Текст книги "Осень в Декадансе"

Автор книги: Ульяна Гамаюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Выйдя на улицу, мы миновали штаб-квартиру с реющими флагами, помпезной клумбой и «корридой» на постаменте, обогнули тщательно законспирированный, обнесенный рвами и валами испытательный полигон, служебные ангары и долго шли по полю с ровными рядами новеньких авто. Сверкали логотипы на подковообразных решетках радиаторов, по обтекаемым кабинам бежали отражения перистых облаков. Автомобильные плантации тянулись до самого горизонта. Безлюдные поля, окуриваемые заводскими трубами и орошаемые дождями. Табло над автострадой горделиво показывало шестизначную цифру – общее количество выпущенных заводом машин. Автомобильная империя близнецов, Доры и Дориана, процветала – чего не скажешь о наймитах, горбатившихся на их плантациях.

В ограде за складскими помещениями обнаружилась брешь, ведущая на бесхозную территорию. На этом пустыре, как после грандиозной сечи, высились курганы автомобильных тел. Над некоторыми курился дымок, источником которого были скрытые грудами металла заводские трубы. Не то погост, не то покойницкая, где можно опознать погибших по логотипам и решеткам радиатора. Земля под ногами сочилась машинным маслом; в лужах и бороздах грязи увязли останки машин. Былой автомобильный лоск слизали дожди, выжгло и отшелушило солнце. Встречались и неплохо сохранившиеся экземпляры, и бесколесные каркасы в оборках ржавчины, в парше и струпьях, и оскаленные черепа с пустыми глазницами. Бедный Мельмот! Самый высокий зиккурат венчал «мельмот», стоявший на двух «корридах», как гимнаст на плечах товарищей по акробатической пирамиде. Вдоль забора торчали вросшие в землю кузова, посеченные непогодой и крапленые ржавчиной кадавры, так что выражение «цвет автопрома» приобретало трагический оттенок. Иные автомобили в таких кровоподтеках, словно были расстреляны временем в упор, а после выпотрошены предприимчивыми могильщиками.

Демонические «мельмоты», неистовые «манфреды», норовистые «корриды», «ватеки» со своей ориентальной пышностью, «кармиллы» с покатым корпусом, оскалом кровососа и скошенной решеткой радиатора. Старую гвардию можно было опознать по выхлопной трубе и кузову, напоминающему артиллерийский снаряд. Скульптурная красота тяжеловесов, ушедших на заслуженный покой. Многие модели настолько устарели, что стали раритетными.

Алина остановилась у подножия одной особенно живописной сопки с «монтони» на вершине. Я с изумлением узнал этот культовый двухместный гоночный болид, за обладание которым многие продали бы душу дьяволу. Легкий и прочный, с восьмицилиндровым дизельным двигателем, шестиступенчатой коробкой передач, утопленным в закрытом кокпите воздухозаборником и каплевидным разрезом светодиодных фар. Воплощенная скорость и стремительность – даже теперь, с помятым носовым обтекателем и блестками облетевшей краски на антикрыльях.

Когда Алина стала карабкаться по мятым кузовам наверх, к заветному болиду, я полез следом. Кузова податливо прогибались и скрипели, в кабинах время словно бы остановилось, запечатлев последние мгновения автомобильной жизни: разъятые приборные панели, истлевшая обивка, изморозь осколков на сиденьях и паутины трещин на лобовых стеклах.

«Монтони» угрожающе заскрипел, когда я влезал в кокпит. Алина зачарованно разглядывала приборную панель на рулевом колесе. Она благоговейно положила руки на баранку и замерла, словно надеялась, что прикосновение пробудит машину к жизни. Выждав некоторое время, девушка резко крутанула руль. Послышался зловещий скрежет, и что-то неуловимо изменилось в картине окружающего мира. Почва под колесами болида дрогнула и стала проседать, автомобили пришли в движение. Мы накренились вправо и поползли в новообразованную тектоническую трещину, понтоном протаранив нечто отчаянно-скрипучее; уткнулись в кузов «манфреда» и стали медленно оседать вместе с автомобильной массой. Я с оторопью наблюдал, как от ожившей пирамиды откалываются кузова-кирпичики и, кувыркаясь, скатываются по крышам других машин к подножию. Дергаясь и конвульсивно подскакивая, кренясь то в одну сторону, то в другую, мы судорожными толчками проваливались в тартарары. Алина, вцепившись в руль, смотрела на меня со смесью ужаса и восторга. Под занавес нас пару раз подбросило, «монтони», загребая носом, прогромыхал вниз и, проявив чудеса устойчивости, ни разу не перевернувшись, влетел в бампер мятого «мельмота».

Я прилип к сиденью, как братец Кролик к смоляному чучелку. То, что мгновение назад было курганом, превратилось в монструозные развалины. Некоторые автомобили продолжали двигаться по инерции, цокая и разъезжаясь, будто бильярдные шары.

Кто бы ни покоился в этой могиле, он ожил.

ПОСЛЕ

Октябрьская непогода помыкала людьми и листьями. Прохожие зябко запахивали плащи и распахивали зонты. Взлохмаченная ветром палая листва с шорохом обнажала остывающую землю. Автомобили мчались куда-то под медленным листопадом. На каждом углу продавали жареные каштаны, ворочая их в прокопченных жаровнях. Плоды подскакивали, накалялись, лопаясь в улыбке, нетерпеливо норовили спрыгнуть с железного листа на мостовую, усыпанную солью и скорлупой. Набитый обжигающими плодами бумажный фунтик приятно согревал ладони. Каштан легко расщелкивался, обнажая нежную, дымящуюся, сливочную плоть. На набережной Верхарна прямо с лодок продавали привезенные с островов груши с тающей, сочной мякотью, распространявших по окрестностям осенний, немного терпкий аромат. В корзинах горками высились плоды бутылочной или шаровидной формы, гладкие или шероховатые, пятнистые или безупречно матовые, с запахом розы или муската, со вкусом меда или вяжущего вина. Рестораны пичкали посетителей разновидностями тыквы. На площади дез Эссента гастрономические экстремалы могли побаловать себя кулинарными излишествами самого экзотического толка.

В «Райке» прокатывали разное, не зацикливаясь на цензурных пертурбациях. Так, на одной неделе показывали запрещенную «Аэлиту» с конструктивистскими марсианами вместо селенитов и таким же, как у Мельеса, вольным обращением с литературным первоисточником и «Пиковую даму» того же Протазанова. За «Аэлиту» могли оштрафовать и лишить лицензии; но то ли власти не проявляли должной расторопности, то ли «Раек» был слишком ничтожен и незначителен, чтоб тратить на него время, – карательные санкции кинотеатра не коснулись.

На всех сеансах «Аэлиты» был аншлаг: зрители сидели между рядами, на ступеньках, теснились под экранным полотном. На «Пиковую даму» шли с меньшим энтузиазмом. Киношная старуха была не так уж и страшна – всего лишь желчный, мужеподобный полутруп в чепце, дряхлая – но не демоническая; зато, когда она в ретроспективных кадрах, в образе барышни в пышных фижмах, с высокой башней взбитых локонов, распахивала глаза и обнажала свою подлинную пиковую сущность, кровь стыла в жилах. Самое жуткое в декадентских дивах обнаруживается, когда они внезапно оживают. Недаром в немых картинах делали акцент на глазах. Помимо выразительных, жирно подведенных глаз актеры Великого Немого могли похвастать пластикой и потрясающей осанкой. По сравнению со статными титанами немой эпохи герои звуковой – горбатые карлики и пигмеи, бубнящие себе под нос. При всей своей кажущейся старорежимной чопорности, люди прошлого владели языком тела гораздо лучше своих раскованных потомков.

В фойе висели старые и новые афиши, по которым, при желании, можно было проследить любопытные социокультурные сдвиги. На смену обольщенным декадентским брюнеткам пришли обольстительные нуаровые блондинки и стали безоглядно мстить. Если декадентская фам фаталь стреляла, чтобы Он на ней женился, то нуаровая – чтобы развестись. В дальнейшем, видимо, киногероине предстояло определиться, чего же она хочет от этой жизни и не лучше ли сосредоточиться на чем-то более продуктивном, чем свадьбы и разводы под бодрую пальбу.

Студентов в обязательном порядке, отарами, сгоняли на дидактические картины. Особенно душеспасительным считался опус, размашисто живописующий ужасы алкоголизма. Сюжет в лучших традициях остросоциальной слезодавильни. Скромный трудяга и прилежный семьянин, подначиваемый сослуживцами, запивает горькую и деградирует в дебошира и жалкого забулдыгу, скандалы, драки, миазмы алкогольного делирия; многострадальная мать семейства рыдает и заламывает руки; малолетняя дочь, отыскав отца в кабаке, случайно гибнет в пьяной потасовке, а сам гуляка, устыдившись и смахнув слезу, перерождается для новой жизни. Финал духоподъемный: пьянство посрамлено, семейные ценности торжествуют, супруги счастливо воссоединяются, а дочка с белым бантом у них имеется еще одна, ничуть не хуже погибшей.

В пандан к поучительной притче о том, к чему приводят полкружки пива в обеденный перерыв, обычно демонстрировали что-нибудь о падении нравов с Верой Холодной. Ни сексапильная Боу, ни легкомысленная Освальда, ни строптивая Адоре, не говоря уже о Пикфорд, которая даже в роли униженной и оскорбленной выглядела нарядным розанчиком, дидактическим целям служить не могли. Хрупкая, похожая на затравленную старушку Лилиан Гиш тщетно пыталась в одиночку искупить коллективные грехи Голливуда.

Администрация «Райка» решила сэкономить на печатных плакатах для чардынинской «Молчи, грусть, молчи», заменив их рисованной афишей. Мне выдали гуашь, пучок кистей, грунтовку, фанерный щит и услали в фойе без единого слова напутствия. Я удивился, но роптать не стал. Призвав на помощь все свое смиренномудрие, устроился у окна и для начала соскоблил остатки Богарта, которого мой анонимный предшественник изобразил хрестоматийным циником в «федоре»; покрыл щит грунтовкой, выждал, пока он обсохнет, и долго, дольше любого обольстителя, бился над циркачкой Полой – веселой попрыгуньей в шляпе с помпонами в исполнении Холодной, – решив запечатлеть ее в тот самый миг, когда она в шаге от грехопадения распевает под гитару на холостяцкой пирушке.

Грехопадение героинь Холодной неизменно начинается с бокала вина. Причем это всегда один и тот же, узнаваемый бокал. Из фильма в фильм кочует эта роковая чаша, слегка меняя очертания, – но не настолько, чтобы не быть узнанной. Полонский и прочие-на-подхвате – завитые, инфернальные, – по очереди охмуряют доверчивую героиню. Заканчивается все печально: наивная парвеню, коварно обольщенная очередным хлыщом, гибнет в угаре греховной страсти. Для соблазнения Каралли требуется более трепетный подход: вину она предпочитает хризантемы и изводит обольстителей, являясь им после смерти в белых одеждах, с немым укором на красивом фаюмском лице. С героинями Холодной Бауэр особо не церемонится: пала – расплачивайся. Эксперименты со светом и фактурой занимают его гораздо больше, чем блеск и нищета салонных драм. Эта пагубная страсть к декоративным драпировкам, фракам и флердоранжу, статуям и колоннам не выглядит наигранной, в отличие от экранных страстей; сюжеты выморочны, но пленка излучает впитанный и сохраненный Zeitgeist. Хотя, к примеру, «Жизнь за жизнь» вполне сойдет за ревизионистскую мелодраму, где соблазнителя убивает не соперник, не полоумная любовница и не ревнивая жена, а теща, смирная с виду, благообразная матрона.

ДО

Узкие скрипучие мостки пружинили под ногами. Мы двигались под спутанными сводами листвы, своеобразной галереей, редеющей под порывами ветра. Алина шла впереди, осторожно ступая по проложенным над илистой почвой доскам на сваях.

Каналы вместо улиц, дощатые трапы вместо тротуаров, горбатые мостики, высокие и низкие, проплыть под которыми можно было лишь распластавшись на дне лодки, как воин в погребальной ладье. К осени протоки обмелели, обнажив извилистые русла, в которых кисла палая листва. Каналы и шаткие мостки запорошило листьями. Оступившись, вы по колено увязали в иле и чернильной жиже. Заросли тростника полнились голосами цапель, гортанно и сипло квакавших, как хор взбесившихся лягушек. Зато лягушки были на диво молчаливы и задумчивы; и когда цапля в боевой раскраске стряхивала оцепенение, вонзала в воду клюв и победно вздымала в воздух добычу, та лишь меланхолично хлопала зенками. Где-то в тростниковой чаще попискивал рогатый жаворонок – крохотная, юркая, заносчивая птичка с черными баками и аккуратными рожками; тоненький голосок старательно выводил «пси», «кси» и прочие буквы греческого алфавита. Трещали камышовки, дерзко передразнивая трели соседей по тростнику. Тут и там в ивовом ливне можно было разглядеть надетые на ветви пуховые рукавички – гнезда ремеза, птички-ткача в разбойничьей маске, по-робингудски борзо скачущей по дереву и оглашающей окрестности удалецким «ции», что, очевидно, на птичьем наречии означает что-нибудь вроде «Кошелек или жизнь!».

Автохтоны предпочитали передвигаться вплавь. По рукотворным и естественным протокам, изрезавшим остров на лоскуты заболоченной земли, бегали остроносые каюки с низкими бортами, местная гордость и фетиш. Правили ими, стоя на корме и степенно погружая длинный шест в воду, при необходимости в дело шли весла-бабайки. Каюки, вопреки зловещему названию, отличались легкостью и удивительной устойчивостью, не опрокидываясь даже у самых бездарных кормчих. А вот по суше местные жители ходили неуклюже, с опаской, как косолапые гуси, пасущиеся тут же, у воды, и провожающие пешеходов сварливым гоготом.

От затканных листвой каналов тянуло сыростью, горьким и пряным духом поникших трав. Воздух обнимал прохладой волглые стволы деревьев, четко очерчивал каждую складку на коре, изгибы ветвей, прожилки листьев, насквозь просвеченных солнцем; напаивал пейзаж свежими соками, делая зримой рябь в кронах от порывов ветра и вальсирование воды в речных водоворотах.

За сквозистой ивовой завесой прятались дома: двух-или трехэтажные, с ухоженным палисадником и видом на запущенный канал. Здания, как правило, имели модерновую, ассиметричную композицию и состояли из двух частей – цокольной, кирпичной или известняковой, и верхней, бревенчатой, искусно декорированной резными узорами на карнизах и наличниках, с чешуйчатыми башенками, шатровой крышей и беспорядочно разбросанными по фасаду окнами различной формы и величины. В восточной части острова сохранились допотопные мазанки из ила и камыша – жилые, с обязательной лодчонкой под косматым навесом и рыболовной сетью на кольях. Сплетенья ив прорезывались яблонями, рябые паданцы которых плавали в воде.

По главной улице – просторному каналу – скользили лодки, груженые урожаем местных яблок и овощей с огородов на островах, щедро разбросанных по дельте. Фрукты и овощи благодаря илистым и плодородным, как в Древнем Египте, почвам приобретали отменный вкус и колоссальную величину. На узкой улочке, стоя по колено в воде, чумазый, словно изваянный из грязи дядька выгребал из обмелевшего канала ил и ломтями укладывал его поверх топкой почвы, а двое подростков укрепляли склон ивовыми кольями. На оживленном перекрестке старуха поднимала с помощью троса среднюю часть разводного моста, чтоб пропустить гробообразную пирогу, просевшую под весом яблок. Дети несли по очереди огромный, драгоценный арбуз, благоговейно передавая его с рук на руки. Возле причала толкались и цокали бортами каюки местных огородников. Лодки благоухали медом осенних плодов, над которыми осы справляли свои пьяные сатурналии. Жилистые, выдубленные солнцем молодцы в фуфайках передавали плетеные корзины по цепочке к большим весам, после чего ссыпали яблоки в кузов грузовика, где фрукты продолжали погрохатывать, будто рассаживались поудобнее.

Обогнув причал, мы свернули на улочку с дремучей яблоневой аллеей. Тугие, сочные плоды с подбитыми боками и лопнувшей кожурой ковром устилали сушу, покачивались поплавками в воде, источая терпкий аромат. Какая-то птица заполошно хлопала крыльями в камышовой глуши. Алина задержалась напротив дома по четной стороне, пристально вглядывалась в одно из окон.

Миновав судоверфь, мы вышли к пристани, окаймленной ольхами и черными тополями. Берег зарос каскадами листьев, стеблей и растрепанных метелок тростника. Ивы купали седые бороды в воде, запорошенной ланцетными листьями. В тишине было слышно, как трещат и постреливают дощатые тротуары в глубине острова. К запаху речной воды примешивался солоноватый, йодистый привкус моря, до которого отсюда было рукой подать. На бepeгy лежали перевернутые лодки: новенькие каюки чередовались с посудинами, борта которых обросли бахромой ракушек, а нос прогнил и провалился, как у сифилитика. Вдали виднелась гавань Монастырского острова с рядами гичек, спрятанными в ивовых зарослях гребными и яхт-клубами, двадцатиметровой деревянной горой и колесом обозрения.

На деревянной перекладине, испещренной загадочными робинзоновыми зарубками, висел судовой колокол. Алина дернула за веревку, и колокол издал невнятный, осторожный стон; качнувшись пару раз, он прочистил горло, окреп и запел в полную силу. Звон по задумке должен был пробудить от векового сна местного лодочника – или иные хтонические силы.

Алина села на перевернутую лодку и, теребя в руках ивовый прутик, стала смотреть на дощатую халупу на берегу. Вскоре на пороге вырос старик в штормовке и резиновых сапогах, высокий, заросший щетиной по самые глаза, с крючковатым носом и скудными остатками волос на загорелом черепе. В руке у него был шест, на который он опирался, как на очень длинный посох. Приблизившись, лодочник придирчиво оглядел Алину с головы до пят, скользнул глазами по ее рукам и, не говоря ни слова, поволок свой остроносый челнок к воде.

Каюка была похожа на своего кормчего, как старый пес на хозяина. Старец мрачно возвышался на корме, глядя прямо перед собой с бесстрастием слепца. Было слышно, как мерно погружается в воду шест. В небе парило рыхлое облако в форме птичьего крыла. Алина полулежала на носу и зачарованно чертила пальцем по воде. Зеркальную гладь царапали три водные дорожки – от лодки, Алининой руки и водомерки, шедшей вровень с лодкой.

Мы очутились в самом сердце исполосованных протоками плавневых лугов. Бескрайний, беспечальный мир воды и трав. Река обхватывала плавни, словно промокший полевой букет. Островки тростника сменялись частоколом блеклых стеблей, сухих и ломких сверху и отсыревших снизу, – и так на много верст, поворот за поворотом, плавными тростниковыми излучинами. Внезапно стены расступались, и лодка опрокидывалась в громады воздуха, воды, прозрачных далей с грядами островов. Заросли полнились шелестом и плеском гнущихся стеблей. Время от времени оттуда долетали протяжные, чистые свисты, точное происхождение которых я так и не смог определить. Неторопливо надвигались и проплывали мимо острова с ярусами вязов, ольх и тополей, облезлые стволы которых висели над водой. Под пологом из опаленных солнцем крон укрылись травы с кляксами чахлых болотных цветов. Коряги вдоль зазубренного берега корчили рожи своим отражениям в воде. Цапли несли вахту в бухточках, синхронно, словно по команде, меняя положение лап. На мелководье бултыхались чадолюбивые уточки.

От вида студеной воды ломило зубы. Протоку драконьей чешуей устилали сердцевидные листья кувшинок; над водой покачивались звездчатые, нежно-белые, душистые чашечки цветков. Отдельно плавали розетки чилима с рогатыми плодами вместо якоря. Ветер морщил воду, мял и укладывал веером траву, топорщил листья лилий. По поверхности протоки, испятнанной солнечными бликами и полированными пластинками кувшинок, скользили невесомые насекомые, пух, семена, жухлые листья. В толще воды копошились крошечные рачки, водили хороводы стайки мальков, парили рыбы покрупнее, полупрозрачные и словно бы бесплотные. Вышмыгивал из тени и струился серебристой лентой уж, лавируя между стеблями кувшинок и чилима. Снималась с места цапля, распахивала пепельные крылья и царственно взмывала в воздух, неся тесно прижатые друг к другу прямые лапы и шею, сложенную латинской S.

Мы провозили время контрабандой; оно просачивалось за борт, бурлило и пенилось в кильватере, и расходилось волнами, с разбегу разбиваясь о берега, наплескивая на коряги, брызгами обдавая рифленые листья трав и стебли тростника, и гасло без малейших последствий для окружающего мира. Низко стелились травы, сонно гудели насекомые, слепила бликами вода. Незыблемое безвременье.

На безымянном острове, куда мы держали путь, исстари располагалось кладбище моряков. Пологие склоны были утыканы надгробиями, похожими на покосившиеся, увязшие в почве якоря. К морякам, как и к любому вольнолюбивому сословию, власти всегда относились с опаской; неудивительно, что этих грешников сослали на острова, обезопасив обывателей от их тлетворного влияния. Впрочем, сами усопшие не очень опечалились ссылке. Здесь они обрели кров с видом на море и относительный покой.

Доставив нас на остров, лодочник тотчас пустился в обратный путь, огибая камышовые мыски, и вскоре исчез из виду. К услугам тех, кто почему-либо решит покинуть это место, была утлая лохань на берегу.

Алина быстро отыскала могилу деда на вершине холма. Опустившись на колени, достала из кармана замшевый мешочек и высыпала его содержимое – песок, морские ракушки, гирлянду водорослей – у самого надгробия. Затем уселась рядом со своими дарами. Лицо у нее было ясное и умиротворенное.

Я глубоко вдохнул прохладный, напоенный сыростью воздух. Он был солоноват на вкус и отдавал пьяной промокшей травой. Остров всем существом был устремлен на юг. Казалось, даже растения в этом месте изогнуты особым образом, тянутся к морю, а не к солнцу. Шумели камышовые куртины, гикали чайки. На фоне неба чернели факелы тополей. Протоки, поплутав в тростнике, вплетались в широкое полотно реки, вмещавшее в себя целую вселенную с отвесными стенами солнца, бегущими тенями, дымкой дальнего ливня, несметным поголовьем облаков и островков с загривками растительности. По мере удаления на юг полосы суши сливались с лентой воды, и где-то там, где река, темнея, меркла на горизонте, начиналось море. Маяк Альбатрос на одноименном мысе отсюда не просматривался. Временами я вообще сомневался в его существовании.

Чуть погодя Алина затерялась в зарослях рогоза, вынырнула с замшевым шомполом на стебле, подожгла его и пошла впереди, окуривая себя дымом. Пока мы спускались к бухточке, точно участники некоей ритуальной процессии, дым от рогоза отпугивал злых духов в обличье комаров.

Потом я сидел на коряге под кустом крушины и наблюдал, как Алина вплавь перебирается на соседний остров. Колония пеликанов хлопала крыльями и веером взметала брызги. В камышовой чащобе белели цапли с атласистыми шеями. На мелководье охотились молчаливые колпицы, распушив хохолки и водя ложкообразными клювами, словно жнецы в страду. Когда Алина подплыла вплотную к птицам, те расступились, пропуская вновь прибывшую, и бесшумно сомкнули ряды.

Когда мы причалили к пристани, в окнах дощатого здания теплился свет. Лодочник не показывался, по-видимому, равнодушный к людям, которые плавают на острова. Я представил себе этого схимника, коротающего вечера за чтением религиозных текстов, душеспасительными размышлениями и прочими богоугодными занятиями.

На улице с яблоневой аллеей горели фонари, набрасывая на фасады зданий густую сеть лиственных теней. Лампы казались добела раскаленными плодами. В зарослях обосновался трескучий оркестр сверчков. Кто-то копошился в камышах.

Подтянувшись на руках, Алина взобралась на кованый козырек крыльца и ловко перебралась на карниз, опоясывающий дом на уровне третьего этажа. Распластавшись по стене, девушка стала продвигаться по карнизу, делая точные, эластичные шажки. Заняв стратегическую позицию на яблоне напротив дома, я стал смотреть, как черный силуэт ползет по фасаду. Все окна второю этажа были темны и тусклы; на первом светилось угловое окно, где двигались в странном миметическом танце тени людей.

Достигнув цели, Алина ухватилась за фигурные выступы оконного наличника и скользнула в открытую фрамугу. Модерн хорош хотя бы тем, что всегда дает возможность за что-нибудь ухватиться. Декоративные карнизы, гирлянды и узорные розетки, наличники с диковинным орнаментом и резными навершиями, крыши со шпилями – бесценное подспорье для авантюристов всех мастей, влюбленных или ненавидящих.

Держа под наблюдением крыльцо и окрестности, я искоса поглядывал на окно, расположенное напротив моего насеста. Пляшущий луч фонарика обшаривал комнату, выхватывая из темноты случайные, застигнутые врасплох предметы обстановки. Сноп света кружил по комнате, медлил, во что-то подслеповато всматриваясь, и снова начинал кружить. Наконец оконные створки скрипнули, и в сумеречном провале комнаты замаячил Алинин силуэт. В этот момент без каких-либо подготовительных прелюдий щелкнул замок, дверь распахнулась, облив девушку слепящим светом из коридора, и на пороге вырос чей-то зловещий силуэт.

– Какой сюрприз!

Крыльцо находилось у меня под наблюдением; следовательно, Вирский не ушел, как ожидалось, в игренскую психушку, где подрабатывал санитаром, а все это время был внутри, возможно, у недремлющих соседей; либо воспользовался черным ходом, о существовании которого Алинины источники подло умолчали.

– Я забрала свои фотографии и уже ухожу.

– Нормальные люди пользуются дверью.

– Нормальные люди не воруют фотографии.

Алина ловко перемахнула через подоконник, замерла на карнизе, чуть наклонила корпус и спрыгнула, поджав колени к груди; приземлилась на носки и упруго перекатилась через правое плечо. Я тоже стал спускаться, слепо нашаривая ветки, промахиваясь впопыхах, срываясь, повисая; несколько раз чудом не кувыркнулся вниз, а спрыгнув, приземлился в лужу с окрошкой из жухлой листвы и торопливо отступил в тень.

Вирский выругался, высовываясь из окна. Алина невозмутимо отряхивала землю и налипшую листву.

– Чокнутая! – крикнул он. – Ты ничего себе не сломала?

Шум разбил сон добропорядочных жильцов и взбудоражил весь дом. Хлопали ставни, вспыхивал заполошный свет, и заспанные люди, с трудом продрав глаза, высовывались из окон в тревожную, полную криков и опасностей ночь. Алина, крадучись, яко тать в нощи, слилась с пятнистой тенью дерева – и снова отделилась от нее несколько секунд спустя, и, запрокинув голову, как горнист, взглянула на Вирского, и завозилась, торопливыми порциями извлекая из-за пазухи кусок какой-то материи, как фокусник достает из шляпы вереницу шелковых платков. Смятенные соседи наблюдали за происходящим с нарастающей тревогой.

– Я украла твою рубашку! – Алина для пущей убедительности помахала рубашкой над головой и, наспех затолкав украденное под куртку, дернула вдоль канала.