Текст книги "Осень в Декадансе"

Автор книги: Ульяна Гамаюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

ПОСЛЕ

Под мостом прошел катер, бесшумно вспахивая воду. По обе стороны канала тянулись здания на сваях, с башенками, стрельчатыми окнами, черепичной крышей и специальными лебедками для подъема грузов. Пролеты между плотно пригнанными складскими блоками были настолько узкие, что приходилось двигаться гуськом.

Мы перешли через канал по стальному клепаному мосту, миновали полутемный, пропахший пряностями двор и оказались на безлюдной улице. На тротуаре, у ворот пакгауза, в луже крови лежал человек. Одновременно с нами к нему подошла Алина, и они с Искрой обменялись долгими выразительными взглядами. Девушка села рядом с телом и положила ладонь поверх кровавого пятна на животе. Через некоторое время человек застонал, пошевелился, открыл глаза, и Искра тотчас утратил к нему интерес. Алина сняла куртку и подложила раненому под голову, взяла его за руку и не отпускала до прибытия катера скорой помощи. Следом за медиками на моторке с надписью «Амбарный остров, З окр.» на борту прибыл смотритель острова. Полиция на патрульном катере явилась позже всех и вела себя наглее всех, с гонором демонстрируя профессиональную пресыщенность и безразличие к происходящему.

Алина сидела на тротуаре, уронив голову на колени, когда ее заметил Вишня и не то залаял, не то сдавленно зарыдал:

– Знакома с раненым?

Та подняла на него изможденное, бледное лицо:

– Это вы как представитель власти или просто по-отечески интересуетесь?

– Отвечай на вопрос!

– Нет, не знакома.

– Так какого черта ты тут делаешь?! Еще раз попадешься мне на глаза…

– Помню, – уныло перебила Алина и подхватила с тротуара куртку. – Щебенка, кандалы… Еще увидимся.

Покачнувшись, она поднялась на ноги и неторопливо двинулась вдоль канала.

ДО

– Ты замутила с фотографом? – игриво поинтересовался Фикса.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Алина. – Птичка напела.

– С фотографом? – переспросила мама

Клара.

– Он мой одногруппник.

– Нет чтобы познакомиться с кем-нибудь

серьезным, – проворчала та.

– Серьезный – в смысле унылый задрот?

– Серьезный – это тот, кто обеспечит тебе дом и материальное благополучие.

– Завтра же, прямо с утра, стану чьей-нибудь содержанкой.

– Слушай, когда тебе дают мудрый женский совет. Слушай и учись.

– Забавно, когда беспримесное жлобство выдают за Вечную Женственность.

Из кухни шкодливо выглянул хозяйский племянник:

– Ашер – сучка вреднючая.

– А ну бегом наверх, уроки делать! – шикнула на шустрого пострела мама Клара.

– Как что-нибудь интересное, так сразу уроки, – заканючил тот.

– Кому сказано! Все матери расскажу!

– А то она не знает, – парировал шкет и ретировался.

Мама Клара перевела дух и обрушилась на Алину, обличительно тыча указательным:

– Ты ничего не смыслишь в отношениях!

– Знаю, знаю, – уныло протянула та. – Люди созданы, чтобы вести совместное хозяйство. Евангелие от Евы.

– До чего же ты упрямая, неуправляемая, грубая, как мужик…

Алина слушала с тоскливой миной, облокотясь на стойку и оттянув щеку ладонью.

– Мужское – часть меня, от которой я не собираюсь отказываться, – прервала она поток резиньяций. – Правда, мы с вами по-разному понимаем мужское. Для меня это самодостаточность и внутренняя свобода.

– Нет, вы только посмотрите на нее! – подбоченилась мама Клара. – Она еще будет рассказывать мне про мужиков! Тебе шестнадцать, а я, слава Софии, пожила свое, дважды выходила замуж…

– Надеюсь, вам обеспечили материальное благополучие.

– Чудовище! Тебя надо изолировать от общества!

– Было бы замечательно. Еще бы было замечательно, если б вы не орали. Уши болят. Возможно, я ничего не смыслю в отношениях, но вы со своим агрессивным бабством и задавленным анимусом не будете в них смыслить ни с двумя мужьями, ни с двадцатью двумя.

– С тобой невозможно разговаривать!

– Давайте помолчим.

ПОСЛЕ

Алина сидела на краю сцены, свесив ноги в непроницаемую тьму; тускло поблескивала ровно остриженная челка. К кулисе скучливо притулился Жан. В глубине сцены картинно раскинулась на стуле Кристина. Крюгерша строчила в блокноте, тщательно все протоколируя, как секретарь в суде. Я сидел в третьем ряду, скрытый сценическими сумерками, и впитывал происходящее.

– Живи, – сказал Мальстрём, прихотливо подсвеченный снизу настольной лампой. Голос звучал мягко и вкрадчиво, но от этой вкрадчивости оторопь брала. – Ну, или умирай, если хочешь, – но так, чтобы вокруг искрило! Мне что, опять Вирского звать на помощь?

– Он не лакей.

– Знаю, что не лакей. Лакей у нас Влад, – Мальстрём скрестил руки на груди, скрипнул креслом и утонул в тени: – Вызови в зрителе ответную эмоцию. Не знаю… смех, сумасшедшую нежность…

– Обычно я вызываю только сумасшедшую ненависть.

Мальстрём пружинисто подался вперед, блестя глазами в темноте:

– Расскажи зрителю, кто ты.

– Кто я или кто Жюли?

– Кто ты, когда ты – Жюли.

– А если я не захочу рассказывать?

– Сделай над собой усилие.

– Почему? Потому что так решили экстраверты? Ну а интроверты решили иначе. Социум это не устраивает, он лезет мне в душу на своем вездеходе. Я не разговариваю с гусеничными транспортерами. Такой вот генетический изъян. Вы ничего с этим не сделаете. Меня можно изловить, посадить на цепь, уничтожить физически, но я никогда не стану удобным для всех буратиной. Насильственная социализация не пройдет.

– Это тяжело понять.

– Люди предпочитают верить самым смехотворным бредням и бульварной конспирологии вместо того, чтобы признать тот очевидный, но неудобный факт, что существует мировосприятие, отличное от их собственного. Нейротипикам почему-то кажется, что каждый, кто не хочет с ними разговаривать, сошел с ума. На самом деле социум волнует свобода аутиста, а не его состояние здоровья. Им невозможно управлять – тем и неудобен. Свободных быть не должно. С Леманом на мехмате учится один парень, которого долго лечили от Аспергера и, видимо, не успокоятся, пока не убьют. Социум не останавливается на полпути, и если уж вцепился в кого-нибудь, доведет дело до победного конца.

– Ты тоже аспи?

Мальстрём помолчал и вплыл в конус света:

– Помнишь девиз Софии?

– Чувствовать и выражать – не значит трепаться, что бы ни думало по этому поводу коммуникабельное большинство. Если человек аутичный что-то проговаривает вслух, то только специально для нейротипичного. Учить аутиста коммуникации – все равно что учить рыбу плавать по-собачьи.

– Не хочешь говорить – пользуйся невербальными способами общения.

– Чего вы от меня хотите?

– Для начала определись, кто ты: мужчина, женщина?

– Ни то и ни другое. Меня не примут ни в мужском, ни в женском лагере.

– Ты ходишь по демаркационной линии. Хочешь – не хочешь, нужно выбирать. Иначе расстреляют.

– Пусть расстреливают. Не понимаю я, что такое пол. Сплошные условности. Глагольные окончания. Предрассудки. Гендерное барахло. Набор банальностей и стереотипов поведения среднестатистических мужчин и женщин, которые существуют лишь на графиках и в плохих пьесах. Вы просто смотрите на человека под априорно заданным углом. Это банальная лень и инерция. В отсутствие ярлыков придется думать, а не подверстывать людей под готовые схемы, которые продуцируют чьи-то штампованные мозги.

– Ты нас задерживаешь, – отрезал неумолимый Мальстрём. – Смотри – вся труппа, весь театр, весь мир стоит и ждет, когда ты разберешься с самоидентификацией!

– Я давно разобралась. Я агендер.

ДО

В сумеречном небе тут и там парили рукотворные шары, кубы и конусы из хвои. Парк Влюбленных представлял собой огромный лабиринт из стриженых кипарисов, живой коридор с системой симметрично нанизанных на него зал и кабинетов, соединенных арками, с декоративными беседками и скамьями в нишах, с хрустящим гравием дорожек и мозаикой газонов, плавно переходящей в ковровые узоры клумб; со сладкозвучными фонтанами в водной пыли и тихими гротами, возведенными в честь нимф, иссохших от неразделенной или трагической любви. Водная гладь отражала нереальный мир, где, как на медальонах эпохи рококо, застыли в галантных позах посетители.

У входа в парк красовался сферически остриженный кипарис, изображающий клубок Ариадны, а вместо Минотавра Тесея поджидал пригожий, но столь же кровожадный монстр: в самом сердце парка был пруд с островом Влюбленных и статуей Эрота в центре уменьшенной копии лабиринта. По выходным и будням толпы добровольных жертв стекались к парку-лабиринту, чтобы надолго заблудиться в его головоломных геометрически остриженных дебрях. Неуловимый Купидон менял имена и обличья с поистине божественной ловкостью и озорством. Аллеи населяли скульптуры вымышленных существ, небожителей и смертных, разыгрывающих сценки из мифов и легенд и демонстрирующих неофитам все грани ars amandi. По дорожкам, гордо возвышаясь над изгородью и пришлым людом, вышагивали на ходулях Черные Пьеро – безмолвные смотрители лабиринта в черных балахонах с жабо и белыми пушистыми пуговицами, в свободных черных панталонах и черных шапочках, венчающих набеленные лица с гротескными изломами бровей и траурной каемкой вокруг губ и глаз. Время от времени очередной Пьеро застывал в позе дозорного, сложив ладонь козырьком и обозревая окрестности цепким, все подмечающим взглядом. По вечерам эти черные мукомолы на котурнах развлекали публику: жонглировали факелами, глотали шпаги и изрыгали пламя. По праздникам над парком проливались пиротехнические ливни, распахивались веером и опадали пышные, орнаментальные узоры фейерверков и проявлялись, точно тайнопись, каллиграфические вензеля, нанесенные на ночное небо симпатическими чернилами. Реальность насыщала магия незримого мирискусника.

По стенам боскета метались тени. Эрот, этот пухлявый херувим неопределенного возраста, питая, как все боги, слабость к перемене имен, присутствовал в толпе под псевдонимом. Под действием абсента, который пили посетители, Амур сделался Туйоном, и это прозвище очень точно отражало его подлинную сущность. Полынь она и есть полынь. Яд, леденящий и будоражащий кровь, рождающий хандру и эйфорию. Кто-то счастливо избегнет гибели, а кто-то будет вероломно отравлен. Абсент здесь не только пили, но и вдыхали, впитывали каждой порой. Крылатый пакостник не скрывал своих намерений: жертва агонизировала, а он злорадно потирал ладошки.

Вирский сидел рядом с миловидной полноватой блондинкой ренуаровского типа с крупными, глянцевито-гладкими волнами коротко стриженых волос, ямочками на щеках и молочной кожей, что не отталкивает свет; из диадемы, зыблясь, торчало черное перо, похожее на маленькую растрепанную птичку. Напротив, через стол, сидела Алина, тоже с блондином, но сухощавым и взъерошенным, с мальчишеской блуждающей улыбкой, белесыми бровями и созвездием мелких родинок на подбородке.

Вирский не сводил с Алины злого взгляда. Они весь вечер на расстоянии играли в некую хитроумную игру, построенную на смещениях акцентов, неуловимых для непосвященного сменах интонации и перепадах ритма, столкновениях и несовпадениях, взглядах, во взаимном чередовании которых присутствовал свой скрытый смысл. Они едва ли перебросились парой фраз, но за необязательностью сказанного, за показной, колючей вежливостью угадывались эмоции совсем иного толка, опасные и непредсказуемые, как мощное подводное течение, намного превосходящее мускульные силы пловцов.

– Как там Мальстрём? – осведомился Зум.

– Мальстрёмизирует труппу, – усмехнулась Алина.

Она была в коротком, похожем на кольчугу платье с застежкой на шее, открытыми плечами и спиной; крупные, с грецкий орех, пайетки поблескивали, как чешуя, отзываясь на каждое ее движение. Из-под чешуйчатого шлема выглядывали две скобки смоляных волос.

– Помнишь это место? – Вирский подтолкнул к ней через стол одну из фотографий забастовки, которые Зум пустил по кругу и подробно комментировал.

Алина мельком взглянула на снимок и подняла на Вирского раздраженный взгляд:

– Я не держу всякий мусор в голове.

– Нежный Ариэль, – подтрунил Титус.

– Нежным созданиям не место на баррикадах, – ядовито процедил Вирский.

– Я работаю над собой, – заверила его Алина.

– Удачи.

– Спасибо. Ты всегда был очень добр ко мне.

Следующие полчаса Вирский продолжал спорадические выпады, то адресуясь к Алине напрямую, то что-нибудь ершисто комментируя. Та отвечала ему взаимностью.

Оркестр врос в эстраду, словно жемчужина в морскую раковину. Духовые надували щеки, струнные дико выкатывали глаза, ударные бились в падучей и погибали с бисеринами пота на раскаленных лбах. На площадке танцевали фокстрот: сияли невесомые и клейкие на вид, как паутина, расшитые пайетками и бисером платья, порхала бахрома, щелкали бусы и многоярусные браслеты, струились серьги, зыбились перья на подолах и повязках для волос. В тропическом музыкальном зное похожие на райских птиц создания мерцали рядом с гладко зачесанными, тонкоусыми, широкобрюкими, бело-фланелевыми или закованными в черный панцирь смокинга партнерами. Все это выглядело так, будто в раю, в каком-то отделении для буйных, устроили неурочный праздник с фейерверками, разливанными реками спиртного, восторгами и судорогами джаза, и в этом джазовом угаре юродивые веселились как в последний раз.

– Поразительная способность не замечать того, что у тебя под носом, – громко проговорил Вирский.

Алина перевела на него непонимающий, отстраненный взгляд. Вирский сидел рядом и смотрел на нее с досадой.

– Только не надо смотреть сквозь меня этим своим взглядом, – сказал он с горьковатым сарказмом.

Та неприязненно поежилась и отвернулась.

– Я здесь.

Алина сердито повернула голову:

– Я заметила.

– Уже лучше, – удовлетворенно кивнул Вирский. – Где он?

– Кто?

– Ты принципиально встречаешься с теми, кого не любишь?

– Я люблю его.

– Скажи еще, что он любовь всей твоей жизни.

– Конечно.

– Где же этот сгусток добродетелей?

– Курит, скоро вернется. Ты тоже возвращайся к своей девушке, она милая.

– А он, по-моему, мудак.

– Какая же ты стервоза!

Он откинулся на спинку стула и с ожесточением поскреб подбородок.

– Тебя потянуло на блондинов?

– Да, я остепенилась.

– Мне тоже всегда нравились блондинки.

– Меня воротит от брюнетов. Особенно от пьяных психиатров.

– Я никогда не пьянею, только становлюсь очень злым.

– Сочувствую.

На створке раковины волновались световые отблески, как под водой.

– Твой рыцарь, видимо, не понимает, с кем связался.

– Он хорошо меня знает.

– Ты будешь ему изменять, и тебя не пустят в рай.

– Я собираюсь в Тартар.

– Ты раздолбаешь им Тартар. Туда тебя тоже не возьмут.

– Меня никуда не берут, – мрачно усмехнулась Алина.

Между столиками сновал разносчик сырых и жареных на углях асфоделей – Черный Пьеро с мучнисто-белым, летаргически отрешенным лицом, – и, шурша складками своего похожего на саван балахона, раздавал свертки с сочными или дочерна пропеченными коробчатыми клубнями.

Вирский сбросил вдруг спесивую надменность, придвинулся и положил руку на спинку Алининого стула:

– Давай уйдем отсюда.

– Любовь всей моей жизни будет возражать.

– Его никто не будет спрашивать.

– Вирский, отвали.

– Я бы на твоем месте не спорил с пьяным психиатром.

– Тебе еще не надоело изображать клоуна?

– Это чтобы тебя утешить, моя маленькая Тимьян.

– Утешь свою бабушку.

– Где же твоя нежность?

– Пала жертвой остроумия.

Оркестр перевел дух и разразился чарльстоном.

– Вон идет твой рыцарь.

– Попробуй воспринимать спокойно и его, и меня.

– Я не могу воспринимать тебя спокойно.

– Пожалуйста, уйди.

– Уйду, – пообещал Вирский, – с тобой, любовь моя, – и утащил Алину в гущу танцующих.

– Брюнеты, – меланхолично констатировал Зум.

Меж тем брюнеты, кажется, заключили перемирие: в толпе мелькала то его обтянутая пиджаком, то ее обнаженная до последнего позвонка спина; а вокруг порхали райские птахи в зареве собственных нарядов.

Все вдруг засобирались в кино, и ни о чем не подозревающий рыцарь был совместными усилиями уведен покупать билеты. Ренуаровская девушка давно ушла. За столиком остались только мы с Титусом.

– Мы вам не мешаем? – обиженно осведомился Титус, когда брюнеты возвратились к столику. – Леман говорит, вы пьете друг у друга кровь.

– Ну вам-то что? – Вирский рывком распустил короткий черный галстук и расстегнул верхние пуговицы темно-серой сорочки. – Не вашу же кровь, в конце концов.

Алина отошла к фонтану, окутанному искристой водной дымкой. Из узорчатой тени вынырнул Черный Пьеро, переступая на негнущихся ногах, словно огромная, нескладная птица, наклонился к девушке, погладил ее по голове и пригласительно протянул на ладони асфодель. Когда к ним подошел Вирский, Пьеро повернул к нему свое набеленное, жутковатое лицо паяца, помедлил и бесшумно зашагал вдоль изгороди, зажав в кулаке отвергнутое лакомство и взмахивая рукавами, как крыльями.

Алина сделала движение к выходу из боскета, но Вирский удержал ее и подозвал официанта в черной форме с белой бабочкой.

– Что ты задумал? – насторожилась Алина.

– Хочу выпить с тобой на брудершафт.

С минуту все следили, как официант священнодействует над полынным зельем; когда пролог с подготовительными перестановками посуды подошел к концу и началось основное действие с наливанием абсента, Вирский окликнул официанта и кивнул на пузатую колбу, в которой копошились круглые, с горошину, шипастые существа.

– Артемизии? – вскинулся Титус. – Этой хренью можно пищевод обжечь!

– Никто не обожжется, – осадил его Вирский, – если правильно пить.

Официант тем временем поджег абсент в одной из рюмок, вооружился специальными щипцами и выловил из колбы колючую горошину. Раскалив артемизия над огнем, он опустил его в рюмку, пройдя сквозь пламя и погрузившись в горькую среду, тот втянул шипы, уменьшился в объеме и озарился изнутри.

– Говорят, артемизии навсегда остаются в организме, – загробным голосом возвестил Титус, когда официант проделал ту же процедуру для второй рюмки.

– И размножаются делением, – кивнул Вирский.

– Может, они еще и песни поют? – скептично хмыкнула Алина, вглядываясь в абсент с одиноко плавающим и безобидным с виду артемизием.

Официант потушил огонь, собрал свою удивительную утварь на поднос и тихо ретировался. Не сводя друг с друга глаз, Алина с Вирским залпом осушили рюмки. Он сразу закашлялся. Она несколько секунд сохраняла стоическую невозмутимость; затем изменилась в лице, болезненно поморщилась и зашлась в приступе необоримого кашля.

– Выглядишь бодро, – похвалил он.

– Меня сейчас стошнит.

– Отлично. Может, я тоже наконец проникнусь к тебе отвращением.

– Зато избавлюсь от артемизия.

– Ты его теперь ничем не вытравишь.

– Откуда ты знаешь?

– Мое рацио мне подсказывает.

– Твое рацио сделало тебе ручкой. Мы друг другу не подходим.

– Согласен. Давай это отпразднуем.

– Шампанского нет.

– Мы всегда можем попить друг у друга кровь.

По дороге в кино все молчали. Там, где дома подобострастно расступались и улица впадала в площадь Гидропатов, царило праздничное оживление. Вдруг справа, над одним из дымоходов, вспыхнул огненный ореол и, колыхаясь, челночными плавными толчками поплыл над гребнем крыши. Вирский начал было что-то говорить, Алина порывистым, нетерпеливым жестом прижала палец к его губам, и оба, запрокинув головы, стали смотреть на энигматическое действо над домами. За первым ореолом последовал второй, за ним – еще один; через минуту небо озаряли десятки воздухоплавающих, с исподу напоминающих огненные зрачки. На улицу медленно натянулся мерцающий полог, сплошь состоящий из куполов, наполненных теплым воздухом и приглушенным светом.

Небесные фонарики – излюбленное горожанами ночное развлечение – традиционно запускали со смотровых площадок парка. Взлетая по одному, они стремительно набирали высоту и левитировали над городом светящейся колонией, которая то растекалась, как некое небесное простейшее, и выпускала огненные ложноножки, то уплотнялась и повисала сонная, с каким-то внутренним, неизъяснимым перемигиванием и брожением огней. Каждый фонарь проживал короткую, но интенсивную, насыщенную жизнь; а через четверть часа с тем, что так волшебно летело и светилось, случалось то, что рано или поздно случается со всякой мечтой: огонь гас, и на землю падала какая-то оскорбительная рухлядь: горелка, рисовая бумага, бамбуковый каркас; рожки да ножки вместо магии.

Огни летели в полной тишине. Мир суеверно замер, дивясь на этих наполненных светом монгольфьеров. Сияющая кисея сползла на площадь, скользнула над домами и бесследно истаяла. Улица пришла в себя, точно очнулась после обморока; прохожие, мгновение назад завороженно следившие за полетом небесных тел, разом загомонили, засмеялись, затопали по мостовой.

Алина с Вирским стояли, омываемые толпой, неотрывно глядя друг на друга. Я стал протискиваться сквозь людской поток, который, редея и разветвляясь в закоулки, струился вниз по улице.

В кино они тем вечером так и не появились.