Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Фил тихонько сел на стул (они разговаривали в его маленькой библиотеке, а Эстер была на кухне).

– Что вы хотите сказать, Дэв?

Кроткий, взволнованный тон его вопроса тронул Маркэнда. Он стал объяснять им, что именно он хотел сказать; неожиданно для себя самого он был очень красноречив, и по мере того, как лились неизвестно откуда взявшиеся слова, прояснялись его мысли.

– ...Я не оспариваю необходимости компромиссов в политике. Но если идешь на компромисс, нужно внимательно смотреть, что получаешь взамен того, чем поступаешься. План Верта сводится, коротко говоря, вот к чему: фермерам не справиться самим. Они слишком слабы, слишком разрозненны, слишком бессловесны. (Я этого не думаю.) Хорошо, будем считать это доказанным: фермерам нужен союзник. Где ищет союзников Верт? В том самом лагере, который издания Лиги каждой строчкой обличают как вражеский стан. Есть ли в этом смысл? Если вам нужен союзник, почему вы идете на Уолл-стрит и в Чикаго? А вот я скажу вам почему. Вы всего только кучка мелких собственников, озлобившихся на крупных собственников в стремлении получить больше прибыли. Немудрено, что вы входите в соглашение с вашими старшими братьями. К тому же они еще в умеют произносить патриотические речи.

– Что же вы предлагаете? – спросил Фил, так как Смейл молчал, задумчиво ковыряя во рту золотой зубочисткой.

– Фермеры – производители, – сказал Маркэнд. – Они должны блокироваться не с эксплуататорами, а с производителями... с другими группами эксплуатируемых производителей.

– Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать и говорю: с рабочим движением.

Двеллинг и Смейл встали одновременно.

– Боюсь, Маркэнд, – Смейл снова сел, – что вы не знаете фермера.

– Может быть. Но я прекрасно знаю, что вы думаете о фермере. Что он в тысячу раз выше всякого, кто работает на фабрике или заводе; что его земля и орудия принадлежат ему. Я это знаю. И вот это именно и вредно для фермера. Если он не сумеет понять, что его независимость существует только на бумаге и что эта бумага заперта в подвалах банкиров и посредников, он и сам в конце концов попадет туда же, в те же самые подвалы, крича при этом: "Да здравствует свобода!" Фил, фермер должен узнать истину – вот в чем могут помочь ему Лига и "Звезда". И все мы. Фермер должен превозмочь свои ложные представления о том, что он независим, что у него есть что-то общее с денежными мешками, которые правят страной. Конечно, ему нужны и кооперативные элеваторы, и распределители, и низкопроцентные займы, и все прочее, о чем говорится в программе Лиги. Но если смысл всех этих организаций только в том, чтобы сделать его соперником Уолл-стрит, тогда фермеры не более как мелкие капиталисты, обреченные на неудачу... Верт сказал вам... в бою с крупными капиталистами. Единственный выход для фермеров в социализации оборудования – от тракторов до скотобойни – и обмене продуктов по самой дешевой расценке с другими производителями (я имею в виду рабочих), которые в то же время должны социализировать свое оборудование, чтобы предоставлять свою продукцию фермерам на тех же условиях. Вот что я хочу сказать, – голос Маркэнда смягчился, и он повернулся к Филу, который все еще стоял. – Опасно позволять фермеру думать только о том, чтобы продавать закупщику: ему приходится тогда вести игру со специалистами по продаже и покупке – людьми, которые во много раз хитрее, конечно, и лучше организованы, чем он, так как они прежде всего торговцы. Почему Лига не разъяснит фермеру, что он должен продавать _потребителю_? То есть объединиться со всеми, кто, как и он, является и производителем, и потребителем? Тогда он будет иметь дело с равными себе.

– Без закупщиков нельзя, – наставительно заявил Смейл.

– Кто это сказал? – возразил Маркэнд и сам изумился своим словам.

Не слыша ответа, он повернулся к дверям и на пороге увидел Эстер.

Маркэнд больше не писал передовиц для "Звезды округа Горрит". Двеллинг стал рано появляться в редакции; смущенно, но твердо он заявил: "Я как-то все выпустил из рук. Нужно, пожалуй, больше самому заниматься делом". Маркэнду любезно предоставлялось делать разметку, править корректуру, писать и редактировать авторские статьи.

Если ему приходила охота съездить побеседовать с каким-нибудь фермером, всегда оказывалось, что "форд" занят. Обычно тугой на понимание такого рода обстоятельств, Маркэнд должен был в конце концов осознать, что он снова стал гостем в Мельвилле, гостем, для которого находилось все меньшей меньше дела... нежеланным гостем.

Теперь, проходя по главной улице, он замечал, что дружеские приветствия соседей становятся все короче и холоднее. Фермеры, заходившие в "Звезду", здоровались с ним как-то неловко и поспешно отворачивались к Двеллингу.

Кристина не изменилась; как всегда, она держалась приветливо, но отстраненно, поглощенная своими внутренними противоречиями, придавленная своей скорбью. А Эстер стала чаще улыбаться, заботясь об его удобстве. Потом настал тот день, решающий день, когда Маркэнд узнал, что ее улыбка лжива. Вся картина его постепенного отлучения от дел Мельвилля и Лиги с головокружительной неожиданностью развернулась перед его глазами, и Маркэнду стало ясно, что эта женщина всему причиной.

Эстер Двеллинг хотела достигнуть власти через возвышение своего мужа; путь к власти лежал не через поиски глубокомысленных ответов на отвлеченные вопросы, а через победу на выборах. Этот пришелец с Востока некоторое время был нужен для осуществления ее планов, и она держалась за него; теперь он стал опасен, и она выживала его. Это было очень просто. И так же прост был ее метод. Смейлу, Свену, Паару, всем мужчинам, кроме мужа, которых она встречала, и их женам она говорила о своем разочаровании в Дэвиде Маркэнде. Она, доверчивая женщина, полюбила его и навязала своему мужу. Но Фил оказался умнее ее; он разоблачил пришельца с Востока. Дэвид Маркэнд – не кто иной, как социалист и анархист, по-видимому подосланный какой-нибудь _мафией_ нью-йоркских банкиров, чтобы пробраться в Лигу и посеять в ней смуту. "Но с таким бдительным человеком, как Фил, не так-то это просто". Фил нарочно взял Маркэнда с собой в Сен-Поль, чтобы показать его Верту. Эстер делала намеки на беседы ее мужа с вождем Лиги. Верт посоветовал не торопиться... не бесить его, выжить постепенно.

Своему мужу она пела другое. Она разжигала его ревность и зависть, возбуждала его недоверие к самому себе. Так, значит, Маркэнд произвел большое впечатление в Сен-Поле? Завтракал с сенатором Далласом? Ездил к казначею Януссену в гости? А рассказал ли он Барни, кто автор тех передовиц, которые Барни так расхвалил? "Ну, разумеется. Нельзя же не воздать должное такому человеку! Во всяком случае, такому обаятельному человеку, – человеку, чарующему и мужчин и женщин. Кристина говорила... Как нам повезло с ним! Может быть, он останется здесь? Может быть, сделается мельвилльским гражданином? Я уверена, что у Маркэнда есть деньги. Может быть, он отдаст их на дело Лиги? Может быть..."

Кристина видела все маневры Эстер, заботилась о своем ребенке, помогала по хозяйству и ничего не говорила.

Как-то вечером Фил Двеллинг остался в редакции с Маркэндом наедине. Обеими руками он рылся в куче бумаг на столе. Не поднимая глаз, он сказал:

– Боюсь, старина, расходы все увеличиваются, а цены не очень устойчивы, боюсь, нам придется сократить... вы ведь знаете, в бюджете это не предусмотрено... да, сократить жалованье, которое вы получаете. Я, конечно, надеюсь, что это не... Я надеюсь, что вы останетесь... Мы так рады...

– Я уеду, – сказал Маркэнд.

Если отношения Маркэнда с Мельвиллем становились все более прохладными, дружба его с Сиднеем Леймоном крепла. Юноша чувствовал, как отшатнулся от Маркэнда город, и это заставило его сблизиться с ним. Он дожидался Маркэнда в редакции и вместе с ним уходил домой. Он приводил его в свое святилище над отцовской лавкой и читал ему вслух свои стихи. Потом они шли гулять, навстречу ветру с материка, по большей части молча, чувствуя симпатию друг к другу. Был конец марта, и дни уже стали теплее, и порой обманчивая весенняя дымка повисала над обнаженной равниной.

– Я уезжаю, – сказал как-то Маркэнд.

– Совсем уезжаете?

– Да, совсем.

– Я еду с вами.

– Куда? – спросил Маркэнд.

– А куда вы едете?

– Не знаю. Первая моя остановка будет в Чикаго. – Говоря это, Маркэнд понял, что он сделает, возвратясь с этой последней прогулки по прериям. До которого часа открыт телеграф на вокзале?

– О, до шести или до семи.

"Времени еще много", – подумал Маркэнд.

– Чикаго, так Чикаго, – сказал Сидней Леймон. – В Чикаго есть недурные поэты.

– А что вы будете там делать?

– Мне надолго хватит дела – повторять каждый день: я уже не в проклятом Мельвилле.

– Вы что же, так ненавидите Мельвилль? Правда ненавидите?

– Город смердит. Прерии чудесны. От этого город смердит еще сильнее.

– Сид, а почему смердит город?

– Спросите папашу, он знает. Он один из настоящих хозяев города. – Они шли дальше, и Леймон продолжал: – По-моему, если все нормальные и здоровые люди в городе всю жизнь заняты только тем, чтобы покупать что-нибудь за три цента и спускать за шесть, естественно, что они смердят.

– Это что – закон?

– Спросите вашего лучшего друга, то есть недруга – эту лживую суку, Эстер Двеллинг. Она тоже из настоящих хозяев. По-моему, если здоровые и нормальные женщины всю жизнь заняты только тем, чтобы толкать своих мужей к власти, вместо того чтобы просто любить их, естественно, что и они смердят.

– Власть... – сказал Маркэнд и быстрее пошел навстречу ветру с материка, дувшему им в лицо. – Это закон власти: живи только ради власти, будь то власть славы или власть денег, – и ты неизбежно начнешь смердить.

– Вы правы. Это закон.

– Попробуй жить без власти – и ты умрешь, – сказал Маркэнд. – Это вторая статья закона.

– По-видимому, немаловажная для нас, смертных, как и первая.

– Сид... серьезно, я не понимаю этого.

– Это еще не причина, чтоб нестись галопом, Дэвид. Замедлите темп.

Маркэнд пошел медленнее.

– Вот вам все как на ладони. Человек ведь по природе своей славное, доброе существо... Не смейтесь! Посмотрите на любого ребенка, на любую девушку, готовую стать возлюбленной и матерью... Итак, человек добр. Но жизнь начинает нагромождать угрозы его существованию. И тогда он тянется к власти...

– Чтоб сохранить свою жизнь.

– И от власти, которая сохраняет ему жизнь, он смердит.

– Жизнь – немаловажная штука, – сказал Леймон.

– Не в том дело, Сид. Что-то тут есть еще, в этом "законе"... третья статья, которой мы еще не смогли уловить.

– Отлично, идите и ловите ее. А я пока буду писать стихи в Чикаго.

Сумерки. Простор равнины истекал кровью закатного неба; свет поглощала пустота, скрытая небосводом. Прерия, погрузившись в темноту, сжималась, словно свет прежде раздвигал ее границы, – сжималась до тех пор, пока двое людей, возвращавшихся в город, не остались единственным светлым пятном.

Маркэнд условился с Леймоном встретиться назавтра перед поездом и один пошел на вокзал.

Когда он писал на телеграфном бланке: "М-с Дэвид Маркэнд", рука его дрожала. – Я потрясен! За городом я говорил Сиднею смелые слова; но я потрясен и напуган. _Мельвилль изгоняет меня... как Клирден_. Выходит, я не изменился? Скоро год, как я покинул Элен, и Тони умер, а я не изменился? Что, эта телеграмма – отступление? – Его рука остановилась, она дрожала. – Не страшись отступления. – Не колеблясь больше, он дописал телеграмму.

"Еду Чикаго Отель "Ла-Салль" Прошу встретиться со мной там или более удобном месте Приехать домой не могу Мне нужно поговорить с тобой Пожалуйста телеграфируй

Дэвид Маркэнд".

Клара уже спит, Кристина в полумраке смотрит, как Эстер накрывает на стол. Эстер ставит прибор на обычное место Дэвида и тотчас же поспешно убирает его, поглядывая на Кристину.

– Мне тоже не ставь прибора.

– Почему?

– Я не голодна, Эстер. Я скоро пойду спать.

– Ты что, больна?

– Да, я больна... Но это не такая болезнь, как ты думаешь.

Эстер ладонью опирается о стол. В ее взгляде и голосе напряжение:

– Ты недолго прощалась с Маркэндом.

– Кроме "до свидания", нечего было больше говорить.

– Кристина, ты влюблена в него?

– Нет, я не влюблена в Дэвида.

– Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут.

– Не думай, что я не знаю, кто выжил его.

– У него хватило ума понять, что он стал бесполезен.

– Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как бы я хотела взять Клару и уехать отсюда!

– Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В конце концов, ведь ты вдова.

Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в темной комнате.

– Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой...

"Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это.

– Мне кажется, – говорит Кристина, – всем нам жаль, что он уехал.

Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем темно, но она не зажигает лампы.

– Мне не жаль.

– Дэвид хороший человек, – говорит Кристина мягко. – И тебе жаль.

– Он сеял смуту. Мне не жаль.

– Он хороший человек... – Кристина думает о Стэне о последних его словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_.

Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво:

– Хорошие люди нас покидают.

4. ГОРОД

Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем:

– Это Сопи Тун, старшина клуба! Он раньше, говорят, был громила, а теперь стал анархистом.

Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла, в рубашке из грубой яркой ткани, без галстука, заложив руки в карманы, прогуливался взад и вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше полутораста франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили деньги за удовольствие сидеть на жесткой скамье и выслушивать оскорбления... адресованные буржуазии вообще... от какого-нибудь поэта или прозаика, специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен.

– Ну-с, друзья мои, – заговорил он, и слова, как пузыри, стали слетать с его губ. – Мы сегодня услышим неистового поэта, Мигеля Ларраха. Его принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны, не то еще из какого-то испанского городишка. Это было всего три года назад, и он не знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде – от нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной и работал помощником официанта в захудалых ресторанчиках. Потом получил место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину: работать невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, – Мигель, я для краткости буду называть вас Майк, – выбрали главарем шайки. Но Майк решил, что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал поэтом. Тун глубже засунул руки в карманы. – Ну-с, Майк, – сказал он, обращаясь к первому ряду, – пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще что-нибудь о вас расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря!

Юноша лет двадцати двух взбежал на эстраду и спокойно стоял, своим обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос поднималась над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в руках, и расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию.

– "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма в прозе. В сущности, это... – его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно произносившего английские слова. – Может быть, некоторые из вас не поймут без объяснения, что это название относится к американской цивилизации, рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства. Я буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в них, с точки зрения художника, заклейменного страшнейшим из проклятий: иметь глаза и жить с вами в вашей тьме.

В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша, но ему трудно было следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных: имен поэтов или местных знаменитостей, названий современных теорий. Его мысли унеслись далеко... – Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле я увижу Элен. Она, моя жена, проехала тысячу миль, чтобы поговорить со мной в чужом городе. В чужом... в чужом. Клирден. Канзас. Вот теперь Чикаго...

– Взгляните на Чикаго! – ворвался в его раздумья голос поэта, и Маркэнд прислушался. – Видите ли вы, что построили в вашей прерии? Кучи ржавого железа, груды кирпича, нагромождение дерева. Грязь и отбросы, мгла, смрад и вой. Разве вы не видите, что такое – ваш город? Он – изнанка вашего сознания! Он – сущность вашей души! Вот что такое Чикаго. Вот что такое ад.

Толпа была в восторге. Что-то великодушное и безумное было в этой толпе господ и дам, восторгавшихся бичевавшими их словами поэта.

– Почему мы, художники... дважды проклятые, оттого что наши глаза видят проклятую тьму вашего ада... почему взываем мы к вам? Потому что мы хотим и вас заставить видеть. Потому что нам нужно, чтоб вы поняли то, что видим мы. Поняли нас. Только это может спасти нас. Только это может _вас_ спасти. – Он опустил свою рукопись и пристально вгляделся в толпу. – Но не это беспокоит меня. Все это я говорю лишь для того, чтобы лучше убедить вас, потому что я хочу спастись, – спастись, чтобы жить. Я – это все поэты Америки, все поэты целого мира. Никто из нас не сможет жить – ни поэты Европы, ни поэты России или Китая, – если современный ад, где промышленный Чикаго – последний круг, не даст нам жизни. Вы нужны нам, чтобы мы могли жить, а мы нужны вам, чтобы вы могли услышать наш призыв к жизни, иначе вы вечно будете гнить здесь, в самом аду.

Снова став надменным и строгим, поэт спрятал в карман рукопись и быстро исчез с эстрады, словно желая избежать оскорбительных похвал стада свиней, перед которыми он только что метал бисер. (Он должен был получить за свое выступление пятнадцать долларов от Туна, которому этот вечер принес не меньше сотни.) Слушатели с облегчением стали подниматься с жестких скамеек, потягиваться, насколько позволено приличиями, улыбаться и болтать. Приятное зрелище.

Леймон схватил Маркэнда за локоть:

– Вот Макс Торилл, великий поэт. Меня с ним познакомили как-то. Я сейчас представлю вас.

Маркэнд пожал руку медленно двигавшемуся гиганту с лицом архангела и нимбом рано поседевших волос вокруг головы. Он очутился в центре небольшой группы. Обменялся рукопожатием с неприятного вида светловолосым евреем с курчавой шевелюрой и четкими, как на плакате, чертами лица. – Лесли Лег ("Печатается во всех журналах высоколобых", – шепнул Сидней). – Он поклонился, почувствовав ответный холодок, человеку, массивная голова которого казалась выточенной из дерева, а лицо – изъеденным кислотой отчаяния. – Дэниел Докерти ("Известный адвокат и поэт"). – Средних лет дамы в ярких платьях увивались вокруг юношей, явно не принадлежавших к их классу. Представители свободных профессий... врачи, писатели... нервно оправляли накидки на плечах девушек с застывшей улыбкой и блуждающим взглядом. В стороне держались несколько мускулистых молодцов с пустыми лицами – личные друзья Туна; кое-кого из них он представил почтенным, разнаряженным вдовам, которые смутно чувствовали, что соприкоснулись с врагами Закона и Порядка – доступная, но не вполне удовлетворительная замена адюльтерам, которые – увы! – остались в прошлом. Тун для каждого находил несколько слов, не переставая улыбаться одними губами: лицо его оставалось непроницаемым, кроме тех моментов, когда он останавливал взгляд на какой-нибудь девушке или обозревал ее спутников. Маркэнд оказался в окружении группы Торилла. Молодая женщина, укутанная до горла в зеленую пелерину, с черными волосами, низко спускавшимися на лоб и щеки, увидела его, и он ей поправился. Маркэнд почувствовал на себе ее взгляд и обернулся; она слушала Докерти и смотрела на Маркэнда. Ее кожа была иссиня-бледной в неверном свете ламп. Едва заметным движением она коснулась руки Торилла.

– Я не расслышал вашего имени, друг мой, – склонил свою крупную фигуру поэт.

– Маркэнд.

– Прошу вас познакомиться: миссис Ленк.

– Поедемте с нами, – сказала она. – У меня в доме маленький вечер.

Маркэнд колебался, думая о Леймоне.

– Вы не один?

– Я здесь с... одним молодым поэтом из Канзаса.

– Чудесно! Разыщите его – и едем! – В ее мягко звучавшем голосе была резкая нота; она придавала ему чувственный оттенок.

В машине Маркэнд сидел рядом с этой женщиной. Другую женщину, слева, он не замечал. Ночь пахла сажей и зеленью; очертания домов расплывались; даже паровозное депо – грохот стали и рев пламени – казалось легким и прозрачным в этой разгульной апрельской ночи – все как-то изменилось из-за женщины рядом с Маркэндом, касавшейся его своим телом.

Миссис Ленк побежала наверх, оставив их в холле. Молодой человек в визитке, белокурый и приветливый, завладел Маркэндом и Леймоном (в машине Леймон сидел возле шофера).

– Я – Лейтон Ленк.

– Мое имя – Дэвид Маркэнд. А это – Сидней Леймон.

– Очень рад вас видеть в нашем доме. Пройдемте наверх.

Дом был старый, просторное и уютнее особняков Манхэттена (дома Антони Дина, например). Выстланная ковром лестница с изящно изогнутыми перилами вела в увешанный портретами верхний холл. В салоне человек десять гостей стоя пили из высоких бокалов и закусывали сандвичами. Ленк снова подошел к Маркэнду:

– Откровенно сказать, вы меня поставили в тупик, сэр. Вы не похожи на всю эту публику из банды Тед. Тед – это моя жена. Все больше, знаете, художники, и писатели, и анархисты-профессора. Вы как-то не похожи на них. И не похожи на жителя Нью-Йорка.

Маркэнд улыбнулся.

– Серьезно, чем вы занимаетесь? – Ленк рассмеялся. – Я, видите ли, юрист, хоть и Ленк. (Теперь Маркэнд догадался, кто хозяин дома: один из владельцев "Ленк и Кo", известной в консервной промышленности чикагской фирмы.) Мне, как юристу, свойственно задавать вопросы.

– Я могу сказать вам, чем я занимался, – сказал Маркэнд. – Пятнадцать лет я работал в табачном деле "Дин и Кo"... затем – ОТП. Потом это мне надоело. С тех пор я перепробовал немало занятий: редакция газеты, стойка бара, даже политика, а больше всего – слонялся без дела.

– О! – Ленк отшатнулся. – Все-таки, значит, вы сумасшедший, как и вся свита Тед.

Торилл, Докерти и Лев рассеянно поклонились Маркэнду и продолжали свою беседу. Среди незнакомой публики был один пожилой человек, ростом не выше пяти футов с небольшим; в его лице семита выражение силы сочеталось с такой печальной нежностью, что Маркэнд не мог отвести от него глаз. Незнакомец поймал взгляд Маркэнда, заметил, что тот стоит совсем один, и подошел к нему.

– Моя фамилия Стайн, Оскар Стайн. Я – отец миссис Ленк. Не хотите ли чего-нибудь выпить?

Они прошли в дальний угол длинной комнаты, где дворецкий и горничная прислуживали у переносной стойки. Стайн взял минеральной воды. Маркэнд попросил пива.

– Вы давно знакомы с моей дочерью?

– Да, – сказал Маркэнд. Пиво было превосходно: настоящее пльзенское.

– Ах, так вы старые друзья? Странно, что я никогда вас не видел.

– Я сам не знаю, почему я сказал "да", мистер Стайн. Думал о чем-то другом. С вашей дочерью я познакомился только сегодня.

Докерти подошел за очередной порцией виски.

– Хелло, Стайн! – сказал он, и что-то в его голосе внушало мысль о жестокости.

– Хелло, мистер Докерти! Говорят, вы становитесь прославленным поэтом.

– Да, собственно, пора бы. Я пишу стихи уже двадцать лет. Но я что-то не замечаю своей славы.

– Но-но! Я видел ваш портрет и целую страницу, посвященную вам, в воскресном выпуске "Трибюн". И потом, Теодора читала мне вслух одну из ваших поэм. – Стайн содрогнулся. – Должно быть, она очень хороша; это было что-то ужасное.

К стойке упругой поступью приблизился грузный человек в мешковатом пиджаке и взял из рук горничной стакан неразбавленного виски.

– Что ж, Стайн, – сказал он, – поэзия должна быть правдива, не так ли? А правда всегда ужасна.

– Логично, во всяком случае, – засмеялся Стайн. – Познакомьтесь с мистером Маркэндом из Нью-Йорка, Мэт. Мистер Мэтью Корнер.

Маркэнд спросил:

– Вы – адвокат Мэтью Корнер?

– Он самый, сэр.

– Мэт – величайший пессимист в мире, – сказал Стайн. – И до чего же ему хорошо жить на свете, не ожидая от жизни ничего хорошего!

– Идемте, – сказал знаменитый друг рабочего движения и любитель безнадежных процессов, беря Маркэнда под руку. – Вернемся к остальным. Сядем в кружок и побеседуем на эту тему. Девушка! – обернулся он к франтоватой горничной. – Вы и ваш друг, следите за тем, чтобы стаканы у нас были полны. Мы здесь долго просидим. И смотрите, не смешивайте напитки. Кто начал с пива, пусть пиво и пьет, кто взялся за виски, пусть уж не отступается от виски. Вот в чем секрет успеха и счастья: в постоянстве. Невелика разница, к чему вы привержены от природы – к горькому ли пиву, к крепким ли напиткам, к сладкому ли лимонаду, – лишь бы вы не меняли своего вкуса. – Он удобно развалился в кресле, и к нему прильнула золотоволосая девушка, глаза которой открыто говорили всем о том, что она его обожает; по другую сторону устроилась у его ног средних лет валькирия викторианской эпохи и эффектно раскинула ни полу свое пышное платье, позвякивая украшенными камнями серебряными побрякушками; это была Джейн Ладлоу, чьи романы расходились десятками тысяч экземпляров.

– Не согласен, – сказал Лесли Лев. – Постоянство скучно, а скука величайшая из неудач. Однообразие в пище свойственно животным. Какая-нибудь корова или овца изо дня в день ест одно и то же. Немало людей – и мужчин и женщин – живут точно так же. Человек исключительный постоянно нарушает свои привычки или никогда их не приобретает. То, что он делает сегодня, всегда противоречит тому, что он делал вчера; и если он пьет, то смешивает различные напитки.

– А кто вам сказал, черт подери, – загремел Корнер, – что исключительный человек – это тот, кто счастлив или удачлив? В этом мире мудрые скрываются в толпе и прячутся за нее.

– Вы оба правы, – проворковал Торилл своим виолончельным голосом. – Вы, Мэт Корнер, человек исключительный и поэтому проповедуете, что для счастья нужно быть банальным. Вы, Лесли, – он благожелательно улыбнулся Леву, чьи холодные зрачки сузились в предвидении мягкого, но убийственного удара, весьма банальный человечек – и поэтому разыгрываете и превозносите исключительную личность.

Все засмеялись, и все были довольны, разумеется, кроме Лева, который смеялся громче всех.

– Ну а вы сами? – овладев собой, обратился Лев к Ториллу.

– Я? – поэт улыбался. – Мне еще пока не удалось установить, Лев, на кого я больше похож – на вас или на Корнера. Я ведь довольно медлителен, так что сам за собой не поспеваю. Но я иду по горячему следу. Давайте мне побольше вот такой "Явы", – он пил кофе, – чтобы я не спал по ночам, и с годами вы это узнаете.

– Я вам могу сказать сейчас, – сказал Лев. – Вы мягки, сентиментальны и старомодны, поэтому вы в громких словах воспеваете город стали и дыма.

Вошла Теодора Ленк, в сером, прямая и тонкая, как стрела, с изумрудным ожерельем, от которого ее черные волосы казались синими. Она села рядом с отцом.

– О чем речь? – спросила она. У старика губы растянулись в улыбке, глаза с набрякшими под ними мешками заиграли, когда дочь взяла его за руку.

– Все как всегда, – сказала Джейн Ладлоу. – Мужчины напевают каждый свою песенку и останавливаются только для того, чтобы плюнуть в лицо друг другу.

– Неважно, сколько времени у них отнимают ссоры, – сказал Стайн. – Они так изощряют при этом свое остроумие!

– Конечно, мы остроумны! – вскричал Лев. – Погодите, скоро Нью-Йорк нас заметит: настоящая литературная столица Штатов – здесь, если угодно знать Нью-Йорку.

– Вы сами себя опровергаете, – проворчал Корнер. – Какого черта вы беспокоитесь о том, чтобы Нью-Йорк вас заметил, если литературная столица здесь? Раз Чикаго суждено стать литературной столицей страны, ему достаточно сказать "я есмь" – и стать ею.

– Вспомните Иегову, – сказал Докерти. – "Я есмь бог", – глаголет господь. Поэтому он и стал богом.

– Это ваши слова! – закричал Лев. – Мы все говорим то же! Да будет так! За литературную столицу США! – Он высоко поднял бокал. – За Чикаго!

– Чикаго! – ворковал Торилл. – И все, что стекается в Чикаго, и все, что вытекает из него. Прерии. Упитанные свиньи и упитанные фермеры. Сталь. Дым. Большой город, где под дождем копоти на окраинах вырастают фиалки.

– Вы так говорите, Макс, потому что вы сами – такая фиалка. – Джейн Ладлоу прижала к своей могучей груди унизанную побрякушками руку.

– У нас все есть, – сказала лилейно-белая золотоволосая девушка у ног Мэтью Корнера, подняв глаза к его грубо вытесанному лицу.

– Не совсем, – огрызнулся Докерти, ненавидевший девушку за то, что она обожала знаменитого адвоката, который не хотел ее, в то время как Докерти сам с удовольствием спал бы с ней, но она этого не хотела.

– У нас есть небо, – ворковал Торилл. – Небо, полное солнца, и дыма, и запахов жизни... У нас есть прерия... прерия, полная рождения и смертей.

– У нас есть люди, – подхватил Лев, – страстные женщины... воры, бандиты, поэты.

– У нас есть сооружения. Не забывайте о сооружениях, – сказал Корнер. Люди ничего не могли бы написать, если б они не сооружали... дороги, плотины, храмы. Слова приходят после сооружении.

– У нас есть все, – сказала Джейн Ладлоу.

– Не совсем, – снова огрызнулся Докерти. – Одного у нас нет...

– Чего же? – спросил Лев, как будто он был готов тут же восполнить недостаток.

– Любви, – сказал Докерти.

– Да, любви нам не хватает. – Теодора Ленк пронзила его взглядом.

Корнер взглянул на Теодору, и его суровое лицо смягчилось. Все молчали.

– Какая чушь! – вскричал Лев, нарушая молчание своим надорванным голосом. И все же даже после его слов молчание не рассеялось. – Докерти, я всегда знал это! При всех ваших социалистических воззрениях вы настоящий романтик восемнадцатого века. Любовь! Нужны нам воловьи упряжки? Нет: у нас есть паровозы и авто. Нужны нам храмы? Нет: у нас есть небоскребы. Нужны нам легконогие афинские вестники? Нет: у нас есть телефон и радио. Нужна нам любовь? У нас есть страсть... половое влечение. Возвращайтесь к пиндаровым одам, вы, старый слюнтяй. У нас тут, в Чикаго, будет новый Ренессанс, только лучший – без любви.

– Лев, вы дурак, – сказал Докерти спокойно и серьезно. – Вы не понимаете, что едите одни плевелы. Все ваши остроумные рассказы, полные полового влечения, и все мои стихи, полные тоски о несуществующей любви, все это ничто. Что бы мы ни писали, все это будет ничто... хвалебные гимны, прославляющие Ничто... пока не придет к нам любовь.