Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

В старину вы управляли собою сами. Это вы посылали таких, как Клей, и Джексон, и Эйб Линкольн, управлять страной. Так неужели вы поверите жирным грабителям, когда они внушают вам, что вы не сумеете справиться с угольной шахтой?

– Что же нам делать, по-вашему? – крикнул кто-то из безмолвной толпы. Вам хорошо читать проповеди. Но что нам, по-вашему, делать?

– Сейчас и поговорим об этом, приятель, – отвечал Берн. – Ты вполне прав. Пока мы не перейдем к делу, все останется только проповедью. А ведь плоха та проповедь, которая так проповедью и остается. – Он прервался и оглядел обращенные к нему лица: глубокая покорность в глазах женщин, безнадежная покорность в глазах мужчин. Да, это уже не бойцы больше, и они еще не стали снова бойцами... – У шахтовладельцев пулеметы и войска. Если понадобится, они могут привести в Хоутон целую армию. Если мы пойдем к ним и скажем: отдайте нам шахты и убирайтесь вон, они просто перестреляют нас всех. Наши революционные предки только тогда открыто вступили в борьбу с Англией, когда почувствовали себя достаточно подготовленными. Как они готовились? Они созывали местные собрания, учились в местных органах искусству самоуправления, у них были свои судьи, они производили свои деловые операции. Когда в тысяча семьсот семьдесят пятом году они восстали, победа уже была за ними. Мы сейчас должны не хозяев прогонять из шахт, но сами проникнуть в шахты. Мы должны иметь свой голос в управлении шахтами. Мы должны добиться своих контрольных весовщиков. Мы должны получать заработную плату в долларах, а не в бонах компании. Мы должны иметь своих представителей в комиссиях, устанавливающих ставки и расценки. Мы должны сказать свое слово по поводу того, куда идет добытый нами уголь. Вот теперь, например, они отправляют его в Европу, чтобы европейские интриганы могли посылать европейских рабочих убивать друг друга. Ведь интриганы всегда заинтересованы в войне. Если мы не положим конец войне, отказавшись отправлять наш уголь в Европу, война докатится до нас.

С чего же нам начать? Нам нужен профсоюз. Это будет такой профсоюз, куда войдут все рабочие и работницы. Он поставит себе цель – завоевать весь мир для рабочих, отняв его у паразитов, бездельников и интриганов, подстрекающих к войне. Вступайте в этот союз. Настаивайте на своем праве вступать в этот союз. Настаивайте на своем праве изгонять из шахт каждого, кто окажется предателем великого дела рабочего класса всего мира: борьбы за свободу труда, за орудия производства и за продукт труда. Но начинайте так, как начинали наши революционные отцы. Начинайте с борьбы за право организации, начинайте с местных требований.

Это будет первый шаг. Боритесь за него. Если вы одержите победу, придет время (как было с вашими революционными предками), когда вы почувствуете себя достаточно сильными, чтобы захватить шахты в союзе с другими людьми труда, которые также захватят свои фабрики и земли. Когда вы почувствуете в себе достаточно силы для этого, ничто не сможет остановить вас.

Берн все время говорил негромко; теперь его голос упал еще ниже и зазвучал еще более спокойно и проникновенно:

– Только ваше незнание того, что происходит, только ваше неверие в свои силы удерживают вас теперь, как удерживали до сих пор. Когда вы почувствуете в себе силу, вы будете сильны. Когда вы проникнетесь сознанием, что ваш труд дает вам право снова стать хозяевами своей страны, она будет принадлежать вам.

Никто не хлопал, когда Берн соскочил со скалы. Толпа взволнованно гудела, расступаясь перед ним; он скрылся вместе с двумя углекопами, которые взялись проводить его в соседний поселок.

Берн в сопровождении Джейн и Маркэнда объезжал копи, чтобы поближе узнать рабочих и чтобы те узнали его. На третьем собрании, когда он кончил говорить, Джейн вдруг тоже захотелось выступить. Ее слова нашли путь к сердцам женщин и к сознанию мужчин.

К концу третьей недели почва была подготовлена. Случайная забастовка получила твердую основу, и переход к наступлению мог совершиться. Если у мужчин возникали колебания, женщины под влиянием Джейн заставляли их вступать в союз. В Хоутоне, в цитадели власть имущих, была объявлена награда за головы Джона Берна и Джейн Прист.

Первоначальные требования забастовщиков повсюду сводились, с небольшими изменениями, к следующему:

1. Повышение на десять процентов расценок и шкалы поденного расчета.

2. Восьмичасовой рабочий день для всех категорий труда в шахтах и наземных сооружениях, а также для рабочих коксовых печей.

3. Оплата обслуживающего и подсобного труда, как-то: очистка, крепление, уборка обвалов и т.д.

4. Введение во всех шахтах контрольных весовщиков, избираемых углекопами без всякого вмешательства со стороны компании.

5. Реорганизация системы отчислений, в которую сейчас входят вычеты по девяти пунктам: за шахтерскую лампочку, квартиру, порох, право покупки товаров в лавке компании, медицинское обслуживание и др.

6. Прекращение выдачи заработной платы в бонах компании.

7. Предоставление права свободного выбора лавки для закупок, жилья, врача.

8. Ликвидация "шахтной охраны" компании, которая служит прикрытием для вооруженных отрядов, терроризирующих население района. Введение вместо нее местной полиции по назначению администрации округа, избираемой согласно существующим законам.

Теперь весь обширный Хоутонский район выставил новые требования:

1. Предоставление рабочим как свободным американским гражданам права вступать в любой союз по собственному выбору, а также беспрепятственно и бесконтрольно входить в состав любой другой организации.

2. Предоставление нашему союзу права на равных началах с администрацией компании участвовать в обсуждении и окончательном разрешении всех вопросов, связанных с заработной платой, продолжительностью рабочего дня, наймом рабочей силы, реализацией добытого угля, а также в выборе уполномоченных по улучшению санитарных условий, технике безопасности, жилищным вопросам и контролю над взвешиванием.

3. В случае принятия настоящих условий мы согласны вернуться на работу в шахты на временных условиях, более выгодных в отношении оплаты и продолжительности рабочего времени, нежели до настоящей забастовки, гарантировать количество и качество продукции соответственно прежним нормам и продолжать работу до завершения переговоров между представителями нашего союза и представителем углепромышленников по вопросу о будущих условиях.

Союз послал предупреждение хоутонскому мэру, прокурору округа, Ассоциации шахтовладельцев и Союзу граждан города Хоутона о том, что в следующую субботу будет организован поход шахтеров в город; они пройдут по двум главным дорогам, на ступенях здания суда прочтут вслух свои требования и вручат их окружному прокурору для передачи по назначению. "С нами не будет никакого оружия, – говорилось в послании, – и никаких знамен, кроме американского флага. Мы не будем произносить речей. Мы придем тихо и спокойно; и после того, как будут прочитаны условия нашего возвращения на работу, что займет около трех минут, мы так же тихо и спокойно уйдем обратно в свои поселки".

Днем теплый туман наполнил долину, и от земли, уже костеневшей в зимней стуже, шел пар. Из ущелий, ведущих к шахтам, показались люди, и дорога ожила. Сотни женщин шли вместе с мужчинами; их были бы тысячи, если б все имели обувь и одежду. Дорога поднималась к Хоутону; вместе с ней, по четыре в ряд, с открытым взглядом, твердой поступью, продвигались вперед забастовщики, молча, без разговоров и песен. Глаза не видели знакомых холмов – в них отражался еще далекий город и тревога о том, что должно случиться, когда со ступеней здания суда будут прочитаны условия. Наконец дорога свернула влево, к поднимающейся уступами скале, и впереди показались первые дома. Тут путь был прегражден солдатами; на скале, где раньше росли цветы, угнездилось несколько пулеметов. Дорога вздыбилась и, сдавленная, остановилась. Вперед вышел офицер, держась поближе к штыкам своих солдат и подальше от безоружных углекопов.

– Это – граждане Хоутона, – сказал Берн. – Вы не можете запретить им мирно войти в свой город.

– Ах, так? Убирайтесь к черту, откуда пришли, не то мы заставим вас убраться!

Дрожь и ропот прошли по толпе: она напирала вперед. Штыки инстинктивно отступили. Берн вскочил на выступ скалы.

– Назад, товарищи! – крикнул он. – Эти негодяи нарушают закон и хотят вызвать бунт. Мы не пойдем на это. Есть другие пути. Повернем назад. Мы передадим свои условия через доверенное лицо.

Но ропот усилился; дорога густела и чернела. Длинное тело толпы вздулось и грозило, прорвав первые ряды, заполонить маленькое пустое пространство, отделявшее ее от солдат. Деревянные лица солдат (это были наемные стрелки, одетые в форму полиции штата) побледнели, глаза стали пустыми. Вдруг полыхнул – ниоткуда – револьверный выстрел, и вместе с эхом, раскатившимся по горам, раздался вопль женщины. Солдаты отступили назад, на скале прерывисто застучали пулеметы. Эхо, громоздясь, спотыкаясь, падая, поскакало по горам; дорога дрогнула, как при землетрясении, и обратилась в бегство. Потом сразу эхо оборвалось; безмолвие сомкнулось вокруг десяти тел, раскинувшихся в придорожной грязи: восемь углекопов и две женщины.

Страх овладел солдатами. "Забастовщики стреляли первыми", – жаловались они. "Забастовщики стреляли первыми", – убеждал главный город округа Хоутон. "ЗАБАСТОВЩИКИ СТРЕЛЯЛИ ПЕРВЫМИ!" – кричали заголовки центральных газет. Страх овладел солдатами. Поэтому в тот же день несколько солдат пробрались в поселок Ральстон и подожгли его. Когда женщины с детьми на руках стали выбегать из хижин, солдаты (так велик был овладевший ими страх) подняли револьверы, и три женщины, обливаясь кровью, упали в канаву. Но страх все еще не покинул солдат.

На следующий день вооруженный дозор углекопов подстерег в засаде у самой деревни отряд солдат и восемь человек положил на месте. Остальные вернулись в город. Теперь наконец они могли рассказать, что внушило им такой страх: повсюду в горах засада, восемь стрелков полиции убито; неудивительно, что (за день до того!) пришлось поджечь поселок и пустить в ход оружие. Директора шахт по телеграфу вызвали в Хоутон самых дорогих корреспондентов, чтобы те оповестили мир о злодействах забастовщиков. Возникла новая организация: Американская лига индустриального просвещения, которая наводнила редакции всех газет, все церкви, библиотеки, университеты, все общежития ХСМЛ [Христианский союз молодых людей] превосходно оформленными и отпечатанными листовками и брошюрами. В этих брошюрах питомцы старейших университетов страны – Гарвардского, Принстонского, Йельского – и других знаменитых учебных заведений в гладких фразах разъясняли всему свету гнусный смысл деяний ИРМ и беспристрастно доказывали их непосредственную связь с немецким кайзером, итальянской мафией и российскими нигилистами; сокрушались по поводу пагубного и развращающего влияния этих изменнических элементов на невежественных горнорабочих (из которых большинство, конечно, иностранного происхождения); повествовали о преступном прошлом Джона Берна и других вождей, не забывая при этом и Джейн Прист, обыкновенную проститутку, осквернившую не только тело, но – увы! – и дух двадцати тысяч шахтеров. В других брошюрах излагался принцип деятельности, свободной от вмешательства чуждых организаций, – принцип, за который лига, губернатор штата, Союз граждан и дирекция шахт готовы биться до победного конца... готовы положить свою жизнь, если понадобится. Шахтовладельцы горят нетерпением вступить в переговоры со своими рабочими; большинство злоупотреблении, послуживших поводом к стачке (незначительные злоупотребления действительно имели место), уже искоренены. Но как иметь дело с людьми, которые идут на поводу у безбожников и заклятых врагов конституции?

Между тем случилось так, что десятка два забастовщиков, не внявших увещаниям брошюрок или, может быть, даже не ведавших о существовании Американской лиги индустриального просвещения, – десятка два из тех, чьи дома были сожжены и жены убиты, не присутствовали на собрании союза, когда Берн и другие руководители забастовки предостерегали против слепой ярости, которая может обернуться против самих рабочих. В то время как собрание голосовало за политику сдержанности, эти люди подкопались под склад из рифленого железа близ спуска в Ральстонскую шахту. Охрана перепилась и спала глубоким сном (а те, кто не спали, веселились с женщинами, приведенными из ближайшего городка), и забастовщики нашли и взяли то, что искали. Перед самым рассветом глухой гул послышался под землей; когда проснулась охрана, гул перешел в рев пламени: взорвалась Ральстонская шахта.

На Уолл-стрит акции двух или трех угольных компаний упали на пять пунктов; крупные дельцы усмехнулись и стали покупать эти акции. Потом все междугородные линии столицы штата долго были заняты срочными переговорами между нью-йоркскими юристами и губернатором штата. Припевом всех переговоров было: "Добыча угля должна идти бесперебойно". Губернатор отправил в Хоутон еще три полка и поручил своему секретарю (воспитаннику Гарвардского университета и члену Социалистического клуба) составить воззвание о законе, порядке, неотъемлемых правах трудящихся и об анархистской опасности, занесенной из охваченной войной Европы. Неделю спустя (это было в сочельник) к платформам товарной станции Хоутона подошли специальные поезда под усиленным конвоем войск. Высадились люди с потухшим взглядом, без лиц (у таких, как они, нет лиц), – люди, с которыми не пожелали бы знаться хобо и которым последний бродяга не пожал бы руки. Штрейкбрехеры – подонки копей, неудачливые шахтеры и неудавшиеся преступники, англосаксы, негры, славяне, евреи, итальянцы, метисы – были водворены в копи, и шахты начали работать. На Уолл-стрит две или три угольные компании за четыре часа (это было в сочельник) наверстали все потерянное за две недели.

В своих уютных кабинетах священники просматривали рождественские проповеди, в которых особенно подчеркивалась необходимость мира на земле, любви к ближнему и (в качестве временного мероприятия) необходимость выслать за пределы страны всех иностранных смутьянов. У шахтеров в рабочих поселках истощались последние запасы бобов и кукурузы, от которых у детей был понос. Маркэнд съездил в ближайший большой город, потребовал по телеграфу денег, снарядил десять грузовиков с мукой, молоком, свининой, апельсинами, картофелем и сам отправился с ними в Хоутон. В сочельник, на последнем перегоне перед Беддо, из кустов появился отряд людей шерифа; Маркэнда и шоферов угнали в горы, а машины были сброшены в пропасть. Люди шерифа только исполняли приказ. В округе было объявлено военное положение, и охрана получила специальное предписание из генерального штаба:

"До тех пор пока округ находится под военным контролем, воспрещается оказывать какую бы то ни было помощь членам какой бы то ни было местной организации и их семьям, иначе как через соответствующие военные учреждения".

Фермеры все же пытались контрабандой доставлять провизию в шахтерские поселки, но усилившая свою бдительность охрана избивала их и отнимала припасы. Забастовщики и их семьи были обречены на голодную смерть. Присяжные писаки Американской лиги индустриального просвещения выстукивали на машинке сообщения о благотворительной деятельности солдат, Красного Креста и дам-христианок Хоутона, которые, как говорилось в сообщении, раздавали молоко всем "достойным младенцам". "Ни один американец, говорилось в сообщении, – не умирает с голоду". Эти радостные известия печатались во всех газетах рядом с рождественской речью президента и печальными сообщениями о голоде в Румынии и в России.

Руководители забастовки обратились с воззванием к дирекции шахт, Союзу граждан и местным властям округа и штата. В нем говорилось:

"Вы ответили на наше предложение вступить в переговоры поджогами и убийствами.

Вы нарушили наше право петиции, стреляя в безоружных.

Вы пулеметами преградили нам путь в город.

Вы послали наемных убийц, одетых в форму полиции штата и получающих от него деньги, поджечь наши дома.

Вы уничтожили и разграбили съестные припасы, купленные нами или посланные нашими друзьями.

Вы обрекли на голодную смерть наших жен и наших детей.

Вы наводнили всю страну клеветой на нас.

Теперь, чтобы окончательно погубить нас, вы решились открыть шахты, поставив в них штрейкбрехеров, набранных по городским трущобам.

В то же время мы старались сдержать возмущение рабочих, что нам в значительной мере удалось, за исключением одного случая насилия, совершенного несколькими людьми, обезумевшими от горя, когда их дома сожгли, их жен убили, их детей обрекли на голод.

Мы терпеливо ждали. Больше ждать мы не будем.

Вы объявили нам бесчеловечную войну. Как американцы, мы должны ответить вам войной.

Вы хотите отнять у нас жизнь. По крайней мере мы встретим смерть в бою.

Вот наш ультиматум:

ЗАКРОЙТЕ ШАХТЫ И УДАЛИТЕ ШТРЕЙКБРЕХЕРОВ.

ОСВОБОДИТЕ НАШИ СЕЛЕНИЯ ОТ УБИЙЦ, ОДЕТЫХ В ПОЛИЦЕЙСКУЮ ФОРМУ.

ПРИМИТЕ ДЛЯ ПЕРЕГОВОРОВ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ НАШЕГО ПРОФСОЮЗА.

ЕСЛИ ВЫ НЕ ПОДЧИНИТЕСЬ В ТЕЧЕНИЕ СОРОКА ВОСЬМИ ЧАСОВ, МЫ СНИМАЕМ С СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПОСЛЕДСТВИЯ".

День, догорев, мягко утонул в снегу. В белом сумраке гор небольшая группа людей спускалась к сверкавшим внизу городским огням. Их было пятеро: вооруженные винтовками местные руководители профсоюза, в прошлом стойкие республиканцы и ревнители церкви. Выйдя на шоссе, они разместились в двух закрытых автомобилях: цепи звякнули на снегу, и машины покатили в Хоутон.

Они очутились наконец в низкой комнате, уставленной по стенам собраниями законов в желтых переплетах. У длинного стола сидели рядом четыре человека, напротив стояло пять свободных стульев. Все четверо поднялись. Лоури, крупнейший из местных углепромышленников и самый богатый человек в Хоутоне, был приземист, с жабьим туловищем и красным лицом, на котором светились зеленые глазки и рот захлопывался, точно капкан. Рядом с ним был судья Фритер, местный представитель окружного суда Соединенных Штатов, огромный мужчина с высоким лбом, седыми локонами, орлиным носом и свирепыми маленькими глазками. По другую сторону Лоури, поигрывая значком Фи-Бэта-Каппа [значок, указывающий на принадлежность к одному из студенческих объединений], стоял прокурор округа, Линкольн, низколобый молодой человек, аккуратный и подобранный; а рядом с судьей находился человек с круглым как луна лицом, с глазами водянисто-голубого цвета, приплюснутым носом и пухлыми ручками – губернатор штата Гарент. Лоури представил всех, начав с губернатора. Они пожимали шахтерам руки, повторяя без конца:

– Очень рады познакомиться, сэр.

Шахтеры бережно уложили ружья под стол; потом все в ледяном молчании опустились на свои места. На одно мгновенье над столом между ними нависла истина. Губернатор раскрыл рот, чтобы ее рассеять; вибрирующий тенорок, исходивший от его лунного лика, бархатом ласкал уши сидящих рядом, но чувствовалось, что даже в отдаленных отрогах Апалачских гор он был ясно слышен. Губернатор сказал:

– Друзья мои, я предпочел явиться сюда к вам, вместо того чтобы вызвать вас к себе, как полагается губернатору. Я ведь сам родился в соседнем округе, чуть подальше отсюда, в долине. Я себя здесь лучше чувствую, как-то мне тут больше по себе, чем в столице. – Губернатор усмехнулся, но тут же его лицо торжественно вытянулось. – Итак, раз уж я здесь, я хочу, чтобы вы мне рассказали, чего вы хотите, во всех подробностях, хоть бы нам пришлось просидеть до зари. А прибыл я сюда, чтобы сказать вам как губернатор вашего штата: если только вы имеете право на то, чего добиваетесь, если, повторяю, вы, как американцы, имеете право на это, клянусь богом, господа, вы получите свое!

Лейф Логан, представитель горняков, стал говорить об основном требовании бастующих: о праве вступать в любой союз по своему желанию. Товарищи помогали ему. Хозяева слушали с деланным уважением и ловко сворачивали на другой вопрос: отчего, собственно, началась стачка? Что за недоразумения с заработной платой, рабочим днем, лавками и квартирами компании, с шахтной охраной и весовщиками? Они хотят знать, в чем дело. Они _должны_ знать. Можно было подумать, что они свалились с луны, и до этого момента им ничего не было известно. Они перешли на конфиденциальный тон. Они рассказывали шахтерам о все возрастающих налогах, о конкуренции других угольных копей, о распределении дивиденда и об убытках компании. Они приводили цифры... ошеломляюще точные, неоспоримые цифры. Они выражали удивление по поводу образа действий некоторых шерифов и стражников; но ведь это исключения, конечно, нет правил без исключений. Когда они услышали о том, что дети шахтеров не получают молока, губернатор поднялся со своего места, сжав кулаки, и обрушился громом на Лоури и Линкольна. Затем, не приняв никакого решения, но распространяя вокруг себя атмосферу доброты и человечности, они перевели разговор на вопрос о профсоюзе.

Кто такой Джон Берн? Что знают углекопы, добрые граждане и добрые христиане, об Индустриальных рабочих мира? Губернатор разводил руками и поднимал их к небу, глядя прямо в глаза каждому из пяти шахтеров. Он откроет им, с кем они водили дружбу и устраивали заговоры. Тогда, быть может, зная из Библии, что грешников не минует гнев божий, они поймут, за что страдают жители гор – его родных гор, помоги им, боже! – за что страдают даже их дети, ибо господь карает до третьего и даже до четвертого колена... Голос его упал до выразительного шепота. Индустриальные рабочие мира – это атеисты, анархисты, изменники. Говорил ли им об этом Берн? Это признанные враги бога, правительства, всех законов, гражданских и церковных, враги конституции. Они против брака, они проповедуют свободную любовь и обобществление женщин. Говорил ли Берн об этом углекопам? Судья Фритер привел примеры из истории этой организации: убийства в Айдахо и Колорадо, бомбы, сброшенные в Неваде, резня в Калифорнии, предательства, саботаж, бунты в Орегоне и Вашингтоне... И все это – открыто! В то время, когда весь мир охвачен войной с гуннами и Америка вот-вот вступит в бой! Какой же здравомыслящий человек не поймет, кто прячется за спиной этих негодяев? Гунны думают, что простодушных американских фермеров и рабочих нетрудно провести.

– Но жители наших гор не так просты! – гремел губернатор. Он охотно допускает, что Джон Берн и его любовница Джейн Прист не открыли всей правды его горным братьям. Но разве удивительно, что Союз граждан, зная правду, с предубеждением относится к углекопам? Что вся страна, зная правду, остается глуха к их страданиям? – Как бы вы сами поступили, господа, если бы человек, который заведомо водится с убийцами, пришел к вам с жалобой на свою беду; легко бы вам было выслушать его?

Тут вмешался Лоури: Ассоциация шахтовладельцев давно уже решила удовлетворить большинство требований углекопов. Но как вести переговоры с изменниками и атеистами?

– Мы готовы, господа, повысить расценки на десять процентов, установить восьмичасовой рабочий день и отменить систему бон... которая, впрочем, была введена исключительно для удобства шахтеров и их семей. Между предпринимателями и рабочими нет конфликта, но – черт подери, господа! есть конфликт между добрыми американцами и анархистами. Да – черт подери, господа! – есть и всегда будет!

– Если возникнет необходимость, – сказал судья, – вся армия Соединенных Штатов будет поднята против тех, кто сознательно или невольно участвует в подстрекательстве к государственной измене.

Губернатор Гарент печально покачал головой, продолжая при этом отечески улыбаться.

– Вы сами, ребята, испортили дело. Это святая правда, друзья мои. Сами испортили дело. Вы сделали так, что предприниматели, несмотря на все свои злоупотребления, – он грозно обернулся к Лоури, – несмотря на эксплуатацию рабочих, стали пользоваться сочувствием всех добрых христиан.

– Вы, – сказал Линкольн, – лишили нас возможности привлечь на вашу сторону закон. Как могли мы это сделать, зная, что вы следуете за анархистами и изменниками?

Шахтеры заволновались. Будь здесь Берн, он бы уж сумел им ответить. А впрочем, пусть говорят голубчики – Берн им ответит; пусть они только выговорятся, а там сумеем заставить их выслушать Берна... Огневую завесу слов нельзя было прорвать; один за другим все четверо палили непрерывно, и немногоречивым, не привыкшим к подобным разглагольствованиям шахтерам не удавалось вставить ни одного слова. Они откинулись на спинки стульев, оставив свои соображения при себе.

Вдруг Гарент спросил:

– Берну известно о том, что вы сегодня здесь?

...Ага, – подумал Логан. – То-то! Испугались...

– Нет, сэр, – протянул он. – Нас просили никому не говорить об этой встрече.

– Никто не знает о том, что вы пошли сюда? – спросил Линкольн.

– Нет-нет, никто, – сказали углекопы.

– Прекрасно, – сказал Линкольн. – Так вот: мы ничего бы так не хотели, как встретиться лицом к лицу с Берном. Получить возможность сказать ему все то, о чем мы говорили с вами.

Этого Логан никак не ожидал; заявление Лоури сбило его с толку.

– Задать ему несколько вопросов о том, как он смотрит на конституцию, сказал Фритер.

– И на религию, и на брак, – добавил Линкольн.

Губернатор пристукнул кулаком по ладони другой руки.

– Вот что! – Он вытащил из жилетного кармана огромное вечное перо, инкрустированное золотом, из бумажника достал листок бумаги и принялся быстро строчить. Потом сунул листок Лоури и Линкольну. – Подпишите, бросил он им сердито.

Те прочли написанное, и на их лицах отразилось неудовольствие. Они оглянулись на губернатора, увидели в его взгляде приказ и подписали бумагу.

Гарент обратился к углекопам:

– Вот тут написано, что Ассоциация шахтовладельцев и Союз граждан согласны начать переговоры с представителями вашего профсоюза. Подписали руководители этих организаций – мистер Лоури и мистер Линкольн. Они приглашают ваших вождей в Хоутон. Мы особенно хотели бы встретиться с Берном в вашем присутствии...

– Завтра вечером, – мягко вставил Линкольн.

Губернатор оглядел своих соседей.

– Да, это самое удобное, – сказал он. – Назначим на завтрашний вечер. Он приписал это на своем листке. – Пусть Берн явится сюда, и эта женщина тоже. Насколько мне известно, – глаза его приняли печальное выражение, она пользуется влиянием среди ваших женщин.

Логан и его товарищи были ошеломлены. Их недоверие ко всем клеветническим нападкам на Берна основывалось на убеждении, что нападавшие не осмелились бы встретиться с Берном и повторить все это ему в глаза. Они были глубоко уверены, что именно поэтому Берна сейчас нет среди них. Но вот противник сам ищет встречи с Берном, чтобы высказать ему все свои обвинения. Искренность губернатора и его сподвижников не вызывала сомнений.

– Если вы устроите это, – говорил Лоури, – я, как президент Ассоциации шахтовладельцев, в присутствии губернатора штата даю вам слово, что большинство ваших требований будет удовлетворено.

– А я, – сказал Линкольн, – как председатель Союза граждан, обещаю вам сделать все, от нас зависящее, чтобы помочь вам добиться этого.

– Не беспокойтесь, Берн придет сюда, – сказал Логан.

Судья Фритер взял письмо, сложил его, запечатал и вскрыл конверт.

– Это письмо, Логан, – сказал он, – было доставлено вам в поселок вчера вечером. Вы вскрыли его. Вот все, что вам известно. Этого разговора здесь не было.

– Мы хотим быть уверенными, – сказал Лоури, – что Берн приедет.

– А к чему это все? – спросил Логан.

– Маленькая хитрость, – ответил ему бархатный голос губернатора, иногда необходима в интересах общего дела. Эти джентльмены желают видеть Берна завтра здесь вместе с вами, вот и все. Они хотят при вас встретиться с ним лицом к лицу и заставить его при вас признать, кто он такой. Если вы скажете Берну и этой Прист о том, что у нас было с вами совещание, они заподозрят, что вам уже известно, кто они такие и что представляет собой вся эта шайка изменников. Они пообещают пойти вместе с вами – и навсегда исчезнут из наших мест.

– Мы не верим этому.

– Уж поверьте. И потому мы хотим действовать наверняка, – сказал губернатор. – В ваших интересах сделать так, чтобы Берн пришел.

Все встали.

– Что же, джентльмены, – улыбнулся Гарент, – как я и предполагал, мы просидели до зари.

Электрическая лампочка над столом потускнела, и сквозь закрытые ставни сочился рассвет. Рассвет произнес смертный приговор искусственному освещению, в котором протекал их ночной разговор; рассвет, точно бледный отблеск истины, озарил запертую комнату и покрыл желтизной лица хозяев. Лунный лик Гарента принял болезненный оттенок. Линкольн казался испуганным, лица Фритера и Лоури утратили выражение. Но углекопы не поняли зрелища, представившегося их глазам; для них это была лишь мгновенная неловкость перехода от ночи к дню. Логан кивнул и положил письмо в карман. Они взяли свои ружья, и закрытые автомобили помчали их домой, в горы.

Маркэнд построил в поселке Беддо шалаш, где они и жили все втроем (впрочем, Джейн и Берн большую часть времени отсутствовали). Он стоял на южном склоне горы, под двумя высокими кедрами; от зеленого папоротника ложились на снег пурпурные тени. В единственной комнате стояли только три самодельные койки, большой стол и стулья. Но печка, сложенная Маркэндом, весело пестрела разноцветным камнем.

После ухода Логана, принесшего письмо от губернатора и хозяев, Джейн обняла Берна.

– Неужели это правда? Мне прямо не верится. Это было бы слишком хорошо.

– Это письмо вполне реально, – сказал Берн. – Это письмо само по себе выигранное сражение.

– Может быть, это ловушка? Ты вполне уверен, Джон, что это не так?

– Я был бы уверен, что это ловушка, позови они меня одного. Но мое имя даже не упоминается. Они вызывают руководителей профсоюза, и письмо адресовано Логану. Логан – местный житель, и его хорошо знают в Хоутоне. Они не посмеют выкинуть какую-нибудь скверную штуку с Логаном.

– Я еду тоже, – сказала Джейн.

– Но...

– Там ведь сказано – руководители. А разве я не руководительница женщин?

– Мы все поедем, – сказал вдруг Маркэнд, сам не зная зачем. – Пока вы там будете толковать, я могу осмотреть достопримечательности Хоутона.

– Да ведь это будет вечером, – рассмеялся Берн. – Соборы и музеи в такое время уже закрыты.

– Зато кабачки еще открыты.

– Довольно шуток, – сказала Джейн. – Дэв прав. Мы едем все вместе.

Девять мужчин и одна женщина шли гуськом по талому снегу; от покачивания фонарей их тени метались в дикой пляске.