Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Он раскрыл глаза и оглядел пустую комнату; она была полна спокойным взглядом Деборы...

3

Август был жаркий. Ночью Маркэнд вышел побродить... Он бродил среди ночи, беззвездной и светящейся, как черный жемчуг. Он слышал, как садилась роса на разбухшие листья и трещали ночные насекомые. На следующий день Дебора, ходившая в Клирден за покупками, принесла ему письмо. Маркэнд почти не прикоснулся к ужину, который она поставила перед ним; он вышел в сад, где теперь буйно разрослись сорняки, сел под яблоней на сделанную им самим скамью. Он прочел:

"Любимый муж мой!

Ты, вероятно, беспокоишься о нас, поэтому хочу сообщить, что мы все здоровы. Я сняла опять ту же усадьбу, что в прошлом году. Мы приехали сюда 9 июня: я хотела выехать раньше, но никак не могла решиться покинуть город. Марте здесь очень весело. У Сидни поселилась семья Ричарда Бэкстона, у них две маленькие девочки, одна ее ровесница, другой девять лет. Прошлогодние наши соседи, Берчи и Стайны, тоже здесь, так что у Марты большое общество. Она учится плавать. Она очень послушна и прилежна. Я решила взять детям гувернантку-француженку и пригласила некую m-lle Деспиналь, молодую женщину с большим чувством юмора. Дети ее полюбили и уже начинают немного болтать по-французски. В одном отношении m-lle меня беспокоит. У меня такое впечатление, что ей не хватает мужского общества, а здесь кругом нет совершенно никого подходящего. Все приезжие – женатые люди, а деревенские мужланы ей, разумеется, не компания.

Тони тоже здоров. Он вместе с соседскими мальчиками занят постройкой настоящей лодки из березовой коры. Потом он изучает птиц. Он их очень любит и целые часы проводит на лесной опушке, где их всегда много, лежит на спине, слушает, наблюдает, читает книжку о пернатых Америки, которую я ему подарила. Но Тони тоскует, хотя он сам не сознает и не понимает своей тоски. Он постоянно спрашивает меня: "Где папа? Когда папа вернется?" Я решила сказать ему, что ты уехал в далекое путешествие. Но он хочет знать – куда, чтобы следить по карте в учебнике географии. И еще спрашивает, почему ты не пишешь. И так смотрит на меня, словно я виновата. Мне только неясно, обвиняет ли он меня в том, что я мало знаю, или в том, что я скрываю то, что знаю. Иногда он забывает об этом и по нескольку дней не задает вопросов. Потом снова начинает спрашивать, и это повторяется все чаще. Между прочим, в первый месяц Тони как-то меньше тревожился, больше спрашивала о тебе Марта. Но теперь ее это, кажется, перестало интересовать. Тони же – напротив. У него появились тени под глазами. Я часто замечаю их, когда он задумывается и молчит – знаешь, как с ним бывает. В эти минуты он знает, что я не понимаю, почему тебя нет, и что я лгу ему. Иногда я чувствую, что он испуган, как будто его почему-то вдруг оставили одного. Иногда это не страх, а боль и даже – Дэвид, любимый мой, – чувство унижения. Он храбро сжимает губы и смотрит на меня, а в глазах у него слезы. Потом он вдруг бросается играть с мальчиками и на целую неделю забывает обо всем.

Я рассказываю тебе об этом, Дэвид, только потому, что я чувствую – тебе нужно знать. А так все в порядке. В конце концов, дети могут привыкнуть даже к отсутствию матери, если кто-то о них заботится и все для них делает.

М-р Реннард несколько раз приходил к нам до нашего отъезда. Он, по-видимому, очень умный и внимательный человек, хотя не могу сказать, чтобы я испытывала к нему симпатию. Но это, может быть, и несправедливо, и я постараюсь преодолеть свою неприязнь. Я не могу забыть, что он пытался помешать нашему браку. Он каждый месяц присылает мне чек – денег у меня вполне достаточно.

О себе что же мне говорить, Дэвид? Я жду твоего возвращения. Сердцем я с тобой не расставалась. Ты даже сам не знаешь, какая близость связывает нас сейчас. Ты всегда здесь, со мной, и не можешь покинуть меня. Но твое отсутствие для меня мучительно, потому что оно делает несовершенным твое присутствие в моей душе и теле. Твое отсутствие означает, что ты страдаешь. И для меня мучительно быть так близко к твоим страданиям и в то же время так далеко от них, так понимать их, как я, мне кажется, их понимаю, и быть такой беспомощной.

Мы здесь пробудем до 20 сентября или даже дольше. Ты ведь знаешь, как хорошо осенью в горах. В доме все как было прошлый год. Все готово для тебя. Я помню, в прошлом году ты брал отпуск поздно – кажется, в конце августа.

До свидания, мой любимый. Пусть господь благословит тебя и возвратит поскорее к твоим детям и жене.

Элен".

...Пока Маркэнд читал и перечитывал письмо жены, Дебора Гор возвратилась домой и застала в кухне своего сына.

Гарольд не поздоровался с ней.

– Ты что, опять ходила стряпать этому Маркэнду?

– Ведь ты же знаешь, что я хожу туда каждый вечер. Но тебе ужин готов, сынок, нужно только разогреть. Ступай, переоденься. Я не люблю запаха машин. Пока ты приведешь себя в порядок, я тут управлюсь.

– Мама, я требую, чтоб это прекратилось! Больше я не стану терпеть.

Она не пыталась сделать вид, что не понимает.

– Ты не пойдешь переодеваться?

– Нет.

– Тогда я потороплюсь с ужином.

Она повернулась к плите. Гарольд своим коренастым телом преградил ей путь. Его глаза были на одном уровне с глазами матери.

– К черту ужин! Ты слышала, что я тебе сказал?

– Я не глухая, Гарольд.

– Ну и что же? Бросишь ты туда ходить или нет?

– Нет, не брошу.

– Я заставлю тебя! – Мальчишеский гнев исказил его лицо.

– Не знаю, как тебе это удастся. И почему ты на этом настаиваешь? Дэвид Маркэнд сюда больше не приходит, как ты просил. Но ты же не запретишь мне выходить из дому или ходить, куда хочется.

– Ты мне мать, и я имею право требовать. Нечего тебе стряпать для этого человека, словно он твои муж. Ты не поденщица. Стыд, позор! Проводишь там все вечера. Весь город говорит об этом.

– Не говори мне о стыде и позоре. _Своей_ жизни я не стыжусь.

Он понял намек на отца. Никогда он не слышал от нее доброго слова об отце... ни доброго, ни злого... она никогда не связывала свою жизнь с его отцом или с ним самим.

– Что же, ты думаешь, мне это приятно, что ты ходишь туда и что все говорят об этом?

– Мне очень жаль, – тихо сказала она, – мне очень жаль, что ты так к этому относишься.

Ее мягкость взбесила его. Он сжал кулаки, губы его задрожали.

– Я тебя заставлю! – он подошел ближе. – Я тебя заставлю!

Она увидела его кулаки и содрогнулась.

– Не смей!

Он отступил, смутно поняв, что ее страху много лет, больше, чем ему самому, и в этом страхе снова угадал намек на отца.

Ее вспышка остыла. Она отошла к столу и села.

– Слушай! – сказала она. – Все это уже давно накипало, и хорошо, что прорвалось наконец. Я тебе хочу сказать, Гарольд, что в мою жизнь я тебе вмешиваться не позволю. Живи своей жизнью.

...Позволь вмешаться! О, позволь мне быть ближе к тебе!..

– Я и не вмешиваюсь, покуда ты живешь, как порядочная женщина.

– Покуда я сижу в своем кресле, сложа руки. Покуда я ничего не делаю. Из года в год, изо дня в день...

– Мама!..

– Говорю тебе – оставь меня в покое. Смотри, Гарольд, оставь меня в покое.

– Ты что, влюблена в этого бездельника? – Злобу в его голосе охлаждала усмешка, та самая усмешка, с которой Сэмюель Гор сказал: "Ах, так тебе знакома страсть?"

– Вот что я тебе скажу... – Дебора обеими руками крепко ухватилась за угол стола. – ...не испытывай ты моей любви к тебе.

– Ты меня не любишь. Ты меня никогда не любила.

– Я тебя любила.

– Лжешь!

– Я не лгу, Гарольд. Но мы чужие. Когда ты вот такой, как сейчас, – мы чужие.

– Ты лжешь! Ты никогда меня не любила, оттого что ты ненавидела отца. Вот почему мы чужие.

Она молча на него посмотрела.

– Попробуй сказать, что это не так! – Он почти плакал. – Не смеешь? Если ты меня любишь, почему же ты не можешь сказать?

Взгляд, которым она смотрела на сына, стал еще суровее, потому что она знала, что любит его и вместе с тем должна его ненавидеть.

Он подошел и перегнулся через стол.

– Иди ко всем чертям! Поняла? Я все знаю. Конечно, я – настоящий сукин сын. А разве может быть иначе? Посмотреть только на мою мать... – Он засмеялся.

– Гарольд! – резко сказала она. – Ступай в свою комнату. Умойся. Переоденься, как я тебе велела. И приходи ужинать. Я приготовила тебе вкусный ужин.

Он пристально взглянул на нее; потом повернулся и вышел. Придя в свою комнату, он навзничь бросился на постель.

Часом позже мать отворила его дверь. Маленькая комната полна была лунного света. Гарольд спал лицом вниз, подогнув ноги и закинув руки за голову, как спят маленькие дети. Дебора долго стояла в дверях. Она чувствовала, что любит его. – Теперь, снова обратив его в ребенка, – с горьким упреком сказала она себе, – ты снова его любишь. – Глаза ее наполнились слезами, потому что велика была горечь упрека. Губы сурово сжались, и, прикрыв за собой дверь, она пошла прочь.

Гарольд проспал всю ночь. Проснувшись утром и увидев себя одетым, он все вспомнил. Его тело наполнилось великой ненавистью к Дэвиду Маркэнду, вытеснившей его страх перед матерью, его обиду. Эта ненависть, которая заполняла его целиком, делала его мужчиной. Он встал, снял рубашку, смочил лицо и грудь холодной водой и выскользнул из дому.

Птицы пели, ноги его ступали по росе, на деревьях лежал еще предутренний туман.

Дэвид Маркэнд стоял во дворе и обливался холодной водой из ведра. Он увидел, как Гарольд поднимается по ступеням, и понял: что-то случилось. Он прикрылся полотенцем.

Мальчик остановился шагах в десяти от него.

– Я пришел сказать, что я больше не позволю матери вести ваше хозяйство. – Он с трудом находил слова. Проще было бы драться, чем разговаривать; но то, что Маркэнд стоял перед ним голый, обезоружило его. – Я пришел сказать, чтобы вы объявили моей матери, что она больше вам не нужна. Если вы не сделаете, как я говорю, я изобью вас.

– Погодите минуту, – сказал Маркэнд. Он вошел в дом, надел башмаки и брюки и возвратился. Капли воды еще блестели на его груди. – Теперь повторите, что вам нужно.

– Я сказал вам: оставьте мою мать в покое... Сидите тут один, а еще лучше – убирайтесь в свой город и там ищите себе других шлюх.

Маркэнд подошел ближе и, схватив мальчика, поднял его на воздух. Гарольд не был ни слаб, ни труслив, но его обезоружила неожиданность нападения, сумятица в его душе и что-то в выражении лица Маркэнда. Он слышал свой голос: "Шлюха... шлюха..." Он оскорбил мать и себя самого; стыд и страх обуревали его. Маркэнд на руках донес его до калитки; он держал его крепко и бережно. Он сбросил мальчика вниз, на дорогу. Гарольд перекувырнулся, но не ушибся и встал на ноги. Маркэнда уже не было видно.

"Я назвал ее шлюхой, я назвал ее шлюхой!" – звенело у Гарольда в ушах. Он медленно пошел по дороге.

На заре Маркэнд проснулся с мыслью о сыне. Он лежал в постели и видел перед собою лицо Тони. – Предательство! Мой сын чувствует, что я предал его. Нелепость! – Он стал думать о Гарольде Горе. Юноша озлоблен, он подозревает свою мать и Маркэнда – нелепость. Но он глубоко и слепо чувствует предательство матери – справедливое чувство. Маркэнду трудно понять это чувство; немудрено, что Гарольд не сумел найти для него правильных слов. Но оно справедливо. А Тони... Разве предатель отец, отлучившийся из дому на несколько месяцев? Навсегда? Нелепость. И все же Тони прав.

Это внезапное пробуждение на заре с мыслью о Тони (и как тень этой мысли – Гарольд) стало привычкой. Маркэнд вставал с постели усталый. Он начал худеть. Он не ответил Элен на письмо.

Однажды днем, когда он сидел в саду и строгал пахучие мягкие сосновые доски для книжной полки Деборе, Люси Демарест в белой полотняной амазонке и черных сапогах вдруг очутилась перед ним.

– Здравствуйте! – сказала она. – Вот я и разыскала, где вы живете.

– Здравствуйте, – сказал Маркэнд.

– Я вам не помешала?

– Нет, ничего.

– Может быть, зайдете как-нибудь вечерком к чаю?

Маркэнд покачал головой.

– Так заняты, что некогда ходить по гостям?

– Я уже месяц не был в городе.

– Вы никогда не выходите из дому?

– Я гуляю по окрестностям.

Она внимательно смотрела на него.

– Что вы делаете сейчас?

– Вот – строгаю доску...

– Пойдемте прогуляемся немного.

– Сейчас?

– А почему же не сейчас?

Какая-то тяжесть навалилась на него; горячий туман застилал солнце; он последовал за девушкой. Она вывела свою лошадь к началу холмистой дороги за каменоломнями. Там она привязала ее.

– Поло привык ожидать меня. Интересно, о чем он думает, когда я исчезаю на несколько часов?

– Ни о чем, – сказал Маркэнд.

– Пожалуй, вы правы. Не о чем ему думать. – Она посмотрела на него так, словно ей в первый раз пришло в голову, что он – человек. – Но вот вы, говорят, уже давно здесь и все время живете совсем один. Должно быть, у вас есть о чем подумать... Нет-нет, можете не отвечать. Я не допытываюсь. Это, право, не имеет значения.

Они шли медленно, по жара была мучительная. Маркэнд чувствовал, как взмокла от пота его распахнутая рубашка. Девушка вынула из-под лифа платок и, приподняв тонкую ткань, вытерла пот на груди. За лугом начиналась роща; солнце было уже за деревьями, и роща отбрасывала густую тень.

– Пойдем посидим там, – сказала девушка. Она повела его в рощу. Маленький ручей смеялся на дне оврага; там было прохладно и уединенно.

Девушка легла на спину и взглянула на Маркэнда. Он видел, как она платком вытирала грудь; пуговица на ее лифе осталась незастегнутой. Он опустился на колени возле нее и, расстегнув остальные пуговицы, распахнул лиф. Ее груди были обнажены. Он долго смотрел на них, потом поцеловал. От них шел влажный и сладкий запах. Он стал ласкать их, накрыв ладонями. Что-то было в них слабое и нетвердое, хотя это были молодые, совершенные по форме груди. Не хватало им женского. Это вызвало в нем желание смять их. Он сдержал свой грубый порыв и заглянул в глаза Люси, холодные и выжидающие. У него вдруг появилось странное чувство, словно эти глаза жили отдельно от тела и наблюдали, как оно наслаждается. Он прикрыл ее грудь.

– Что случилось? – спросила она, не шевельнувшись. – Почему вы это сделали?

– Я думаю – так нужно.

– Боитесь "погубить" меня? Не бойтесь.

– Нет, не потому.

– Я вам не правлюсь?

– По-настоящему – может быть, нет.

Она стала тяжело дышать; его отказ возбуждал ее больше, чем его ласки.

Он знал, что, если сейчас он не возьмет ее, она его возненавидит. Вдруг он испугался.

– Простите, – сказал он, – со мной творится что-то непонятное.

Она приподнялась на локте и свободной рукой ударила его. Удар пришелся по щеке, и щека запылала. Он повалил ее навзничь, сплетая руки с ее руками, тело с ее телом. Она боролась, но слабо, потом затихла. Он коснулся губами ее шеи... Снова ощущение хрупкой пустоты остановило его страстный порыв. Он мучительно желал овладеть ее телом, по ее грудь, ее шея – их хрупкость была преградой. В нерешительности он огляделся: холмы окружали их, темные холмы, закованные в броню листвы. Голод плоти в нем дошел до боли. Но теперь преградой были холмы, закованные в броню холмы.

– Зачем вы ударили меня? – сказал он, поднимаясь. – Я обезумел от этого.

– Уходите, – пробормотала она. Она все еще лежала на спине.

– Да, я уйду. – Он повернулся и пошел прочь.

...Отец Люси, старшина Демарест, в обществе бутылки пива сидел на крыльце, когда по ступеням поднялась его дочь. У него были темные волосы, обрюзгшие желтоватые щеки и глаза, выпученные и остекленевшие, точно в постоянной лихорадке. Он жил с дочерью вдвоем, любил ее, но мало с ней соприкасался. Его жизнь состояла из одних лишь торговых сделок (в Уотербери, где они проводили зиму, у него была контора) и пьяных досугов. Люси он давал больше денег, чем ей было нужно, предоставляя ей полную свободу, и относился к ней с обожанием, в котором сам себе не смел признаться. Физически она была точной копией его покойной белокурой жены, которая умерла слишком рано, не успев насытить его страсть, и эту страсть он бессознательно перенес на дочь. Он и Люси во многом походили друг на друга: тот же темперамент, вкусы, дух; безудержность в удовлетворении своих желаний, цинизм, похотливость одного легко могли найти отклик в другом. Но они ни о чем не могли говорить друг с другом, потому что об основном... о физической любви отца к дочери... не могло быть сказано ни слова.

– Хорошо покаталась? – спросил он ее.

– Нет. Слишком жарко.

– Кларисса! – закричал он. – Кларисса! Еще бутылку. Мисс Люси тоже выпьет... Зачем же ты ездила?

– А что мне было делать?

– Лучше выкупалась бы в озере.

– Мне нравится, когда жарко... Охладиться всегда успеешь.

– Не похоже, что сегодня жара тебе понравилась. Она тебе испортила настроение.

– Это не жара. Если хочешь знать, я кое-что видела, что мне не понравилось.

– Ну, расскажи.

Старая дева, вся в черном, в скрипучих шнурованных башмаках, принесла бутылку пива и тарелку с печеньем. Погружая губы в пивную пену, Люси сказала:

– Ты знаешь этого Маркэнда?

Демарест выпрямился.

– А что?

– А вот что! Мне хотелось проверить... так, для себя. И оказалось, что это правда: он путается с вдовой Гор.

– Ее сын приходил сюда, ко мне.

– Гарольд Гор? Что он говорил? – теперь насторожилась Люси.

– То же, что и ты. Бедный мальчишка прямо с ума сходит. Он говорит, что его мать путается с этим Маркэндом. Но ночам ходит к нему. Ругал ее, плакал, бедняга.

– Но она ему в матери годится. – Люси смотрела в сторону.

– Мальчишка до того дошел, что я боюсь, как бы не было скандала, если только мы не предупредим это. Он чуть ли не застрелить его хочет.

– Что же ты думаешь делать?

– А вот решим. – Он внимательно поглядел на дочь, которая по-прежнему смотрела в сторону.

– Как ты узнала?

Она повернула к нему лицо.

– Очень просто. Я пришла к мистеру Маркэнду. Я сказала ему: не хотите ли стать моим любовником, мистер Маркэнд? А он сказал: очень сожалею, мисс Демарест, но я уже прежде сговорился о том же с одной пожилой дамой, по фамилии Гор. – Она допила свое пиво. – Хочу выкупаться, – сказала она и вышла.

В тот же вечер четыре человека пришли в дом старшины Демареста: его компаньон, Кларенс Дейган; Сэм Хейт, местный столп баптистской церкви; Джекоб Лоусон, представитель того нового элемента, с помощью которого Клирден надеялся обрести былую славу; и маленький толстенький человек с визгливым голосом, почтмейстер Вилли Ларр, который регулярно округлял число голосов клирденских избирателей и отдавал их Дейгану и Демаресту. Через комнату проскрипела Кларисса, оставив на столе батарею бутылок. Она одна была неотъемлемой частью комнаты; когда она ушла, там стало пусто, несмотря на то что пятеро мужчин сидели за столом... пусто под высоким куполообразным потолком, среди деревянных панелей, стульев ампир из красного дерева с бронзой и больших французских окон, сквозь которые навевал лето мягкий южный ветерок.

Демарест выпил стакан крепкого виски с содовой.

– Грязная история, – сказал он. – Все вы знаете этого Маркэнда, который в мае прикатил сюда из Нью-Йорка...

– В конце апреля, – уточнил Лоусон. – Это я привез его в Клирден...

– ...и поселился в доме своей покойной мамаши, за какой надобностью никому не известно. Впрочем, нас это не касается. И хоть все это было довольно странно, никто из нас не считал себя вправе вмешиваться в его дела. Дом принадлежит ему. И Маркэнд – нью-йоркский житель, человек, говорят, состоятельный и солидный.

– Вы хотите сказать – был состоятельным и солидным, – возразил Дейган. – Я почуял, что дело неладно, как только первый раз...

– Его отец был ничтожеством, – перебил его Хейт. – Играл на скрипке. А мать ни разу не переступила порога церкви.

– Я хотел сказать вот что... – продолжал Дейган (очевидно было, что весь разговор ведется по заранее составленному им и Демарестом плану). Демарест говорит, что Маркэнд состоятельный и солидный человек, а я утверждаю, что его дядя дал ему место в своем табачном предприятии. И пока дядя был жив, он занимал это место. Можете догадаться, почему он держался там, если я вам скажу, что, как только дядя умер, его в два счета выкинули вон.

Остальные выслушали эту новость серьезно и внимательно, точно врачи на консилиуме, устанавливающие диагноз пациента.

– Вы хотите сказать, – спросил Демарест, – когда этот самый Маркэнд явился сюда, он был безработным?

– Наверно, спасался от кредиторов, – заметил Хейт.

Лоусон встал, пустил струю табачного сока в мраморный камин и снова сел.

– Ну вот, – продолжал Демарест, – на прошлой недели пришлось мне услышать о кой-каких делах Маркэнда здесь, в Клирдене. Не забудьте, что город весь должен быть перестроен заново и что всякий скандал вряд ли повысит цепы на земельные участки. Вот почему то, что я узнал, мне сильно не нравится.

Лицо Дейгана сморщилось, как морда бульдога, приготовившегося к нападению.

Сэм Хейт просунул палец под безукоризненной белизны крахмальный воротничок (несмотря на жару, он был в своем неизменном черном сюртуке); у него была сухая кожа, и он беспрестанно смачивал губы кончиком языка.

– Он только два письма получил, как приехал, – доложил Вилли Ларр.

– На днях, – продолжал Демарест, – приходил ко мне Гарольд Гор, сын старого Сэмюеля Гора. Парнишка с горя совсем спятил. Оказывается, уже больше месяца его мать ходит по ночам в дом к Маркэнду и спит там.

Эту весть собравшиеся приняли в полном молчании.

– Мальчишка... боюсь я, как бы он не натворил беды.

– А это, – сказал Дейган, – будет беда для всего Клирдена.

– У нашего города незапятнанная репутация, – возмутился Хейт, – мы не потерпим прелюбодеяния.

– Откровенного прелюбодеяния, – добавил Вилли Ларр, который жил с тридцатидвухлетней незамужней племянницей Хейта.

– Все это так, – вздохнул Лоусон. – Только что вы можете сделать? Дом принадлежит ему, а она, вы сами говорите, вдова. Если вы накроете их как-нибудь ночью, выйдет скандал.

– Нужно устроить так, чтоб обошлось без скандала, – сказал Демарест. Они делают вид, будто она туда ходит стряпать.

– Это облегчает дело, – оживился Дейган. – Мы найдем Маркэнду другую стряпуху.

– А что, если он своей доволен? – спросил Лоусон.

– Будь проклят я, если он и впредь будет доволен! – проворчал Дейган.

По пути в Клирден Томас Реннард недоумевает, отчего ему так не по себе. Обычно поездка по железной дороге доставляла ему удовольствие. Он все тот же, сын фанатика проповедника с бедной фермы в Огайо, откуда вместе с сестрой бежал в город. В душе его укоренилось внушенное отцом представление о мире, юдоли скорби и тяжелых испытаний, и потому приятно, сидя в плавно идущем поезде, в роскошном спальном вагоне, на мягком диване, глядеть из окна на покоренный им мир. Покой – символ власти; фермы и города, как ни быстро они проносятся мимо, принадлежат ему; он завоевал право на свою часть во всем этом. Но сейчас что-то неладно; защищенный от звуков пульмановский вагон и мелькающий за окном ландшафт не успокаивают его. Дэвид! Он едет в Клирден, чтобы поговорить с Дэвидом, и Дэвид тревожит его. Он понял, что вовсе не знает, зачем едет, о чем будет говорить с Дэвидом. Эта неопределенность сама по себе не смутила бы Томаса Реннарда. Он привык действовать по интуиции; не раз входил он в комнату совещаний или судебный зал, не зная, каков будет его первый ход... и выигрывал. Но он всегда _чувствует_ свой план, даже если не знает его заранее; и незнание вызывает в нем возбуждение, речи его, когда приходит время говорить, звучат пламенно. Что сейчас тревожит Реннарда – это именно отсутствие такого предваряющего чувства; что сейчас тревожит его – это то, что он встревожен. Едет ли он представить финансовый отчет клиенту или убедить друга возвратиться домой? – Маркэнд мне не друг, по он и не обычный клиент. – Кто же он? Клиент, которому Реннард в глаза грозил разорением. Странный клиент. – Ну, пока я еще не разорил его, отчего же мне тревожиться за друга? (Он не друг мне.) Дэвид – умница, но он поступает, как чудак. Вот что не дает мне покоя. Все мы отчасти чудаки. Чудаками были пионеры, пересекшие океан, чтобы искать счастья в пустыне, мы же их сыновья. Чудаками были мой отец и Корнелия. Дэвид будит во мне подавленного чудака... ищет в нем союзника в борьбе против меня... Реннард спорил сам с собой, пытаясь рассуждениями рассеять тревогу; это ему не удавалось.

В Уотербери он нанял автомобиль, чтобы не дожидаться полчаса уотертаунской "кукушки". – Я тороплюсь увидеть Дэвида... Нет, не то. Я ищу красоты. Красота – в движении. Я на пути в Клирден. Прервать путь, не достигнув цели, было бы уродливо, стремиться вперед – прекрасно. Для того чтобы не прервать движения, нужны деньги, а деньги – то же, что власть. Власть, деньги, красота – все это одно. – Он подумал о рисунках Корнелии: углем на белой бумаге длинные штрихи, не прерываясь, переходили один в другой, без конца, вечно. В этом красота. Ему вспомнились слова поэта: "Прекрасна истина, и истина в прекрасном". – Чушь. Истины не существует. Есть лишь бессилие и неподвижность – уродство; и есть движение, власть красота. С тяжелым чувством он несся в подпрыгивающем автомобиле. Пыль мутными волнами вставала вокруг открытого кузова, мимо мчались холмистые окрестности. Несмотря на деньги, власть, быстроту, тревога не покидала его. Дэвид!

В послеобеденный час Маркэнд любил сидеть на задней веранде, обращенной к востоку. Приятно было глядеть на заброшенный сад, где на вспаханной им и Стэном земле буйно разрослись сорные травы; а деревья у изгороди – яблони, березы, тополя и один-единственный бук – в сумерках полны были птиц.

Он встал, заслышав шум автомобиля, и увидел Реннарда, выходящего из-за угла.

– Что-нибудь случилось дома?

– Решительно ничего, – отвечал Реннард.

Маркэнд молча стоял и смотрел на него.

– Ну-с, если вы не хотите со мной поздороваться, – сказал Реннард, может быть, вы хотя бы предложите мне стул?

– Садитесь, – сказал Маркэнд.

На веранде стоял столик; Реннард положил на него свою соломенную шляпу, сел и раскрыл портсигар. Маркэнд продолжал стоять.

– Я не совсем понимаю, – сказал он. – Если дома все благополучно, зачем вы приехали сюда?

Реннард вдруг оживился, точно собака, напавшая на след. Он протянул Маркэнду портсигар и, когда тот отказался, достал себе сигарету, постучал ею о донышко шляпы и закурил.

– Набейте свою трубку, старина, – сказал он, – и давайте поговорим. Если через полчаса вы еще будете злиться – (Может быть, только за этим я и приехал – чтобы обозлить его), – я уеду. Идет?

Маркэнд ждал.

– По-видимому, я не имел права приехать просто, чтобы узнать, как вы поживаете?

– Нет, – сказал Маркэнд.

– Или чтобы узнать, когда вы думаете вернуться?

– Вам нужно знать об этом как моему поверенному?

– Возможно.

– Вы могли написать. Я не знаю, когда вернусь.

– Когда истечет шесть месяцев (ваше жалованье первого числа каждого месяца аккуратно поступает в банк), ОТП примет ваше заявление об уходе. Я знаю об этом непосредственно от Соубела.

– Разумеется.

– Если вы ничего не сообщите им или не уполномочите меня сообщить, им придется принять вашу отставку.

– Разумеется.

– И выкупить вашу часть.

– Все это не ново, Том.

– Я не из-за этого приехал.

Маркэнд ждал.

– Может быть, я сделал это, чтобы уговорить вас вернуться.

– В качестве поверенного вы не обязаны быть и моим советчиком в личных делах.

– Слушайте, Дэвид, я вам уже сказал однажды, что мы не друзья. Могу повторить. Но я – человек.

– Немного же чуткости вы проявили, приехав сюда... в то самое время... – Он остановился.

– Может быть, больше, чем вы думаете. Во всяком случае, я приехал для того, чтоб сообщить вам две-три новости. Вы вольны принять их, как вам угодно.

Маркэнд ждал.

– Я провел субботу и воскресенье в Адирондаке. Ваша жена пригласила меня. Приехав туда... прелестное местечко, между прочим... я выяснил, что она хотела лишь узнать, не имею ли я каких-нибудь известий от вас. Она слишком горда, чтобы открыто спрашивать, но я прекрасно видел, что ей нужно знать это. Она хотела знать также, как я смотрю на все это дело и что я об этом думаю. Что же, многого она не могла от меня добиться. Я и сам еще не знаю, что я об этом думаю. По, пробыв там эти два дня, я кое-что установил для себя. Ваше отсутствие сказывается на семье, Дэвид. В Элен чувствуется большое и все растущее напряжение. Быть может, об этом-то я и хотел с вами говорить.

– Все это я знаю. Лучше, чем вы. Приехав и сообщив мне об этом, вы ничему не помогли.

– Кто сказал, что я хочу помочь вам?

– Элен вы этим тоже не поможете.

– Разве я говорил, что хочу помочь вашей жене? С чего вы это взяли?

– Том, я не поверю, что вы приехали сюда только затем, чтобы мучить меня, даже если вы сами в это верите.

– Кто знает!

– Но вы сами измучены, Том. Я никогда не видел вас таким измученным.

– Сейчас конец августа. Через два месяца нужно будет приступить к расчетам с ОТП. Вы будете еще в Клирпене?

– Не знаю.

– Может быть, я приехал получить от вас специальные распоряжения. Если вы до тех нор не дадите о себе знать...

– Вы должны приступить к делу: получить деньги и поместить их по вашему усмотрению. Без всяких специальных распоряжений.

Реннард встал.

– Может быть, я нарушил ваше... вашу летнюю спячку, потому что я хочу заставить вас страдать, Дэвид... потому что я ненавижу вас! Может быть, я не могу видеть, как вы сами причиняете страдания себе и своим близким... потому что я люблю вас! Вы идете к гибели, старина. Такие вещи нельзя долго проделывать безнаказанно. Вернитесь! Как настроение все это еще можно было понять, но если оно у вас продлится, это уже будет безумие.

– Знаю.

– Если вам обязательно нужно уйти, возьмите жену с собой.

– Тогда это не будет безумие?

– Конечно, нет...

– Что вы можете противопоставить безумию, Том?

Реннард молчал.

– Ваш путь, быть может?

– Спасибо. Я понял урок. Ну, полчаса прошло, а вы все еще сердитесь? Он взял свою шляпу.

– Я не сержусь, Том. Но меня удивляет, в каком смятении вы находитесь. Вы, здравомыслящий человек...

– Полагаю, сами вы знаете, зачем вы здесь, но для других это тайна.

Маркэнд медленно покачал головой и улыбнулся:

– Я не знаю, зачем я здесь, и это не тайна. А вот вы знаете, зачем вы здесь, но для меня это тайна.

Реннард протянул руку.

– Прощайте... Мое рукопожатие значения не имеет.

Маркэнд улыбнулся, пожал протянутую руку и удержал ее в своей.

– Я не сержусь больше, Том, нет. Вы правильно сделали, что приехали. Мне жаль, что вам пришлось тащиться в такую даль по жаре. Может быть, вы подождете, пока станет прохладнее?

– Нет. – Реннард отнял руку. – Я уезжаю сейчас. – Он надел шляпу, и под желтой соломой лицо его стало пепельным.

– Я буду держать вас в курсе своих дел, Том.