Текст книги "Осень в Декадансе"

Автор книги: Ульяна Гамаюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

ПОСЛЕ

– Мне кое-что приснилось.

Они разговаривали под шелест затихающего дождя. На мокрых лицах вспыхивали отсветы неона. В брусчатку, до блеска отполированную ливнями и гладко обкатанную автомобильными шинами, можно было глядеться, как в зеркало. Фонари расплывались в сумерках и источали моросящий свет. Капли висели на карнизах ртутной бахромой. Поникшие, опушенные мелкой листвой деревья дышали сыростью и зябко вздрагивали, стряхивая избыток влаги; стволы и ветви отливали каким-то лихорадочным, простудным блеском.

– Ты уплыла на лодке вниз по реке.

Алина скептично пожала плечами.

– Значит, ты никуда не собираешься? – спросил Вирский.

– Собираюсь. Мы и так уже опоздали.

Пока остальные взахлеб обсуждали общих знакомых и изучали меню, Алина рассеянно рисовала на салфетке. Сидевший напротив Вирский отнял у нее разрисованный клочок бумаги. Алина подняла на него недоуменный взгляд.

– Что это? – Он кивнул на салфетку.

– Это? – Она мельком взглянула на свои художества. – Это не пятна Роршаха.

– Больше похоже на каракули.

– Проверяешь на мне свои психоаналитические навыки?

– Ты для этого чересчур строптивая и скрытная, – с улыбкой успокоил он.

Она разгладила разрисованную салфетку:

– Это не какие-нибудь там каракули Роршаха. Это черная кудря, которая всю жизнь хулигански завивалась не в ту сторону и всячески топорщилась. В конце концов ее изловили и отрезали.

– Это случайно не родственница глокой куздры?

– Нет, они даже не были знакомы. Кудря ничего не сделала бокру и не курдячила бокренка.

– Курдячила.

– Он тоже не подарок.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Не нужно так на меня смотреть, – Алина прижала ладонь к его глазам, отгораживаясь от пристального взгляда. – Не смотри.

Вирский медленно нащупал и отнял ее кисть, продолжая удерживать. Алина высвободила руку и погладила его по щеке. Он повернул голову и поцеловал ее ладонь.

– Хватит ворковать, – громогласно потребовал Титус. – Заказывайте лучше лососевый суп.

– Лососевый суп подождет, – улыбнулась Красивая Укулеле.

– Он мерзкий, как ламинария, – поддержал Зум.

Алина отстранилась и облокотилась на стол, подперев щеку кулаком, и продолжала отдаляться взглядом. К окну подкрадывались мокрые шорохи, террасу затопили подмигивающие огоньки. Морось бесшумно перешла в туман.

– Мне это ни о чем не говорит, – безучастно призналась она. – Я никогда не ела ламинарию.

Мимо порхнул официант с подносом крышек-куполов, оставив длинный щекотный шлейф гастрономических запахов.

– Да ладно, – не поверил Вирский.

– Все ели ламинарию, – поддакнул один из близнецов Ортов, смутно отличимых друг от друга по выражению глаз, как один и тот же человек в очках и без очков. Условный очкарик выглядел самоуверенным остряком и смутьяном; брат казался его немного опрощенной и опресненной производной. Они сидели плечом к плечу, соприкасаясь копнами всколоченных кудрей, похожие на непоседливых, плутоватых херувимов, которым в тягость высокий ангельский чин.

– У матери я питалась разной уличной едой, а дед не выносил ламинарию. Это что, какой-то фетиш? Каждый должен пройти крещение ламинарией?

Вирский подозвал официанта и заказал две порции ламинарии. Когда официант принес заказ, Алина пододвинула к себе тарелку и стала опасливо вглядываться в горку маслянистых, спутанных, остро пахнущих лент, точно это был левиафан, готовый утащить ее в йодистый мир детства, на самое дно.

– Это едят, – сказал Вирский.

– Это несъедобно.

– Чем же тебя кормить? Акридами и диким медом?

– Остается лосось, – напомнил Титус.

– Никаких лососей, – отрезал Вирский.

– Черт меня дернул ляпнуть про ламинарию, – бухтела Алина.

– Теперь не отвертишься, – сказала Красивая Укулеле.

Алина неприязненно покосилась на ламинарию:

– Одна я эту гадость есть не буду.

– Ладно, – согласился Вирский. – Давай на счет «три».

Присутствующие в смятении следили за происходящим, как за смертельным номером, исполняемым в паре, каждую секунду ожидая, что едоки замертво свалятся под стол, подкошенные съеденной отравой.

Опоздавший Леман застал за столиком идиллию – все увлеченно уплетали ламинарию, – и его уничижительное «детишечки» прозвучало не так уверенно, как обычно.

ДО

Подростки совершали одиссею на велосипедах, отмечая глубину луж слаженным визгом. Тополя над парапетом возмущались крохоборству ветра. В переменчивой тени на противоположном берегу прогуливались пешеходы. Неспешно проплывали плоские, песком нагруженные баржи и смахивали друг за другом пенистую накипь с поверхности воды. Набережная у Старого моста была обсажена рыбаками с тонкими прутиками удочек, и человек с этюдником все это любовно зарисовывал.

Алина сидела, свесив ноги, на корме и насвистывала какую-то простенькую бесхитростную мелодию. По трапу поднялся Вирский и молча сел рядом. Алина продолжала насвистывать, и пока она свистела, сгущались сумерки. Проклевывались первые робкие фонари, вспыхивали квадраты окон, зигзаги вывесок, и Старый мост проступил ободками огней по арочным изгибам. Мелодия медленно выдыхалась, а когда иссякла, стал слышен плеск воды о борта баржи и копошение каких-то водоплавающих. По набережной с надрывом, обдирая барабанные перепонки, пронесся мотоцикл и редуцировал в приглушенный рокот. Прошла старушка с таксой, всем существом выражавшей дли-и-и-н-н-ное удивление. Угрюмец в макинтоше прогуливал на длинном поводке свою хандру без намордника.

– Что это за мелодия? – спросил Вирский.

Алина повернула голову и долго, словно бы не узнавая, на него смотрела.

– Старая моряцкая песня, – сказала наконец она. – Дед часто насвистывал.

ПОСЛЕ

Вирский появился в «Аталанте» раньше обычного и просидел за стойкой около часа, мрачно отражаясь в зеркалах, пока еще пустынных и необитаемых.

– Поссорились? – весело поинтересовался Фикса и, не получив ответа, исчез на кухне.

Когда в дверях выросла Алина, он продолжал сидеть, глядя прямо перед собой тусклым, отсутствующим взглядом. Она постояла на пороге, гипнотизируя его бесчувственную спину, подкралась ближе и снова замерла; затем в глазах ее появилось выражение шкодливого дьяволенка; помедлив, она приблизилась вплотную и быстро поцеловала его в затылок. Он резко обернулся и встал со стула.

Некоторое время они смотрели друг на друга с оценивающей сосредоточенностью.

– Прости, не смогла сдержаться, – нарушила молчание Алина. – Захотелось поцеловать тебя в затылок.

– Чего еще тебе хотелось?

– Еще? Поцеловать тебя в губы, – ответила она с серьезным видом. – Но уже расхотелось. Ладно, не буду нарушать твою байроническую кручину.

– Дай руку.

– Зачем? – попятилась она, пряча руки за спину.

– Просто дай.

Алина помедлила и неохотно протянула руку. Вирский долго разглядывал и гладил ее ладонь, точно хотел оттереть загадочные потускневшие письмена на коже.

– Знаешь, как называется эта точка в центре ладони? – Он вскинул на нее глаза. Алина настороженно молчала. – Это точка отчаяния.

Она медленно высвободила руку, перехватила на лету его запястье, поднесла кисть к губам, перевернула и поцеловала ладонь.

ДО

Улицы оживали в пять, вместе с открытием абсентных. Поток отполированных дождем зонтов завинчивался в водовороты возле гиробусных остановок и станций метро. Брусчатка отражала зыбкие, растушеванные тени прохожих. Деревья оголенными каркасами ветвей впадали в небо. В сумерках просыпались фонари – сгустки тумана – и, не разрывая дымовой завесы, источали млечный дым, бледнея с приближением утра, прогорая полностью, до бледного белесого глазка. Ночь напролет длилась агония неона: ритмично вспыхивали отблески реклам, стрелки, обольстительно переливаясь, указывали путь в кабак, бордель, казино, сулили услады самые райские, утоление жажды самой неистовой, страстей столь необузданных, на какие только осмелится ваше воображение и хватит наличных средств.

В текучем мире прирученного неона все было фантастично. На улицы стекались участники ночной мистерии: помятые гуляки, наркоторговцы, малолетние преступники и питомцы сиротских приютов, закаленные в горниле пенитенциарной системы, гетеры, натасканные сутенерами на клиентов и готовые деморализовать противника дешевыми прелестями, потрошители кошельков и виртуозы облапошивания, околпачивания и выколачивания денег из обывателя. Вывески, как паучьи гнезда, висели над дорогой, и где-то рядом обретался членистоногий гурман, готовый высосать из жертвы нажористый раствор. Изо всех щелей таращились существа с корундовыми глазами.

На улицах ночного города развертывалась сказка, где кривда правду борет.

ПОСЛЕ

– Потом пришла Алина с разбитой камерой, – частил Фикса, словно боясь недосказать забавный анекдот. – Вирский стал допытываться, та заартачилась. Ну и началось. – Он страдальчески закатил глаза. – Ушли они вместе.

– Когда? – спросил Леман.

– Пару часов назад.

С канала донеслись сиплые свистки буксира.

– Почему бы тебе ради разнообразия не посмотреть на меня, а не сквозь или в сторону? – Вирский требовательно повернул Алину к себе лицом.

Та прислонилась спиной к стене и прикурила, чиркнув зажигалкой.

– Выплюнь эту блядскую сигарету.

– Мне нравится моя блядская сигарета, – Алина затянулась и выдохнула дым, глядя себе под ноги.

– Стоит на секунду отвернуться – и город лежит в руинах.

– Вот и держись от меня подальше.

– Может, мне нанести визит вежливости твоему отцу?

– Он-то тут при чем?

– Ты его тайком фотографируешь. Это ведь он был на тех снимках. Он совсем тобой не интересуется?

– А почему он должен мной интересоваться? У него своя жизнь, он мне ничего не должен. Я сама о себе позабочусь.

– Хорош папаша, нечего сказать.

– Тот факт, что он не любит дочь, еще не делает его плохим человеком. Он не обязан меня любить. Вблизи я его видела всего несколько раз, и он не выражал желания продлить знакомство.

– Какая невъебенная красота поступка.

– Забудь. Я сама разберусь с отцом и со всем остальным. Не вмешивайся.

– Не вмешивается пусть твой папаша.

Алина отстранилась:

– И правильно делает. Я отдаю энергию, больше я ничем не интересна.

– Возьми мою энергию. Выпей всю мою кровь. – Он посмотрел на нее с какой-то обреченной тоской: – Я бы любил тебя, если бы ты мне это только позволила.

– Поздно меня любить. Мне это больше не нужно.

ДО

Птицы были на месте и терпеливо выжидали.

Я сел в оконной нише с блокнотом и углем и рисовал, пока у меня перед глазами не поплыли круги и не отяжелел затылок. Птицы больше не казались мне отвратительными. Страха перед ними я не испытывал. В них не было жестокости – только спокойная уверенность и хладнокровие. Добровольное заточение во внутреннем дворике не приносило им ни радости, ни удовлетворения. Они просто делали свою работу. Я с ними примирился.

ПОСЛЕ

Алина наотрез отказалась фотографироваться для театральной афиши. Крюгерша изрыгала пламя и сыпала угрозами. Мальстрём был слишком поглощен драматургическими трудностями, чтоб отвлекаться на административные, и на внешние раздражители не реагировал. Огнедышащая Нора натравила на дрянь администрацию, но их хоровые увещевания не произвели на дрянь должного впечатления. Ассистентка продолжала напористое наступление, но коллективные крики ни к чему не привели, и на афише появились только Жан с Кристиной. Нора утешилась упоминанием собственного имени рядом с режиссерским.

Во время генеральной репетиции Мальстрём расхаживал между рядами, глядя себе под ноги с какой-то жутковатой безмятежностью, то замедляя, то ускоряя шаг согласно партитуре пьесы, будто движениями тела дирижировал действо. Вид у него был издерганный, но окрыленный, как у больного, который упивается своим недугом, всеми его пугающими и разрушительными проявлениями. Происходящее на сцене было проникнуто тем же болезненным напряжением. Актеры существовали порознь, каждый в своей отдельной световой капсуле; импровизировали, поддерживая пульсацию ритма и игру контрастов, как в джазовой пьесе; диалоги дрейфовали к пантомиме; импровизация выплескивалась в зал – там танцевали тени, там прятался непроницаемый, недосягаемый отец; ближе к концу Жюли преображалась в дзанни в черном трико, с черной смеющейся и белой скорбной половинами лица, и била зеркала, которые кружились вокруг нее в шутовском хороводе и отъезжали за кулисы, влекомые фигурами в трико; и угасала в плотной тишине, вместе со зрительным залом погружаясь во тьму, как под воду.

Подкараулив Алину возле гримерки, Крюгерша попыталась закогтить ее и уволочь к журналистам, которые утолили духовную жажду и теперь изнывали от жажды коммуникабельной.

– Страдать фигней в мои планы не входит, – Алина осторожно отцепила окольцованную клешню Крюгерши.

– По-твоему, интервью – фигня? – трясла пергидрольными локонами та.

– Именно.

– Ты будешь делать то, что делают все нормальные люди, – не терпящим возражений тоном скрежетала Крюгерша. – Отвечать на вопросы, фотографироваться и так далее.

– Перспектива лицезреть собственную рожу на каждом столбе не приводит меня в состояние экзальтированного восторга.

– Милая Алина…

– «Милая» из ваших уст звучит как оскорбление.

– Ты мне достаточно трепала нервы, дрянь!

– Вот видите, – похвалила Алина, – вы можете не лицемерить, когда захотите. Как было б здорово, если б вы не лезли в мою личную жизнь и не пытались меня социализировать. Режиссер бы режиссировал, осветитель освещал, уборщица убирала, все занимались бы своими непосредственными обязанностями. Мир стал бы лучше.

– Я пожалуюсь режиссеру!

– Жалуйтесь. Нужно же вам чем-то заниматься. Куда-то деть кипучую энергию.

– Я не хочу слышать никаких возражений!

– А я не хочу коммуницировать с общественностью. Думаю, общественность это как-нибудь переживет. Смиритесь с этим наконец и оставьте меня в покое.

– Я найду на тебя управу!

– Только поскорей, а то это становится утомительным.

– Ты еще об этом пожалеешь, – прошипела Крюгерша.

– Милая Нора, идите на хер.

ДО

Мор раздобыл мне беретту. Учитывая паутину полезных знакомств, которой он опутал город, это не представляло особого труда.

С отяжелевшим карманом я пустился в плаванье по улицам под проливным дождем. Все было липкое и ледяное. Нежить на фасадах дружно разевала пасти, захлебываясь влагой. Двор, подворотня, снова двор, целая череда дворов, осклизлых каменных капканов, расставленных на моем пути. Меня несло куда-то вместе с бурливыми массами воды. Я то выныривал на свет, то погружался в темень. С крыш лило. Подворотни превратились в черные воронки. Внешний мир скользил мимо меня смазанным световым потоком, словно на снимке с длинной выдержкой.

ПОСЛЕ

– Так ты не знаешь, где Алина? – спросил Вирский.

– Приехал какой-то тип на черном «мельмоте» и увез ее, – Фикса меланхолично смахивал со стойки сор.

– Один?

– Один. Мешковатый такой, с сигарой. Куда увез, не знаю.

– Известно куда, – фыркнула мама Клара. – Все они одинаковые, эти вертихвостки.

– А эта еще и с прибабахом, – хихикнул Фикса.

– С хахалем уехала, – презрительно раздула ноздри мама Клара.

– Далась она тебе, – подпрягся Фикса.

– Она спасает меня от смерти, подступающей со всех сторон, – сказал Вирский.

– Это вы про Ашер? – вмешался дородный, вислоусый человек в цивильном, опрокидывая в себя порцию «черненького». – Как она выбешивает нашего инспектора!

– Она выбешивает всех и каждого. – Мама Клара грузно навалилась локтями на стойку. – Злобная босота.

– Где Ашер, там всегда движуха, – сказал подошедший к стойке речник.

– И неприятности, – присовокупил Фикса.

– Если появится, – Вирский двинулся к выходу, – передайте, что я ее искал.

– Передадим, – пообещала мама Клара.

Алина появилась несколько минут спустя и привалилась спиной к двери, в которую ломился ливень. Вода рваными клочьями висела над домами. Булыжную мостовую омывал бурливый селевый поток.

– Отойди от двери! – гаркнула мама Клара. – Не путайся под ногами.

Алина подошла к стойке, приглаживая мокрые волосы. Мама Клара сверлила ее неприязненным взглядом:

– Накаталась?

– Я не каталась.

– А что это за тип на «мельмоте»? – поинтересовался Фикса.

– Отвез меня к отцу, – Алина тарабанила пальцами по стойке, глядя на собственную руку с безразличием, как на посторонний предмет.

– Не вышло разговора по душам?

– Для него нет, и не было никакой проблемы. А то, что для меня на протяжении всех этих лет проблема была, только свидетельствует о моей пошлости.

– Любить тебя не за что, – поджала губы мама Клара.

– Знаю.

Фикса сражался с радиоприемником, как безоружный с рыцарем в доспехах: тот скрежетал и лязгал, исторгая звуки литого неподатливого металла. Прорезавшееся сквозь скрежет инопланетное соло слилось с неразличимым комом голосов – и ухнуло в небытие, в радиояму с шумами и потрескиваниями.

– Он все-таки твой отец, – оторвался от радио Фикса.

– Отец мой спит на дне морском.

Алина спустилась в подвальное помещение с туалетами и телефоном; вернулась, застегивая куртку, и положила на стойку аккуратно сложенную черную рубашку.

– Передашь Вирскому?

– Что это? – недовольно поморщился Фикса.

– Волшебные латы, – Алина разгладила складки на рубашке. – Я перед ним виновата. Я сделала ему много гадостей.

– Ладно, давай, – смилостивился Фикса.

Алина задержала ладони на черной ткани – и резко отодвинула сверток.

ДО

В очередном колодце я остановился, внезапно осознав бессмысленность движения.

ПОСЛЕ

Речной трамвай бесшумно пробирался под низко стелющимися мостами с кружевом перил и чугунной живностью, хранящей свои неизреченные тайны. Светились бледные соцветья фонарей. Безлюдье, гулкие просторы и плеск воды в отзывчивой предрассветной тишине. Алина стояла на носу, глядя на черную воду за бортом. Впереди, в сероватой дымке, забрезжил мост и одинокий силуэт на нем. Кто-то стоял спиной к воде, облокотившись на перила. Алина вцепилась в поручни и подалась вперед. Небо на востоке просветлело, линии стали четче, тени – насыщенней. Ослепли фонари по обе стороны канала. Мост вырос и приблизился. Когда до арки оставалось совсем немного, Вирский оглянулся и посмотрел вниз, Алина запрокинула голову, взгляды их встретились, а в следующий миг трамвай нырнул под мост.

На голову натянулся волглый тоннель, наполненный плеском и гулкими отголосками закованной в гранит реки. Сырость, темень, тлен. Алина метнулась под навес, где на скамьях покачивались ватные, разморенные пассажиры, и стала пробираться на корму. В проходе выросла глыбистая фигура из тех, что ни сдвинуть, ни обойти. Алина вскочила на свободное сиденье, под бормотание разбуженных пассажиров перебралась на смежную скамью. Ропот прокатился по судну, сонная масса всколыхнулась и окружила жертву. Алина очутилась в плену десятков рук, вцепившихся в ее одежду, кожу, волосы; попробовала высвободиться, по очереди поднимая ноги, – и опрокинулась навзничь, и окончательно увязла в хтоническом болоте. Вокруг алчно клокотало, щерилось, урчало, тянуло и душило. Алина выгнула спину, одним отчаянным рывком выскользнула из куртки и капкана рук, скатилась на палубу и поползла к корме – туда, где брезжил свет. Болото заголосило еще надсадней, цапнуло беглянку за щиколотку и с влажным чавканьем поволокло по проходу в обратном направлении. Алина ухватилась за ножку скамьи, изогнулась, сковырнула ботинок и, встав на ноги, рванула по проходу к свету.

Речной трамвай вырвался под открытое небо. Оглушительно грянуло солнце, и все вокруг пришло в движение. Искрилась стылая, зеленоватая река. Вспыхивали и наливались алым иллюминаторы барж и буксиров. Между деревьями столбами стояла золотая пыль. Галдели чайки, перекрикивая автомобильные гудки. Под горку с хулиганским ухарством несся разболтанный трамвай с лаково-желтой мордой. Набережная была испещрена пестрыми пятнами пешеходов. Мост стремительно отдалялся, и вместе с ним – прильнувшая к перилам фигура в темно-синей рубашке.

ДО

Со всех сторон лило и дуло.

ПОСЛЕ

– Что-нибудь еще? – поежился сержант.

В «Аталанте» было неуютно от скупого света и бесполезного, удушливого, никого не согревающего отопления. Фикса метался между столиками и проворно разгружал поднос, зажимая тарелки между указательным и средним пальцами, как шулер, который эффектно мечет карты перед ротозеями.

– Алина уже у всех в печенках сидела. – Мама Клара обозревала зал в стенное зеркало, тусклую гладь которого прорезала трещина. – Сама виновата. Никто не заставлял ее лезть в море.

Фикса задержался возле стойки:

– А где ее нашли?

– На скалах, возле маяка, – сообщил сержант. – Вынесло волной.

– Это была такая дрянь… – заохала мама Клара. – Вы себе даже не представляете, сколько людей вздохнет с облегчением.

– Весь город, – Фикса взял из корзинки спелое, глянцевито-черное яблоко и с мрачным удовольствием уставился на трещину в зеркале, отсекавшую головы отражениям ни в чем не повинных посетителей: – А я предупреждал, что эта полка обвалится.

– Настойчивее надо было предупреждать, – сказал сидевший за стойкой речник.

– Предупреждениями сыт не будешь, – посетовал Фикса.

Сержант перевернул страницу откидного блокнота и приготовился записывать:

– С кем из родственников я могу поговорить?

– Ну… – замялся Фикса, – вообще-то у нее есть отец.

– Я разговаривал с ним по телефону. Он занят и не сможет приехать.

– Получила по заслугам, – сухо сказала мама Клара. – Дрянь остается дрянью, и никакая смерть это не искупит.