Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Из "Сен-Поль рипабликэн":

"Ежегодный съезд Лиги фермеров открылся вчера в два часа дня, в Ред-Мен-холле на ... улице. Помещение было богато декорировано американскими флагами; портреты Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна и президента Вильсона украшали трибуну. Присутствовало около 500 делегатов, назвавших себя представителями фермеров Северной Дакоты, Южной Дакоты, Миннесоты, Висконсина, Мичигана, Айдахо, Монтаны, Небраски, Канзаса, Айовы и Колорадо. Вступительное слово произнес достопочтенный Эйса Текамсе Лаке из Второй баптистской церкви в Минниаполисе. Съезд открыл Кальвин Толе, местный адвокат, секретарь Лиги. Толе доложил о числе членов и о деятельности Лиги за истекший год, указав, что Лига фермеров растет и сейчас приобрела значительное влияние в шестнадцати штатах. Закончив свой отчет, он передал ведение собрания вождю Лиги, Артуру Верту, который был встречен овацией. Верт, пожалуй, в большей степени фермер, нежели Толе, так как он вместе со своим братом разводил пшеницу в округе Лукэй десять лет тому назад, до тех пор, пока не был предан суду как несостоятельный должник; после этого Верт счел себя способным повести организационную работу среди фермеров. В то же время он начал процесс против "Твин-сити элевейтор компани", железнодорожной компании НПРР и местного банка, обвиняя их в преднамеренно низкой оценке качества его пшеницы, но дело было прекращено еще до суда. В мертвой тишине Верт около получаса ораторствовал перед воинственно настроенной аудиторией, предупреждая фермеров, что, если они в самом непродолжительном времени не научатся хитрости у горожан, лакомый кусок будет у них отнят. Он сказал также, что устал вести борьбу и нуждается в отдыхе, и просил на будущий год избрать другого вождя. Сказав: "На повестке дня замещение выборных должностей", он быстро покинул зал".

Из "Нор каунти лидер":

"Наш уважаемый собрат "Сен-Поль рипабликэн" своим отчетом об открытии ежегодного съезда Лиги фермеров еще раз подтверждает справедливость слуха о том, что ему свойственно носить наушники (мешающие слышать) и шоры (мешающие видеть). "500 делегатов"! 1008 полноправных делегатов и кандидатов (главным образом фермеры-арендаторы) из четырнадцати штатов уже сидели на деревянных скамьях Ред-Мен-холла, когда стукнул молоток председателя. Наш упомянутый выше уважаемый современник приводит далее старую историю о ферме Верта. Всякому известно, что Артур и Корнелиус Верт имели в округе Лукэй прибыльное хозяйство, которое вели вплоть до того времени, как железнодорожной компании НПРР понадобилось проложить в этом месте подъездную ветку к Ойонскому водопаду. Они предложили Вертам смехотворную сумму за их землю и получили отказ. Тогда они упали на колени и вознесли к небу молитвы о помощи. И в то же лето пшеница Вертов, всегда расценивавшаяся по группе А, была вдруг отнесена к группам C и D. И банк, который давал Вертам ссуду по закладным, отказал им в дальнейшем кредите. Вот почему обанкротился Артур Верт. Земля была за бесценок приобретена с торгов компанией НПРР, которая ненужные ей участки перепродала племяннику тогдашнего председателя банка. А если это неверно, отчего же "Твин-сити элевейтор", НПРР и банк не привлекут нас за клевету?"

...Маркэнд ощущал отраженный жар их тел, до самого потолка наполнявший низкий зал. Его глаза не отрывались от Верта, но он лишь видел длинную тонкую фигуру в поношенном, слишком тесном костюме, а гнусавый резкий голос слышал весьма смутно. Он вдруг почувствовал себя одиноким; напряжение вызвало в нем слабость, словно, проснувшись вдали от дома, он увидел свое тело в непривычном и опасном положении. И тогда ему пришло в голову, что это чувство одиночества он испытывал не за себя только, но и за фермеров. Все они далеко ушли от своего дома. Все, кроме Верта... В тишине Верт спустился с подмостков и пошел вдоль стены, к которой прислонился Маркэнд. Маркэнд увидел серое худое лицо, говорившее о живом уме и горькой жизни. Верт вышел из зала. В последних рядах вскочил с места худой чернобородый фермер.

– Меня зовут Питер Смит! – крикнул он. – Я из Айдахо. Знайте, братья, что я новоявленный святой! Слушайте же, что я скажу вам. Мы были свидетелями слабости нашего вождя, который просит нас освободить его. Мы должны были почувствовать в его словах почти гнев против нас. Это справедливый гнев – мы заслужили его. Но разве каждый из нас не знает, что это гнев любви? Мы недостаточно умны, мы недостаточно чисты, сказал брат Верт. И вот вся Лига в опасности. Друзья, знаете ли, что я увидел, слыша, как Верт, наш вождь, укоряет нас и хочет нас покинуть? Я увидел господа Иисуса, отвернувшегося от мытарей и фарисеев. Но разве он позабыл свое стадо? Так и Артур Верт не позабудет нас. – Поднялся страшный шум, потом снова все стихло. – И скажу вам, братья: когда я увидел мучительную любовь к нам этого доброго человека, открылось мне, что Артур Верт, подобно Моисею, призван повести свое стадо к спасению.

Другие делегаты более деловым образом поддержали предложение Смита и единогласно потребовали повторного избрания Артура Верта.

Тем временем Верт прямо со сцены направился в маленькую комнату во втором этаже, где ожидала его небольшая группа лидеров Лиги: Чарльз Даллас – сенатор от Северной Дакоты, Ян Януссен – банкир из Южной Дакоты, Бернард Кадмэн – крупная шишка в администрации штата Айова, Фрэнсис Барни чикагский еврей, главный редактор всех изданий Лиги, секретарь Лиги Кальвин Толе, который передал временному председателю несложную обязанность представлять ораторов собранию, и еще человек пять-шесть. Эти люди знали, что остальная часть заседания сведется к болтовне. И они сошлись здесь, чтобы по-деловому решить вопросы съезда. Наконец посланный из зала явился предупредить Верта о его избрании.

– Сейчас иду, – сказал Верт. – В восемь мы снова встречаемся здесь, в этой комнате, и занимаемся отчетом казначея. Каждая цифра должна говорить о том, о чем мы хотим, чтобы она говорила. Дела хватит до полуночи. – Он возвратился в зал.

– Хорошо, – услышали делегаты его резкий, отрывистый голос, – я согласен. И я буду бороться. Все равно, я бы так же боролся за вас и в том случае, если б вы сделали меня снова рядовым членом Лиги. Надеюсь, вы знаете, как поступить с другими выборными. Если я хороший работник и заслужил повторного избрания, то и они хорошие работники. Завтра в десять часов утра мы услышим отчет генерального казначея. Ложитесь сегодня пораньше спать – вам понадобится свежая голова, чтобы понять этот отчет, разобраться в нем, обсудить его, подготовиться к голосованию за бюджет будущего года. Деньги – наше оружие, об этом не забывайте... А теперь благодарю вас, друзья. Спокойной ночи!

Отчет казначея и бюджет, тщательно разработанный Януссеном, Толе, Кадмэном и Барни, прошли на утреннем заседании без сучка, без задоринки. Был объявлен перерыв до четырех часов. В перерыве Верт созвал совещание руководителей и организаторов отдельных штатов.

Двеллинг волновался; наконец-то подошла и его очередь! Свой доклад о Канзасе он знал наизусть. Но за завтраком он почувствовал страх.

– Идем с нами, – сказал он Маркэнду. – Ведь можно, чтобы он присутствовал, правда? – обратился он к Смейлу. – Говорить он ничего не будет.

Смейл улыбнулся.

– Я устрою это, – сказал он. – Вы прямо пойдете вместе с нами. – Он думал о том, что у Маркэнда, наверно, есть деньги, и о пачке нефтяных акций, лежавших в его кармане.

Тридцать человек за длинным столом смолкли, когда отворилась дверь и вошел Верт, а с ним Толе и Барни, оба небольшого роста. Верт прошел к председательскому месту, сел на стул, бросил на пол окурок сигареты, заложил большие пальцы в карманы жилета и высоко поднял голову.

– Так вот, – сказал он, – разговор простой. Мы оказались кучей сосунков, и нас здорово отшлепали. Единственное, чего мы добились со всей своей кутерьмой, – встревожили западных молодцов, и теперь они готовят против нас свою тяжелую артиллерию. Еще до начала предварительных выборов в одних только Дакотах, Южной и Северной, будет собрано десять миллионов долларов наличными, и Лига, позорно провалив борьбу, останется с носом.

Маркэнд увидел, как Двеллинг, сидевший рядом с ним, судорожно глотнул слюну и сильно побледнел.

– Какого черта вы, собственно, дожидались? – дребезжал Верт, оглядывая сумрачные лица вокруг себя. – Головы у вас нет на плечах, а если и есть, так от нее мало проку. Не успеете вы попасть домой и повстречать своих земляков, банкира, и лавочника, и местного адвоката, как забываете все, чему вас учили и я, и Толе, и другие. Пляшете на задних лапках под их дудочку. – Верт со стуком опустил на пол передние ножки своего стула, встал и наклонил голову, руками упираясь в стол. – Я не могу спасти вас. Уже десять лет я участвую в борьбе. Мы теперь целая армия, мы выросли; во всяком случае, мы уже достаточно взрослые для того, чтоб нас не шлепали, как сосунков. Посмотрите-ка на окружного прокурора, которого мы выбрали в Бисмарке. Первую же приманку, что ему бросили, он проглотил вместе с крючком. Чего стоит один тот билль, который наши идиоты пропустили в Висконсине! Вся страна смеется над ним. Но нам будет не до смеха, когда при следующих выборах он даст себя знать. Какой толк посылать наших людей в законодательные учреждения, когда они не умеют отличить закон от ловушки? За все время вы ничему не научились – не хватило смекалки научиться чему-нибудь. А горсточка людей тут, в Сен-Поле, не может сделать все. Не можем мы влезть в шкуру всех членов законодательных собраний от Оклахомы до Миннесоты. И никто не давал нам права самим издавать законы: мы живем в демократической стране, черт подери! Я говорю то, что думаю, друзья. Это не речь для печати, это простые слова о настоящем деле. Время митингов кончилось, пришла пора расчета. И каждый штат, где только есть у нас организация, очень скоро почувствует это. Вы потонете в литературе, направленной против Лиги; к вашим женам станут ходить агенты, агитирующие против Лиги; каждая газета, которую вы вытащите утром из своего почтового ящика, будет клеветой на нас. Каждого дурака выставят на посмешище, а кто чуть поумнее, того ждет провокационная ловушка. Суд, церковь, полиция все будет против нас. А для всей головки, включая и меня, тоже ловушку придумают, будьте спокойны. Неужели вы думаете, что торговцы пшеницей, и банкиры, и страховые монополисты на Востоке сидят и ждут, пока мы отнимем у них лакомый кусочек? Ничего подобного! Вопрос только в том, что мы можем сделать. – Верт снова сел, на этот раз вплотную придвинув стул к столу. Теперь слушайте. У тех, на Востоке, хватит ума и денег, чтобы добром или злом заставить наших фермеров голосовать против самих себя. Об этом не забывайте. У нас же нет ни ума, ни денег. Но все-таки у нас кое-что есть... Наше преимущество в том, что нас много и мы на месте. Прямая борьба с нами им будет стоить миллионы. Правда, если понадобится, они заплатят. Но если мы сумеем предложить им план, который приведет их к цели и в то же время не потребует от них особых денежных затрат, они прислушаются.

Он начал объяснять свою стратегию. Она сводилась, по существу, к мировой сделке с республиканскими _верными_, с хранителями денег. Она означала победу Лиги на бумаге, победу Лиги в воображении одураченных фермеров... ценою самого существа фермерской программы. Действительным автором плана был Кальвин Толе, маленький адвокат с головой Наполеона, сидевший молча возле Верта. Эти двое, вместе с Кадмэном, мечтавшим о владычестве над Айовой, и Барии, который хотел (наживаясь на этом) издавать чтиво для пяти миллионов фермеров, разрабатывали и совершенствовали план долгие месяцы перед съездом. Здесь на бумаге жили "контролируемые государством" элеваторы Лиги, бойни, страховые компании и банки, кооперативы Лиги и чиновники, регулирующие цены... все в тех же надежных руках, в которых они и сейчас находились.

– Фермеры, – продолжал Верт, – никогда не поймут, в чем разница. Мне грустно говорить это, потому что я десять лет отдал борьбе за них и, черт их возьми, по-прежнему люблю их. Они слишком тупы, чтобы понять. Но они будут гораздо счастливее, воображая, что сами выбирают себе хозяев. Они должны иметь хозяев, и хозяева должны получать прибыль. Но хозяева не могут быть тупыми – следовательно, фермеры ими быть не могут.

Заговорил Кадмэн, грузный хитрый человек, у которого глаза были спрятаны за очками, а слова стекали, как вода, с тонких губ.

– По этому плану мы... все вы... остаетесь вместе, чтобы защищать фермеров.

– Будем говорить прямо, – сказал Верт. – Либо мы все остаемся, потому что готовы сотрудничать с людьми, правящими нашей страной, либо... если уж уйдем, то все вместе.

– Видите, – сказал Кадмэн, – при таком положении каждый из нас в своем районе получает контроль над прибылями, над нашей долей в них, правильный учет, распределение и все такое. То есть, я хочу сказать, мы становимся вроде как бы... э... э...

– Контрагентами, – подсказал Толе.

– Да, – сказал Верт, – контрагентами фермеров. – Он выждал минуту. Без нас они ничего не добьются. Они не могут править нашей индустриальной страной и никогда не будут ею править. Если они будут действовать заодно с нами, с теми, кто сумеет использовать их численность и их строптивость в их же интересах, они еще чего-то добьются. Если нет – да поможет им бог!

Маркэнд был бледен и с трудом глотал слюну. Он поглядел на Двеллинга; тот уже пришел в себя и сиял.

Никто не пытался возражать.

– Предоставьте все дело нам, – сказал Верт.

И вожди фермерства четырнадцати штатов, представители миллионов фермеров, не задавая вопросов, с радостью голосовали за то, что Маркэнд считал программой предательства.

– Победа на предварительных выборах обеспечена, – злорадно усмехнулся Толе.

– Еще бы! – откликнулся Барни. – Таких лозунгов, как у нас, не имела еще ни одна партия во всех США с самой Гражданской войны.

Верт пошел к двери, и на пути взгляд его встретился с взглядом Маркэнда. Он остановился. Верт вынес этим людям смертный приговор и потом отложил его исполнение; ликуя, они толпились вокруг стола. Маркэнд и Верт были одни, лицом к лицу.

– Вы откуда? – послышался решительный голос, и Маркэнд отметил в нем скрытую горячность.

– Из Нью-Йорка.

– Из города?

– Да.

Верт кивнул, как бы самому себе.

– Как вы попали сюда?

– Я работал в Канзасской организации. Местное руководство пригласило меня на съезд.

Верт уловил возмущение во взгляде Маркэнда, и Маркэнд понял это. Его удивило, что Верт просветлел и улыбнулся.

– Вот и прекрасно, – сказал он, – очень рад, что вы с нами. Приходите на все заседания, когда угодно, сколько угодно.

Его окружила большая группа людей.

– Даллас? – послышался его четкий возбужденный голос. (Сенатора Далласа в комнате не было.) – Даллас – осел. Потому-то мы и посылаем его в Вашингтон. Он там будет в своей тарелке. – Никто не обращал внимания на Маркэнда. – Пусть Ян Януссен держится за свои цифры и за свою Нагорную проповедь. – Верт смеялся. – Все остальное сделаем мы. Но нам нужно пятьдесят таких, как Даллас... Вы должны найти их. Честных последователей Эндрью Джэксона или Эйба Линкольна. Мы всех их пошлем в сенат. (Взрыв смеха.) Разве вы не понимаете? Пока у нас там будут сидеть люди, которые умеют произносить нужные речи и рекламировать Лигу, банкиры не посмеют проглотить нас. Придется им поиграть с нами в мяч. А большего мы не вправе ожидать.

– Именно так, – раздался хриплый голос редактора Барни. – Если у массы нет ни ума, ни денег, мы должны защищать ее патриотическими речами.

Чей-то тихий недовольный голос попытался возразить. Борт оборвал его:

– Вам сказано, что делать... Не старайтесь понять!

И тридцать вождей воинствующего фермерства вереницей потянулись к двери.

Маркэнд стоял у входа в зал, где Барни делал доклад об изданиях Лиги; к нему присоединился Ян Януссен. Сельский банкир был крепкий пожилой человек с сонным, неподвижным взглядом и суровым ртом. Он был привержен к букве Библии.

– С Нагорной проповедью в качестве программы, – говорил он, – я надеюсь стать губернатором. – Ему понравилось, как Маркэнд слушает его, и он пригласил его позавтракать. Знакомым, городским духом пахнуло на Маркэнда от восторженных слов этого человека; он узнал в них привычные интонации приказчиков табачных лавок, официантов закусочных, коммивояжеров у стоек баров. Маркэнд почувствовал себя одиноким. У дверей ресторана они столкнулись с невысоким господином лет шестидесяти, запакованным в беличью шубу; из-под его широкополой шляпы торчали густые, совершенно белые волосы.

– Познакомьтесь: сенатор Даллас, – сказал банкир. – Позавтракаете с нами, Чарли?

Когда тот вылез из своей шубы (тесемочный галстук, крахмальная манишка, костюм из темной шерстяной ткани), Маркэнд почувствовал: вот этого человека можно любить. Немудрено, что он не был "за кулисами" съезда. У Далласа было детское лицо (и детский аппетит); голубые глаза с нежностью устремлялись на ближнего или с гордостью – на конституцию и революционных предков. Ко всему, что лежало посередине, к миру, где люди покупали друг друга, продавали и уничтожали, он был слеп. Из главного города своего округа, где он занимался юриспруденцией и произносил речи на всех патриотических митингах (великий оратор был Чарльз Ф.Даллас), он был призван послужить штату в качестве сенатора. Таким образом, добродетель все еще вознаграждалась, и США, поскольку Даллас являлся их представителем, все еще оставались страной Вебстера и Эйба Линкольна. Он со вкусом съел две тарелки бобов со свининой и кусок пирога, запив все это несколькими чашками кофе.

– Верт? – говорил он. – Послушайте, друзья, что я вам скажу. – Он всей салфеткой провел по своим устам. – Я был очень популярен в своем штате целых тридцать лет. Но кому я обязан тем, что теперь я выборный сенатор? Скажу вам. Одному человеку – Артуру Верту. Мои друзья там, дома, никогда не додумались бы послать меня в сенат. Сказать вам по правде, я и сам об этом не думал. А вот Верт подумал. Вот мое мнение о Верте! Верт знает, за что я стою, – и Верт стоит за меня.

Верт назвал его ослом перед целым собранием. Он и был ослом. Маркэнд почувствовал к нему нежность.

Все пять дней, пока длился съезд, Маркэнд свободно входил и выходил, слушал выступления отдельных ораторов и группировок, присматривался, не в силах рассуждать, чувствуя еще острее одиночество и печаль... напряженность разрыва с самим собою... какой давно не испытывал. Одно слово все время приходило на ум: это _политиканы_; и один вопрос: где же фермеры? Он съездил в Миннеаполис и был поражен, насколько тот отличается от Сен-Поля. Чистый светлый город, по цвету напоминающий пшеницу; но была в его аккуратности какая-то сухость, которая помогла Маркэнду понять ненависть фермеров к посредникам. Посредником был этот город. Ликвидировать посредников – значило бы ликвидировать Миннеаполис, его надменные дома, его чванные бульвары. Сен-Поль был неряшливее и живее. Оба города – грабители (это ясно из книг Двеллинга). Поля пшеницы и люди, которые взращивают ее, создали города-посредники, и те обратились против них. Тогда, ища защиты, они объединились в Лигу фермеров – и что же?! Лига породила посредников, политиканов, которые полонили Лигу и продали фермеров. Что все это значит? Здесь есть какой-то закон, не подмеченный серьезными книгами Двеллинга. Маркэнд присматривался, взвешивал... Он вернулся назад и наблюдал за Бернардом Кадмэном, политическим воротилой из Айовы. Он наблюдал за Фрэнсисом Барни, все время пыхтевшим, словно насос. Он видел Толе, безмолвно скользившего по коридорам от одной комиссии к другой. Когда ему удавалось, он задерживал взгляд на Берте: худощавое лицо, невзрачное, но выразительное, было печально; в складке губ крылось страдание. И он видел рядовых членов Лиги, среди них фанатиков, подобных Питеру Смиту (подобных Деборе?), которые втискивали старое Евангелие в новые лозунги; но большинство были наивные труженики, которые хотели покрепче владеть своей землей, ускользавшей, как им смутно казалось, от них. И все они легко поддавались на призыв к "лояльности", к "выполнению долга". Какой-то закон связывал тех политиканов с этими фермерами...

В последний день Януссен отыскал Маркэнда и снова повел его с собою завтракать, на этот раз без посторонних, в фешенебельном городском кафе. Этот большой, грузный человек все время ерзал всем телом, словно что-то в нем искало выхода. Наконец:

– Слушайте, Маркэнд. Почему бы вам не заехать на денек-другой ко мне? Я живу в Картьере, Южная Дакота. Всего ночь езды. Я хотел бы посоветоваться с вами относительно... предвыборной кампании.

Маркэнд колебался: кроме обратного билета в Мельвилль, у него было тридцать долларов, скопленных из жалованья в "Звезде".

– Это вам ничего не будет стоить, – сказал банкир. – Чисто деловая поездка.

Своих трех канзасских спутников Маркэнд видел мало. Курт Свен упорно и неутомимо высиживал на всех пленарных заседаниях; одному небу известно было, что он выносил оттуда. Смейл неугомонно трудился, точно хорек, и его пачка нефтяных акций стала значительно тоньше. На Двеллинга жалко было смотреть. Он был ничто на съезде – и знал это. Если б только Эстер... но Эстер, по счастью, не было там! Ни в большом зале, ни в комнате совещаний не довелось ему прочесть свой доклад о Канзасе. Он был представлен Верту и Толе, по, пройдя мимо него в коридоре, занятые разговором, они не узнали его. Один Барии утешил его, похвалив "Звезду" и сказав: "Вот это главное, дружище: не громкие слова _здесь_, а работа _дома_". Все же неприятное значительно перевешивало приятное. Никто не останавливался поболтать с Филом Двеллингом в коридоре (как с Маркэндом); он не завтракал в ресторане ни с одним сенатором. Он был так напуган всем этим шумом, что с радостью обедал один или в обществе Свена; тогда ему становилось немного легче, но его зависть не унималась. Чувствуя его настроение, Маркэнд умолчал о приглашении Януссена.

– Я хочу еще поболтаться тут несколько дней, – сказал он.

– Но вы ведь вернетесь, правда? – В голосе Двеллинга были тревога, подозрение и вместе с тем облегчение.

– Ну конечно, вернусь. – Маркэнд сделал попытку улыбнуться. – И очень рад буду вернуться! Тут нам не место, Фил.

– Что вы хотите сказать?

– Мы поговорим об этом... когда снова увидимся.

Селение Картьер – частокол каркасных домов, поставленных почему-то среды обледенелых просторов дакотской долины. Банк Януссена, процветавший в этой маленькой фермерской империи, был сложен из серого камня, с красной железной крышей. Его личная резиденция являла собой затейливое строение с башенками и эркерами. Когда они приехали, жена его готовила завтрак, а дочь накрывала на стол. Хозяин и гость вдвоем посидели в столовой, комнате с панелями красного дерева; огромная опрокинутая чаша венецианского стекла бросала свет на серебро и полотняные салфетки. Потом они отправились в кабинет, и банкир изложил свой план. Он был довольно прост. Южная Дакота штат, населенный христианами; почему бы не стать губернатором по христианскому мандату? Януссен вытащил свои брошюры – целые страницы усыпаны цитатами вроде: "Блаженны нищие духом", "Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее", "Любите врагов своих, благословляйте проклинающих вас". Что до практических деталей, он в общем присоединялся к программе Лиги. Но главный упор делал на духе.

– Я хочу улучшить программу Лиги. Она чересчур практична. Ни один американец не голосует только ради своего кармана. Карман и душа должны идти рука об руку.

– Разумеется.

– Обратите внимание на мой лозунг – он будет помещен в конце каждой брошюры и каждой афиши.

Маркэнд прочел:

Обратитесь к св.Матфею, гл. 5.1.

Прочтите Нагорную проповедь Христа,

Верите ли вы в нее?

Это и есть моя платформа.

Если вы христианин,

Голосуйте за Яна Януссена.

– Ну, что вы скажете?

– Проповедь – вещь хорошая, – сказал Маркэнд и помедлил. – Думаете, вам удастся применить ее на деле в Южной Дакоте?

– Не вижу причин сомневаться. Вопрос вот в чем: будут ли за нее голосовать?

– Я бы сказал: да, если только вы сумеете их убедить, что действительно примените ее на деле. Но если вы уже...

– Об этом вы не беспокойтесь. Я спрашиваю вас об одном: правильно ли я изложил это? Как сказать еще лучше... еще убедительнее?

– Понимаю. – Маркэнд медленно кивнул. – Вы не спрашиваете моего совета о том, как вам осуществить заветы проповеди, если вы будете избраны. Вы только хотите, чтоб я помог вам использовать проповедь... для выборного лозунга?

– Вот именно.

– У вас уже есть определенный план на случай, если вас выберут?

Крупное тело задвигалось, и взгляд стал жестче.

– Конечно. Самое важное – это предварительные выборы...

– Понятно.

Януссен представил Маркэнду свою жену и дочь совершенно таким же тоном, каким говорил: "Вот ваша спальня, вот уборная". (Но он испытывал больше гордости, показывая ванную, сверкающую кафелем и фарфором.) Женщины не сели за стол вместе с мужчинами. Маркэнд стал замечать...

Дочь, подававшая завтрак, была высокая девушка лет семнадцати, с глазами, которые глядели на него словно из-за железной решетки... на него, друга ее тюремщика. Она была похожа на отца: походкой, пропорциями тела, разрезом глаз, соотношением носа и рта. Но и глаза, и горькая складка губ говорили о такой ненависти к отцу, что сходство становилось жутким. Казалось, будто часть Януссена в ненависти отделилась от его тела и стала противотелом, противодухом: плоть женщины против плоти мужчины, ее ненависть против его себялюбия. В матери, запуганной и бесформенной, видно, ничего не осталось от той, какой она была когда-то.

После обеда Януссен поднял вопрос о предвыборных речах. Он думает совершить агитационную поездку по всему штату. Не хочет ли Маркэнд сопровождать его, на выгодных условиях, в качестве секретаря и советника? Маркэнд отказался. Тотчас же Януссен стал торопливо забрасывать его вопросами. Он как будто напоминал Маркэнду о том, что им оплачен его железнодорожный билет и что банкир, даже в том случае, когда он друг фермеров, привык получать полностью то, за что он платит деньги. Поэтому Маркэнд принялся за выполнение своей части обязательств, давая советы, исправляя фразы – и в то же время томясь желанием поговорить с дочерью банкира.

После ужина Януссен вышел. Маркэнд сидел один, покуда девушка убирала со стола.

– Присядьте со мной, выпьем по чашке кофе.

Она бросила на него взгляд, полный презрения и горечи, и вышла в кухню.

Поздно ночью в Картьере останавливался поезд, идущий на Сен-Поль. Этим поездом Маркэнд и решил ехать, несмотря на протесты Януссена. Он пошел в кухню попрощаться: обе женщины уже исчезли оттуда.

Он сидел в душном вагоне, докуривал и снова набивал свою трубку, подхлестывая свое негодование. – Вот вам банкир, который живет в доме с панелями из красного дерева и замучил жену и дочь домашней работой. Без сомнения, он выжимает последний цент из должников и тратит деньги, чтобы пройти в губернаторы с Нагорной проповедью в качестве закона для всего штата. – По возмущение вспыхнуло в Маркэнде и улеглось: глядя на Януссена, он видит самого себя. – А что я сделал со своей женой ради своего спасения?

Его трубка погасла; успокоившись, он пытается представить рядом с Януссеном и его забитым семейством Маркэнда и его семью... – Януссен должен идти своим путем. Его жена должна по-прежнему медленно умирать, не слыша ни одного ласкового слова, которым могла бы питаться ее любовь. (Женщины не могут жить без любви.) Девушка (горькая складка губ и черные глаза) в один прекрасный день уйдет из родного дома, сохранив в сердце холодную ненависть к отцу и еще более холодное презрение к матери. И если какой-нибудь добрый человек станет искать ее любви, она будет оскорблять его, хотя бы на гибель себе, чтобы отомстить своим родителям. Януссен? Избранный или забаллотированный, он размотает все свои денежные излишки и в какой-нибудь год финансовых затруднений обанкротится, а его вкладчики добрые люди, которых он собирается спасать Нагорной проповедью, – потеряют последние свои гроши. Януссен, факир на час, должен продолжать свой путь. Я должен продолжать свой.

В Сон-Ноле он занял номер в том же отеле; чувство дали и одиночества стало его плотью. – Я буду жить в этой комнате, пока хватит денег. О, хоть бы что-нибудь путное сделать в Мельвилле! Хоть бы одну истину вынести из мучительных дней съезда, из всего прочитанного, из всех встреч с фермерами. О, применить бы эту истину на деле... Заставить Двеллингов понять ее и применить на деле! – Он потребовал перо и бумагу; он сидел долгие часы в бессолнечной комнате, изо всех сил стараясь излагать свои мысли как можно понятнее.

Усталый и словно постаревший, Маркэнд снова в Мельвилле. – Кто изменился, я или они?

Кроме Тима Дювина, Кристины и Клары, все, казалось, стали иными. В последний день, проведенный в темной комнате в Сен-Поле, Маркэнд взял листки со штампом отеля, на которых против аккуратно выписанных вопросов стояли неразборчивые, стертые, вновь написанные и вновь перечеркнутые каракули ответов; взял и разорвал на мелкие клочки. Только одно было ясно: – Я утрачиваю сознание, что в Мельвилле делал полезное дело, и эту утрату не могу перенести. – Эта утрата и стала тем растущим чувством одиночества, которое не покидало его с первых дней съезда. На все другие вопросы: в чем правда Лиги? в чем ее ошибки? нужны ли фермерам политические деятели? должны ли политические деятели быть бесчестными и неразборчивыми в средствах?.. – у него был лишь один ответ: не уверен, недостаточно знаю, чтобы быть уверенным. – Лучше вернуться к работе в "Звезде", как будто бы ничего не случилось. – Он попытался заняться чем-то другим – и вот терпит неудачу.

Его сомнения проникают в беседы с Двеллингом, который передает о них Эстер, сочатся непонятной враждебностью... к чему? Однажды в разговоре с Двеллингом и Смейлом он вышел из себя.

– Да что с вами такое наконец? Конечно, мы победим на выборах! Но ведь вы же сидели в комнате совещании так же близко к Верту и Толе, как и я. Что же вы, спали... или вам просто наплевать? Вы не знаете, что ценой нашей победы на выборах будет потеря... _потеря всего_ раньше времени и по доброй воле...

Смейл улыбнулся:

– Маркэнд, политика – не религия. Но даже и в религии мы соглашаемся на компромиссы, соглашаемся довольствоваться половиной хлеба.

– Раскрашенный камень – это даже не половина хлеба! – закричал Маркэнд.