чем совершенствовать мир: "Нельзя управлять кораблем, – говорил он, – не стоя на капитанском мостике"); и обычное пестрое сборище женщин, пожилых и молодых, чьи жесты обличали в них собственниц земли, ее людей и ее богатств, – всего, кроме ее печалей. Обеды мистера Генри Слоуна (присутствие на одном из них было равносильно диплому высшего света) обычно бывали крайне скучны. Но в этот вечер за столом царило оживление: бренные тела и бренные мозги трепетали, жадно впитывая в себя энергию пришедших в движение титанических сил. Война. Мировая война, наконец-то. Свершилось. И они, избранные и посвященные, призваны насладиться этим свершением.

Реннард рано простился: человек занятой, в Вашингтоне по делу. Такси. В его приемной, в отеле, уже дожидаются секретарь, Гейл Димстер, и выбранная им стенографистка (обычно каждый раз бывала новая). Приезжая в столицу, Реннард по ночам занимался своими бумагами. После целого дня встреч и собраний он диктовал или сам делал записи об успешно завершенных делах, о трудностях, составлял планы, фиксировал мысли, сплетни. Он знакомился с отчетами, составленными Гейлом Димстером по отданному накануне распоряжению. Он просматривал наиболее спешные письма, тут же делал пометки для Димстера, который потом сочинял по ним безукоризненные ответы... Сейчас, проходя через просторную приемную и отвечая на поклон прилизанного белокурого секретаря, он отметил, что писать под его диктовку будет на этот раз смуглая красавица. В спальне он переоделся, сменив фрак и крахмальную сорочку на малиновый шелковый халат и лакированные штиблеты – на сафьяновые домашние туфли. Затем он возвратился в приемную, и Гейл Димстер представил ему мисс Мей Гарбан.

Это была брюнетка с сухой кожей и влажными голубыми глазами, худая, с маленькими острыми грудями; она знала свое дело, конечно, умела молчать, иначе Гейл Димстер не пригласил бы ее, и была сексуально привлекательна. Глядя на эту пару, Реннард знал, что они не только вместе обедали сегодня, но что после работы они будут вместе спать. Это привело Реннарда в раздражение, заставило тут же погрузиться в работу, заставило работать очень быстро – но не быстрее, чем двигался карандаш мисс Гарбан. Поистине все, чем был и что делал Гейл Димстер, раздражало Реннарда. Его гладкая светлая безволосая кожа, его жесткие черные глаза, его лицо, похожее на цветок подсолнечника, его мягкие руки, его сообразительность, его превосходное умение разбираться в сырах и винах – все раздражало Реннарда. Гейл Димстер был ему рекомендован более года тому назад доктором Хью Коннинджем, чье финансовое покровительство помогло Реннарду достигнуть выдающегося положения в "Бриджпорт-Стил". И как секретарь, Гейл Димстер был действительно безупречен. Почему же ему действует на нервы здоровье этого молодого человека, похожего на спелый персик? Какое ему дело, если он спит даже с целой сотней женщин, очень разных, но одинаково тронутых печатью вырождения? Если б Гейл Димстер перестал раздражать Тома Реннарда, никакой Конниндж ему не помешал бы уволить его.

В полночь он закончил свои заметки по поводу разговоров за завтраком и в казначействе. В половине третьего он просмотрел последнее письмо.

– Что у нас еще сегодня?

Гейл Димстер передал ему толстую пачку документов.

– Вы требовали это, – сказал он, – в связи с делом Маркэнда.

– Ах да, – сказал Реннард и опустился в кресло. – Гейл, мы поместим в другое предприятие большую часть состояния Маркэнда. Оно уже так велико, что можно его законсервировать.

Гейл склонил голову набок (сейчас его лицо особенно напоминало подсолнечник) и улыбнулся.

– Счастливчик этот мистер Дэвид Маркэнд. Отправился на прогулку, которая длится вот уже сколько лет... а когда наконец образумится и вернется домой, то узнает, что добрый друг увеличил содержимое его кошелька раз в пятнадцать, если не больше.

– Разве в этом счастье? – спросил Реннард.

– Счастье и деньги – синонимы, – сказал Гейл Димстер. – Другого счастья нет.

– Несчастлив же наш мир!

Мей Гарбан, сидевшая к ним спиной, недоверчиво и демонстративно передернула плечами, как бы говоря: "А мое тело? В нем ты для себя не видишь счастья?"

– Но денег становится все больше, – рассмеялся Димстер, – так что мир должен сделаться счастливее.

– Серьезно, Гейл, что вы об этом думаете? – Реннард откинулся в кресле. – В чем счастье, по-вашему?

– В том, чего не имеешь и что есть у другого.

Полчаса, пока Гейл Димстер писал ответы корреспондентам, а Мей Гарбан стучала на пишущей машинке, Реннард внимательно просматривал отчет.

– Между прочим, – сказал он наконец, – я хочу посвятить вас и мисс Гарбан в одну тайну. Сегодня фон Берншторф, немецкий посол, посетил президента и вручил ему меморандум своего правительства относительно возобновления подводных операций.

Гейл Димстер свистнул.

– Война, – сказал он хладнокровно.

– Да, война. Об этом станет известно только завтра вечером, _после закрытия биржи_. Таким образом, вы и ваша приятельница успеете купить кое-что до того, как акции промышленных предприятий взлетят до неслыханной в нашей стране высоты.

– Благодарю вас, – сказал Гейл Димстер. – Чрезвычайно признателен вам, сэр. Мей, у вас есть монета? Такой совет не часто удается получить.

– Достану к завтрашнему утру. – Мисс Гарбан не повернулась, но плечи ее выразительно пошевелились.

– Наконец-то война! – проворковал Гейл Димстер.

– Почему вы не думаете о жертвах немецких субмарин? Об американских юношах, которых пошлют на смерть? – спросил Реннард.

– Это что, игра в вопросы и ответы? – засмеялся Гейл Димстер. Отлично. Теперь, значит, моя очередь. Позволю себе задать вам серьезный вопрос от имени серьезного молодого человека, который хочет выучиться всему, что только возможно, пока он еще работает у великого патрона.

Реннард ждал, Мей Гарбан вынула из машинки дописанный лист и повернулась к ним.

– Почему перед заведомым оживлением на бирже и в особенности в делах таких предприятий, как "Бриджпорт-Стил", вы хотите продать акции Маркэнда?

– Вопрос резонный. Ответ заключен в миссис Маркэнд. Миссис Маркэнд думает, что сталь идет исключительно на производство детских колясок, автомобилей и плугов и что пушки и снаряды делаются из зеленого сыра. По крайней мере она думает, что думает так. Как все добрые христиане, она предпочитает вообще поменьше думать.

– Я повторяю свой вопрос.

– Вам еще не ясно? Если война будет объявлена и акции начнут резко подниматься в цене, даже она будет принуждена понять. И она никогда не простит мне, что я вложил деньги ее мужа в человеческую кровь. Тогда, чтобы спасти души своих ближних, она может отдать все состояние католической церкви. Своим распоряжением продавать, которое я отдам тотчас же после того, как известие будет объявлено официально, я как бы скажу ей: сударыня, лишь только я увидел, что вам грозит опасность нажиться на войне, я взял на себя смелость продать ваши стальные акции. Отныне ваши миллионы будут приносить лишь нищенский процент. Но я знаю, что вы благословите меня за эту жертву.

Димстер покачал головой, Мей Гарбан засмеялась.

– Я туго соображаю, – сказал Димстер, – и спрашиваю снова. Какое вам дело, мистер Реннард, до того, отдаст она свое состояние или нет?

Томас Реннард молчал, думая не об Элен, а о Дэвиде.

...Состояние Маркэнда должно остаться неприкосновенным. Почему?.. Крепким, как обязательство. Обязательство перед кем? Обязательство привязывает. Привязать Маркэнда? К чему же могут привязать человека деньги? К миру... миру Реннарда... Он шуршал страницами отчета и не отвечал Димстеру. Этот прилизанный блондин, пышущий здоровьем; эта девушка. Он знал, что его совет играть завтра на бирже (Денег! Еще!) заставит ее особенно страстно отдаваться сегодня любовнику. Оба они были ненавистны ему; оба они были нужны ему.

– Телеграмма нашему маклеру. Пишите, – резко сказал он.

Было четыре часа утра.

– Ну, – сказал Реннард, – пожалуй, вам, дети, пора спать, хотя дети никогда спать не хотят. Будьте здесь завтра, то есть сегодня, в четыре. Таким образом, у вас есть двенадцать часов, чтобы выспаться.

Он смотрел, как Димстер помогал девушке надеть пальто. Скоро он поможет ей снять его, разденет ее донага, чтобы прижаться к ее телу. Мужчина, находящий блаженство в теле женщины... такая мысль была неприятна Томасу Реннарду, потому что он не хотел этого тела. Он мог купить эту девушку, пятьдесят таких, как она; он не хотел их. И это было самое горькое: не знать предела власти и быть ограниченным в желаниях. Ни разу он по-настоящему не хотел тела женщины. О, и ему было знакомо это волнение в дни юности, когда он не понимал тщеславных побуждений и смутной биологической потребности, заставлявших его добиваться женщины. Позднее он обратил свою страсть на юношей, с телами нежными и гибкими. Но он не желал их. А его потребность, его наслаждение было в том, чтобы желать. Жизнь сладка, когда желаешь ее, хотя желание сокрушает ее. Сокрушать препятствия, нищету, врагов – вот в чем радость. Но нужно желать. Пол самый глубокий и темный, самый лучезарный источник желаний. И Реннард прошел мимо него!

– Спокойной ночи, сэр, – сказала Мей Гарбан.

– Спокойной ночи, патрон, – сказал Гейл Димстер.

Реннард знал, что будет потом. Они забудут корректность, приблизятся друг к другу, сорвут благопристойные одежды; будут лежать, разбитые и смятые экстазом...

– Спокойной ночи, – сказал он довольно кисло и остался наедине с собою.

...Сдержанная роскошь комнаты. Лампы под потолком в чашах из светлого фарфора, оправленные никелем; удобные мягкие кресла, розовые с серебром; изящная резьба по ореховому дереву; шелковые драпировки на окнах. – Я могу покупать по двадцати таких комнат каждый день своей жизни. Жизнь... В Европе смерть. Города разграблены, текут реки крови, изуродованные человеческие тела глушат траву на полях. Война. И мирная жизнь тоже в чем-то зависит от войны. Все счастливы. Нужно обо всем этом подумать. Но времени не хватает, я слишком занят. Изуродованные тела попросту не идут в счет. Люди стремятся к войне, словно им не терпится превратиться в калек, словно это – величайшее благо. В Вашингтоне так и бродит, готовая прорваться, потребность действия. Если поближе приглядеться к войне, она ад. Если вплотную приглядеться к Вашингтону, он безобразен. Бог не замечает деталей.