Текст книги "Смерть и рождение Дэвида Маркэнда"

Автор книги: Уолдо Фрэнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

– Двадцать.

– Нет, мой милый мальчик, пять идут хозяину. Но раз так, то я и не подумаю.

– И не нужно.

– А все остальное вы просто наврали. Но мне наплевать. Сказочка недурна.

– Теперь я хочу услышать вашу...

– Я же вам сказала, что мне нечего рассказывать. Я – девка, вот и все.

– Нет, говорите. Откуда вы родом?

– Из самой западной части Колорадо. Ма к старости остепенилась и вышла замуж за па. Кажется, они познакомились в Денвере, где она работала в публичном доме. Наверное, оба были здорово пьяны, вот и окрутились, вместо того чтоб переспать да и забыть об этом, как порядочные люди.

– Ну а дальше?

– Вам действительно хочется знать? Ну что ж. Вот вам и дальше. Па увез ма на свое ранчо в Рио-Бланко, и там я родилась. Когда я увидела, как невесело живется ма, после того как она стала добродетельной женщиной, я решила взять себе в пример ее веселые ночи, а не добродетельные дни. Я сбежала из дому и отправилась в Чикаго. Но один коммивояжеришка в поезде уговорил меня сперва повеселиться с ним. У меня в кармане маловато было для большого города, ну я и сказала: ладно. Мы сошли в Централии и отправились в тот отель, который вы знаете. Он смылся, пока я спала, захватив все свои деньги, и мои в придачу. Что ж мне было делать? Пришлось остаться. Вот и осталась.

– Давно все это было?

– Не то год, не то два.

– И что же вы чувствовали тогда?

– Когда?

– Когда вас обобрал этот мерзавец.

– О, это было в общем занятно. Одна-одинешенька и без гроша в чужом большом городе. Пришлось-таки пошевелить мозгами.

– И что же – он стал вашим возлюбленным?

– Если это так называется по-вашему.

– Неужели вас совсем не огорчило, что вы отдались в первый раз жулику?

Ее рассеянный взгляд коснулся его. Потом она рассмеялась.

– Нет, вы, видно, и вправду полоумный. Понятное дело, я злилась, что меня провели. Но мне некогда было переживать по этому поводу – надо было думать, что делать дальше, – поняли? Он дал мне хороший урок. Больше я уж с тех пор не попадалась.

– Зачем вам по утрам ходить замарашкой? Зачем убирать постели...

– И выносить ночные горшки?.. Я же вам говорила. – Взгляд ее стал сосредоточенным, глаза прямо смотрели на него; голос понизился. – Это часть моей игры, поняли? Если уж играешь роль, надо ее играть до конца. Это знает всякий artiste. – Она рассмеялась произнесенному на французский лад слову; потом снова стала серьезной. – Джентльмен видит меня утром в номере Золушкой, в пыли, в грязи. Я кажусь ему чем-то вроде сального пятна на пиджаке. – С превосходной мимикой она счистила с рукава воображаемую грязь. – А потом, к вечеру, он видит меня опять... – выгнув стройное тело, она вскочила с постели... – принцессой! Впечатление в десять раз сильнее.

– И вам это нравится?

– Еще как! Посмотрели бы вы на свою собственную физиономию! "Неужели эта та самая девушка?.. Нет. Да. Нет". – Она отлично передразнила его. Потом снова уселась на кровать. – Это выгодно.

– Вы хотите сказать – вам больше платят?

– Понятное дело. Им это ударяет в голову. Возня с ночными горшками ради куска хлеба... и такое шикарное белье! – Она хлопнула его по колену. – Ах ты, господи! Вы ведь даже не видели еще моего белья!

Он взял ее руку, потом другую и крепко сжал их у кисти.

– Ну а мужчины, Айрин?

– Мужчины... А что мужчины? Вы ведь тоже мужчина... или, может быть, нет?

– А вы как думаете? – Он стиснул ее руки.

– Да откуда ж мне знать? Наверно, ваша жена знает... Извините, я хотела сказать – ваша мамочка, которая сбежала от вас. – Она расхохоталась.

– Разве мужчины не волнуют вас?

– Когда я вижу их изумление – вот как с вами. Когда они хорошо платят мне – вот как вы.

– И это все?

– Разве недостаточно?

Он встал и тяжелыми ладонями взял ее за плечи.

– Я уверен, что ни один мужчина еще не сумел заставить вас чувствовать.

– Попадаются грубые, тогда больно.

– Вы – ребенок.

– Мне скоро двадцать один. В будущем году я уже голосую. В Канзасе женщины тоже голосуют. Потому-то у нас сухой закон. – Она расхохоталась, потом оборвала смех. – Слушайте, мне больно. Отпустите плечо.

Он отвел руки; они дрожали... Заставить ее почувствовать! – Это желание пронизало все его существо.

– Могу я получить долг? – спросил он.

– Пожалуй. – Она откинулась на постели.

Заставить ее почувствовать!

– Может быть, сейчас?

– Ничего не имею против.

– Но вы не будете торопиться уйти?

– Мне спешить некуда.

Тело ее, точно в воде, тонуло и растворялось в наступавших сумерках, но туманные светлые глаза придвинулись ближе.

Чтобы заставить ее почувствовать, нужно самому почувствовать ее... Он снова сел рядом с ней и взял ее за руку. Он старался сосредоточить свою мысль на ней, такой, какою ее чувствовало его тело, и на своем желании заставить ее почувствовать его. – Сорвать с нее платье! – Он заставил себя думать о ранчо в Колорадо (он читал о жизни на ранчо и смутно представлял ее себе): утомленная полнеющая женщина, исступленно религиозная; нудный муж, в минуту ссоры бросающий жене в лицо ее прошлое. Так легко было понять Айрин. Разве молодой жеребенок, вскормленный соломой, не поспешит вырваться на зеленую травку? Она смеялась, произнося слово "artiste", она была актрисой. Какая насмешка судьбы: актрисой она назвала себя в шутку, девкой – серьезно. Но она была такой веселой, гибкой, подвижной. Ведь не от цветка же зависит, попадет ли он на плодородную почву, где пышно расцветет, или в сосуд с застоявшейся водой, где увянет. Он держал ее за руку, и она не шевелилась. Может быть, она просто устала... или терпеливо ждет неизбежной и скучной процедуры? Он позабыл свою страсть, ему захотелось приласкать ее нежно. Он положил ее на кровать и снял с нее платье. Он взял ее на руки, приподнял покрывало с постели и уложил ее под теплое одеяло. "Тепло вам?" – "Ну, тепло". Он начал ласкать ее. Он ласкал ее так, как будто совершал сложнейшую операцию. Его пальцы осторожно дотрагивались до нее, останавливались, двигались снова. Он мягко касался губами ее губ, ее шеи. Он держал ее в объятиях. Потом, становясь смелее, дал волю губам. Он призвал свой рассудок; страсть, нарастая, перешла в осторожную наблюдательность. Ее все это нисколько не трогало, возбуждая только приятное любопытство; она дышала легко и спокойно. Ее тело казалось ему самым прекрасным из всех, которые он когда-либо знал, и самым безличным. Он трудился над ним, решая сложную задачу. И постепенно ее утонченная, чарующая прохладность сменилась теплотой. Теперь прикосновение его губ или рук встречало отклик, еще слабый, вялый. Словно чуть забрезживший рассвет, первый трепет прошел по ее телу. Он снова укрыл ее, чтобы сохранить эту утреннюю росу ее чувства; разделся и лег рядом с ней. От близости ее тела желание мощной волной захлестнуло его. Он силой заставил себя лежать спокойно до тех пор, пока волна не улеглась; он заставил себя снова подумать о ранчо, о ее родителях, о ее жалком "artiste" – и его плоть подчинилась его воле. Всецело покорное воле, тело его утратило свое мужское стремление раствориться в ней до конца. Тогда обдуманно и осторожно он приблизился к ней. Она была ребенком; слишком глубоко потрясти ее – значило бы ее потерять... И наконец она шевельнулась. Теперь она трепетала, как подхваченный бурей цветок, прежде неподвижный. Она отбросила назад руки и закрыла глаза, и долгий стон прорвался сквозь ее стиснутые зубы... Маркэнд, спокойный и холодный, наклонился над ней, наблюдая. Она лежала безмолвная, как смерть.

Медленно она протянула руки к его груди; глаза ее раскрылись и сверкнули. Вдруг она оттолкнула его от себя. Она вскочила с постели. В полутьме комнаты она нашла на умывальнике стакан и швырнула в него. Он со звоном ударился о стену позади него. Оскалив зубы, она съежилась в углу.

– Сволочь! – выкрикнула она. Он натянул на себя простыню и продолжал наблюдать за ней.

Она как будто позабыла о нем и принялась одеваться – так, словно была одна в комнате, тщательно и не спеша. Она распустила волосы, расчесала их и снова уложила. Она подкрасила губы, долго изучала и старательно надевала шляпу. Когда она была совсем готова, она подошла к двери, обернулась и увидела его. Ее светлые глаза потемнели, губы дрогнули.

– Сволочь! – сказала она и вышла.

Маркэнд медленно шел по улице, хотя было уже поздно. До "Конфетки" семь минут ходу; прежде чем он дойдет туда, должен быть решен один вопрос. Отвращение к самому себе холодной тошнотой подступило к его горлу. Отчего? Нужно думать скорее, нужно понять. Уходя, Айрин бросила ему в лицо свою ненависть. Айрин была права. Оттого, что он увлек ее в постель? Конечно, нет. Оттого, что он воспользовался ею, чтобы удовлетворить свою половую потребность? Бессмыслица, Да он и не получил удовлетворения. Он остановился, не замечая ни улицы, ни оглядывающихся прохожих. Вдруг он понял. Он снова медленно пошел вперед. – Ты захотел заставить ее чувствовать, ты похотливо желал заставить ее чувствовать. Тебе недостаточно было просто взять ее так, как она привыкла. Тебе понадобилось хитростью вызвать в ней чувство. А что, если ее единственное спасение было в том, чтобы не чувствовать ничего? Об этом ты не подумал. Искусно (ты ведь здорово проделал все это, сволочь ты!) ты заманил это дитя, обезоружил, разбудил и искалечил. В конце концов она почувствовала – что? _Твою волю_.

Маркэнд шел как во сне. – Какая низость, боже мой! Всю свою силу, самообладание и ловкость ты употребил на то, чтобы разбудить это бедное спавшее дитя, потому что это было приятно тебе... – Он не ожидал от себя такой подлости. Зачем он это сделал? – Какое бессилие вызвало в тебе потребность сделать это? И какое отчаяние? Да, Дэвид, какое отчаяние? – Он вспомнил, как методично он действовал, как призывал на помощь воображение, чуткость. "Сначала нужно мне самому почувствовать ее"... чтобы преодолеть ее жалкую самозащиту. "Вспомнить о ее жизни"... не для того, чтобы приласкать ее, не для того, чтобы полюбить, но для того, чтобы погубить. А отчего все это? Оттого, что истинное желание чуждо мне.

...У тебя не будет жизни,

Пока желание не родится в тебе...

Он снова слышит вещие клирденские голоса, и все становится ему ясно. Значит, пробуждая Айрин, он сам надеялся каким-то смутным путем приобщиться к жизни?

Но дороги в бар Маркэнд понял, что смерть неразрывно связана с жизнью подобно земному притяжению: если сила мышц хоть на миг перестанет удерживать человека, он упадет. Закон притяжения души? – Не это ли понимают христиане под первородным грехом?.. – И, лишенный мышц, сила которых удерживала его в равновесии, до какого злодеяния падет он теперь? Он понял, что совершил зло более непоправимое, чем тот негодяй, который похитил девственность Айрин и ее деньги. – И меня она ненавидит сильнее.

Он повесил на вешалку пальто и потянулся к стойке за своим передником. Он был молчалив, подавлен, принижен. Потом откуда-то взялся Перси и стал толковать о каком-то письме, которое он заметил, потому что оно было очень большое, в куче невостребованных писем, отобранных клерком отеля для отсылки в Бюро недоставленной корреспонденции. Плотный конверт...

"М-ру Дэвиду Маркэнду

Централия-отель

Централия, штат Канзас"

Почтовый штемпель – Клирден, Коннектикут; число – две недели тому назад. Почерк Деборы.

Маркэнд поблагодарил своего друга Перси, дал ему доллар и положил конверт в карман. В баре народу было немного. Он начал перетирать стаканы. Внезапно он остановился. "Мне нужно уйти", – отрывисто сказал он другому бармену (который потом рассказывал Денди: "Так его вдруг прихватило. Вылетел, точно пуля, – должно быть, боялся наблевать на пол. И не пил совсем. Просто заболел").

Маркэнд дошел до конца главной улицы, где помещались негритянские кафе, дансинги, грошовые театрики. Он вошел в закусочную, фирменным блюдом которой были "свиные уши и рубцы". Она была пуста. Он сел за столик, заказал сандвич и кофе и вскрыл большой конверт.

В него были вложены три письма: одно – напечатанное на машинке, адресованное Станиславу Польдевичу, для передачи ему, из конторы Реннарда; другое – от Кристины, помеченное просто "Дэвиду"; третье было без конверта – сложенный листок, вырванный из тетрадки, в которой Дебора записывала свои рыночные расходы. Он прочел:

"Дорогой Дэвид,

Кристина прислала эти письма. Я надеюсь, что они дойдут до вас. Она теперь уже оправилась. У меня все хорошо, Дэви, как я и говорила вам. Гарольд верит мне. С клирденскими у меня и прежде никогда не было ничего общего. Я надеюсь, что вы скоро найдете свой путь.

Ваш постоянный и любящий друг, Дебора Гор".

Он пробежал глазами записку Кристины:

"Дорогой Дэвид,

Стэн очень болен, но я счастлива, что он опять дома. Если б ваши деньги не пришли именно сейчас, я не знаю, что бы мы стали делать. Откуда вы узнали насчет Стэна и о том, что мы нуждаемся в деньгах? Я так вам благодарна, Дэвид, и я надеюсь, что мне удастся его выходить.

Я написала брату о вашем приезде. Не забудьте: его зовут Филип Двеллинг; Мельвилль, округ Горрит, штат Канзас.

Клара здорова. Стэн послал бы вам привет, если б знал, что я пишу.

Кристина".

Стэн? Что такое случилось со Стэном?

Он распечатал письмо Реннарда:

"Дорогой Дэвид,

Бывают случаи, когда поверенный должен уступить место человеку. Когда заболел Тони...

...Когда заболел Тони..."

Смяв письма, он сунул их в карман брюк. Но число?.. Почти месяц назад. Он открыл кошелек. – Тони уже здоров, он уже давно здоров. – Целая куча денег... Он заплатил за свой сандвич и пошел обратно по главной улице. Клерку в конторе отеля он сказал: "Вот двадцать долларов. Мне нужно вызвать Нью-Йорк. Если разговор стоит дороже, вот еще десять". Потом он стоит в душной будке, говорит свое имя, слышит свое имя и свой адрес. "Экстренный... личный... вызов... миссис Дэвид... Маркэнд". – "Мы... вам... позвоним... сэр". Он ждет у будки, чреватой вестью.

Будка помещалась в глубине вестибюля, в углу. Ближе к двери ему видны были тяжелые кожаные кресла, медные плевательницы, слоняющиеся без дела люди. В конторе звонил колокольчик, мальчишки-рассыльные сновали с чемоданами. В отворившейся двери мелькнула улица. Но он не знал, где он. Детали воспринимались его сознанием, как бессвязные обрывки сна. Сейчас он будет говорить со своей женой, задаст ей один вопрос. Больше ничего он не знает... "Это Дэвид", – скажет он, и он твердит эти слова как школьник свой урок. "Это Дэвид...", а потом – вопрос. Весь мир заключен в ответе Элен. Телефонный звонок...

Он медленно подошел к аппарату; трубка, когда он поднимал ее, весила много пудов.

– Элен... да, Элен, я только что узнал. Элен, скажи мне сейчас же, как он?

Ее слабый, далекий голос был необъятнее, чем расстояние между ними. Она сказала:

– Тони умер... Дэвид, ты меня слышишь?

– Я тебя слышу.

– Вернись домой. Тебе тяжело одному. Где ты сейчас?

...Она думает обо мне. Как он умер?..

Он спросил, и она ответила.

– Дэвид, ты чувствуешь, каково мне – знать, что тебе тяжело одному, и не знать даже, где ты...

Он сказал ей, где он.

– Я вернусь домой, – сказал он, – как можно скорее.

У него было ничем не объяснимое ощущение, что ему предстоит невероятно длинное путешествие.

Он повесил трубку и стоял в будке наедине с вестью, рожденной ею. Потом он открыл стеклянную дверь и, не взяв у клерка сдачу, вышел на улицу.

На третий день его отсутствия на работе Денди пошел навестить его. Посетителям нравился Маркэнд, он придавал бару тон; и, если он попал в беду, Денди готов был обратиться к помощи суда или больницы (смотря по тому, что могло понадобиться). Маркэнд лежал ничком на постели, и, когда он повернулся, чтобы поздороваться с Денди, у него закружилась голова. Просто бродяга, – решил Денди, постукивая шляпой о набалдашник трости, из тех, что больше месяца нигде удержаться не могут и только рады шататься с места на место. – Он ушел, и Маркэнд опять лег ничком.

Так голова не кружится и голод чувствуется меньше. Чего он ждет? Сам не знает. Когда это кончится? Теперь уже никогда. Много лет тому назад мальчик Дэви Маркэнд видел человека, которому отрезал ноги товарный поезд, груженный клирденским мрамором. Человек лежал на рельсах, и ужас застыл у него на лице. Этот только что рожденный ужас теперь всю жизнь будет с ним. – Так и со мной: что бы я ни делал, теперь мой уход из дома необратим. Смерть Тони наложила печать на него. Я могу возвратиться, но уже другим... искалеченным навсегда.

Жизнь сына Маркэнд ощущал всегда радостно и свободно, как свою. Тони было три недели, когда беспомощный кусочек мяса вдруг (так Маркэнду показалось) стал человеческим существом. Маркэнду нравилось ползать с ним по полу, подбрасывать его на руках, петь ему, слушать первый его милый лепет; ему нравилось пеленать его (когда разрешала Элен) и кормить с ложечки. Когда каша текла по подбородку малютки, мазала нагрудник и капала на пол, ему нравилось и это. И когда дитя превратилось в мальчуган", Маркэнд испытал радость, как при наступлении первых дней весны. Теперь два образа сковали его сознание дремотой, в которой не шевельнется ни одна ясная мысль. Один из них – вся жизнь его сына, от самого рождения до девятилетнего возраста. Другой образ страшен (Элен прошептала в трубку: "Менингит"): мальчик в постели, тельце его иссушено жаром, полураскрытый рот хватает воздух, остекленевшие глаза не видят ничего. В этом образе Маркэнд видит _свое отсутствие_. Его жизнь дома была неразрывной частью жизни сына; его отсутствие слито со страшной сущностью второго видения. И в этом разница между двумя образами, между жизнью и смертью его мальчика его отсутствие.

Тяжкое бремя – такая мысль, и у Дэвида Маркэнда, когда наконец он вышел из своей комнаты, чтобы поесть, был вид человека, придавленного и разбитого совершенно. Целую неделю он ничего не делал, ни о чем не думал; теперь надо было действовать. У него почти не осталось денег. Искать другую работу? Он покачал головой. Он был слаб, принижен. "Вернись", сказала ему жена. – Ненавидит ли она меня? Знает ли, что это я убил Тони? Может быть, это ее христианская добродетель призывает меня домой? Что с того? Не могу же я умереть на улице... – Но откуда взять денег? Ему казалось, что телеграфировать он не должен. Он покинул свой дом украдкой и украдкой хотел вернуться домой. Элен тоже поймет, что так лучше. Блудный сын. Но как же деньги? В бумажнике у него еще лежали визитные карточки.

ДЭВИД МАРКЭНД

Вице-президент фирмы "Дин и Кo"

Директор-распорядитель финансов

Объединения табачной промышленности

Это откроет любую дверь. Достать деньги будет нетрудно.

В прошлом месяце Маркэнду приходилось просматривать местные газеты: работая в баре, полезно было, как он скоро понял, быть в курсе городских новостей. Одно имя всплыло в его памяти: Фрэнсис Джеймс Нунан. Президент Первого национального банка и известный благотворитель. Лишь несколько дней назад добряк произнес речь на открытии госпиталя, выстроенного на собранные им средства. Занять деньги у мистера Нунана не представит труда. Он скажет ему правду... большую часть правды.

Банк, уютный, весь белый, похожий на греческий храм, находился рядом с облупившимся коричневым зданием почтовой конторы. Маркэнд передал свою карточку служителю, одетому в ливрею, с револьвером у пояса, и вскоре высокая женщина, напомнившая ему его секретаршу Софию Фрейм, сказала приглушенным голосом:

– Мистер Нунан сейчас вас примет, сэр, – и повела его лабиринтом стеклянных дверей в кабинет, разделенный перегородками. Дверь закрылась за ним. Перед Маркэндом сидел Старик, хозяин – тот, что был с Айрин в кабинете, наверху, куда он подавал виски и коктейли...

Старик встал, крепко пожал Маркэнду руку, усадил его в кресло красного дерева и сказал:

– Очень рад вас видеть, мистер Маркэнд. Что привело вас в наш городок?

Холодное прикосновение его руки вывело Маркэнда из оцепенения.

– Мистер Нунан, – сказал он, – я пришел сюда занять небольшую сумму, которая мне нужна, чтоб вернуться домой...

– Счастлив буду оплатить ваш чек, сэр. Надеюсь, вы имеете при себе документы, – хотя это, конечно, только проформа.

– ...но я передумал.

Нунан откинулся на спинку кресла, положил на стол руки – они были маленькие, квадратные, волосатые – и посмотрел на своего посетителя. Он почуял неладное.

– Теперь я хочу большего, – сказал Маркэнд. Нунан выжидал. – Я хотел бы знать, каким образом человек, подобный вам, становится негодяем.

Нунан все еще не произнес ни слова.

– Как это происходит? Постепенно или сразу?

Нунан открыл верхний ящик своего стола, в нем лежали револьвер и коробка с сигарами. Он вынул одну сигару.

– Если я назвал вас негодяем, поймите меня правильно, дорогой сэр, сказал Маркэнд. – Это не потому, что я корчу из себя праведника. Я сам, вероятно, не лучше вас... Я тоже гражданин почтенный и уважаемый. Вы это можете видеть по моей карточке. Не такой большой человек, как вы, но приезжайте в Нью-Йорк – вы увидите, как хорошо я живу, какое приличное место занимаю. Совсем недавно я убедился в том, что и я – скотина. Мало того: что я – убийца. Не могу понять, как это со мной произошло. Может быть, вы лучше разбираетесь в себе и сумеете помочь мне?

Мистер Нунан обрезал кончик своей сигары золотым ножиком, висевшим у него на цепочке от часов. Глаза его блестели от удовольствия.

– Дорогой мой друг, – сказал он, – мы непременно побеседуем с вами на эту чрезвычайно интересную тему. Но сейчас, в рабочее время, лучше уладим вопрос о той маленькой сумме, которая вам необходима. – Он нагнулся к нижнему ящику. – Чек вы мне пришлете как-нибудь, когда у вас будет свободное время. Сколько, вы сказали, вам надо?

– Я не собираюсь вас шантажировать, Нунан, ваши грязные деньги мне не нужны. Я только давно хотел поговорить о некоторых вещах именно с таким опытным мерзавцем, как вы. – Маркэнд встал.

Нунан снова выдвинул верхний ящик; не спуская глаз с Маркэнда, он положил руку на револьвер. Маркэнд повернулся к нему спиной и вышел из комнаты.

Придя к себе, он с удивлением обнаружил, что ему стало гораздо легче. Свежий ветер дул у него на душе, разгоняя сгустившийся мрак. – Я сказал этому бандиту только то, что действительно думал. Может быть, банки в стиле греческих храмов и пятидолларовые вычеты с проституток всегда идут рука об руку?.. – Он лег на постель, внезапно почувствовав усталость; такую усталость он часто испытывал в прежнее время по окончании каких-нибудь сложных финансовых расчетов. Он заснул. Когда проснулся, полдень уже миновал. Он подумал о своем умершем сыне, о жене, о Марте... все они были далеко, все они были вместе; он должен вернуться к ним, но путь так далек. Он с кротостью подумал о них; с кротостью – о смерти своего сына; с кротостью – о самом себе.

Он надел свою самую старую куртку и брюки, упаковал все вещи получше в чемодан, пошел и заложил все, с чемоданом вместе. Он вернулся, расплатился с миссис Грант и направился к тому дому, где жил, когда работал на товарной станции. Миссис Уобанни покосилась на его бумажный сверток и презрительно фыркнула. Его прежняя комната уже сдана, сказала она. Тогда он пошел в квартал городской бедноты, где вдоль широкой немощеной улицы разбросаны были убогие от рождения дома. Он выбрал один, несколько менее грязный на вид, чем другие, и позвонил. Чернокожая женщина, одного роста с ним, худая, как метла, оглядела его со всех сторон и повела в комнату, ценою один доллар в неделю. Отдавая ей деньги вперед, он заметил, что голова ее повязана красным платком, от которого лицо казалось болезненно-бледным, и что в бумажнике у него остался только один доллар.

В комнате пахло сыростью; он открыл окно, но оно выходило на север; серое небо не давало тепла. Он стал шагать взад и вперед. – Я должен написать Элен, я должен объяснить ей, почему не возвращаюсь. Я должен сам понять почему. – Рука его нащупала в кармане брюк скомканные письма, которые он засунул туда, когда пошел звонить Элен по телефону. Он вспомнил, что не дочитал письма Реннарда.

"...Бывают случаи, когда поверенный должен уступить место человеку. Когда заболел Тони (только до сих пор он тогда успел дочитать), я не раз говорил вашей жене, что ее долг дать вам знать о его положении. Она отказалась и взяла с меня обещание ничего вам об этом не писать. Но доктора до сих пор не могут определить болезни мальчика: возможно, что она достаточно серьезна. В связи с этим меня тревожит чрезмерное напряжение сил со стороны матери ввиду ее состояния, о котором, как она думает, неизвестно ни мне, ни вам. Допустимо ли, по-вашему, чтобы она одна переживала все это? Во всяком случае, я счел своей обязанностью поставить перед вами этот вопрос. Ответ зависит от вас.

Искренне ваш, Томас Реннард".

Он перечитал и остальные письма. Стэн? Стэн "опять дома?" – Где же он был? – и болен? – Тони – моя вина?.. – Маркэнд плотнее закутался в пальто. Он закрыл окно, и в комнате сразу стало темнее. В кармане у себя он нашел листок бумаги со штампом "Централия-отель" и карандаш. При свете быстро угасающего дня он написал:

"Дорогая Элен,

Я должен пройти через все это, раньше возвращаться бесполезно. Я должен идти вперед, пока мой путь не приведет меня домой. Может быть, мне нужно пережить то, что пережила ты, прежде чем обратилась к церкви.

Не похоже ли это на гору, к вершине которой скорее поднимаешься в одиночку? Вопрос здесь не в том, чтобы хотеть или не хотеть.

Элен, мне очень тяжело; потому что я теперь знаю, что нужен тебе. Но я должен идти вперед, хотя (и это хуже всего) мой путь напоминает больше спуск в пропасть, чем восхождение на гору.

Я оставляю тебя одну в такой момент, когда ты не должна быть одна. Я знаю. Я знаю и о ребенке, который должен родиться. Я как-то все время чувствовал, что никогда больше не увижу Тони. Такого чувства у меня нет ни по отношению к будущему ребенку, ни к тебе, ни к Марте. Я знаю, что родится девочка, – у меня нет и не будет другого сына. Тони был единственным, и я сам убил его.

Нелегко сознавать, что я вынужден оставить тебя одну и не могу помешать этому. Что-то происходит со мной, не менее страшное, чем то, что было с Тони. Он не мог встать и уйти, он должен был лежать и ждать то, что на него надвигалось. Вот и у меня такое же состояние, постарайся понять это. Но ты обо мне не тревожься. Странно говорить об этом в такую минуту, но я чувствую, что доберусь до вершины горы".

Может быть, дрожал он от голода: целый день он ничего не ел и почти ничего не ел всю неделю. Он вышел из дому, отправил Элен письмо и вошел в ту самую дешевую закусочную, где тогда читал полученные письма. От запаха прогорклого масла рот его наполнился слюной. Чтобы заплатить за обед, он разменял свой последний доллар. Он лег спать, наутро проснулся снова голодным и двадцать центов истратил на завтрак. – Теперь тебе придется искать работу. – Но была суббота. На текстильной фабрике и в прачечной ему сказали: "Приходите на той неделе, может быть, что-нибудь и выйдет". Он устал; в желудке, лишенном нормального питания, чувствовались одновременно тяжесть и пустота. Что-то давило ему на веки, и от этого болела голова.

Он купил хлебец и вернулся домой; съел его и заснул. Когда он проснулся, он знал о мире только то, что он голоден и что в кармане у него пять центов, что сегодня воскресенье и он не может ни цента заработать себе на еду. Неподалеку ударил церковный колокол. Было холодно лежать под одеялом. Он умылся холодной водой, ощущая мелкую дрожь кожи, как будто она состояла из сплетения оголенных нервов. Он вышел на улицу. Утро мерцающим светом ложилось на крыши убогих домов; гудел колокол; золотисто-голубой воздух был пропитан солнцем. Хозяину закусочной, невысокому коренастому негру, он протянул свою последнюю монету; ему подали чашку кофе, ломоть черствого хлеба, лоскут свиного сала. Он медленно пережевывал и глотал. Колокол гудел; он пошел в церковь. Она была сколочена из некрашеных досок, с ветхой колоколенкой. Он вошел; внутри было темно, и темны были лица молящихся. Светлый колокольный звон оборвался; паства склонила свое темное лицо, ее тело скорчилось в молитве, поднялись кверху темные руки. (Негры с Юга во множестве переселялись в город, и в церковь, хотя Маркэнд об этом не знал, перенеслось дыхание кипарисовых южных болот из глухой далекой прерии.) Темное тело паствы – воплощенная молитва – светилось, опаловым блеском светилась церковь. Маркэнд сел на последнюю скамью, и пение молящихся унесло его ввысь. Он больше не чувствовал голода; через плоть свою, ставшую прозрачной, он видел жизнь этих людей. – _Бедные люди_. Впервые в жизни он понял смысл этих слов. Люди, которые приемлют свою печальную участь: жить в тесной близости с землей и ничего от земли не получать. Движение, которым они становились на колени и воздевали кверху руки, обличало в них сеятелей и собирателей земных плодов, но они пели о небе, просили своего бога только о том, чтобы он даровал им небо. Что же это за небо, воспеваемое ими? Что это, как не земля, утопающая в богатствах, и собственные их дети, наслаждающиеся всеми земными благами? Паства не знала сама, о чем она пела; проповедник, захлебывающийся ненавистью к безделию, праздности, разврату, пьянству, сам не знал, о чем он говорил. Все встали, вознося к небу последнюю песню, и Маркэнд увидел землю... в этом райском пении были пряные испарения плодородной земли, земляной, хлебный запах.

На улице в ярком полуденном свете паства распалась на мужчин, женщин, детей... на оборванных мужей, усталых матерей, чахлых ребятишек. Здесь, в конце концов, было отречение от земли. Эти люди не знали достатка ни в одежде, ни в пище. _Бедные люди_. Земля не давала им ничего, кроме неба.

Маркэнду нечего было делать, нечего было есть до понедельника; слишком слабый, чтобы рассуждать, он вернулся домой и снова лег в постель. Время становится тяжелым; оно больше не двигается, только давит своей тяжестью книзу. В него можно погрузиться, точно в море, и тогда не чувствуешь больше никакой боли. Тогда все, что думаешь, остается вовне... вне времени. Взрыв смеха на кухне, где обедают негры, звон посуды... радость на лице Тони, когда ему удается с помощью отца решить арифметическую задачу. Тони мертвый; грохот товарного поезда, переводимого на запасный путь... все вне времени. Даже металлический голос Элен: "Иди, дорогой, обед подан", даже запах цыпленка, свежего печенья не могут проникнуть туда, где живет Дэвид Маркэнд...

Он проснулся на рассвете. Он крепко спал, и сон как-то насытил его. Он провел рукой по животу, заметил, что складки жира исчезли. – Понедельник.