Текст книги "Осень в Декадансе"

Автор книги: Ульяна Гамаюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Издали холм напоминал огромный термитник. Нагромождение трущоб всякий раз обескураживало крайней, беспросветной нищетой: дома выглядели так, будто их строили из мусора, слюны и экскрементов местных жителей. Чужаков здесь не любили, особенно насельников квартала на холме, даже если это были нищеброды вроде меня. Я редко пользовался этой дорогой – она была длинной, неудобной, сплошь в рытвинах и колдобинах, замаскированных жухлой муравой. Здесь запросто можно было слететь в кювет или нарваться на стадо пасторальных коз в тумане: животные тыкались вам в ноги, благодушно позванивая бубенчиками, пока пастух неторопливым пилигримом спускался по тропинке и вызволял вас из плена. А то еще выныривала из мглы совсем шагаловская одинокая корова с грустным лицом святой. Отсюда же, из местных захолустных латифундий, тянулись по утрам вереницы разносчиков, торговавших брынзой и домашней выпечкой. Все остальные чуть свет стекались к ближайшей станции метро или гиробусной остановке, откуда их везли к заводам восьмого округа, к дымящим трубам и цехам, похожим на тюрьмы Пиранези с их макабрической архитектурой и пыточными орудиями для узников.

Без приключений одолев склон, я остановился на каменистой площадке, чтобы перевести дух. Уже совсем стемнело. Затейливый рисунок разбросанных тут и там огней напоминал далекую галактику с рассеянной звездной пылью и ярким ядром на площади Восьми сонетов. Слабые отголоски сирен звучали как космические шумы, кое-где вились белые дымки – картина идиллическая, если не знать зловещей подоплеки этих дымков. Здесь, в городской глуши, с щербатыми громадами домов и огородами в тумане, события минувшего вечера могли бы показаться нелепым вымыслом, кабы не крайне реалистичная боль во всем теле.

Парадное встретило меня отрадной тишиной. Горгульи улыбались как родные. С Главной Горгульей тоже повезло: из-под ее двери пробивались электрический свет и сонное токование радиоприемника. Верная примета, что госпожа Проныра не рыщет по этажам в поисках компромата. Флаг выброшен, королева во дворце.

Дверь в мою комнату была приотворена. Я часто в спешке оставлял ее открытой: трудно представить вора, который бы позарился на мой скудный скарб. Разве что квартирогрымза подвергалась сильному искусу проникнуть и пошерстить, но никакие замки ее бы все равно не остановили.

Какое-то время я бесплодно поворачивал выключатель, витая мыслями где-то далеко, и не сразу сообразил, что света нет и не предвидится. Должно быть, лампочка опять перегорела. Свечей и настольных ламп я не держал и сторонился мифических соседей (как и они меня), у которых эта лампы со свечами можно было бы одолжить. Оставив дверь приотворенной, чтобы не блуждать в темноте, я в изнеможении повалился на кровать и какое-то время бездумно созерцал полосу света на полу. Вспомнил о птицах. А вдруг они исчезли? С этой мыслью я каждый вечер по возвращении домой опасливо подступал к окну, словно ребенок к горе рождественских подарков, в надежде, что на этот раз ему купили наконец намоленный велосипед. Но чуда не случалось. Пернатые твари невозмутимо ползали по дворику за окном.

Затылок и правое плечо горели ровной, терпимой болью. Тишина сдавливала виски, словно я медленно погружался под воду. Потом вдруг что-то перещелкнуло в мозгу. Я насторожился. Поднял голову и открыл глаза. Прислушался. Медленно опустил ладонь на пол. Пальцы нащупали что-то мягкое и теплое. С бешеным сердцебиением, не понимая, что это, зачем, откуда, я в панике отдернул руку и сел на кровати.

И снова все затихло, только сердечные удары ухали оглушительно и грозно по черным углам комнаты. Когда ко мне вернулась способность смотреть и с горем пополам интерпретировать увиденное, удивлению моему не было предела. Наверное, я удивился бы гораздо меньше, если бы из-под кровати выкатился осколок метеорита. Тактильные ощущения не подвели: предмет был мягкий, теплый и, если судить по тонкому запястью, попавшему в полосу света из распахнутой двери, вполне земного происхождения.

Что с этим делать дальше, было неясно совершенно. Непрошенный гость не подавал никаких признаков жизни. Я медлил, не зная, бежать ли за помощью и если бежать, то к кому и куда. Внизу, в пустой швейцарской, был телефон, выглядевший так, будто им пользовались в последний раз лет сто назад. Я наклонился, но из-за скудного освещения ничего нельзя было разглядеть; осторожно нашарил рукав смутно белеющей сорочки.

– Щекотно!

Я рефлекторно дернулся, но горячая ладонь сжала мою руку.

– Можно я тут немножко полежу?

Я ответил энергичным пожатием и был отпущен на свободу. Мысли путались. Я кое-как отполз в темный выстуженный угол и завернулся в одеяло. Таяли в темноте очертания комнаты. Гость под кроватью лежал неподвижно, как будто погрузился в странную каталепсию. Не знаю, сколько времени прошло, когда опять заговорили, подчеркнуто вежливым и безразличным тоном:

– Можете сдать меня легавым, если хотите. Я участвовала в беспорядках.

Звук человеческого голоса был неприятен, как яркий свет после продолжительного пребывания в потемках.

– Я выкрутила вашу лампочку.

Я подождал, не скажет ли она еще что-нибудь. Мне даже показалось, что я слышу ее ровное дыхание. И снова потянулись бесконечные минуты. Клонило в сон.

Проснувшись утром, я никого под кроватью не обнаружил. В плече были легкость и приятное тепло; вместо боли я ощущал какой-то небывалый прилив энергии, словно жизненные соки с избытком сосредоточились в руке.

Все мои сведения о ночной гостье сводились к череде разрозненных, точечных впечатлений: как на картине пуантилиста, удары кисти, увиденные вблизи, не складывались в цельный образ, а словно бы роились перед глазами ошеломленного зрителя. Выхваченное светом запястье ничего не сообщало о своей обладательнице, кроме гипотетической худобы. Голос звучал глухо и насмешливо. Ткань рубашки была прохладная на ощупь, а ладонь – наоборот. Для эффективного поиска пришлось бы устроить конкурс рукопожатий с ощупываниями в темноте.

Пошарив под кроватью, я выудил из многовековой свалявшейся пыли пресловутую лампочку, долго вертел ее в руках и недоверчиво ощупывал. Казалось, она вот-вот истает в муторном свете утра, льющемся в распахнутую дверь, исчезнет, как артефакт, незаконно просочившийся в действительность из мира сновидений.

ПОСЛЕ

Во внешнем мире продолжало лить. Дождь шпарил по крышам и карнизам, ревел в трубах и вскипал в желобах; коленчатые водостоки, содрогаясь и гудя, изрыгали бешеную воду, словно герольды, возвещающие о всемирном потопе. Вода была повсюду: хлестала сверху, гудела под землей, ломилась в люки, приподнимая их с требовательным дребезжанием. Молния высвечивала угрюмую громаду города: провалы окон, обкатанные скаты крыш, щербатые фасады, горки и ухабы городского зодчества. Далекий ропот грома рос, возвышая голос, и грозно раскатывался над домами.

Казалось, я вышел в ту же точно ночь, которую оставил несколько недель назад. Я тоже мало изменился, разве что избавился от лишнего свинца в груди и юношеских иллюзий. Слева, слегка покалывая, расплывалась тупая обволакивающая боль. Поднятый воротник и надвинутая на лоб шляпа не спасали от дождя, ледяной щекоткой пробиравшегося под одежду. Пижонский плащ продувало насквозь: должно быть, доктор редко покидал больницу и если посещал дождливый дольний мир, то под заботливой защитой зонта или автомобиля. Я был худее своего хирурга, и дорогая тряпка болталась на мне, как на огородном пугале. Больничные туфли на босу ногу довершали мой королевский наряд. Попадись я патрульным – и они не раздумывая препроводят меня в участок. Я торопился скрыться, хотя прекрасно понимал, что с точки зрения закона неплатежеспособный пациент – пропажа маловажная, в отличие от шляпы и плаща.

На перекрестке, захлебываясь дождем и утробным ревом, мокла колонна машин, похожая на стадо рогатого скота, понуро преодолевающего реку вброд. Прободав туман снопами света, автомобили ползли куда-то под проливным дождем. Водители досадливо давили на клаксоны, словно общее осатанение могло помочь делу. Контуженный громом и автомобильным воем постовой метался между машинами, повелительно плюясь дождем и подкрепляя угрозы взмахами жезла, резкими, но неубедительными. Глотая злые дождевые слезы, он вдруг с остервенением переключался на пешеходов и вносил разброд в их траурную процессию. Вереница зонтов огибала мычащий мокрый транспорт, опасливо переступая с отмели на отмель. В дорожной табели о рангах место пешехода достаточно расплывчато, но счастливые обладатели зонтов располагаются выше мокнущих. Похерив субординацию, я выбился из общей чопорной цепи и припустил по лужам на тот берег.

Свернув в одну из боковых улочек, где дождь казался тише из-за тесноты и скудного освещения, я чуть не налетел на черный «мельмот». Массивный и внушительный, с покато-гладким кузовом и воинственно выпяченной решеткой радиатора, он напоминал шлем рыцаря-исполина, с опущенным забралом разглядывающего противника перед началом турнира. По железной логике готических романов поблизости должна была отыскаться латная перчатка. Горели циклопические фары – провалы в белизну. В салоне, вцепившись в руль, сидел водитель, такой же настороженный, как его вороной автомобиль. Переднее сидение было занято странным пассажиром с крошечной головой на длинной журавлиной шее; лица я не разглядел.

Темнота и ливень сообщали происходящему болезненный драматизм, черты гротеска и дурного сна. Улочка была извилистая, все в ней казалось кособоким, намеренно неловким: и фонари, и тени, и зубчатый очерк зданий, и даже брусчатка, уложенная полусолнцем. Пока я, щурясь и мигая, мучительно раздумывал, что делать дальше, фары потухли. Хлопнув дверцей, приземистая тень, обремененная громоздким ящиком, отделилась от автомобиля, засеменила вдоль витрин, опрометью пересекла улицу и шмыгнула в подворотню. Поравнявшись с «мельмотом», я мельком заглянул в салон и никого там не обнаружил. Второй пассажир исчез.

Под каменными сводами проезда еще гремело, затухая, эхо торопливых шагов. Ветер со скрипучими причитаниями раскачивал фонарь, висевший на цепи над входом в арку. Я постоял, недоверчиво втягивая носом воздух и мысленно оценивая, по росту ли мне этот каменный колодец; затем решительно сунул руки в карманы плаща и нырнул во тьму. Осторожность никого еще не спасала от происков судьбы. Терять мне было нечего.

Тоннель оказался на удивление длинным. Под ногами хлюпало, с потолка текло. Капли падали скупо и веско, как в пещере со сталактитами. Белесый ручеек, ядовито поблескивая, змеился между булыжниками, подпитываясь жижей из круглых отверстий в стене. От каменной кладки тянуло тленом и плесенью, будто не только вода, но и закупоренное в этих стенах время протухло. К мерному перестуку капели примешивалось тоненькое попискивание – тоннель кишмя кишел крысами. Подвижные и жирные, они возились и елозили в грязной мокряди вдоль стен, порскали мне под ноги и путаными петлями устремлялись к свету. Я продвигался неуверенно, часто оскальзываясь и пальцами касаясь склизких стен, рассчитывая каждый шаг, чтобы не всполошить крысиную кодлу.

По выходе из арки меня хорошенько пробрало ветром, до ломоты в суставах и боли в ушах, и я почувствовал себя как тот мифологический филантроп и любитель животных, которому змеи в благодарность за спасение прочистили уши языками, после чего он стал понимать язык зверей и прорицать будущее. Мир звуков, податливый и непривычно плотный, насыщенный разноголосицей музыкальных фраз и густо населенный причудливыми мелодиями, играющими вразнобой, обрушился на меня всей своей мощью. Я словно очутился в сказочном лесу с могучими дубами-исполинами, гигантскими грибами и путаными тропками; в нехоженой чащобе, где кроны заслоняют языческое солнце, где каждый ствол – колонна, а человек, проникший в этот храм, чувствует себя лилипутом, беспомощной букашкой на мраморной ладони божества.

Незнакомец не успел далеко уйти. Я следовал за ним на расстоянии, держась в спасительной тени, но эти ухищрения были скорее оммажем жанру слежки, нежели насущной необходимостью. Как вскоре выяснилось, сыщик из меня вышел никудышный. О моем приближении загодя знала каждая крыса округи. Мои шаги звучали как на параде, победно раздаваясь меж домов. Брусчатка отзывалась на каждое мое движение, усиливая гулкий звук ехидным эхом, и оттого казалось, что в подворотне сошлись в смертельной схватке две многочисленные армии в тяжелых латах и топчут, исступленно топчут друг друга.

Меж тем я сильно отставал, проигрывая незнакомцу в быстроте и ловкости. Время от времени в пролете улицы вырастал его приземистый силуэт, и я, приободрившись, пытался сократить разрыв; но чаще приходилось двигаться вслепую, на звук шагов, или следовать за неуловимой тенью, которая скачкообразно скользила по стене с большим отрывом от хозяина. Казалось, тень мне подыгрывает: поджидает на перекрестках, вместо того чтобы прибавить шагу; с нарочитым рвением топчется на месте, изображая бег, карикатурно поднимая колени и орудуя локтями, будто твердый воздух каменной кладки не пропускает ее.

Незнакомец вел себя как человек, досконально знающий городское дно: рабочие кварталы с их коварной топографией и скверной архитектурой, где можно было заблудиться даже днем; унылые углы, гнилые и тесные соты трущоб – всю эту ветхость, нищету и тщету, которые приводят в суеверный ужас благополучных обывателей. Он лихо перемахивал через ограды; не глядя огибал смрадные канавы, в которых копошилась жизнь; лавировал между раззявленными люками; умело обходил скопленья нечистот, отбросов и лежбища мутировавших крыс, прожорливая бдительность которых внушала первобытный ужас; уверенно нырял в окутанные паром подворотни, в моросящую мглу одичалых дворов, где окна были мертвы, а по углам стоял тяжелый запах падали. Миновав мощеную булыжником площадь с круглой театральной тумбой, стоявшей в самом центре с высокомерной обособленностью памятника, мы снова запетляли боковыми улочками, корявыми и изнурительно узкими, как муравьиные ходы.

Я чувствовал, что выдохся, и только беспримерное упрямство и гордость, помноженная на глупость, не давали мне остановиться. С бодрой рыси я перешел на одышливую иноходь, потом и вовсе на постыдно-спотыкливый шаг, стараясь игнорировать глухое уханье и замирание сердца, которое, казалось, куда-то скатывается или западает, как неисправная педаль.

Я давно уже потерял из виду и незнакомца, и его тень и плелся, пошатываясь, вдоль обшарпанных фасадов, преодолевая соблазн рухнуть на мокрую брусчатку и тихо умереть. В очередной раз повернув за угол, я замер в замешательстве. Улица была пустынна и скупо освещалась кованой рогаткой фонаря. Через дорогу шеренгой вытянулись витрины магазинов с опущенными на ночь ставнями. У самого края тротуара, теменем ко мне, раскинув руки, навзничь лежал мужчина с проломленной головой, влипшей в лужу крови, которая казалась продолжением его жиденьких, зачесанных назад волос. Вязкая волна, потоками преодолев бордюр, растекалась по брусчатке. Человек не двигался. На его щеках чернели засохшие кровоподтеки, идущие от глаз к вискам, словно он плакал кровью. Под распахнутым пальто с какой-то обескураживающей хищностью белела сорочка. В том, что мужчина мертв, не было никаких сомнений: определялось это не столько жутким зрелищем проломленного черепа, сколько неловкостью и противоестественностью позы, выдающей отсутствие того неуловимого, летучего соединительного вещества, которое, собственно, и делает человеком груду мяса и костей.

Водитель «мельмота» был здесь: аккуратно придерживая полы своего плаща, склонялся над телом. Убийца? Вор? Случайный свидетель? Но он не щупал пульс, не шарил по карманам, не проявлял никаких признаков испуга или замешательства, а словно бы обнюхивал беднягу, проделывая это с небывалой обстоятельностью. Увлекшись этой пантомимой, я упустил из виду, что моя долговязая тень предательски протянулась поперек улицы. К счастью, незнакомец, всецело поглощенный своим занятием, ничего не заметил. Я торопливо отступил за угол, вжался в стену и выжидающе затих.

Дождь нехотя кропил мостовую – гроза переместилась за город и бессильно отсвечивала вдали. Вода из водостока неторопливой струйкой сбегала мне на ногу. В конце проулка подслеповато замигал, набух белесым светом и распустился фонарь и осветил кусок кирпичной кладки с линялой афишей на ней, как будто это зрелище могло служить ответом на все мои вопросы. В состоянии болезненного полубреда сознание готово принять любые, даже самые фантастические версии происходящего. Человека мнительного и беспокойного, с живым и взвинченным воображением трудно удивить: я ничего не исключал – от банального грабежа до кровожадных упыриных пиршеств.

Я осторожно выглянул из своего укрытия. Еще немного поколдовав над телом, предполагаемый упырь упруго разогнулся, приладил шляпу жертвы к ее изувеченной голове, извлек из кармана своего плаща компактную продолговатую коробочку на шнурке и деловито сунул ее под нос несчастному, как некий измерительный прибор, определяющий соотношение жизни и смерти. Затем чудаковатый тип отступил на шаг и замер, задумчиво склонив голову набок и прищурившись. Не отрывая глаз от трупа, он слепо потянулся вниз, нашаривая что-то зачарованной рукой на тротуаре. Меня отвлек посторонний шум – где-то над головой глухо стукнул ставень, – а в следующий миг из всех щелей и трещин, будто прорвало невидимую дамбу, хлынули люди в форме, мгновенно запрудив улицу.

Надсаживались сирены – воздух дрожал от этих душераздирающих завываний. Блистанье блях и бряцанье оружия. Отрывистое рявканье раций. Гвалт, неразбериха, форменный бедлам. Словом, прибыла полиция.

ДО

Загадка внутреннего дворика оказалась куда сложнее и запутанней, чем можно было предположить. От пассивных недоумений я перешел к решительным действиям и для начала произвел рекогносцировку: обшарил подворотни и скрупулезно осмотрел фасад на уровне мансарды, но ничего, кроме глухой стены со скудными остатками лепнины, не обнаружил – ни башенок, ни эркеров и тому подобных архитектурных хитростей, где мог бы поместиться искомый дворик с пернатыми обитателями. Линия слуховых окон необъяснимо обрывалась на полпути к угловой горгулье, словно строители решили, что для седьмого этажа и так сойдет. Квартирогрымза, будучи спрошена, только ехидно изогнула бровь, но я и не рассчитывал всерьез на помощь старой перечницы. Что до соседей, то, судя по запертым дверям и мертвой тишине за ними, я был единственным обитателем мансарды, единоличным хозяином и сюзереном чердака со всей его рухлядью и жутковатой живностью.

Дождавшись ночи, дабы не напороться на старуху, шустро шныряющую по этажам, я выбрался на крышу по пожарной лестнице на торце здания и, громыхая гофрированной жестью, повис над бездной, тщетно высматривая на фасаде несуществующие выступы или хотя бы намек на них. По-видимому, тут не обошлось без архитектурных трюков, понять которые без специальных знаний невозможно. Демарш провалился.

Подавленный неудачей, на обратном пути я бездумно свернул в какой-то коридор с узорными тенями от витражных стекол, запетлял по лестницам и залам с перешейками и заблудился. В конце концов, измученный бесплодными блужданиями, я оказался на лестничной площадке, окно которой выходило на крышу воздушной галереи, соединяющей лицевой и дворовый флигели на уровне третьего этажа. Двор-колодец оплетали ленточные балконы и коленчатые водостоки. На крыше галереи, под присмотром темных окон, я позвоночником ощутил настороженность дома. Вверху темнел многоугольник неба, внизу поблескивала гусиная кожа асфальта. Окна отливали ртутью. В мокрых водостоках что-то постукивало. Я влез в окно дворового флигеля, спустился этажом ниже и пересек продуваемую ветрами галерею в обратном направлении. Украшенный затейливой лепниной потолок, плиточная мозаика на полу, открытые створки широких окон. Вопреки барочному декору, галерея оставляла впечатление чего-то шаткого и неустойчивого, вроде висячего моста над пропастью.

Возвратясь в мансарду, я принялся колотить в окно, в надежде спровоцировать пернатых бестий на ответные действия. От близости этих существ по-прежнему мутило, но отвращение заметно притупилось; осталось только чувство интенсивной, болезненной тревоги. Я продолжал стучать в окно, пока совсем не обессилел, и остаток ночи просидел в оконной нише, разбитый и подавленный, с открытыми глазами и без единой мысли в голове.

Утром я задрапировал окно газетами, водрузил шкаф на место и отправился на работу. Птиц нужно игнорировать, раз уж они мне неподвластны. По крайней мере, пока не найдется более действенный способ борьбы. О переезде и речи быть не может. Они не выживут меня из мансарды.

Перед рассветом город стоял поникший и опустошенный, похожий на бальный зал после шумного, изнурительно веселого и многолюдного торжества, когда музыка отгремела, гости разъехались, а заспанные лакеи тушат свечи в раззолоченных канделябрах и расставляют стулья по местам. Воздух был сыр и остро отдавал осенней прелью. Горгульи, эти уродливые стражи чужого сна, зевали на фасадах; из-за хронического насморка у каждой под носом висело по огромной капле. С деревьев тоже капало. Чугунные решетки отяжелели от воды; калитки открывались неподатливо и от прикосновения простуженно гудели. Вдоль тротуаров тянулись зеркальные затоны луж, в которых отражались набрякшие фонари и запоздалые кутилы, бредущие сквозь морось домой или под мост. Продрогшая проститутка подкарауливала клиентов в подворотне. На подоконниках заплаканных, запотевших окон швейцарских дремали, вальяжно развалясь, коты; в дверных проемах виднелись их хозяева – целая оранжерея закутанных швейцаров, неотличимых один от другого. В неверном свете фонарей дворник вместе с сором соскребал с тротуара собственную тень. В парке, в один и тот же час и на одном и том же месте, меня ежедневно обгоняла женщина с детской коляской, но вместо младенца из-под кузова высовывались плотно спеленатые в целлофан астры и хризантемы. В аллее с боскетами и статуями молчальников по бокам не было ни души: бронзовые старцы в куколях выныривали из тумана и склонялись надо мной, приложив предостерегающий перст к устам – жест в моем случае излишний, – пока дорожка с сырым скрипучим гравием не выводила к Тютчеву в очках, застывшему в классической кручине всех памятников.

Вот очередной пешеход запахивается в туман, чихает – и повисает в воздухе разрозненными каплями. Морось редеет, приоткрывая набережную: парное молоко реки, горбатый мост и фонари, которые покорно ждут, чтоб утро с них туман обдуло. А с левого берега несется сошедший со стапелей Дворец юстиции с раздутым куполом и слепой Фемидой на форштевне.

Из мира бесплотных призраков я попадал в храм правосудия. Помню, как, очутившись тут впервые, ощутил себя песчинкой, ничтожнейшим мирянином, допущенным к религиозным святыням. Архитектура подавляла своим великолепием и монументальностью. Холл походил на неф колоссального собора. Расписанные плафоны на баснословной высоте вызывали головокружение: рисованные олимпийцы пировали, прелюбодействовали и упоенно предавались всем тем преступным занятиям, что не дозволены простому смертному. К снующим понизу подвластным мойрам существам боги не проявляли ни малейшего интереса. Вспоминая незрячую Фемиду, я начинал подозревать, что эта грозная дева надела повязку не для беспристрастного суда, а просто чтобы ей не мешали спать.

Сибира, судебный обозреватель, которого в редакции назначили мне в чичероне, вынужден был постоянно меня поторапливать. Мы поднимались по широкой, каскадами спадающей в холл мраморной лестнице, которую из года в год подметали мантиями лучшие умы и крючкотворы города; скользили коридорами, где, выстроившись во фрунт, стояли изваяния государственных мужей и провожали посетителей бесстрастным взглядом мраморного ментора. В толпе сновали судебные секретари и приставы, адвокаты и прокуроры, орды репортеров и простых зевак. Местная публика облюбовала подоконники, словно бы опасаясь, что скамейки оживут и унесут их на львиных лапах в мрачные недра дворцовой тюрьмы. Фотокоры, которым возбранялось снимать в зале заседаний, караулили под дверью и всей ватагой набрасывались на очередную жертву, выкрикивая ободряющие междометия.

Сибира, поминутно с кем-нибудь раскланиваясь, цепко держал меня за локоть и фонтанировал полезной информацией, но эта скороговорка летела сквозь меня, куда-то вглубь гулких галерей и переходов. В Зале корабельщиков нас чуть не сбил тучный субъект, резво улепетывающий от репортеров, наперебой кричавших ему в спину: «Господин инспектор! Хоть слово!» – с жаром романтической возлюбленной. В зале заседаний мой разговорчивый Вергилий меня покинул, сочтя свою просветительскую миссию успешно выполненной. Скамьи для публики оказались заняты, люди теснились в проходах и вдоль стен. Было нестерпимо душно – то ли из-за гудящих радиаторов, то ли из-за вторящей им распаленной толпы. Большие неподвижные скопления людей в тесных помещениях напоминают мне об одном детском кошмаре, где вместо монстров фигурировало удушливое нагромождение вещей, несметное, все прибывающее воинство, борьба с которым сводилась к паническому упорядочиванию неприятельских сил; заканчивался этот ад только с пробуждением. С тех пор я предпочитаю пространства под открытым небом тесным помещениям, где что угодно может явиться триггером тревоги. Зал суда грозил стать пыточной камерой, но выбирать не приходилось.

Как выяснилось позже, журналисты являлись на слушания загодя, выстаивая изнурительные многочасовые очереди ради вожделенного места в первых рядах. Пришедшие вовремя или всего за час до начала заседания довольствовались местами на галерке, если вообще попадали в переполненный зал. Толпа вооруженных самописками репортеров с бумажными пропусками вместо перьев, по-мушкетерски заткнутыми за шелковые ленты шляп, была такой же неотъемлемой принадлежностью дворца, как мраморные изваяния в нишах.

Я скромно притулился возле двери, рядом с приставом, рослым малым с монументальной головой, напоминающей наконечник стенобитного орудия. Когда секретарь провозгласил сакраментальное «Суд идет!» и все присутствующие благоговейно встали, приветствуя процессию в черных мантиях, я осознал наконец, что не сплю. Со временем я научился концентрировать внимание, но в первый день все сливалось в мутное пятно: истцы, ответчики, присяжные, взбалмошная публика – и надо всем этим царил мрачный триумвират в горностае и судейских шапочках, состоявший из председателя и его помощников. Они напоминали крысиного короля на троне: кивали головами, шушукались между собой, шипели на свидетелей и призывали публику к порядку, выпрастывая лапку из-под мантии и колошматя по полированному дереву молотком.

На следующий день я прибыл в суд чуть свет, чем взбудоражил местную уборщицу – старуху с мягкими мохеровыми волосами и резким голосом. Поначалу она приняла меня за юного бездельника, обманом просочившегося в храм Фемиды. Всех посетителей дворца уборщица рассматривала как потенциальных вредителей, в своих беспорядочных передвижениях преследующих единственную цель – наследить (и, в сущности, была по-своему права). Мы долго препирались, точнее, она брюзжала, потрясая шваброй, а я пытался на языке жестов возражать. Предъявленный пропуск ее немного успокоил, но до конца не убедил. В зал тем не менее я был милостиво пропущен. Пока старуха мыла пол, запальчиво ворча на каждую пылинку, я наскоро набросал ее портрет угольным карандашом на четвертинке ватмана. И, как всегда, бумага запечатлела нечто большее, чем просто внешнее сходство, нечто такое, что улавливает только карандаш. Исполненная углем, бабуля выглядела довольно безобидным и трогательным существом. Было ли это отображением моих подспудных мыслей и впечатлений или произволом бумаги и угля? Я часто задавался подобными бесплодными вопросами, удивленный тем, что вышло на бумаге, и больше доверял карандашу, чем голосу разума и собственным глазам.

Я прошелся по залу, обживая пространство: сделал наброски окон, дверных ниш, обитых дубовыми панелями стен с портретной галереей местных гуру, свидетельской трибуны и судейского трона, а также вешалки в углу, на которой болтался чей-то беспризорный зонт. С судейского помоста открывался панорамный вид на зал и окрестности. Окна смотрели во внутренний дворик с аркадами и рахитичным померанцевым деревцем в центре клумбы, посаженным, по легенде, в честь полоумного студента-правоведа, вообразившего себя этим самым деревцем.

Обследовав зал заседаний, я отправился на экскурсию по дворцу, по лестницам и акварельным галереям, которые, как это свойственно акварели, не терпели прямых солнечных лучей. Все эти осмотры и подготовительные вылазки были не праздным любопытством, но насущной необходимостью, чем-то сродни грунтовке полотна.

Суд оказался местом крайне противоречивым. С одной стороны, местные топонимы вроде бы свидетельствовали о том, что юристы – существа тонкой душевной организации, высоколобые, возвышенные и даже склонные к излишним сантиментам, о чем свидетельствовал, например, Зал роптаний на первом этаже. С другой стороны, юридические контроверзы могли увлечь только людей циничных и с очень специфическим чувством юмора. Примеры прямо-таки манихейского дуализма встречались на каждом шагу: свет и тень, сакральное и профанное, надрыв и скепсис, белый мрамор и черные мантии. В одних залах было натоплено и душно, в других царила вечная мерзлота, и, словно бы в строгом соответствии с климатическими условиями, судебный приговор всегда грешил в ту или иную сторону, оказывался либо слишком мягким, либо чересчур суровым. Вообще, на первый взгляд казалось, что в большинстве своем юристы – оранжерейные создания, закутанные в шелк и горностай, вечно зябнущие и вечно чем-то недовольные.

Около часа я бесцельно скитался по гулким залам цокольного этажа, готовый в любой момент услышать за спиной голодный лязг дверных запоров и скрежет опускающихся решеток. Но нет – вместо узилища и юдоли скорбей я обнаружил лишь музей со множеством завалящих экспонатов, которыми не испугаешь даже школьника. Игрушечные каты, казематы и кандалы. Когда-то эти коридоры кишели крысами, а затхлые дворики и галереи предназначались для моциона заключенных. Со временем тюрьма перебралась через канал, в новое приземистое здание, наглядно подтверждая тезис о том, что зло никуда не исчезает, а только видоизменяется.