Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

– Кто такой Фрейд?

– Это один замечательный доктор в Вене.

– Я не знаю его. А он умный человек. Католик, наверное.

– Теперь я поняла, отец мой, – все, что я получила от Дэвида, мне захотелось отнять у пего. Чтоб было только мое. Может, потому что он ушел. Может, потому что я чувствую – несправедливо, но все-таки я это чувствую, – его уход убил нашего мальчика. У Дэвида есть адвокат, когда-то он был самым близким его другом. Я не люблю его, у меня есть причины его не любить. И вот, из-за того, что он друг Дэвида, а не мой друг, я стала с ним любезна, я кокетничаю с ним. Я хочу ему понравиться, заручиться его поддержкой. Против Дэвида? Неужто до того дошло? И еще одно. Муж, когда ушел, оставил этому человеку деньги – на мои нужды. И вот мне хочется получить эти деньги, раз это деньги Дэвида. Не то, что я так уж люблю деньги (я их ведь все равно трачу), но мне надо ими завладеть, раз это деньги Дэвида, завладеть ими вместо него.

– Говорите, – сказал священник.

– Это самые тяжкие мои грехи, отец мой. Кроме того самого главного греха, что я не знаю, как мне себя победить.

Губы у священника чуть дрогнули.

– Они неотторжимы от моей души, – сказала она, – как глаза от тела. Я не верю, что могу их победить.

– Дочь моя, вы католичка, хоть я вижу, как глубоко засело в вас ваше прошлое, как сильно влияние на вас жалкого, распущенного, погибшего мира. А раз вы католичка, вы знаете, что никто из нас не может победить грехи своей силой. Только таинственная благодать господня может победить их. Только Христос может возродить нашу волю, чтобы мы воистину захотели их победить.

– Как это верно!

– Вот вы говорите, что грехи неотторжимы от вашей души, как глаза от тела. Дочь моя, вы верно говорите. Помните, что грех мешает нам видеть бога. Но вот скажите мне: неужто вы считаете, что по воскресении, если бы глаза ваши были слепы, небесная благодать не исцелила бы их?

– Понимаю!.. Я снова начинаю видеть нетелесным зрением!

– Когда вы ждете ребенка?

– В конце января, святой отец.

– Уже скоро. Вам, верно, трудно так долго стоять на коленях. Исповедь ваша окончена. Вы нуждаетесь в покаянии, но зачем же мучиться физической болью? Я отпущу вам грехи ваши, а потом можно, если хотите, пойти ко мне домой. Посидите спокойно в кресле, расскажете еще, еще послушаете меня. Ведь я еще много чего могу вам сказать.

– Лучше я так останусь. Мне даже лучше, что болит тело. Зато дух освобождается... чуточку.

– Я готов отпустить вам ваши грехи, дочь моя, раз вы сами знаете, что не можете их победить. Верите вы, что Христос может их победить?

– Верю! Христос победит их, если я захочу. Но как трудно захотеть. Трудно это понять.

– Тысячи трудностей – еще не основание для сомнений.

– Я не сомневаюсь. Я верю во Христа, потому что все противоречия жизни, на которые натыкается мой разум, может разрешить только церковь. Моим чувствам и мыслям мир представляется хаосом. Но ведь мир живет, а хаос жить не может. Лишь церковь все упорядочивает и спасает. Я верю.

– Дочь моя, один святой сказал: "Господь велит мне не допытываться о причинах, почему он зовет меня, по следовать за ним". Другой добрый человек сказал: "Через грех первого человека, Адама, природа пала, и наказание за это перешло на весь род человеческий, так что и сама природа, сотворенная богом доброй и праведной, теперь страдает от грехов и немощи; ибо грех, зароненный Адамом, влечет ее ко злу и низости. Ибо остается в нем лишь ничтожная сила, как бы малая искра, скрытая под пеплом. И это естественный разум". Следуя этому разуму, до того, как прийти к церкви, вы пытались жить хорошо, но у вас ничего не получилось. В свете этого разума вы увидели противоречия жизни... увидели мир, созданный богом для добра, но испорченный; созданный для того, чтобы он служил богу, но служащий сатане; мир, в котором воля человека, данная ему для добра, направлена ко злу. При свете этой малой искры, каковая есть разум и обнаруживает среди тьмы лишь отчаяние и заблуждение, вы пришли к поискам таинственной благодати, которая превышает разум, как пламя костра – слабую, тлеющую в золе искру. Аминь! Но, дочь моя, грехи ваши – обычные, распространенные грехи, это грехи хорошей женщины, долго пытавшейся жить по законам "добродетелей" протестантства. Молитесь ежедневно и еженощно, чтобы господь вам послал желание исполнять не свою волю, но волю другого. В вас мало благодати, оттого что в вас слишком силен рассудок и он мешает благодати. Вы честны. Несмотря на то отношение к дочери, в котором вы каетесь, вы, я убежден, были на деле добры к ней. Несмотря на свое греховное отношение к другу мужа, вы, я убежден, не позволили себе ничего безнравственного. Но знайте, не в рассудке и не в честности наше спасение. Они – лишь служанки благодати. А ваши служанки объявили себя хозяйками в доме и все там перевернули вверх дном. Упражняйтесь в вере, укрепляйтесь в благодати. Вам следует причащаться каждое утро... Вы и об евхаристии рассуждаете и раздумываете?

– Да! Я сказала себе: из чего может состоять материя, если она движется, живет и даже думает? Почему же чудо пресуществления хлеба и вина в тело и кровь Христову трудней постичь, чем все чудеса вселенной? Ведь, казалось бы, надо, чтоб оно было всего понятней, раз только оно целит и помогает?

– Такие мысли были бы полезны застылому уму, нуждающемуся в том, чтоб его подхлестнули. Сомненья часто хороши – как соль и приправы – для большей и лучшей сохранности мыслей. Но вам я подобные умствования запрещаю. Вы не Блаженный Августин. Это ведь он не постыдился после всех своих исканий сказать: "Я верую, потому что Христос учит". Вот где мудрость. Настоящий ум сам знает свое место. Знайте и вы свое. Умейте поставить на место собственный ум. У Соломона сказано, что тот, кто ищет бога, будет ослеплен его славою. Ибо дела божий превыше человеческого разумения. Вы в этом сомневаетесь? Значит, ваш разум поистине жалок, как было бы жалко некое тело, вознамерившееся проглотить солнце.

– Аминь, – сказала Элен.

– Остерегайтесь бесплодного копания в святейших таинствах, дабы, как столь многие люди и нации, не погрузиться в бездну отчаяния. Вы сочли, будто постигли меру таинства после смерти вашего сына. Вы сочли, будто можете судить о божественной воле. Естественно, что ваша душа почти умерла тогда.

– Отец мой, вы так поняли меня, словно давным-давно меня знаете.

– Это Христос вас понял. Он ваш врач. Вы нуждаетесь в помощи врача?

– Да.

– Знаете ли вы врача лучшего, нежели Христос?

– Нет! Где я только ни искала. Психология. Философия. Экономика. Другого врача нет.

– Если вы знаете лучшего врача – идите к нему. Если нет, если уж вы пришли к этому врачу, не мешайте ему в покое делать свое дело.

– Делать дело в покое?

– Нет покоя без делания. Не мешайте же ему в его работе. Подождите, и скоро сами увидите ее плоды.

Она сложила на груди руки; но думала не о младенце, а о Дэвиде.

– Отец мой, вся моя жизнь – одно долгое ожидание, ведь правда?

– Да, сейчас мы об этом поговорим. Скажите, вы ведь любите своего мужа?

– Я любила его, как могла. Но если б я любила его в его тяжелый час, ему не пришлось бы меня бросить.

– Он еще вернется. – Тут Элен прижала обе ладони ко рту. – Вернется, когда вы сподобитесь стать орудием божиим для исцеления его. Он не христианин?

– Он ничего не понимает. Он ненавидит церковь. Это слепой предрассудок его пуританских предков.

– Пусть же господь возжелает его возвращения к вам, дабы это возвращение приблизило его к истине.

– Понимаю.

– Не молитесь о его возвращении к вам. Непрестанно молитесь о том, чтобы он обрел мир и истину.

– Буду молиться об этом.

– Не страшитесь собственнических чувств в своей любви. Их не победить страхом. Если христианка может воистину победить свое тело, зачем же ей его губить? И навеки становиться его рабыней? Надо радостно принимать свое тело. Так же и с собственническими чувствами к близким. Принимая их, их превозмогаешь. Всякий порыв человеческий, даже любовь, вне благодати влечет нас к погибели; а благодатью тот же самый порыв преображается в добродетель. Первый шаг к преображению – приятие. Ученый, взявшийся обработать какое-то вещество, не станет его выбрасывать. Так же, дочь моя, обстоит дело и с вашим стремлением завладеть деньгами, которые, хоть тратите их вы, остаются деньгами вашего мужа. Вне благодати это безобразно. Но если вы станете доброй христианкой, а мужу вашему не удастся такое, господу, может быть, станет угодно, чтобы деньги перешли в ваше полное ведение. И ваша жажда собственности станет источником христианской силы, как стремление самой церкви владеть своим стадом. – Он умолк, но Элен ничего не сказала.

– Больше всего мешают вам, я вижу, честные сомнения и отрицание, признаваемые евангелическими церквами за добродетель и ведущие к мистическому нигилизму, ибо, полагая разум чересчур чистым для земли, землю они отдают тем самым во власть материалистическим вожделениям. Не сомневайтесь в любви вашей к мужу, чтобы не потерять его. Пусть любовь ваша чувственна и эгоистична – все равно не отрицайте ее. Ищите благодати, и благодать облагородит вашу любовь. Почему он вас бросил?

– Не знаю.

– Знаете.

– Да, знаю, святой отец. – Она помолчала. Потом сказала едва слышно: Мы отпали друг от друга. Обнимая друг друга, мы были чужими. Я нашла Христа; это еще больше оттолкнуло его. Он тоже искал чего-то, чего наше счастье (он считал, что это счастье) не давало ему. Тело мое до сих пор его любит. Оно томилось по нему, когда он ушел. Ощутив в себе младенца и познав новую чувственную радость, я перестала томиться по мужу. А теперь, когда радость эта блекнет, даже здесь, даже сейчас, святой отец, я чувствую, как опять томится по нему мое тело.

– Как и все добрые, свободомыслящие люди, вы жили в грехе; а грех, как понятие отрицательное, постепенно разъедает ту субстанцию, на которой произрастает. Но даже в грехе, если только это не смертный грех, не меркнет любовь; так же как не меркнет в грехе сама человеческая душа. Семя остается, дабы Христос мог любовно пересадить и взращивать его. Молитесь за мужа, но не о том, чтобы он к вам вернулся. И даже тайно не мечтайте об этом.

– Понимаю.

– Молитесь о душе вашего покойного сына. Заказывайте по нем мессы. Когда вы будете меньше страдать по нему, расцветет ваша любовь к дочери.

– Понимаю.

– За нее на вас следует наложить епитимью. Няня у нее есть?

– Ей семь лет, ей не нужна няня. У меня есть служанка, она отводит ее в школу, гуляет с ней в парке, заботится о ней.

– Оставьте при себе эту служанку; но сами исполняйте ее обязанности пока, до родов, только так, чтобы не повредить дочери. Сами водите ее в школу, одевайте, кормите...

– Да, святой отец.

– И, не сомневаясь уже в своей любви к мужу и к дочери, никак не сомневайтесь в своей любви к богу. Не сомневайтесь в ней, как не станете вы сомневаться в существовании собственного тела оттого, что оно несовершенно. Не делайте преступления против самой себя, ведущего к безумию. Женщина, взгляни на груди свои, взгляни на живот свой, взбухающий от плода. Скажи себе – мое тело воистину существует. Взгляни на сердце свое, взбухшее от печали и томящееся по господу. Скажи себе: любовь божия воистину существует!

– Аминь.

– Сегодня я зажгу свечи перед святым Христофором и стану молиться: сподоби мужа этой женщины...

– Дэвида Маркэнда.

– Сподоби Дэвида Маркэнда вернуться к жене, хоть оба они бедные грешники, если по возвращении своем он обретет мир и истину.

– Аминь.

– Но сами вы молитесь не так. Мудрый, желающий огня в пустыне, не станет искать огня. Он будет искать дерево и трут, которым можно воспламенить дерево. Воспламените в себе мысль о возвращении мужа... И повторяйте в молитвах слова символа веры. Повторяйте и помните их. Молитесь так:

Боже Всемогущий, радуюсь, что ты творец неба и земли, и превыше всего я радуюсь, что ты еси Бог наш.

Господи Иисусе! Радуюсь, что ты единородный Сын Вечного Отца, мудрый и единосущный Отцу. Хочу принадлежать тебе и Отцу твоему всецело и нераздельно.

Иисусе! На тебя все упования мои. Ради любви ко мне пришел ты в мир. Девять месяцев был ты сокрыт во чреве матери своей святой. Неизреченная любовь! Да святится имя твое ныне и присно и во веки веков!

– Я запомню.

– Думайте о любви господа, – сказал священник, – который воплотился, и страдал, и претерпел все муки всех мужчин и женщин, собранные в одной его краткой земной жизни, ради любви к нам, к нам, которые, получив от него в дар свободную волю с тем чтобы творить добро, сделались испорченными и больными. Понимаете ли вы, какая это любовь? И не пытайтесь понять. Понимаете ли вы самое жизнь? Нет. Но есть истина, делающая ее разумной и сладостной в высшей степени.

– О, я принимаю ее. Она все объясняет!

– Тертуллиан, великий сын мировой культуры, как вы, ее малое дитя, сказал: Certum est quia irnpossibile est [истинно, потому что невозможно (лат.)].

– Понимаю.

Священник повернулся к ее просиявшему лицу за оконцем исповедальни и поднял руки:

– Deinde ego te absolve a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti [засим отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого духа (лат.)].

3. ПАСТОРАЛЬ

– Кристина! – воскликнул Маркэнд. И увидел, что она не очень рада его появлению.

– Входите. – Она ненужно широко распахнула дверь.

Он вошел вслед за нею в пустую кухню.

– Где Стэн?

– Стэн умер.

Он взял ее за бесчувственную руку, чутьем угадывая, что она не хочет больше вопросов, и ощущая, как смерть Стэна встала между ним и ею. Потом вдруг она сказала:

– Это вы, Дэви? Вы приехали? Где вы были все это время? Я никак в себя не приду. – Она будто не замечала невидимой, непреодолимой смерти, вставшей между ними.

– Где я был? – переспросил он, ошеломленный.

– Да вы на себя не похожи! – Она отошла к печке. – Раньше всего вам нужно поесть, но не слишком много сразу. Потом выспаться.

Он сел.

– Снимите башмаки и носки.

В кухне было слишком тепло; он наклонился над раковиной; даже холодная вода не могла разогнать овладевшую им дремоту.

– Наши еще все наверху. Фила нет дома, но он вернется к ужину. С тех пор как мы здесь, Эстер отдыхает, потому что я взяла на себя заботу о завтраке. – Стэн умер, умер... – Она поставила перед ним яйца всмятку, молоко и хлеб.

Он начал есть. – Стэн умер... – Усталость, по мере того как исчезало напряжение в теле, волнами заливала его, он пьянел от усталости. – Стэн умер... – Напротив сидела Кристина. Свободные складки ее шали были стянуты на высокой груди. – Стэн умер... – Ему незачем спрашивать, как умер Стэн. Если б не он, Кристина не осиротела бы, ее грудь не осиротела бы! _И Кристина это знает_. Он не чувствовал вкуса пищи, слышал лишь сладостный голос своей плоти: "Что мне до Стэна? Я – жив". Страх перед его вопросами, сдавивший горло Кристины, смерть Стэна, его голод – все сливалось в одурении сна.

Наконец она отвела его в маленькую спальню, и он сбросил с себя платье и лег... и проснулся в темноте. Откуда-то снизу поднимался мужской голос, в ушах у него звенело от стремительного, длившегося весь день падения в ночь. Ощупью он нашел свечу и спички на стуле у постели. Там же лежали костюм и белье, все новое, еще с магазинными ярлыками (пока он спал, Кристина вместе с маленькой Кларой отправилась в город и купила это все на остаток денег, присланных им Стэну). Все было впору; только носки и ботинки оказались велики. Он взял свечу, распахнул дверь в темный холл и пошел вниз, на голоса.

Филип Двеллинг встал и протянул свою маленькую руку; пожимая ее, Маркэнд увидел желтую комнату, громко тикающие часы на камине, свое лицо, странно затуманенное в стекле окна, и хозяина, небольшого и пухлого, который говорил ему: "Добро пожаловать... мы вас давно уже ждем", и обеих женщин. Взгляд Кристины казался отсутствующим, хотя она смотрела прямо на него; у другой женщины глаза были черные при электрическом свете; никто по двинулся с места, пока часы не пробили десять ударов.

– Я проспал четырнадцать часов! – Ему стало не по себе, словно через Кристину он уже давно вошел в комнату и это новое появление было нереальным.

– А теперь, – сказала Эстер, поднимаясь наконец со своего стула, – вы, должно быть, голодны.

– Этот сон был настоящим пиршеством, – сказал Маркэнд, – по я действительно голоден.

Эстер пошла к дверям.

– Я недолго обеспокою вас, – услышала она уже из кухни. Она повернулась. – Завтра по телеграфу потребую денег и поеду домой.

– Зачем же торопиться? – оживленно возразила Эстер; тень от притолоки падала теперь на ее глаза. – Вам лучше отдохнуть немного, прежде чем пускаться в такой дальний путь.

Маркэнд наклонил голову, точно повинуясь приказу. – Что они думают? Что я делаю здесь?.. – Кристина молча продолжала шить. Черное шерстяное платье туго обтягивало ее тело. – Есть и моя доля в этом трауре. – Двеллинг терялся в поисках темы для разговора. Эстер сказала: "Суп на столе" – и позвала Маркэнда в кухню.

На следующее утро Маркэнд уже спустился вниз (проспав еще семь часов), когда в комнату вбежала Клара. Девочка изумленно вскинула глаза, потом бросилась ему на шею. Устроившись уютно у него на коленях, она сказала:

– Ну вот, теперь и папочка вернется.

Кристина улыбнулась ей, напряженно, не отводя глаз, чтобы взглядом не встретиться с Маркэндом; улыбка угасла; взгляд угас.

Маркэнд отложил посещение телеграфа. Вместе с Двеллингом он шел вдоль ряда стройных деревьев, скрывавших пузатые домики, по направлению к конторе Двеллинга. "Звезда округа Горрит" занимала нижний этаж дома у поворота на главную улицу – одну комнату, узкую и длинную, загроможденную наборными кассами, кипами бумаги, печатными машинами и подшивками газет; стены ее были оклеены вырезками и карикатурами; меж двух грязных окон стояли линотип и конторка.

Невысокий коренастый человек с седой головой и молодыми глазами выключил машину при виде хозяина.

– Знакомьтесь: мистер Дэвид Маркэнд из Нью-Йорка.

Столичное прошлое Маркэнда не произвело большого впечатления на Тима Дювина; все же он занялся разговором с ним, а Двеллинг отошел к своей конторке.

Юноша лет девятнадцати, слишком высокий, с неловко болтающимися руками и ногами, вошел в комнату и положил перед Двеллингом рукопись.

– Хотите бессмертные стихи для завтрашнего номера вашей эфемерной газеты?

Двеллинг перелистал рукопись без определенного выражения. Вдруг он схватил юношу за плечо и подтолкнул его к Маркэнду.

– Познакомьтесь с нашим городским поэтом, мистером Сиднеем Леймоном! Сид, это мистер Маркэнд из Нью-Йорка. Он вам скажет, чего стоят ваши стишки.

– Это ода к Лиге фермеров, – сказал Леймон. И Маркэнд увидел узловатое тело, устремленное вперед, словно какой-то внутренний огонь непрестанно глодал его; увидел длинное серое лицо с крупными расплывчатыми чертами, на котором выделялись только девический рот и глаза, горевшие бесцветным пламенем.

– Я ничего не понимаю ни в поэзии, ни в Лиге фермеров, – улыбнулся Маркэнд.

– Великолепно! – горячо отозвался Леймон, словно действительно так думал. – Вы будете превосходным судьей.

– Давайте, давайте! Прочтите нам вслух, – понукал его Двеллинг.

– Пусть лучше сам читает. Моя интонация может помешать его беспристрастию.

В многочисленных строфах поэмы заключалось восхваление воинствующему фермерству, которое под руководством Лиги должно возвратить стране ее былую добродетель. Это была риторическая смесь из Киплинга и Суинберна, но для Маркэнда, который никогда не слыхал о втором и смутно знал о существовании первого, стихи прозвучали дивной музыкой.

Кажется, Леймон усмехнулся? В странном порыве самозащиты Маркэнд схватил рукопись и, сказав: "Слушайте", прочел заключительную строфу:

Отныне никогда родной Америки сыны

Не будут доллару служить покорно

Рабами прихотей, рожденных во мраке города

восточной стороны.

Отныне и вовек их труд, смиренья полный,

Что стелет под небес прозрачной синевой

Пшеничных и ржаных полей покров златой,

Чтобы заслуженный досуг украсить свой,

Нам сохранит, и навсегда,

Земли цветы, плоды и семена.

– Должно быть, фермерское движение очень жизненно, если оно могло вдохновить на создание таких стихов. – Маркэнд обернулся к Двеллингу. Дювин, поскребывая свой щетинистый подбородок, снова взялся за работу.

– Жизненно? – сказал Двеллинг. – Пойдите-ка сюда. – Он потянул Маркэнда к своему столу.

Леймон остался один посреди комнаты. Он надвинул шляпу на лоб, широко расставил ноги и принялся декламировать свою оду сначала. Дювин стучал на линотипе. Двеллинг рылся в куче бумаг. Маркэнду показалось, что юноша потешается над собственным произведением. Открылась дверь, вошел грузный, неповоротливый человек, Курт Свен, с недавних пор ревностный член Лиги. Сомнения быть не могло: юноша издевался – не то над стихами, не то над поэтом. Дювин работал. Двеллинг усердно копался в бумагах. Свен сплюнул на пол.

– Что ж тут о свиньях ничего нет? Мне главное – свиньи.

Леймон подскочил к нему, обнаружив вдруг девическую грацию в своем длинном теле.

– Просвещенный эгоцентризм? – Он махнул рукой Маркэнду, словно союзнику, и вышел из комнаты.

Свен кивнул Двеллингу, и Двеллинг кивнул ему в ответ. Свен зажег трубку и неподвижно остановился в углу, оглядывая помещение с безмолвным удовлетворением хозяина.

– Чудак большой, – сказал Двеллинг Маркэнду, – но парень хороший. Его отец бакалейщик, самый богатый в городе. Сид много нам помогает: он собаку съел на правописании и всяких таких вещах – он прочел несметное множество книг. В благодарность, когда у нас остается место, мы печатаем какие-нибудь его стихи.

(Сидней Леймон как-то сказал своему отцу, что конторка Фила Двеллинга в "Звезде" похожа на самого Фила Двеллинга: из мягкого дерева, желтоватая, и всегда в беспорядке.)

Наконец руки Двеллинга перестали шарить по столу.

– Вот, – сказал он, – что я хотел вам показать. Это цифры – статистика. Вы ведь житель Нью-Йорка, деловой человек. Вот тут, например...

Вскоре Маркэнд многое знал о Лиге фермеров: ее программу, ее бюджет, число членов в различных штатах. Он любил землю, и в нем нашла сентиментальный отклик идея о построении на земле царства тех, кто ее обрабатывает.

Двеллинг оживился:

– Может быть, вы могли бы помочь мне тут?

Он расправил измятый отчет казначея, присланный из Сен-Поля, Миннесота. Маркэнд просмотрел его, быстро уловил суть, объяснил, в чем дело. Двеллинг почувствовал себя увереннее. Он вспомнил про Свена; тот сидел в углу, наблюдая, восхищаясь. Позднее можно будет познакомить его с гостем из Нью-Йорка, ослепить фермера.

– Популисты были неправы, – сказал он. – Они допустили ошибку, вмешавшись сразу в вопросы государственной политики. Мы хотим, чтобы земледельческие штаты были сильнее, а единственный путь к этому действовать тут, в земледельческих штатах. Мы заставим Вашингтон прийти сюда, к нам, вместо того чтобы самим идти к Вашингтону. Так поступили банкиры на Востоке: они сперва организовались сами, а потом, в тысяча девятьсот седьмом, когда правительство очутилось в беде, пришлось ему послать за Морганом! Сначала власть экономическая, потом уж политическая. Это закон.

Маркэнд пристально смотрел на Двеллинга; он говорил необычайно разумно, чего нельзя было ожидать, судя но его виду.

– Мы хотим побить банкиров их собственным оружием, – продолжал Двеллинг. – Вы хотите давать нам взаймы под нашу землю? Хотите получать от нас страховые? Хотите контролировать цены? Хотите накапливать избыток наших товаров? Но-но-но, мы все это хотим приберечь для себя. Самоуправление! То самоед за что в тысяча семьсот семьдесят шестом году мы дрались с Англией...

– Об этом говорится и в стихах.

– Попятное дело, – сказал Двеллинг. – Мальчик проникается... э-э-э... нашими идеями. Но вам и в голову не придет: это называют социализмом!

– Что ж с того? – спросил Маркэнд.

– Вот это верно сказано. Что ж с того? Но есть немало вредных бездельников, которые называют себя социалистами. Типы вроде Дебса или вот уоббли, которые сеют смуту среди наших батраков. Слыхали про уоббли?

– Да.

– Мерзавцы! Только вчера они взорвали шахту в Лэнюсе. – Он выудил еще один исписанный листок. – Вот, – сказал он, – некоторые мои мысли. Это передовица для следующего номера.

Рукопись была озаглавлена: "Банки для общественной пользы, а не для частных прибылей". Маркэнду сначала понравилось, по в середине он запутался.

– Это не совсем ясно выражено. – Он колебался. Но Двеллинг уже всунул карандаш ему в руку; в комнату, грузно ступая тяжелыми сапогами, входил еще один фермер.

– Вот вам, сделайте, как вам кажется лучше, – сказал Двеллинг и оставил Маркэнда, чтобы присоединиться к фермерам.

Маркэнд тщательно разобрался в содержании неудачного абзаца, взял листок бумаги и изложил все просто и ясно, словно писал отчет мистеру Соубелу. Двеллинг возвратился наконец и внимательно прочел новый вариант.

– Так яснее, – сказал он, – да, так яснее, – и стал смотреть на грязное окно.

...Вечером, за ужином, Фил Двеллинг вдруг сказал:

– Слушайте, Маркэнд. Если вы не особенно торопитесь домой, почему бы вам не остаться тут на некоторое время? Зоркий взгляд со стороны будет очень полезен для "Звезды" и для Лиги. Вы можете жить тут у нас, мы будем очень рады. А чтобы все было как следует, вам будут платить жалованье.

Эстер поставила на стол блюдо яблок в тесте, горячих и ароматных, и сама села. Кристина наклонилась к Кларе вытереть глаза, щеки и нос, которые не меньше маленького ротика принимали участие в ужине. Ингерсолл воткнул вилку в яблоко.

– Пожалуй, мне некуда спешить, – медленно сказал Маркэнд, и его ответ неуловимо скользнул от мужчины, который задал вопрос, к женщине, которая не произнесла ни слова. – Во всяком случае, мне кажется, что мне некуда спешить.

Он искал взгляд Кристины, который встретился наконец с его взглядом; но Маркэнд ничего не сумел прочесть в нем.

Эстер Двеллинг одиноко сидит в своей кухне. Все еще день... бледный декабрьский день над равнинами и улицами Мельвилля, но в запертых кухнях, где сидят одинокие женщины, уже темно. Жаркое стоит в печи; Эстер видит, как жилки огня пробиваются сквозь щели в стенках. Она чувствует, что печка близка ей; она питала ее изо дня в день, зиму и лето, год за годом; питала ее огонь, который сжег бы весь дом, вырвавшись на свободу. И в ней самой тоже горит огонь, но Филип – холодное и пресное существо, которое ее пламенная честолюбивая воля готовит к роли вождя фермеров. – Он делает все, что я говорю ему, иногда охотно, иногда ворча, но у него нет ни одной собственной мысли. И если б он понял, бедняга, что главная роль принадлежит мне, был бы конец всему. Он должен считать, что во всем действует самостоятельно. Что он _сам_ женился на мне; что он _сам_ открыл в себе призвание к этой карьере; что _ему_ пришла в голову мысль о "Звезде". Сейчас, вероятно, ему кажется, что это _он_ пригласил Маркэнда. И получается вообще неплохо. Только одного я никогда не могла сделать за него – любить. Тут уж ничем не поможешь: в любви мужчина должен быть самостоятелен. Но это дело прошлое. Когда женщине тридцать пять лет... Что ж, может быть, у меня были слишком романтические представления о любви... Беспорядочная возня, а потом мужчина, раскиснув, укладывается в твоих объятиях, готовый заснуть. Так если это – все, может ли женщина отдать свою жизнь, свою душу за любовь? Серьезная женщина – никогда. Может быть, несерьезные женщины смотрят по-иному. Это верно. В ту пору, когда я еще грезила о любви, что мне было до политики или женских прав? Только почувствовав всю пустоту своих грез, я образумилась. Любовь и серьезность не вяжутся вместе. Или женщина – дура, которая только и мечтает о поцелуях мужчины... по всему телу (есть ведь и женщины беспомощные, как Фил, но для женщины, я думаю, это гораздо хуже), или же она обладает здравым смыслом и находит себе дело. И дело процветает! Фил пользуется влиянием; "Звезда", она уже почти оправдывает себя! Фил уже сейчас фигура в фермерском движении: на январском съезде в Сен-Поле все его узнают. Но меня там не будет... Маркэнд? Вот человек, у которого есть свои мысли. Конечно, к нам они не имеют отношения – и Тем лучше. Я чувствую это, знаю это. Но ведь он взялся за дело в "Звезде"! Все его интересует – от уборки помещения и отливки шрифта до писания передовых. И как много он читает – все книги Фила но экономике взял к себе. Каждый вечер сидит над ними. Говорит мало. Размышляет? Я знаю, он вдумчив и глубок. Глубокие мысли, глубокие чувства. Любил ли он свою жену? Почему он оставил ее? Наверно, она была с ним счастлива, пока он не ушел от нее. Дать женщине счастье... Опять романтика. Никак ты не избавишься от этого, Эстер. Какой вздор! Нет, это правда, наверное, это правда. Я уверена, что Дэвид может дать женщине счастье. А Кристина? Почему ей вздумалось уйти к Стэну и жить с ним в лачуге, в то время как сын богача Харрингтона, да и Гаспер тоже, с ума сходили, чтоб добиться ее? Стэн дал ей счастье? Что он с ней делал, Стэн? Как он целовал ее? Целовал ли ее грудь, ласкал ли бедра сильной и нежной рукой, держал ли ее, обессиленную, в своих объятиях? Что же теперь с ней? Нет, Кристина несерьезна. У нее совсем нет хватки, так же, как и у Стэна. Помогла ли она ему достигнуть чего-нибудь в мире? Оба они шли в жизни скорее вниз, чем вверх. И когда она позволила ему опуститься на самое дно, он умер. Вот вам любовь! Мне непонятно это... Эстер, существует мир, который тебе непонятен; Кристина из этого мира; Маркэнд из этого мира. Холодное красноватое тело Фила... короткая судорога – и уже готов заснуть. Проснись, Фил! Стань великим... Миссис Филип Двеллинг, супруга губернатора. Миссис Филип Двеллинг, жена сенатора штата Канзас... "Президент Соединенных Штатов Америки и миссис Вильсон просят сенатора Двеллинга и миссис Двеллинг оказать им честь отобедать с ними в Белом доме..." Нужно с толком использовать Маркэнда. Глупо позволять ему тратить время на линотип. Он слишком много возится с Дювином. У пего есть глубина мыслей. Он должен ездить, организовывать. Он должен работать на Филипа. Я буду откровенна с ним. Я прямо скажу ему, чего я хочу. Он из тех людей, которые готовы сделать все, о чем их просят, если только у них нет причин поступить иначе... Дэвид Маркэнд, я хочу, чтоб вы кое-что сделали для меня. – Охотно, Эстер Двеллинг, а что, собственно? – Я хочу, чтоб вы помогли мне сделать из моего мужа большого человека. И я вовсе не хочу, чтоб вы целовали меня в губы. Видите ли, Фил действительно хороший человек. Он будет преданным борцом за дело фермеров. Наша жизнь, видите ли, – бесплодная жизнь... Все, что у меня есть, поставлено на карту для успеха Фила!.. Пора полить маслом жаркое... Не поможете ли вы мне, Дэвид Маркэнд?.. Пора зажечь лампы. Пора Ингерсоллу, и Кристине, и Кларе, и Филу, и Дэвиду возвращаться домой, к ужину...