Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

3

Парикмахер устремился вверх по улице, где сквозь облака роящихся мошек ослепительно сверкали редкие фонари, недвижно и залихватски подвешенные в безжизненном воздухе. В густой пыли умирал день; над темной площадью, окутавшейся саваном из песка, небо было незамутненное, как поверхность медного колокола изнутри. На востоке у горизонта пробивался отблеск вдвое прибывшей луны.

Когда он догнал их, Мак-Лендон и трое остальных садились в машину, оставленную в узком проулке. Склонив массивную голову, Мак-Лендон вгляделся в него поверх машины.

– Передумал что ли? – сказал он. – Тем лучше для тебя; богом клянусь, завтра, когда в городе узнают, что ты сегодня молол…

– Полно, полно, – сказал другой, бывший солдат. – Пинкертон свой парень. Давай сюда, Пинк, подсаживайся.

– Ребята, Уил Мэйз никак не мог на такое пойти, – сказал парикмахер. – Если вообще там хоть что-то было. Да вы ведь не хуже меня знаете: нет города, где негры лучше наших. Женщине всякое может насчет мужчин померещиться, хоть ничего совсем и нет, а мисс Минни вообще…

– Точно, точно, – сказал солдат. – Мы с ним только малость потолкуем, вот и все.

– Еще чего, потолкуем! – сказал Крепыш. – Когда мы разделаемся с этим…

– Да заткнись ты! – сказал солдат. – Ты что, хочешь, чтобы в городе каждая собака…

– Всем расскажем, богом клянусь! – сказал Мак-Лендон. – Расскажем, что всякий, позволивший, чтоб белую женщину…

– Поехали, поехали, вон еще машина.

Из облака пыли в конце проулка со скрежетом выкатил другой автомобиль. Включив зажигание, Мак-Лендон последовал за ним. Пыль плыла по улице наподобие тумана. Окруженные ореолом уличные фонари будто плавали в воде. Машина выехала за пределы городка.

Узкая, в выбоинах, дорога изобиловала поворотами. Над нею, да и над всей землей, нависала пыль. На фоне неба выросла мрачная громада фабрики мороженого, где ночным сторожем работал Уил Мэйз.

– Пожалуй, вот тут остановимся, а? – сказал солдат.

Мак-Лендон не отозвался. Он рванул вперед, круто притормозил, и свет фар выплеснулся на глухую стену.

– Послушайте, ребята, – сказал парикмахер. – Если он на месте, ведь это же доказывает, что он ни при чем. Правда же? Будь он виновен, он бы сбежал. Неужто не ясно, что сбежал бы?

Подкатил и остановился другой автомобиль. Мак-Лендон вышел из машины, за ним соскочил Крепыш.

– Послушайте, ребята, – сказал парикмахер.

– Выключай фары! – сказал Мак-Лендон. Нахлынула непроглядная темь. Ее не наполняли звуки, только шум легких, боровшихся за воздух со спекшейся пылью, в которой они прожили два месяца, да потом – удаляющийся скрип шагов Мак-Лендона и Крепыша, и чуть погодя – голос Мак-Лендона:

– Уил! Уил!

На востоке у горизонта тусклое свечение луны теперь усилилось. Луна нависала над коньком крыши, серебря воздух и пыль, так что те, казалось, задышали, ожили в чаше расплавленного свинца. Не слышно было ни ночных птиц, ни насекомых – ни звука, лишь дыхание да слабое пощелкивание охлаждающегося металла в машинах. При случайном соприкосновении казалось, что люди потеют всухую, ибо влага больше не выделялась из тел.

– Господи Иисусе! – раздался чей-то голос. – Надо уносить отсюда ноги.

Но никто не шелохнулся, пока из тьмы спереди не донеслись слабые нарастающие шумы, и тогда люди вышли из машин и стали напряженно ожидать в неживой мгле. Затем послышались иные звуки: удар, шумный выдох с присвистом и брань Мак-Лендона, вполголоса. Еще с секунду постояли, потом бросились навстречу. Бежали спотыкаясь, гурьбой, будто спасались от смерти.

– Кончайте его, кончайте этого подонка, – шепнул кто-то. Мак-Лендон отшвырнул всех обратно.

– Не здесь, – сказал он. – Тащи его в машину.

– Прикончи его, сволочь черномазую! – бормотал кто-то.

Негра втащили в машину. Парикмахер ждал рядом. Он потел и чувствовал, что сейчас его вырвет.

– Что стряслось, начальник? – сказал негр. – Я ничего худого не делал. Как перед богом, мистер Джон.

Кто-то извлек наручники. Над негром, словно над пнем, закопошились – молча, суетливо, мешая друг дружке. Тот покорно все сносил, а глаза его торопливо и беспрестанно перебегали с одного мутного лица на другое.

– Вы кто, начальники? – сказал он, наклонясь, чтобы всмотреться в лица, и белые ощутили его дыхание, в нос им ударили испарения пота. Одного или двоих негр назвал по имени. – Так что же я, по-вашему, сделал, мистер Джон?

Мак-Лендон рванул дверцу машины.

– Садись! – сказал он.

Негр не тронулся с места.

– За что вы меня, мистер Джон? Я же ничего худого не делал. Белые начальники, я ничего худого не делал, господь свидетель.

Он назвал по имени еще одного.

– Садись! – сказал Мак-Лендон. Он его ударил. Остальные сухо, с присвистом, выдохнули воздух и принялись избивать негра как попало, а он закружился волчком и стал ругаться, и взметнул закованные руки к их лицам, и угодил парикмахеру в челюсть, и парикмахер тоже его ударил.

– Сюда сажайте, – сказал Мак-Лендон.

На негра навалились. Он перестал сопротивляться, влез в машину и сидел тихо, покуда рассаживались остальные. Сидел между парикмахером и солдатом, стараясь не прикасаться к ним ни руками, ни ногами, торопливо и без устали переводя взгляд с лица на лицо. Крепыш примостился на подножке. Машина тронулась. Парикмахер прижал ко рту носовой платок.

– Что с тобой, Пинк? – сказал солдат.

– Ничего, – сказал парикмахер. Вновь выбрались на шоссе и поехали в сторону от городка. Из пыли вынырнул второй автомобиль. Машины продолжали путь, наращивая скорость; позади остались последние развалюхи городка.

– Черт побери, да от него воняет! – сказал солдат.

– Это мы уладим, – сказал коммивояжер, с переднего сиденья, рядом с Мак-Лендоном. Крепыш на подножке выругался в горячий встречный ветер. Внезапно парикмахер перегнулся через спинку сиденья и тронул Мак-Лендона за плечо.

– Выпусти меня, Джон, – сказал он.

– Прыгай, куда тебе. Ты же негритосов прямо обожаешь, – сказал Мак-Лендон, не поворачивая головы. Он вел машину на полной скорости. За ними в пыли ярко светились расплывающиеся фары другого автомобиля. Мак-Лендон свернул на узкую проселочную дорогу. Ею давно не пользовались, и она была вся в ухабах. Вела она к заброшенной печи для обжига кирпича, к груде бурого шлака и бездонных чанов, опутанных ползучими растениями и сорняком. Когда-то здесь было пастбище, – до тех пор, пока в один прекрасный день хозяин стада не хватился одного из своих мулов. И хоть он дотошно тыкал длинным шестом в каждый чан, ему так и не удалось нащупать дно.

– Джон, – сказал парикмахер.

– Да прыгай же, – сказал Мак-Лендон, швыряя машину по ухабам.

Рядом с парикмахером заговорил негр:

– Мистер Генри!

Парикмахер подался вперед. Узкая колея дороги терялась, убегая вверх. Машина шла вперед, а воздух был, как в погасшей домне: прохладный, но совершенно мертвый. Машина перепрыгивала с ухаба на ухаб.

– Мистер Генри!

Парикмахер стал неистово дергать дверцу.

– Эй там, поберегись! – сказал солдат, но парикмахер успел ногой толкнуть дверцу и повис на подножке. Перегнувшись через негра, солдат потянулся было к нему, но он уже спрыгнул. Машина продолжала свой путь, не сбавляя скорости.

Стремительная инерция движения швырнула его в пропыленный бурьян, и он с шумом покатился в кювет. Вздымалась пыль, а он лежал среди тоненького, зловещего хруста худосочных стеблей, задыхаясь и борясь с тошнотой, пока мимо не промчался второй автомобиль и шум его не замер вдали. Тогда парикмахер поднялся и зашагал, прихрамывая; он вышел на шоссе, а там свернул к городку, на ходу отряхивая ладонями одежду. В небе поднялась луна, она стояла высоко, наконец-то избавившись от пыли, и через некоторое время из-за пыли засверкали огни городка. Парикмахер все шел да шел, прихрамывая. Но вот он услышал рев автомобилей, и позади него все ярче становился свет их фар, и он сошел с дороги и опять затаился в пропыленном бурьяне, покуда машины не промчались мимо. Теперь машина Мак-Лендона была замыкающей. В ней сидели четверо, и Крепыш ехал не на подножке.

Машины продолжали свой путь; пыль поглотила их, яркий свет и рев исчезли вдали. Какое-то время в воздухе клубилась поднятая ими пыль, но вскоре ее вобрала в себя пыль вековая. Парикмахер выкарабкался на шоссе и захромал дальше по направлению к городку.

4

В тот субботний вечер, когда она переодевалась к ужину, плоть ее пылала как в лихорадке. Руки дрожали над крючками застежек, глаза горели лихорадочным огнем, волосы потрескивали под расческой. Не успела она покончить с переодеванием, как за нею зашли приятельницы и сидели, пока она натягивала тончайшее белье, чулки и новое полупрозрачное платье.

– Ты уже в силах выйти на улицу? – спрашивали они, а у самих глаза тоже задорные и поблескивают мрачно. – Когда оправишься от потрясения, непременно нам все расскажешь. Что он говорил, что делал; все-все.

В темноте под деревьями, на пути к площади, она, чтобы унять дрожь, дышала глубоко, словно пловец перед тем, как нырнуть, а четверо приятельниц держались чуть позади, шагали медленно – из-за зноя, а также из сочувствия к ней. Но у площади ее опять охватила дрожь, и она вскинула голову, прижав к бокам стиснутые кулаки, а голоса приятельниц журчали, и в глазах у них тоже появилось что-то лихорадочное.

Вступили на площадь, она – в центре группы, хрупкая, в свежем платьице. Дрожь усилилась. Шла она все медленнее и медленнее, наподобие того, как дети доедают мороженое, голова вскинута, лицо как сникший стяг, глаза сверкают; она миновала отель, и со стульев вдоль обочины тротуара вслед ей глядели коммивояжеры в рубашках без пиджака:

– Вон та, видишь? В розовом, та что в середке.

– Эта? А что сделали с черномазым? Его не…

– Точно. С ним порядок.

– Порядок?

– Точно. Отвезли куда надо.

Дальше – аптека, где даже молодые люди, подпирающие дверь, приподняли шляпы и долго провожали глазами ее бедра и лодыжки.

Они шли да шли мимо приподнятых мужских шляп, мимо внезапно умолкающих голосов, почтительных, заботливых.

– Вот видишь? – говорили приятельницы. Голоса их звучали как протяжные глубокие вздохи шипящего ликования. – На площади ни одного негра. Ни единого!

Вошли в кинотеатр. Он походил на волшебную страну в миниатюре – освещенное фойе, цветные литографии жизни, схваченной в ее жутких и сладостных превращениях. У нее задергались губы. В темноте, когда начнется фильм, все будет хорошо; она удержится от смеха, не надо растрачивать его так скоро и попусту. И вот она заторопилась сквозь скопище оборачивающихся на нее физиономий, сквозь шепоток приглушенного изумления, и они заняли привычные места, откуда виден проход, ведущий к серебристому экрану, видно, как парочки идут к своим креслам.

Погасили свет; экран заструился, и на нем начала разворачиваться жизнь, прекрасная, пылкая и печальная, а парочки по-прежнему входили, раздушенные, шурша в полумраке, прильнувшие друг к другу силуэты хрупки и стройны, изящные быстрые тела угловаты, пленительно молоды, а над ними плывут и окутывают их серебристые грезы. На нее напал смех. Силясь сдержать его, она смеялась все пуще; на нее снова стали оборачиваться. Приятельницы подняли ее с места и вывели из зала, все еще смеющуюся, и она стояла у края тротуара, смеясь пронзительно, на одной ноте, пока не подъехало такси и ее туда не усадили.

С нее сняли розовое полупрозрачное платьице, тончайшее белье и чулки, уложили в кровать, накололи льду – прикладывать к вискам, и послали за доктором. Разыскать доктора не удалось, поэтому женщины принялись ухаживать за нею сами, с приглушенными восклицаниями меняли лед и обмахивали ее веером. Покуда лед был свеж и холоден, она не смеялась, лежала спокойно, лишь чуть постанывая. Но вскоре смех опять прорвался, а голос повысился до крика.

– Тссссссссссс! Тсссссссссссссс! – говорили приятельницы, наполняя пузырь свежим льдом, приглаживая ей волосы, присматриваясь, нет ли седых.

– Бедняжка!

А потом – друг другу:

– Как, по-твоему, что-нибудь и в самом деле было? – А глаза мрачно горят, скрытные и взбудораженные. – Тише вы! Ах, бедняжка! Бедная Минни!

5

Било полночь, когда Мак-Лендон подъехал к своему новенькому чистенькому дому. Нарядный, свежий, как птичья клетка, и почти такой же величины, дом был аккуратно выкрашен в зеленое и белое. Мак-Лендон запер машину, поднялся на веранду и прошел в комнату. С кресла, стоявшего возле настольной лампы, поднялась жена. Мак-Лендон остановился посреди комнаты и пристально смотрел на нее, пока жена не опустила глаза.

– Гляди-ка, который час, – сказал он, подняв руку и показав ей часы. Она стояла перед ним, склонив голову, с журналом в руках. Лицо бледное, напряженное, усталое. – Сколько раз тебе говорить, чтоб не сидела вот так, не ждала, не проверяла, в котором часу я возвращаюсь?

– Джон, – сказала она. Она положила журнал. Покачиваясь на каблуках, он не отводил от нее разгоряченных глаз, не отворачивал вспотевшего лица.

– Сколько раз тебе говорить?

Он подошел к ней вплотную. Тогда она подняла глаза. Он сгреб ее за плечо. Она стояла безвольно, глядя на него снизу вверх.

– Не надо, Джон. Мне не спалось. Из-за жары или еще чего… Прошу тебя, Джон. Мне больно.

– Сколько раз тебе говорить?

Он выпустил ее и то ли ударил, то ли просто отшвырнул в кресло, и она осталась там лежать и молча смотрела, как он выходит из комнаты.

Он прошел через весь дом, на ходу срывая с себя рубашку, остановился на задней веранде, темной, застекленной, голову и плечи обтер рубашкой и отбросил ее в сторону. Он вынул из кармана пистолет и положил на ночной столик, и сел на кровать, и снял ботинки, и встал, и стащил с себя брюки. Он опять потел, а потому нагнулся и стал яростно шарить в поисках рубашки. В конце концов он ее нашел, снова обтер тело и, прижавшись к стеклу, стоя, часто и тяжело дышал. Вокруг – ни шороха, ни звука, ни даже мошки. Темный мир, казалось, лежал поверженный под холодной луной и не смыкающими век звездами.

МИСТРАЛЬ

I

Миланского бренди у нас осталось на донышке. Фляга была стеклянная, в кожаном чехле, – я выпил и протянул флягу Дону, и он поднял ее и наклонял до тех пор, пока в узкой прорези чехла не показалась – вкось – полоска желтой жидкости, и в это время на тропинке появился солдат в расстегнутом у ворота мундире и с велосипедом. Проходя мимо нас, солдат – молодой, с худощавым и энергичным лицом – буркнул «добрый день» и покосился на флягу. Мы смотрели, как он поднялся к перевалу, сел на велосипед, поехал вниз и скрылся из глаз.

Дон сделал большой глоток и вылил остатки бренди. Пересохшая земля на миг потемнела и сразу же снова стала бурой. Дон вытряс последние капли.

– Салют, – сказал он, отдавая мне флягу. – Господи, если б я только знал, что перед сном мне опять придется накачиваться этим пойлом!

– То-то и видно, что ты уже через силу пьешь, – сказал я. – Ты, может, и рад бы не пить, да приходится, через силу. – Я убрал флягу, и мы поднялись к перевалу. Дальше тропа змеилась вниз, все еще в тени. Ясный и сухой воздух был сплошь пронизан солнцем: оно не только прогревало его и освещало, – оно растворялось в нем, яркое, яростное: воздух даже в тени казался солнечным, и в этой солнечной тени чуть дрожал перезвон – негромкий, но звучный – козьего колокольчика, скрытого за поворотом извилистой тропинки.

– Не могу я смотреть, как ты таскаешь эту тяжесть, – сказал Дон. – Поэтому и пью. Ты-то пить не можешь, а выбросить ни за что ведь не выбросишь.

– Выбросить? – сказал я. – Это пойло обошлось мне в десять лир. Зачем, по-твоему, я их тратил?

– А кто тебя знает, – сказал Дон. Синевато-солнечную даль долины перечеркивал темный частокол леса, рассеченный надвое лентой тропы. И где-то внизу позванивал колокольчик. Тропка поуже, круто уходящая вниз, ответвлялась от главной под прямым углом. – Он свернул сюда, – сказал Дон.

– Кто? – спросил я. Дон показал на чуть заметные следы шин, уходящие вниз по чуть заметной тропке.

– Понял? – сказал он.

– Видно, главная показалась ему слишком пологой, захотелось покруче, – сказал я.

– Наверно, он здорово торопится.

– Наверняка – раз он свернул на эту тропку.

– А может, там, внизу, стог сена.

– Да нет, он с разгону хочет въехать на следующий перевал, а потом вниз и опять сюда, и опять вниз и на тот, – пока у него инерция не кончится.

– Ну да, или пока он с голоду не помрет.

– Это точно, – сказал я. – А ты слышал, чтоб кто-нибудь помер с голоду на велосипеде?

– Вроде нет, – сказал Дон. – А ты?

– Тоже нет, – сказал я. Мы шли вниз по главной тропе. За поворотом мы увидели козий колокольчик. Но он висел на шее у мула, и мул, навьюченный двумя мешками, спокойно щипал траву, чуть вздергивая голову немного вбок и вверх, и колокольчик позванивал, и возле тропы стояла каменная часовня, а рядом с ней сидел мужчина в вельветовых брюках и женщина в на брошенной на шею яркой шали, и у ее ног стояла закрытая тряпицей корзина. Мы продолжали спускаться, и женщина с мужчиной смотрели на нас.

– Добрый день, синьор, – сказал Дон. – Далеко нам еще?

– Добрый день, синьоры, – сказала женщина. Мужчина молча смотрел на нас. У него были вылинявшие блекло-голубые глаза – как будто их долго вымачивали в воде. Женщина прикоснулась к его руке, потом чуть подняла свою, и ее пальцы вспорхнули на миг в стремительном танце. Тогда он проговорил – высоким, резким, напоминающим стрекот цикады голосом:

– Добрый день, синьоры.

– Он глухой, – сказала женщина. – Нет, тут недалеко: вон оттуда вы уже крыши увидите.

– Спасибо, – сказал Дон. – А то мы здорово устали. Вы не разрешите нам здесь немного передохнуть?

– Отдыхайте, синьоры, – сказала женщина. Мы сняли вещевые мешки и сели. Косые солнечные лучи резко высвечивали часовню и спокойную, чуть стертую, чуть выветрившуюся статую в нише да два букетика увядших астр у ее подножия. Пальцы женщины снова вспорхнули в проворном танце. Другая ее рука – узловатая, задубевшая – покоилась на тряпице, прикрывающей корзину. Неподвижная, застывшая в непривычном для нее покое, она казалась упокоенной навеки, мертвой. Она выглядела как протез, прикрепленный к шали, – привычный и надеваемый только по привычке. А рука со вспархивающими пальцами казалась слишком проворной и чересчур, неестественно ловкой, – как у фокусника.

Мужчина все смотрел на нас.

– Вы, я вижу, пешком идете, синьоры, – сказал он ломким, но однотонным голосом.

– Si, – сказали мы. Дон вынул сигареты. Мужчина, отказываясь, слегка покачал выставленной чуть вперед рукой. Но Дон не убирал пачку. Тогда мужчина вежливо, с достоинством кивнул и попытался вытащить сигарету, но никак не мог ее ухватить. Женщина протянула руку и, вынув сигарету, отдала ее мужчине.

Он еще раз вежливо кивнул, когда прикуривал. – Из Милана, – сказал Дон. – Это далеко отсюда.

– Далеко, – сказала женщина. Ее пальцы вспорхнули на миг и тут же успокоились. – Он был там, – сказала она.

– Si, я был там, синьоры, – сказал мужчина. Он, не сдавливая, держал сигарету между большим и указательным пальцем. – Надо все время быть начеку, чтоб не угодить под повозку.

– Особенно под безлошадную, – сказал Дон.

– Под безлошадную, – сказала женщина. – Теперь их много. Мы о них даже здесь, в горах, знаем.

– Много, – сказал Дон. – Шастают, только увертывайся. Шшшасть! Шшшшасть!

– Si, – сказала женщина. – Я даже здесь их видела. – Ее пальцы замелькали в косых лучах солнца. Мужчина, покуривая, спокойно смотрел на нас. – В его-то время ничего такого не было, – сказала она.

– Я уже давно там не бывал, – сказал мужчина. – Это далеко. – Он говорил все так же: степенно и обходительно объясняя.

– Далеко, – сказал Дон. Мы все трое курили. Мул, чуть вздергивая голову, чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. – Но ведь там мы сможем отдохнуть, – сказал Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы, за отвесным обрывом, в синеватой солнечной дымке тонула долина. – Миска супа, да немного вина, да кровать там найдется?

Женщина смотрела на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от глухого, – его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали перед его лицом.

– Si, – сказал он. – Si. У священника. Священник их пустит. – Он сказал что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем речь. Женщина сняла с корзины клетчатую тряпицу и вынула мех с вином. Мы с Доном вежливо кивнули – мужчина в ответ тоже кивнул – и по очереди выпили.

– А он далеко отсюда живет? – спросил Дон.

Пальцы женщины замелькали с головокружительной быстротой. Другая ее рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.

– Пускай они там его и подождут, – сказал мужчина. – Он глянул на нас.

– Сегодня в деревне похороны, – сказал он. – Поэтому священник в церкви. Пейте, синьоры.

Мы чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и забористое. Мул, позвякивая колокольчиком, щипал траву; его тень, огромная в косых лучах солнца, лежала на тропе.

– Похороны, – проговорил Дон. – А кто у вас умер?

– Он должен был жениться на воспитаннице священника, – сказала женщина. – Когда соберут урожай. У них и помолвка уже была. Богатый человек, и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.

Мужчина смотрел на ее губы.

– Ну, ну – дом да немного земли; это и у меня есть. Это так, ничего.

– Он был богатый, – сказала женщина. – Потому что он был молодой и везучий. А мой – он просто ему завидовал.

– Позавидовал, да и перестал, – сказал мужчина. – Верно, синьоры?

– Жизнь – это хорошо, – сказал Дон. Он сказал е bello.[63]63
  Это хорошо – ит.


[Закрыть]

– Это хорошо, – сказал мужчина. Он тоже сказал е bello.

– Так он, значит, был помолвлен с племянницей священника, – сказал Дон.

– Она ему не племянница, – сказала женщина. – Она ему никто, просто приемыш. Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А её мать, она только что в работном доме не жила, а так почти нищая. Нет, лачужка-то у нее была – вон там, на горе. И люди даже не знали, кто у девочки отец, хотя священник все пытался уговорить одного из них жениться на ней, ради де…

– Подождите, – сказал Дон. – Из кого из них?

– Одного из тех парней, кто мог быть отцом, синьор. Но мы его не знали – до самого тысяча девятьсот шестнадцатого. И оказалось, что он молодой парень, батрак; а на другой день и ее мать за ним уехала, тоже на войну – потому что здесь она с тех пор не появлялась, а потом, после Капоретто,^{39} где убили девочкиного отца, один из наших деревенских парней вернулся и сказал, что видел ее мать. В Милане, в таком доме… ну… в нехорошем доме. И тогда священник взял девочку к себе. Ей было шесть лет – худенькая, юркая, как ящерка. И когда священник за ней пришел, она спряталась где-то в скалах, на горе, и дом стоял пустой. И священник гонялся там за ней среди скал, и поймал, а она была зверек зверьком: чуть ли что не голая и без башмаков, босая, а ведь была зима.

– И священник, значит, приютил ее, – сказал Дон. – Добрый, видно, человек.

– У ней нет ни родных, ни своего жилья, ничего, а только то, что ей дал священник. Ну, правда, поглядишь на нее – не догадаешься. Что ни день в разных платьях: то красное, то зеленое, – как в праздник или в воскресенье, и этак-то с четырнадцати, с пятнадцати лет, когда девушке надо учиться скромности и трудолюбию, чтобы стать потом примерной женой своему мужу. Священник говорил, что воспитывает ее для церкви, и вот мы все ждали, чтобы он отослал ее в монастырь – к вящей славе Господа. Но в четырнадцать и в пятнадцать она уже была красавица, а уж непоседа и плясунья – первая в деревне, и молодые парни стали на нее поглядывать, – даже после помолвки. Ну и вот, а два дня назад ее нареченный помер.

– Священник, значит, обручил ее не с Господом, а с человеком, – сказал Дон.

– Он нашел ей самого лучшего жениха в нашем приходе, синьор. Молодой, богатый и каждый год в новом костюме, да не откуда-нибудь, а из Милана, от портного. И что вы думаете, синьоры? – урожай созрел, а свадьбы-то не было.

– Я думал, вы сказали, что она будет, когда урожай соберут, – сказал Дон. – Так вы… Значит, свадьбу хотели сыграть в прошлом году?

– Ее три раза откладывали. Ее хотели сыграть три года назад, осенью, после сбора урожая. А оглашение было в ту самую неделю, когда Джулио Фариндзале забрали в армию. И, я помню, тогда вся деревня удивлялась, что его очередь подошла так быстро; правда, он был, холостяк и без родных, – только тетка да дядя.

– Что же тут особенно удивляться, – сказал Дон. – Власти – они на то и власти, чтобы все по-своему делать. И как он отвертелся?

– А он не отвертелся.

– Вот что. Поэтому и свадьбу отложили?

Женщина внимательно посмотрела на Дона.

– Жениха звали не Джулио, – сказала она.

– Понятно, – сказал Дон. – Ну, а Джулио, он-то кто был?

Женщина ответила не сразу. Она сидела, чуть пригнув голову. Во время разговора мужчина напряженно смотрел на наши губы.

– Давай, давай, – сказал он. – Выкладывай. Они мужчины, им женская болтовня что курье кудахтанье. Дайте только женщине волю, синьоры, она вам с три короба накудахчет. Пейте, синьоры.

– К нему она вечерами на свидания бегала – они встречались у реки; он-то даже еще моложе, чем она, был, поэтому в деревне и удивились, когда его забрали в армию. Мы еще и не знали, что она выучилась бегать на свидания, а они уже встречались. И она уже научилась так обманывать священника, как и взрослая, может, не сумела бы. – Мужчина мимолетно глянул на нас, и в его водянистых глазах проблеснула усмешка.

– Понятно, – сказал Дон. – А она, значит, и потом, после помолвки, все бегала на свидания?

– Нет. Помолвка была позже. Тогда мы еще думали, что она просто девчонка. И потом у нас в деревне говорили, что, мол, чужой ребенок – он вроде письма в конверте: с виду как все, а что внутри – неизвестно. А ведь от служителей Господа утаить грех ничего не стоит, их еще легче обмануть, чем меня или вас, синьоры, потому что они безгрешные.

– Верно, – сказал Дон. – И потом он, значит, узнал об этом?

– Конечно. Вскорости и узнал. Она удирала из дому вечером, в сумерки, и люди видела ее и видели священника: он караулил ее в саду, прятался и караулил, – служителю Господа всемогущего приходилось таиться, как сторожевому псу, и люди это видели. Грех, да и только, синьоры.

– А потом парня неожиданно забрали в армию, – сказал Дон. – Так?

– Так, синьор. Совсем неожиданно, и все очень быстро тогда сделалось – ему и собраться толком не дали; мы здорово удивлялись. А потом поняли, что это был промысел Божий, и думали, что священник отошлет ее в монастырь. И в ту же неделю у них была помолвка – ее нареченного сейчас там внизу хоронят, – а свадьбу назначили на осень, и мы решили, что вот он, истинный промысел Божий: Господь послал ей жениха, о каком ей и мечтать-то не приходилось, – чтоб защитить своего слугу. Потому что служители Господа тоже подвластны искушению, так же, как я или вы, синьоры; без Божьей-то помощи и они беззащитны перед дьяволом.

– Ну-ну, – сказал мужчина. – Все это так, ничего. Потому что священник тоже на нее поглядывал. Мужчина, он мужчина и есть, хоть и в сутане. Верно, синьоры?

– Толкуй, толкуй, безбожник, – сказала женщина.

– И священник, значит, тоже на нее поглядывал, – сказал Дон.

– Это ему было наказание, Божье возмездие – за то, что он ее баловал. И Господь его в тот год не простил: урожай созрел, и мы узнали, что свадьба отложена, – как вы на это смотрите, синьоры? – девчонка без роду без племени отбрыкивалась от такого дара, а ведь священник хотел спасти ее, уберечь от нее же самой… Мы слышали, как они спорили – священник и девчонка, – и знали, что она его не слушается, что она удирает из дому и бегает на танцы, и жених мог в любую минуту увидеть ее или узнать от людей, какие фокусы она выкидывает.

– Ну, а священник, – сказал Дон, – священник-то на нее все поглядывал?

– Это ему была кара, Божье возмездие. И прошел год, и свадьбу опять отложили, и в тот раз не было даже церковного оглашения. Да-да, она совсем его не слушалась, синьоры, это она-то, нищенка, и мы, помнится, говорили: «Когда же жених-то все это наконец узнает, когда же он поймет, кто она такая, – ведь в деревне есть настоящие невесты, дочери всеми уважаемых родителей, скромницы, рукодельницы – не ей чета».

– Понятно, – сказал Дон. – А у вас есть незамужние дочери?

– Si. Одна. Двух мы уже выдали, а одна еще с нами живет. И хоть не мне это говорить, а все же девушка каких поискать.

– Ну-ну, женщина, – сказал глухой.

– Тут и сомнений никаких нет, – сказал Дон. – И парень, значит, ушел в армию, а свадьбу отложили на год?

– И еще на один, синьоры. А потом еще на один. И назначили на нынешнюю осень; и хотели сыграть ее как раз в этом месяце, когда соберут урожай. И молодых огласили – третий раз уже – в прошлое воскресенье, и священник сам читал оглашение, и жених был в новом миланском костюме, а она стояла рядом с ним, и на плечах у нее была шаль, та, которую жених ей подарил, и она обошлась ему лир в сто, а на шее у нее была золотая цепь, тоже его подарок, потому что он дарил ей такие вещи, какие и королеве не стыдно подарить, а он дарил их ей, девчонке без роду без племени, но мы надеялись, что хоть со священника-то теперь Господь снимет проклятие и отведет от его дома сатанинское наваждение, – ведь нынешней осенью еще и солдат должен был возвратиться.

– Ну, а жених-то, – спросил Дон, – он давно болел?

– Тут тоже все очень быстро сделалось. Крепкий был парень и здоровый; ему бы жить да жить. И вот заболел да в три дня и помер. Может быть, вы услышите колокол, если прислушаетесь, ведь у вас, у молодых, хороший слух.

– Гора, замыкающая долину с противоположной стороны, была в тени, и синеватая завеса косых солнечных лучей казалась монолитной стеной. А здесь, в солнечной тишине, изредка позванивал колокольчик. – Все в руках Божьих, – проговорила женщина. – Кто может сказать, что он хозяин своей жизни?

– Никто, – ответил Дон. Он не смотрел на меня. Он сказал по-английски: – Дай-ка сигарету.

– Они у тебя.

– Нету их у меня.

– Нет есть, в брючном кармане. Он вытащил сигареты. Он продолжал говорить по-английски:

– И умер он очень быстро. И обручили его очень быстро. И Джулио очень быстро загребли в армию. Тут есть чему подивиться. Все делалось очень быстро – только со свадьбой никто не спешил. Со свадьбой они, похоже, совсем не торопились, верно?

– Я ничего не знаю. Моя не понимать итальянский.

– У них все пошло не быстро да не спешно, как только Джулио загребли в армию. А к его приходу опять все завертелось очень быстро. Надо бы узнать, как у них в Италии, – входят священники в рекрутские комиссии? – Старик напряженно смотрел на его губы выцветшими, но внимательными и цепкими глазами. – И эта главная тропа ведет, значит, вниз, в деревню, а велосипедист свернул на узенькую, боковую… Как вино вам нравится, синьоры?