Текст книги "Осень в Декадансе"

Автор книги: Ульяна Гамаюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

ПОСЛЕ

Теперь мое лечение сводилось к мучительному пережиданию уборки и посещению перевязочной, где надо мной проделывали манипуляции, больше похожие на тумаки, нежели на медицинскую помощь. Слабым утешением служил бесплатный обед, меню которого было неизменным, как клятва Гиппократа: водянистая гречка и компот с какой-то требухой, в которой одиноко плавал полумесяц сухофрукта. Благотворительную баланду выдавали в больничной столовой, облицованной стерильным кафелем и поразительно похожей на скотобойню. Зал полнился оголтелым гомоном голодного люда и многоголосым гулом кухни. Под крючьями для утвари сновали тучные стряпухи. В чаду и духоте происходил круговорот посуды: по эскалатору грузно всползали грязные тарелки и, дребезжа, рывками исчезали в специальном окошечке, как исчезают кушанья в луженой глотке сказочного обжоры; проделав многотрудный путь в утробе кухни, омывшись и переродившись в клубах пара, тарелки доставлялись стопками на полки, откуда шли к котлу, где снова наполнялись снедью. Стены пестрели плакатами с духоподъемными гигиеническими лозунгами и гастрономическими частушками, к которым прилагались аляповатые иллюстрации аппетитных блюд, особенно обидные при сопоставлении с жалкой действительностью. В окошко выдавали отнюдь не фуа-гра; тропических плодов и дивных вин ждать не приходилось. Дородная раздавальщица ловко орудовала половником, перекатываясь на глыбистых ногах, словно глиняный чурбан, оживленный местным кухмистером с самыми темными намерениями. Зачерпнув из кастрюли, она размашисто плескала кашу в плошку и швыряла ее на поднос, в то время как помощница – комод в крахмальном колпаке – уже гремела богатырским басом: «Следующий!», и следующий обреченно подступал к окошку, как осужденный к гильотине.

Однажды ночью я проснулся и, пялясь в потолок, спросил себя, какого черта я тут делаю. Медицина с привкусом помоев противоречит не только гуманности, но и здравому смыслу. Я встал, стараясь не потревожить тяжелый сон соседей; зачем-то заправил постель. В конусе света дежурная медсестра дергала пергидрольной головой над раскрытой книгой, как будто конвульсивно погружалась в книжный сплин. Я проследовал мимо нее с неземным спокойствием; бесшумно скользя вдоль стены, миновал бадью с окаменелым, палеозойской эры папоротником, дремлющую регистратуру, стенд с иконостасом меценатов, отстегивающих деньги на мою медленную гречневую смерть, преодолел посредством быстрых партизанских перебежек череду дверей и затаился под кабинетом хирурга.

Никто не курит чаще патентованных эскулапов – они рождаются с сигаретой вместо серебряной ложки во рту. Когда добрый доктор вышел покурить, я проник в его стылый кабинет, напоминающий обитель чернокнижника, и выскользнул на улицу через окно, в плаще и шляпе, украденных с вешалки, проделав все это с непозволительным цинизмом.

ДО

Мимо меня, громыхая сбруей, процокали затянутые в тесные мундиры конные полицейские. Холеная красота и породистая грация животных плохо сочетались со смехотворной неуклюжестью наездников, негнущиеся, деревянные тела которых дергались и карикатурно подскакивали, как у марионеток. Моя физиономия неизменно вызывает у блюстителей закона профессиональный зуд, однако в этот раз они так отчаянно спешили, так были поглощены погоней за неведомым супостатом, что не обратили на меня внимания. Вскоре я понял, почему.

Утренние газеты пестрели истеричными заголовками о забастовке на автомобильном заводе. Левые издания злорадствовали и метали праведные громы, правые вяло поругивали профсоюзы и клеймили бастующих провокаторами. Молодые люди раздавали листовки с призывами выйти из дубрав на широкошумные площади. Возле ратуши было не протолкнуться: многоголосая и многоголовая толпа плескалась на Европейской площади, ощерившись плакатами и обличительными транспарантами, похожими на мачты кораблей в штормящем море. Из стрельчатых окон осажденных зданий высовывались чиновники, мрачно разглядывая манифестантов, запрудивших площадь и аркады нижних этажей. Многопалубная муниципальная махина с помпой шла ко дну.

К бастующим неожиданно примкнули студенты Университета и Медицинской академии, у которых к городским властям были свои претензии. В отличие от пролетариата, нацеленного на прагматичный результат, студенчество восстало против совокупной гнуси и, несмотря на изначальную обреченность борьбы, было настроено решительно.

Изголодавшиеся по масштабным событиям репортеры с радостным граем обживали площадь. Неуловимые лазутчики с фотокамерами шныряли в толпе, обнаруживая свое местонахождение шлейфом слепящих вспышек. Им вторили более смекалистые коллеги на балконах домов гильдий. Казалось, каждый из бесшабашной журналистской шатии не раздумывая свернет шею и продаст душу ради эффектного ракурса и сенсационного кадра. Один смельчак даже забрался в пустую нишу на фасаде «Альбатроса» и, стоя между статными покровителями кораблестроения, увлеченно панорамировал площадь. Другой шалтай сидел, омываемый шляпами, на парапете у самой кромки толпы, болтал ногами и пристально глядел в видоискатель, подстерегая решающий момент.

Бронзовый Франциск Ассизский на шпиле ратуши отрешенно проповедовал птицам, воздев руки к зябким сентябрьским небесам. Птицы закладывали виражи и, уклоняясь от нравоучений, пикировали на площадь. Там, в самой гуще толпы, под хлесткие речевки отплясывало аляповатое тряпичное чучело директоров завода о двух головах, с клыками упыря, заостренными ушами и игрушечной покрышкой на шее.

Мэр, как выяснилось вскоре, успел благоразумно заболеть, скоропостижно слечь с мифической неизлечимой хворью, в простонародье именуемой трусостью, делегировав к народу своих велеречивых клевретов с коробом, полным медовых сказок и лукумных посулов. Помятый тип с платочком в кармашке, верный соратник мэра во всех его паскудствах, вышел на ратушный балкон и предпринял попытку вразумить фрондеров пространной проповедью о долге и дисциплине – ну вылитый учитель Гнус – и был освистан и посрамлен как холуй и политическая профурсетка.

Площадь располагает к проповедям. Ну, или по крайней мере развязывает язык. Сановный пустозвон с плохо скрываемой брезгливостью взирал на санкюлотов; те, в свою очередь, с брезгливостью взирали на пустозвона и неодобрительно бурлили. Время от времени из коловращения шляп и транспарантов раздавался протяжный разбойничий свист. Импровизированный оркестрик, наспех спроворенный из народных самородков, то и дело разражался тушем – в строгом соответствии с городским девизом на фасаде ратуши: музыка прежде всего. Орава разновозрастных манифестантов с жаром скандировала глумливые лозунги. Какой-то шалопай в тужурке гимназиста с иезуитским простодушием предложил оратору спуститься вниз, к народу, для доверительного разговора на равных, если он и в самом деле сочувствует бастующим. Кончилось тем, что держиморда позорно ретировался с балкона вместе со свитой под хоровое улюлюканье толпы.

Все это я наблюдал утром с верхней площадки гиробуса, застрявшего в колоссальной пробке на проспекте Добролюбова; а после – спешившись, в толпе. Потливые, зычно орущие полицейские чины создавали видимость бурной деятельности. Больших трудов стоило преодолеть двойное оцепление: рядовые фараоны, в противовес начальству, были непроницаемы и непреклонны, пытаясь скрыть страх и растерянность перед неуправляемой людской стихией. Мой спутник, тертый судебный обозреватель, задвинул пламенную речь, расцвеченную патетическими восклицаниями о правах и свободах, особенно напирая на свободу передвижения и право на личную неприкосновенность, но успеха не имел. Однако стоило ему обмолвиться о том, что мы опаздываем в суд, где слушается нашумевшее дело о двойном убийстве, как стражи порядка волшебно оживились. Безотказная магия криминальных сводок. Нас пропустили.

Остаток дня я провел в зале заседаний, всецело поглощенный работой, игнорируя экстренные выпуски газет и кулуарные пересуды, которые происходили во время перерывов под конфиденциальный шелест жухлых листьев и шарканье подошв о каменные плиты открытой террасы. Неудивительно поэтому, что вечером я довольно смутно представлял себе масштабы развернувшихся баталий. Судя по торопливости конных полицейских, забастовка продолжалась – и не в самом благостном ключе. В киосках остались только ювенальный «Ёлкич» и сенильный «Эсхатолог»; все остальное сколько-нибудь информативное раскупили еще днем, а сбивчивые показания киоскеров разнились между собой не только стилистически, но и фактологически. Сходились они в одном: грядет большая буча с последующим закручиванием гаек, но об этом я догадался и без их помощи.

Знакомый букинист, в обтерханном подвальчике которого обычно можно было разжиться дешевой анашой и запрещенной литературой – от политических агиток до порнографических открыток, разница между которыми была далеко не всегда очевидна, – отделался от меня парой общих расплывчатых фраз, после чего с излишней торопливостью шмыгнул к себе в подсобку. Надо сказать, что выкурить его из этой норы не всегда удавалось даже шпикам, осуществляющим профилактические рейды по неблагонадежным – с их точки зрения – местам, рассадникам порока и вольнодумной ереси. Сам же начиненный взрывоопасным чтивом погребок сегодня пустовал, если не считать кадавра-книгочея в закутке, годами не казавшего нос наружу, вскормленного типографской краской и постепенно мимикрировавшего под неброские книжные корешки. Это иссохшее и истончившееся, как гербарий, энциклопедически начитанное существо давно уже воспринималось посетителями как гений места, непритязательная часть ландшафта; с тем же успехом я мог бы обратиться с вопросом к книжному шкафу.

Я собирался заскочить домой, оставить скетчи и отправиться к ратуше рисовать забастовку. С этими оптимистическими планами я пересек площадь Восьми сонетов, свернул на улицу Мориса и только тут заподозрил неладное. Пустые магазины, осиротелые столики на террасах кафе, отсутствие лоточников и беспризорный вид продуктовых лавок, где бойкая торговля обычно продолжалась до самой ночи, – картина тревожная и настораживающая в глазах городского жителя, приученного к шумной толчее как к непременному атрибуту урбанистического пейзажа, как к элементу городского воздуха, которым он привык дышать. Хозяин единственной открытой лавки – корпулентный бородач в опрятном фартуке и нарукавниках – выглядел реликтом, последним мамонтом уличной торговли, выжившим по странной прихоти природы. Вид этого амбала, любовно раскладывающего артишоки и райские яблочки, немного меня успокоил и приободрил, пусть даже под навесом не теснились, как обычно, покупатели с продуктовыми пакетами и свертками.

Поравнявшись с лавкой, я уловил подозрительный гул впереди – там, где улица огибала открыточный, сказочно красивый особняк, круто забирая в гору, – а в следующий миг понял, что идти на площадь отпала всякая необходимость – она сама ко мне пришла: толпа манифестантов хлынула мне навстречу. Лавина рук, голов, остовы транспарантов, словно древки разбитого, в панике отступающего войска. Грохот стоял невероятный, от топота сотен ног гудела земля; казалось, стекла в витринах полопаются и пойдут круговыми трещинами от напряжения.

Положение складывалось отчаянное: что бы я сейчас ни предпринял, куда бы ни метнулся, спасаясь от человеческой лавины, меня сметут и растопчут; разве что взмыть вверх по стене, подобно прыткому графу Дракуле, повиснув на цветочном ящике или ажурной балконной решетке. Впрочем, если бы даже подобный акробатический кульбит был мне под силу, местные филистеры без лишних сантиментов и укоров совести стряхнули бы меня вниз, в самое пекло. Достаточно было бросить беглый взгляд на эти сытые рожи, пышущие самодовольством и нерушимым равнодушием к чужой участи, вслушаться в лязг дверных запоров и торопливый грохот затворяемых ставен, чтобы понять: на этой улице никто и пальцем не пошевельнет ради спасения ближнего своего. В мире дозированной доброты, как в аптеке, все взвешено, сочтено и отпускается строго по рецепту.

Хозяин лавки, обескураженный не меньше моего, застыл с открытым ртом на тротуаре, сжимая ананас за мясистый лиственный чуб, как бомбометатель чеку. Далекий переулок Эмпириков бурлил и клекотал: над волнами бунтовщиков, как бакены, раскачиваясь, плавали конные полицейские в высоких касках, охаживая дубинками всех без разбору. Воздух вибрировал от топота и ора. В пределах досягаемости не наблюдалось ни проулков, ни тупиков, ни щелей между зданиями, ни даже трещин на фасадах – улица вылизанная, благообразно бюргерская, катастрофически не приспособленная для многофигурных военных маневров. Нарядная западня. Стоять – глупо, бежать – бессмысленно. Я сделал единственно возможное – пошел навстречу угрозе.

Трудно сказать, было ли это умопомешательством, животным инстинктом, внезапно взявшим верх над разумом, или же просто опасной придурью. Стихийная, разрушительная сила, особенно вблизи, производит гипнотический эффект, подчиняет себе, грубо выдирает с корнем из привычной цивилизованной почвы и волоком тащит за собой; в такие моменты от близости смерти сжимает горло и захватывает дух, и чем ближе гибель, тем это притяжение неодолимее. Мной овладела эйфория. Если бы смерть настигла меня в тот момент, я бы встретил ее с неподдельным восторгом.

Но тут случилось непредвиденное – с толпой произошли метаморфозы: голова колонны словно бы наткнулась на незримую преграду, и движение застопорилось. Со стороны площади послышались вельзевульи завывания сирен и голос, сипевший что-то ультимативно-устрашительное в мегафон. Обернувшись, я увидел полицейские фургоны и ощерившуюся дубинками шеренгу пеших шпиков поперек улицы. Поблескивали пешечные, лаково-черные, отполированные головы. Часть городской герильи хлынула им навстречу, подстегивая себя нестройным пением самодельной марсельезы, вероятно, рассчитывая опрокинуть врага если не силой кулаков, то силой голоса (и действительно – многим удалось преодолеть заслон и просочиться на площадь); часть отступила в переулок Эмпириков, где в мешанине дубинок и транспарантов продолжалось кровавое многоборье. Оставшиеся решили дать легавым арьергардный бой.

Оставаясь неподвижным во время вакханалии и дионисийского раздрая, вы имеете все шансы не просто получить по кумполу, но бездарно погибнуть раньше срока. Статичные предметы воспринимаются фасеточным зрением толпы как чужеродные и враждебные. Когда вы неподвижны, вы ничем не лучше кегли или мишени в тире с концентрическими окружностями на груди. На тот момент хореография сражения была такова, что всем участникам балета, желающим уцелеть, надлежало двигаться глиссадой вверх по улице.

Морок в моей башке рассеялся стремительно, как дым от петарды. Я ринулся вперед, лавируя между бегущими людьми. Получалось плохо: напористая встречная волна сносила меня назад, отбрасывала к исходной точке. Я, как Алиса, бежал со всех ног, чтобы оставаться на том же месте. Тут и рыцарь подоспел: внезапно на меня обрушились прицельные удары дубинкой – плечо, спина, предплечье, – и я упал на мостовую, рефлекторно прикрывая голову рукой, и выронил папку с рисунками. Когда я поднял голову, легавый уже мчался во весь опор товарищам на подмогу, удалецки размахивая дубинкой, как клюшкой для игры в поло. Папка сгинула в клубах пляшущей пыли. То место, куда она предположительно упала, сейчас исступленно вытаптывали шпики и пикетчики.

Спину ломило, рука горела, словно ее окунули в кипяток; правая часть тела была тугим узлом пульсирующей, жгучей боли. Я отполз на тротуар, спасаясь от кентавров: там тоже избивали, но, по крайней мере, не топтали конскими копытами. Неподалеку вибрировал, грозя обрушиться, продуктовый навес, с ящиками на деревянных козлах и нетронутыми пирамидками яблок и прочих приусадебных даров. Лавочник, в отличие от меня, так и не вышел из столбняка: я видел его неподвижную кряжистую фигуру у фонарного столба, и если б не счастливая планида, не знаю, что осталось бы от этого бородатого гиперборейца, кроме раздавленных ананасных листьев.

Покамест я обдумывал дальнейшие действия, улица превратилась в кровавое ристалище: легавые нещадно лупцевали демонстрантов, а те выдергивали врагов из седел, затягивая в общую свалку; освобожденные от всадников животные беспомощно метались в толпе, оглашая окрестности инфернальным ржанием. Иногда казалось, будто и шпики, и пикетчики вместе спасаются от кого-то третьего, панически бегут по головам друг друга от некой неумолимой, роковой, все подминающей под себя силы. Ветхий навес и ящики стонали и содрогались от спорадически накатывающих ударных волн. Гугнивый гном в погонах стращал толпу в свой мегафон. Время от времени мимо меня опрометью пробегали фараоны, конвоирующие фронду к фургонам; фургоны плотоядно лязгали дверцами и отъезжали, проделывая цугом тур по площади. Участники сечи были объяты коллективным ликующим безумием, будто язычники во время ритуального камлания, и если бы кто-нибудь сейчас предпринял попытку остановить кровопролитие, его бы со сладострастным зверством разодрали на куски. Капризный бог резни требовал жертвоприношений.

Вниз по улице легавые волокли за лямки комбинезона избитого рабочего с закопченным лицом. Вскарабкавшийся на фонарный столб студент отбрыкивался от шпика с дубинкой. Горстка оборванных робеспьеров добралась-таки до утлой лавки, в данный момент представлявшей собой бесценный склад боеприпасов, и принялась проворно потрошить ящики, отстреливаясь снедью от полиции. Та, в свою очередь, открыла заградительный огонь булыжниками. Я встал и попытался помочь фронде, но вскоре был выведен из строя ударами дубинки.

Осатанелый гул толпы сделался обволакивающим, картинка поплыла, зато размытая реальность казалась более терпимой. Я сел и привалился к ящику спиной. В какой-то момент из человеческой мясорубки ко мне протянулись две просящие руки, за которые я не раздумывая ухватился и потянул на себя. Из этого, однако, ничего не вышло: руки исчезли там же, откуда появились, а меня цапнули за щиколотку и с силой дернули, точно хотели оторвать ногу. Это привело меня в чувство. Я ожесточенно чертил ногами по мостовой, извивался, лягался, цеплялся за булыжники и ветошь, раздирая пальцы в кровь. В разгар этой отчаянной руко– и ногопашной со стороны переулка Эмпириков градом посыпались булыжники и бутылки с коктейлем Молотова, щедро выплескивая огненный напиток на мостовую. В суматохе я успел заметить юнца, которого волокли к «салатнице» за руки и ноги, а он висел вниз головой, как гимнаст на брусьях.

Взмыленный дивизион легавых – помятых, пеших и насильно спешенных, – организованно прихрамывая, отступил на площадь и окопался за служебным гиробусом – ржавой поместительной посудиной, рассчитанной на целый взвод вооруженных до зубов головорезов. Бесхозная лошадь неопределенной масти, до того тощая, что страшно было на нее смотреть, и, судя по восхитительному безразличию к происходящему, глухая или безумная, паслась на террасе кафе, пощипывая стриженую живую изгородь. Потом эта заблудшая душа с тою же безыскусностью пристроилась к развороченному прилавку с моей стороны, видимо, пленившись наливными яблочками. Поначалу я обрадовался чудесному избавлению, которое само прицокало ко мне под навес; потом, по зрелом размышлении, понял, что тощий одер, пожалуй, издохнет раньше, чем я успею взгромоздиться в седло. Хотя, к примеру, сгерновский Йорик на моем месте долго не раздумывал бы.

Пока я предавался мрачным размышлениям, а кляча уписывала яблоки, произошла смена декораций: очередной набитый бунтарями и фараонами фургон грузно сдал назад; на площадь с помпой въехала пожарная машина и высадила десант огнеупорных рослых молодцов, которые принялись расторопно раскручивать толстый рукав и приспосабливать его к гидранту, чтоб потушить распоясавшееся пламя мятежа. Машина с выдвинутой вперед пожарной лестницей напоминала баллисту, вокруг которой суетятся римские легионеры в шлемах с бронзовыми гребнями. Забастовщикам в угаре битвы, вероятно, было плевать на воду и медные трубы. Приблудный Росинант куда-то ускакал, впопыхах рассыпав фрукты. Я тоже поднялся на ноги и предпринял марш-бросок к двери в лавку. Как оказалось, напрасный, поскольку дверь была заперта, а на заполошный стук никто не отозвался.

Улица изменилась до неузнаваемости – от прежнего буколического благолепия не осталось и следа. Булыжная мостовая была наполовину перерыта – вспахана и засеяна обломками прежней комфортабельной и сытой жизни. После обильного полива, быть может, что-нибудь новое взойдет и заколосится на радость пожарным. Повсюду виднелись стигматы бунта: разбитые витрины, руины на террасах, баррикады из подручных средств, разъятые куски ограды, осколки битого стекла, влипшие в ожоги луж, скелеты транспарантов и прочий революционный бурелом. Пикетчики отступали к переулку Эмпириков. Я с трудом узнал героического лавочника, полулежавшего под фонарем в расслабленной позе старого сапога. Его лицо и борода были испачканы кровью, глаза дико выпучены под кустистыми бровями, что придавало ему сходство уже не с викингом, но с лубочным царем-сатрапом, вдоволь насосавшимся народной кровушки. Одной рукой он держался за голову, второй продолжал воинственно сжимать, как рукоять клинка, огрызок ананаса, изрядно изуродованного во время драки, – судя по виду, обглоданного гигантской плодожоркой; где сейчас эта будущая бабочка, лучше было не думать.

Оттащить окровавленного увальня на тротуар оказалось нелегкой задачей: мало того что он весил целую тонну, он еще и упирался, бодался кудлатой головой и норовил стукнуть меня своим липким обглоданным плодом, очевидно, приняв меня за ту самую плодожорку, вернувшуюся, чтобы довершить начатое. Прислонив беспокойного викинга к витрине – он тотчас обмяк и сполз на мостовую, но ананас из рук не выпустил, – я отчаянно забарабанил в дверь. На этот раз – о чудо! – в одном из боковых окон едва заметно дернулась занавеска. Через некоторое время дверь бесшумно распахнулась, но не успел я обрадоваться, как из душноватой полутьмы материализовалась двустволка и недвусмысленно уткнулась мне в лицо.

– Прочь, каналья, или стреляю! – леденящим тоном пригрозило ружье, таращась на меня двумя черными дулами.

Я с неожиданным для самого себя проворством нырнул за лавочником, который определенно находился с двустволкой в близких отношениях – или, по крайней мере, был ей небезразличен, – и попытался подтянуть этот увесистый брыкливый куль к порогу. Ружье высунулось еще на пару дюймов, заинтригованное моей возней. В глубине лавки забрезжило и стало оформляться весьма габаритное продолжение ружейного ствола, пока на пороге наконец не выросла дородная матрона в откровенном дезабилье и с грозной гусарской растительностью над губой. Гиппопотам в душераздирающих кружавчиках. Мы совместными усилиями втащили раненого Ромео внутрь, причем тучная Джульетта умудрялась держать меня на мушке и чудом не выпадать из рискованного для ее комплекции декольте.

Я осмотрелся: полки до самого потолка, изнывающие под весом разнородной снеди, тюки, бугристые мешки, штабели ящиков и груды загнивающих отбросов на полу. На фоне продуктовых залежей в кресле-качалке сидела сморщенная старушонка, туго спеленатая в плед, похожая на окуклившуюся личинку, и яростно раскачивалась, издавая нечленораздельные, потусторонние звуки – какой-то утробный клекот пополам с мычанием. При виде меня она стала раскачиваться еще усердней, с пугающе свирепым скрипом налегая на качалку, точно наращивала скорость, спасаясь от воображаемой погони.

Оклемавшийся лавочник стоически сносил попреки и причитания своей дородной дамы sans merci, хлопочущей над ним с бинтами и перекисью, и искоса поглядывал на меня: взгляд этот не сулил ничего хорошего. Снаружи продолжались бодрые пиротехнические упражнения. Старуха завывала, сойдясь с сиренами в самозабвенном контрапункте, но лавочник и его бедовая благоверная не обращали на этот затянувшийся концерт внимания. Чуть погодя старушечье верещание сменилось диким вокализом, от которого мороз подирал по коже. Когда сирены взвыли с новой силой, бабуля с небывалой виртуозностью сменила регистр. Понаблюдав за старушенцией, я пришел к выводу, что ее жутковатая глоссолалия – вовсе не истерика и не сенильный бред: она таким замысловатым способом коммуницирует с внешним враждебным миром, эхом повторяя звуки, которые улавливает ее старческий слух. Надо признать, улавливал он на диво много; голос был хорош, хоть и страшен, с богатой тембровой палитрой.

Пока я помогал гиппопотамихе перенести супруга на кушетку, к оконному стеклу прильнуло чье-то чумазое перекошенное лицо и тотчас исчезло. Толстуха ничего не заметила, но что-то мне подсказывало, что она вряд ли обрадуется еще одному подозрительному оболтусу и вряд ли приютит его под своей не очень гостеприимной крышей – ее гуманность так далеко не простирается. В то же время я сознавал, что, если не открою, этот призрак будет преследовать меня ночами, являться в мглистых занозистых кошмарах, мстительно вопрошая, отчего же я не спас его. Я ринулся к двери; матрона заподозрила недоброе и бросилась мне наперерез, но я оказался быстрее, ловко одолел засовы и рывком распахнул дверь.

К моему вящему удивлению, на тротуаре обнаружился не умирающий бунтарь с горящим взором, а вполне благополучный с виду, пышущий здоровьем обладатель внушительного экстерьера – рельефной мускулатуры и мощных кулачищ. Он не походил ни на студента, ни на рабочего автомобильного завода, да и вообще на человека бунтующего или человека несправедливо притесняемого. Наоборот: я застал его деловито вычерпывающим что-то блескучее из разбитой витрины соседнего магазина. Ухватки выдавали профессионала, умело пользующегося сумятицей. У кого бунт, а у кого трудовые будни. Увидев меня, громила скроил жуткую гримасу и угрожающе поднялся с колен. В этот момент где-то поблизости трижды прокукарекала сирена. Ворюга смачно выругался и, запихнув последнюю порцию побрякушек в карман, припустил вниз по улице. Из груды фруктов под прилавком, словно созревший и отделившийся от родимой ветви плод, выкатилась дыня и бодрым колобком, подпрыгивая на булыжниках, покатилась вслед за мародером. Если верить Неруде, сердце поэта напоминает бесконечный артишок. Интересно, что за овощ сердце вора? Что-нибудь мясисто-несъедобное с усиками.

Блюстители закона не показывались. Их гугнивый архистратиг с мегафоном тоже куда-то запропастился. Пожарные с водометами исчезли без следа, словно их смыло волной ужаса. Судя по отдаленным разрозненным залпам битвы, произошла непредвиденная передислокация войск. Я невольно вздрогнул, когда чья-то увесистая, сдобная ладонь легла мне на плечо. Лавочница властно отодвинула меня с порога и твердой поступью завзятого охотника, с ружьем наизготовку, протопала на середину улицы. Там ее – вооруженную женщину в исподнем – и сцапала полиция.

Мне в последний момент удалось улизнуть через заднюю дверь и, минуя затхлый, заросший бельевыми лианами дворик, выбраться на улицу Гиля. Местная колоритная ориентальная фактура превратилась в ветошь и пыльную труху: мостовая была сплошь усеяна чем-то вроде вулканического пепла и кусков загустевшей лавы, словно улыбчивые боги из местных антикварных лавок решили покарать нечестивых смертных, разбудив доисторический вулкан. В воздухе висела раскаленная пыль, при каждом вдохе обжигая легкие. В одной из прокопченных витрин косо висели пейзажи с ясноглазыми туземками на фоне ничего не предвещающих яванских зарослей. Сквозь смог просматривалась площадь, куда, как в лузу, по улице Винье скатилась горящая покрышка. На углу горстка бунтарей дружно раскачивала серебристую «корриду» с открытым верхом – и наконец перевернула. Все остальные автомобили на улице постигла та же участь: они лежали на боку или вверх брюхом, распялив дверцы и беспомощно выставив колеса, словно огромные хромированные жуки, выложенные вдоль дороги полоумным энтомологом. По ту сторону своеобразной демаркационной линии отсиживались шпики.

На площади у фонтана стоял полицейский фургон, в разверстое нутро которого запихивали забастовщиков. В подворотне на противоположной стороне площади укрылось трое или четверо, явно из той же компании. Когда «салатница», просев под тучным шпиком, лязгнула дверцами и потрюхала по улице Мерриля, молодые люди вышли из укрытия и дернули по улице Винье.

Последовав их примеру, я рванул вверх по улице Гиля и бежал так, как не бегал с самого детства: несся, раскраивая воздух и высвобождая напряжение, с ноющей болью в ушах и огнем в ступнях, точно за мною гнались рати нечистой силы. Над головой гудели похоронные звоны сирен, трудно, почти зримо преодолевая сопротивление зернистого, загустевающего из сумерек в ночь воздуха. Мрачно горели фонари. Вдоль темных, похожих на зачехленную мебель домов бесшумно скользили изломанные тени. Время от времени, освещенный со спины, я видел своего долговязого доппельгангера на ходулях, которого непоправимо сносило вбок; на перекрестках тень дробилась, и обескровленные двойники бросались врассыпную, один бледней другого.

На набережной я нагнал двух беглых забастовщиков: один был вооружен огрызком транспаранта, торжественно неся его перед собой, как марафонец олимпийский факел; его товарищ стискивал дорожный указатель, который, судя по многочисленным вмятинам, использовал как щит или таран. Мы обменялись быстрыми взглядами и некоторое время бежали молча. Пустынный город открывался с невиданной доселе стороны: улицы щедро расточали несметные дары электричества; многомиллионные колонии лампочек пылали вхолостую; хороводы огней никого не могли сегодня завлечь и охмурить; глухонемые светофоры перемигивались над пустыми проспектами; иллюминированные каштаны стояли в пышном шатре огней, сияя каждой веточкой, наполненной бегущими по ней неоновыми соками. Мостовая поблескивала, как каток, гостеприимно приглашая к скольжению всех желающих. Но желающих не было.

На бульварах к нам в арьергард пристроился знакомый репортер из «Гунна», издания, славившегося своими остросоциальными статьями в беспроигрышном жанре заламыванья рук и патетического плача по мещанским благам, с зашкаливающим количеством замордованных пролетариев на единицу текста. Гунн попытался было на бегу изложить нам свою версию событий – вероятно, черновой вариант завтрашней своей колонки, – но сдался через несколько минут: бежать приходилось быстро. На углу Венгеровой и Минского пути наши разошлись: гунн юркнул в здание родной редакции, охваченное от подвала до чердака каким-то адским внутренним пожаром, горячечным «срочно в номер»; студенты почесали в сторону Софии, а я побрел домой горбатой проселочной дорогой.