Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

– Черт! Я опять заснул.

– Ну что ж. Продолжайте. Кстати, вы еще в пижаме.

– Это завтрак виноват. Я слишком много ел.

Он посмотрел на нее, не вполне очнувшись, сквозь ту призму необычного, которая всегда была перед ним в минуту пробуждения. Утром Элен, теперь Лоис! Он улыбнулся этому сравнению, но продолжал смотреть. Утром Элен, полуголая, сидела у своего стола. Теперь Лоис стояла перед ним в облегающем элегантном синем костюме, в шляпе с пером под цвет, по контрасту с которой ее волосы казались почти золотыми. У нее был сын, ровесник Тони, но грудь ее едва намечалась под одеждой, как много лет назад, когда он прикоснулся к ней. Она, казалось, не замечала взгляда, которым он смотрел на нее сквозь необычное, словно пытаясь определить ее место в мире.

– Я заехала, чтоб отвезти вас и Элен к маме, – сказала она наконец.

– Элен нет дома.

– Ну, так придется взять вас одного. Утро чудесное. Только надевайте зимнее пальто, у меня верх спущен. Вы еще ни разу не ездили в моем "лозье"?

– Можно мне сначала одеться?

– Так и быть – ради мамы и мистера Тиббетса.

Определить ее место. Он видел ее неясно, это не была ни женщина настоящего, ни девушка прошлого. Он ничего не чувствовал в ней, кроме пустоты.

– Я недолго, – сказал он.

– Можете не торопиться. Чарли все равно опоздает. Я ему, пожалуй, позвоню, пока вы будете одеваться. Разбужу его.

По парку они ехали молча.

В гостиной старого дома Динов вся семья в сборе; недостает только Джона Тиббетса, поверенного, который должен огласить завещание.

– Ну конечно, старый шут явится последним! – говорит Барр Грейвен, муж Мюриель Дин. – Он знает толк в сценических эффектах. Пожалуй, для юриста это небесполезно.

Миссис Дин шокирована; она не совсем понимает, что хочет сказать ее зять, но слова "шут" и "сценический эффект" в такую минуту ей кажутся неуместными. Она отводит глаза от этого богемного типа, которого ее упрямая дочка во что бы то ни стало захотела в мужья, хотя Антони сказал, что его дело (издание роскошных книг) – вовсе даже и не дело, а просто сумасбродство. Миссис Дин – дама массивного сложения, с несоразмерно длинной и тонкой шеей; сейчас она несколько взволнована, как и все находящиеся в комнате. Никто из них, однако, не чувствует тревоги. Антони Дин был человек почтенный, другими словами, такой, чье завещание едва ли могло заключать в себе разительную неожиданность. И, разумеется, у него было много денег: у кого же из почтенных людей их нет? Он всегда старался уверить всех, что, кроме его жены, никто не получит от пего и пенни; но говорил это так, что и Грейвен, и Лоис, и Мюриель понимали, что он шутит. Конечно, того, что он имел, хватило бы на всех. А старый Антони Дин к тому же был великодушен: он даже не слишком противился замужеству Мюриель. "Ты можешь позволить себе выйти замуж за человека из богемных кругов", сказал он, но таким тоном, от которого злые глаза Мюриель не стали мягче. И все же положение не лишено некоторой неопределенности. Хорошо бы точно знать, что и как. Одни только Поллард, муж Лоис и непосредственный преемник Антони в делах фирмы, крайне беспечен на вид. Это мужчина лет сорока, с объемистым задом, который особенно выделяется в облегающем коричневом костюме; у него маленькая голова, приспособленная для простых истин коммерции; ему присуща некоторая, почти животная, грация. У Грейвена неуклюжая фигура с наклонностью к полноте – тело художника, оторванного от искусства, мастера, чья родина и эпоха не столько презирают мастерство, сколько просто его не знают; Грейвен чует за беспечностью Полларда уверенность, дающую ему преимущество перед другими. Конечно, он все уже знает. Элен вдруг замечает, что и она почти взволнована. – Что за нелепость! – упрекает она себя за слегка участившееся дыхание. – Я даже не знаю, зачем мы здесь. Дэвид – не Дин. По всей вероятности, дядя оставил ему небольшое наследство, в котором мы, разумеется, не нуждаемся. При заработке Дэвида... – Она не без удовольствия посещает эти собрания в викторианском доме тети Лоретты. Она чувствует свое превосходство над Лоис, пустым созданием, не умеющим использовать ни свой ум, ни свои деньги; над Мюриель, вечно недовольной хозяйкой салона, где она любит бывать, хотя посетители этого салона – знаменитые музыканты, архитекторы и банкиры – только усиливают в Мюриель зависть и сознание, что она хуже других. Мюриель – женщина, которая никогда не любила и потому обречена на вечное одиночество в мире, полном людей. Но так глубоко Элен не заглядывает. Она видит только сложенные в кислую гримасу губы, желтизну кожи, морщину между бровями и испытывает приятное сожаление.

Эти периодические встречи членов семьи Дин и их ближайших родственников не делают их коллективом; здесь действует лишь привычка, приемлемая для каждого из них, поскольку она способствует укреплению его места в жизни, его удобств и жизнестойкости. Коллектив активен и автономен; он использует личную волю каждого из членов в общих интересах; и при этом неизбежны трения, так как воля каждого индивидуальна. Трое мужчин и четыре женщины, ожидающие прихода Джона Тиббетса, который должен сообщить им приятное известие, пассивны – им свойственно только получать. Даже теперь, после смерти своего мужа, Лоретта Дин ничего не потребует от них, кроме того, чтоб время от времени они приходили к ней в дом и позволяли накормить себя обедом. Сам Антони Дин, несмотря на всю свою пылкость, был человеком сильного характера и гордился тем, что не нуждается в привязанности даже своих дочерей, и постепенно, с годами, превратил жену в женщину холодную, сухую и светскую, больше ценившую в дочерях внешние приличия, чем внимание и теплоту.

Встреча этих нескольких человек, которых проницательный Грейвен назвал "Дин и Кo", больше всего походит на собрание. И сам он, всегда и везде лишь наблюдатель, в гостиной Динов чувствует себя на месте именно потому, что здесь нет никакой напряженности. Он ко всем испытывает симпатию, за исключением своей жены (мысль о том, что любовь к собственной жене может быть эстетической потребностью, никогда не приходила в голову Грейвену). Он совершенно откровенно женился на ней ради денег, она вышла за него ради его связей в избранном артистическом кругу.

Поллард не из тех людей, чьи суждения определяются симпатиями; бессознательно они определяются расчетом. У человека есть дело; выгодно ли оно? У человека есть друзья; выгодны ли они? У человека есть жена; удачно ли он женился? Симпатии и антипатии ничего общего не имеют с этими вопросами. Им не находится места даже при разрешении более интимных проблем: при выборе клуба, партнеров для карточной игры, места, где проводить вечера, – и здесь ответ диктуется расчетом, а жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе что-либо "сверх программы". Конечно, симпатии и антипатии тоже играют кое-какую роль: от них зависит, заказать ли к завтраку говядину или баранину, лечь ли спать с Джейн или с Лолеттой (при условии, что это одинаково безопасно). Но там, где дело касается подлинного наслаждения, симпатиям и антипатиям опять-таки места нет. Рыбная ловля! Поллард удит рыбу с благоговением и строгостью священника, который служит обедню.

Дверь отворилась, и Джон Тиббетс бесшумно вошел в комнату, не пытаясь даже извиниться за свое опоздание. Придерживаясь строгого порядка, он пожал руку миссис Дин, поцеловал в щеку Мюриель и Лоис, поздоровался с Элен, Поллардом, Маркэндом и более рассеянно с Грейвеном, сел в глубокое кресло у рояля (никогда не открывавшегося) и тем самым сразу занял, как и требовалось, центральное место в комнате. Остальные расселись к нему лицом.

– Итак, – он прочистил горло, – всем вам известно, для чего мы здесь собрались. Моя обязанность в качестве поверенного покойного Антони Дина ознакомить вас, ближайших членов его семейства, с его последней волей и завещанием. Мистер Дэвид Маркэнд и его супруга, строго говоря, не принадлежащие к семье, приглашены по специальному указанию мистера Дина...

Маркэнд любил их всех, даже Мюриель; он был здесь, пожалуй, единственным, кто любил ее. Но вот появился человек, которого он не любил. Давняя антипатия. Перед глазами Маркэнда грузная фигура, удобно откинувшаяся на спинку кресла, короткие ноги с жирными коленями и выпуклый живот, толстая шея в высоком воротничке, голова круглая и приплюснутая, как бочонок или крокетный молоток, лоб гладкий и пустой, как разглагольствования политикана, безгубый сморщенный рот, льдисто-голубые глаза. Тиббетс снимает резинку со свернутого в трубку листа бумаги; резинка щелкнула, лист развернулся; гидравлическим прессом двигается челюсть, он читает. Но этот человек здесь на месте; все принимают его таким, как он есть, и готовятся получить манну небесную из его рук. – И я тоже. – Теперь Маркэнд уже не любит никого из них, даже Элен; он чувствует, как ее воля пытается побороть волнение; он избегает ее взгляда. Не Тиббетс ли заставил их всех измениться?.. Тиббетс и его монотонное чтение. Или же он только помог проявиться чему-то, что всегда было в них? – Чему-то, как и сам Тиббетс, противному мне. – Маркэнд посмотрел на Лоис... Тиббетс читает; и Лоис слегка краснеет, как будто ей нанесли оскорбление, слишком утонченное, чтобы открыто реагировать на него. Ей тоже не по себе (или ей, как и ему, хочется, чтоб это было так) – ей, совсем недавно так красиво сидевшей у руля своего "лозье". Лоис на месте, когда она в своем автомобиле, одетая в синий костюм с серебристой лисой. Когда о деньгах говорят вот так, в лоб, это оскорбляет; это оскорбило и Элен. Но без денег не было бы ни "лозье", ни синего костюма, ни мехов. Ну-ну, – сказал себе Маркэнд, превозмогая свое настроение, – всему свое место.

Он снова вспомнил о своей неприязни к Тиббетсу. Что в лице Тиббетса вторглось в комнату? Жадность и Хитрость, наряженные в тогу Законности. За гладким лбом таился арсенал замысловатых орудий нападения, но губы произносили лишь высокопарные слова: Закон, Справедливость, Порядок. Вот что он ненавидел в Тиббетсе, почему не мог слушать его даже теперь, когда единственный раз в жизни то, о чем он говорил, могло заинтересовать Маркэнда. Антони Дин был не похож на него, однако пользовался его услугами. Никто не мог похвалиться, что обманул старика. Может быть, не так уж он был непохож на Тиббетса? – Впрочем... – Маркэнд почувствовал вдруг, что все присутствующие повернулись к нему, проводя черту от него к читающему Тиббетсу. Тогда он услышал:

"...Настоящим я назначаю, завещаю и отказываю десятую часть моего добра, состояния и имущества моему племяннику Дэвиду Маркэнду в его постоянное и безраздельное пользование. И предписываю, чтобы в случае, если названный Дэвид Маркэнд пожелает по тон или иной причине оставить занимаемое им официальное положение в фирме, в капиталах которой помещено указанное состояние, душеприказчики, или доверенные, или прочие лица, упомянутые в настоящем завещании, или же все они вместе выкупили у названного Дэвида Маркэнда, возместив ему стоимость в официальной валюте Соединенных Штатов Америки, всю его долю во владениях упомянутой фирмы, принадлежащую ему силою настоящего завещания, согласно рыночному курсу по биржевым показателям за тот день, в который им будет заявлено об оставлении занимаемого положения.

...Далее я назначаю, завещаю и отказываю моему племяннику Дэвиду Маркэнду дом и землю, на которой таковой находится, в городе Клирдене, в округе Авон, в штате Коннектикут, в его постоянное и безраздельное пользование, каковой дом и земля составляли имущество моей возлюбленной сестры Марты Дин-Маркэнд и поступили в мою собственность в учет уплаты налогов и податей после потери права выкупа, явившейся результатом систематической неуплаты налогов, а также процентов по закладным; указанное имущество переходит в собственность моего названного племянника без уплаты каких-либо прошлых налогов, податей, процентов, штрафов или иных денежных сумм.

...Далее я назначаю, завещаю и отказываю сумму в 10.000 долларов в официальной валюте Соединенных Штатов Америки моей племяннице Элен Дейндри-Маркэнд и равные суммы по 10.000 долларов в официальной валюте Соединенных Штатов Америки каждому из детей названной племянницы, Антони Дин-Маркэнду и Марте Дейндри-Маркэнд..."

Голос продолжал звучать, внимание слушателей отвлеклось от Маркэнда. Последовал перечень сумм, завещаемых друзьям, слугам, старым служащим фирмы, какой-то больнице, Клубу холостяков; Маркэнд не прислушивался; у пего в ушах все еще стояло: "...если он пожелает по той или иной причине оставить занимаемое положение... если он пожелает оставить... оставить занимаемое положение". Что побудило старика написать это? А дом – ведь это его дом (он и позабыл о нем), дом его детства и юности, дом его матери (он знал, что отец взял деньги под залог этого дома и не вернул их)... – Если я пожелаю оставить занимаемое положение... Как странно, что доброму старику пришла в голову такая мысль! Сколько неожиданных противоречий в этом человеке. "Десятую часть моему племяннику..." – Маркэнд не представлял себе размеров этой части, он не слышал, что говорилось в завещании до и после этого места.

Голос Тиббетса умолк. Все встали. Тетя Лоретта, с влажными глазами, приблизилась к Маркэнду и поцеловала его в лоб.

– Ваш дядя всегда относился к вам, как к сыну, и я очень рада, мой друг! – Вероятно, десятая часть составляет немало. Все улыбались. Маркэнду хотелось узнать, сколько приходится на его долю, но он постеснялся спросить. Элен скажет ему, улучив минуту. Сейчас о завещании, которое с таким страстным вниманием было прослушано всеми, кроме него, неприлично упоминать. Маркэнд чувствовал себя так, словно побывал на пиру, где другие наслаждались роскошными яствами, а он пренебрег ими. Все насытились, а он – голоднее прежнего. Не в первый раз его внимание сыграло с ним такую шутку. В последние годы, когда деловой успех вознес его на вершины и ему нередко приходилось "заседать" на совещаниях, он научился следить за своим вниманием, чтобы не давать ему рассеяться. И даже в дни юности Том Реннард всегда поддразнивал его: "Ты слышишь только то, что хочешь услышать". (Ну, конечно! Он слышал ту часть завещания, которая относилась к нему. Но дядя перехитрил его, поместив ключ к этой части в другой, не дошедшей до его слуха.)

Поллард покачивал левой ногой, что у него всегда служило признаком удовольствия. В злых глазах Мюриель появилось почти умиротворенное выражение, Элен говорила об этих сумасшедших картинах на выставке: "Все-таки кое-что мне там нравится", а Грейвен посмеивался и называл ее притворщицей. В комнату вошло веселье; оно бродило и переливалось через край – жесты стали чуть свободнее, слова чуть живее и смех немножко громче. Никто, казалось, не вспоминал, что виновник этого веселья недавно умер, никто не думал о нем, мирно гниющем в своей могиле; даже в спокойном достоинстве его вдовы было что-то праздничное. Однако все они любили Антони Дина; Мюриель только его одного и любила. Маркэнд вдруг понял, что именно этим здоровым жизненным инстинктом и невозмутимым аппетитом они отдавали единственную возможную для них дань трудам всей его жизни.

Тиббетс, поигрывая пенсне, прикрепленным широкой черной лентой к жилету из белого пике, говорил Полларду:

– Ничего не поделаешь, сэр. Верховный суд признал это соответствующим конституции. Другими словами, сэр, подоходный налог уже существует, и всем нам придется его платить. Я никогда не поверил бы этому, сэр. Но как бы то ни было, он объявлен соответствующим конституции, и никто не осмелится оспаривать решение величайшего суда в мире. Конечно, это разорение. Уже сейчас деловой мир задыхается. Через несколько лет, сэр, вам придется наблюдать начало сильнейшего движения за изъятие из конституции этой дополнительной статьи. В делах застой. Вам это известно. И настоящая причина именно в этом налоге. Газеты пишут, что Уинстон Черчилль предлагает всем державам установить морское перемирие начиная с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Теперь нам ясно, к чему все клонится? Если Англия пытается приостановить строительство военных кораблей, это значит, что она предвидит затруднения в налогах, затруднения в делах. Мир накануне депрессии. Нечего сказать, подходящий момент для того, чтобы оглушить нашу борющуюся верхушку подоходным налогом, выбить почву из-под ног у финансов, которые и так достаточно неустойчивы.

Поллард перестал покачивать ногой.

Дверь отворилась, и горничная доложила, что обед подан.

Это была Энн.

– Войдите, войдите, Энн! – воскликнула миссис Дин. – Я кое-что должна сказать вам, милая.

Маркэнду вспомнилась крепкая девичья фигура, грациозные движения, круглые кроткие глаза, дыхание, пахнущее молоком. Непривычное обращение хозяйки смутило Энн. Она подошла ближе. Молочный ее расцвет давно поблек, засыпанный пеплом жизни.

– Мы прочли завещание мистера Дина, – услышала Энн, – он оставил вам пять тысяч долларов.

Энн страдала, и Маркэнд вместе с ней. В первый раз усилие не оказалось тщетным; он снова может поверить в свою, давно похороненную близость с этой девушкой; эта близость реальная и полна чудесной неожиданности. Деньги не имели значения для Энн. Она стояла посреди комнаты, беззащитная в своем сознании, что от нее ожидают благодарности и что она должна быть благодарна. Она виновато покраснела, сложила руки и сжала их.

– О, благодарю вас, – сказала она, поглядела на свои руки, сделала паузу и подняла голову. Новым, спокойным тоном она произнесла: – Мистер Дин был очень добр, подумав обо мне, – и вышла из комнаты.

Все общество почти тотчас же последовало за ней. Благополучно завершившееся волнение вызывает голод.

Поллард хлопнул Маркэнда по спине.

– Вы успели позавтракать?

– И как еще!

– Превосходно! – прогремел Поллард, обращаясь к собравшимся вокруг стола, обремененного хрусталем, белоснежными салфетками и серебром, в ожидании, покуда миссис Дин займет свое место. – Дэв завтракал, а я нет. Так что я собираюсь поесть за двоих.

После обеда Элен подошла к мужу; она заметила, что за столом он сидел молча и почти ничего не ел.

– Дэв, – сказала она, – у тебя усталый вид. Ты бы поехал домой и вздремнул немного. Ведь ты помнишь, мы ужинаем сегодня на Восточной Шестьдесят пятой улице. Я буду ждать тебя там к семи часам.

– Ты занята до вечера?

Едва приметная скрытность в глазах Элен, прежде чем она ответила:

– Мы с мамой хотели сегодня познакомиться с кардиналом Лашезом. Ты, вероятно, читал о его приезде в Нью-Йорк? У доктора Коннинджа. Я обещала поехать с ней.

– Только не целуй перстень: это негигиенично.

Элен вспыхнула и отвернулась. Это удивило Маркэнда. Не раз он подтрунивал над ее увлечением гигиеной; поцеловать перстень кардинала на нее так же мало похоже, как разрешить детям пить из общего стакана.

– Элен, – сказал он, – может быть, нам извиниться перед твоими родителями и поужинать дома, с малышами?

– Ты ведь знаешь, как папа относится ко всякому нарушению данного слова. – (Она не хочет оставаться со мной наедине.) – Я тебе обещаю, добавила она, и ее слова – почему? – казались отягченными трудностью принятого решения, – сейчас же после ужина мы поедем домой.

Может быть, действительно поехать вздремнуть? Советы Элен всегда благоразумны. Маркэнд обвел взглядом широкую спину мистера Тиббетса, круглые тусклые глаза своей тетки, Полларда, у которого под давлением поглощенной им пищи лицо накалилось, словно клапан парового котла. Маркэнду не захотелось ни с кем из них разговаривать. Он выскользнул из комнаты.

У наружной двери его остановила Лоис.

– Куда это вы собрались?

– Спать.

– Великолепно. Я тоже еду.

Они спустились с крыльца и сели в автомобиль. В парке светило солнце и было тепло. Лоис повернула руль.

– Между прочим, Лоис. – Маркэнд смотрел прямо перед собой. – Я не особенно внимательно слушал. Как поделил все ваш папа?

– Как это на вас похоже! Ну вот, после уплаты всяких особых сумм, и взносов, и тому подобное он разделил остаток на десять равных частей. Пять идут маме. Страшно мило с его стороны, правда? Она теперь так богата, что может выйти замуж за какого-нибудь мальчишку, который убьет ее, чтоб завладеть ее деньгами. Остальные пять частей предназначены Мюриель, Барру, Чарли, милой Лоис и милому Дэвиду.

– Ловко! Таким образом, каждая из дочерей получает по две десятых?

– Если не разведется со своим мужем.

– Необычное для нашего времени завещание – без всяких оговорок оставить деньги жене и зятьям!

– Папа был настоящий человек. Только он так зарывался в свои дела, что подчас нелегко было отыскать в нем человека.

– И сколько же составляет все наследство?

– Вы и это прослушали? Старый Тиббетс очень подробно все объяснил. Он знал, что никто из нас не осмелится спросить! Всего около двух миллионов.

– Так... Значит...

– Значит, мой милый мальчик, не считая тридцати тысяч, завещанных Элен, Тони и Марте, вы получаете около двухсот тысяч долларов.

Маркэнд молчал.

– Недурно, – сказала Лоис. – Совсем недурно для мальчика из провинции. Но серьезно, Дэвид, я еще больше люблю папу за это. Он понимал, что вы настоящий Дин.

"Лозье" с трудом пробирался между кэбами, такси, "Поуп Хартфорд", "Панхард". – Двести тысяч в ОТП. Около двенадцати тысяч в год. Жалованье двенадцать тысяч в год. Городской дом ценой не менее тридцати тысяч. Я богат. – Маркэнд оглянулся на оголенные деревья (они достигли верхней, "романтической" части Центрального парка), на скалы, поросшие редким кустарником, на прохожих, обливающихся потом в зимней одежде, на скамейки, каменистые дорожки. Он, Маркэнд, возвышался над всем этим; радостное возбуждение охватило весь город, окаймлявший раскинувшийся под ним парк. Хозяин! Он чувствовал, что его рука властна остановить толпу прохожих или рассеять ее. Хорошо быть богатым! Лоис у руля, в синем твидовом костюме, с мехом, распахнутым на груди, вела машину мимо виктории, в которой сидели две пожилые дамы. Под шляпами, украшенными цветами, в рамке черного каракуля саков Маркэнд увидел высохшие, пергаментные лица, бессильно сложенные руки; потом мимо него промелькнул огромный кучер, подобно евнуху охранявший их, и два крутобоких мерина.

– Да, я богат, – вслух сказал Маркэнд. – Я принадлежу к тому же классу, что и эти мумии.

Лоис затормозила и поставила машину на стоянку.

– Пройдемся, – сказала она. Они взобрались на невысокий холм, миновали замусоренную рощицу, где среди голых стволов валялись номера воскресной газеты и уныло слонялись немногочисленные гуляющие. Достигнув вершины, они уселись на черном камне, выступы которого сквозь одежду врезались им в тело.

– Зачем это вам понадобилось все портить такими нелепыми разговорами?

– Мне везет в жизни, Лоис. С самого детства. Это противоестественно. Я не доверяю этому.

Она стянула свою тяжелую шоферскую перчатку и взяла его руку, но не пожала ее.

– Я не хочу, чтоб вы так говорили, потому что это нехорошо по отношению к папе. Он вовсе не собирался оставлять свои деньги скопищу высохших трупов. Во всяком случае, часть их он оставил настоящему человеку – вам...

– Бросьте глупости! Что во мне настоящего?

– ...И к тому же без ограничения. Мы все должны оставить свои деньги в деле. Только вы свободны. Как будто он предвидел...

– Что мне может прийти на ум бросить дело и стать стопроцентным лодырем?

– И стать независимым, Дэвид, вы сами себя не знаете.

– Лоис, дорогая моя, это просто забавно, до чего вы упорны в вашем хорошем отношении ко мне... вы и все другие.

– Я оказалась упорнее других.

– Правда? – он рассмеялся.

– И получила меньше других. – Она повернулась к нему лицом, и оно было серьезно. – Это верно, Дэвид. Разве это ничего не значит – так долго, почти всю жизнь по-настоящему хорошо относиться к человеку? А впрочем, это действительно ничего не значит. Для каждого из нас то, что мы чувствуем, как будто менее важно, чем то, что мы собой представляем, – менее важно, чем кольцо на пальце.

– Верно, – сказал Маркэнд. – Значит, вы тоже это чувствуете? В конце концов, вам ведь тоже везет. Могли же вы родиться на Ривингтон-стрит, и притом с бельмом на глазу. Но удача еще не делает человека счастливым, правда? Счастье именно в том, что чувствуешь, даже если это и не имеет значения. Такая удачливость, как у нас с вами, – это вроде зимнего пальто, которое недостаточно плотно прилегает к телу, чтобы предохранить от холода.

– Не такая уж я удачливая, Дэвид.

Он молчал, глядя вниз, где маленький еврей в пальто, таком широком и жестком, что оно казалось выточенным из дерева, катил колясочку с плачущим ребенком. Звук был совсем слабый, и смешно было видеть, как он беспокоил взрослого солидного человека, как тот прыгал вокруг колясочки в своем громоздком пальто, качал ее и размахивал руками.

– Вы это знаете так же хорошо, как и я. Чарли очень мил, и я думаю, что люблю его. Во всяком случае, мне нетрудно было сохранять верность ему, если это имеет какое-либо значение. Но он скучный человек, и потом он отлично может обходиться без меня, да и Чарли-младший – тоже: ведь его отняли от груди, когда ему не было и трех месяцев. С тех пор я ни разу ничего по-настоящему для него не сделала, потому что всегда находились или няня, или доктор, или учитель, которые все могли сделать гораздо лучше, чем я. Самое большее, что я могла делать, – это платить _им_. И все-таки я люблю его. Еще одно бесплодное чувство.

– Какое же чувство не бесплодно?

– Трепет. Это чувство, которое меняет вас всего, даже если оно мучительно. Когда порядочная женщина испытывает это чувство или его приближение, она должна подавить его. Я испытала трепет, когда родился Чарли-младший. Это не было бесплодное чувство. Если бы женщины умели говорить правду, они бы сознались (во всяком случае, многие из них), что с радостью имели бы ребенка каждый год. Я испытывала трепет, когда Чарли-младший лежал у моей груди. Только три месяца. А когда его отняли трепет исчез, исчезло и молоко. Дэвид, я испытывала трепет, когда вы меня целовали, хотя вы позабыли об этом.

– Я не позабыл.

– Это почти... это могло бы изменить меня. Знали ли вы это? И я испугалась. Я была такая пай-девочка! Может быть, для того я и вышла за Чарли, чтобы застраховать себя от трепета.

Маркэнд сидел молча, ощущая острый выступ камня, врезавшийся ему в спину и ягодицы. Лоис вдавила в грязь носок своей лакированной туфли. Солнце зашло за серые многоэтажные дома, и город вдруг помрачнел под безоблачным небом, от которого больше не ложился на него сияющий отсвет.

– Идем, холодно, – Лоис вскочила на ноги. – Не напиться ли нам чаю?

– Давайте!

Она круто повернула свой "лозье". Они выехали из парка у памятника "Мэну".

– Помните "Мэн"? – засмеялась Лоис. – Я все хотела, чтоб вы пошли добровольцем.

– Вам нравились золоченые пуговицы, вот и все.

– Вы сами не верите этому.

Они неслись по неприглядному каналу города, пустынному в этот воскресный день, если не считать трамваев и подвод. Тротуары звенели мелодией музыкальных автоматов, стук мотора отдавался в неприступных каменных стенах, у салуна на углу мужчины из мира, внезапно ставшего чужим и враждебным, оглядывались на женщину у руля. Она уменьшила скорость у Сан-Жуан-Хилла, ощупью пробираясь через угрюмую Чертову Кухню, где смрад от скверного виски и предельной нищеты встал угрожающей преградой, сквозь которую они должны были пробиться. Они летели бок о бок с товарным поездом, и их элегантный автомобиль вдруг сделался маленьким, хрупким и обреченным.

– Слушайте, куда же мы едем? – спросил наконец Маркэнд.

Лоис не отвечала. На Джексон-сквер она круто взяла на восток. Ребятишки, играющие в канавах, разрушали обветшалую благопристойность низеньких домиков, обсаженных платанами по фасаду. Машина остановилась у красного кирпичного дома на Уэверли-Плейс. Оконные рамы были свеже выкрашены зеленой краской. Лоис отперла нарядную новенькую дверь с бронзовыми перекладинами по стеклу, завешенному изнутри тяжелым шелком, и взбежала вверх по темной лестнице.

– Идите прямо! – крикнула она.

Маркэнд последовал за ней. На лестнице стоял запах плесени, так хорошо знакомый ему по тем дням, когда он сам снимал квартиру в этой части города. Лоис привела его в большую комнату со стеклянным потолком и эркером, заново оштукатуренную и почти пустую, если не считать широкого дивана, нескольких стульев и книжной полки. Она стояла выпрямившись среди этой пустоты, и тень угасающего дня подчеркивала глубину ее глаз.

– Ну? – сказал Маркэнд.

– Это мое. В прошлом году я решила: раз у Чарли есть контора и клубы и еще не знаю что, на случай, когда ему захочется уйти из дома, могу же и я иметь хотя бы комнату.

– Вы правы, и здесь очень хорошо.

– Здесь было отчаянно пусто, вот что... до сих пор.

Она сделала несколько шагов к нему и встретила его взгляд. Не отводя глаз, она сняла пальто и шляпу, хотела было бросить их на диван, передумала, положила на стул в углу и снова повернулась к нему лицом. Маркэнд следил за всеми ее движениями, словно они имели какой-то особый смысл. В высокой пустой комнате она казалась очень стройной, ее костюм был из тяжелой ткани и скрывал ее тело. Он вдруг заметил это тело, в первый раз за многие годы заметил тело женщины, которую видел почти каждую неделю. Тяжесть сдавила его горло. Он стиснул кулаки и снова разжал их. Он чувствовал ее дыхание, чувствовал, как поднималась и опускалась ее грудь, ее взгляд, обращенный на него. Его руки вдруг потянулись к ней, но он отдернул их.

– А почему бы и нет? – сказала Лоис.

Слова действовали медленно, и освобожденный ими вихрь, огромный и трезвый, охватил его тело. Он почувствовал, что совершает безумство, но в этом было наслаждение. Он обнял ее за талию и поцеловал. Он помог ей раздеться, снять с себя все, кроме блестящих черных шелковых чулок. Он глядел на нее, обнаженную, и знал, что его безумие обмануло его; оно было только в нем самом, и оно уже меркло. Ее груди поникли, ее тело было блеклым, точно цветок, слишком долго лишенный солнца; на золотистых ее волосах играли только сумеречные тени. Он подумал об Элен, которую видел тысячу раз и чья нагота расцветала каждый раз по-новому, удивительно и волшебно. Отступать было слишком поздно. Теперь оставался только один путь к бегству – идти вперед. Может быть, в ней он встретит безумие, от которого его собственное разгорится вновь? Он опустился на диван рядом с нею и обнял ее. Тело, приникшее к нему, было мягким, хрупким, бессильным, внушающим жалость. И вот они лежат рядом, по ту сторону вынужденного наслаждения, бесконечно далекие друг от друга. Лоис встала, набросила на себя кимоно, шелковой шалью прикрыла наготу мужчины. Потом села возле. Его безумие, которое было истинным несколько секунд и породило мучительную ложь, теперь угасло в них обоих. Оно возникло благодаря ей, но осталось в пределах его существа и было лишь порождением дня, прожитого в необычном. Единственный путь избавления от этой лжи по-прежнему вел вперед... к истине. Маркэнд сорвал с ее плеч покрывало, сбросил на пол шаль. Обнаженные, не согретые страстью, они глядели друг на друга.